Текст книги "Час, когда придет Зуев"
Автор книги: Кирилл Партыка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
Разворачивавшееся действо пресеклось в самом разгаре, а крикливые, шустрые марионетки замерли на полушаге, полуслове и попадали на пол кучками пестрого, безжизненного тряпья.
Волин стоял, словно в столбняке, созерцая картину всеобщего распада и перекатывая в мозгу идиотскую фразу: спокойно, граждане, только без паники!
Алексей почти не запомнил, как они с Юрием Ивановичем вернулись к тому месту, где началась их беседа. Теперь «фабрика-кухня» показалась Волину едва ли не уютной. Когда подвижная стальная переборка встала на место, ему послышалось, что из сужающейся щели порхнули звуки ожившей музыки, но он уже перестал различать, что ему чудится, а что нет.
– Что… с ними… случилось?.. – выдавил Волин, падая в кресло. – Мы… я и Лобанов – такие же?
– Какие? – не понял Юрий Иванович.
– Мертвые!!
– Вы себя чувствуете живым? Вот и прекрасно. – Юрий Иванович тоже сел. – Каждый есть то, что он есть. Живой иногда ощущает себя мертвецом, но хоронить его, согласитесь, преждевременно. Перестаньте мучить самого себя, докапываться до ненужных ответов. Просто пожелайте стать счастливым. И обязательно станете.
Счастье – это когда желаешь именно того, что у тебя есть. У вас может быть то, чего вы желаете. Покой, довольство, отдых, девушка молодая, красивая, безопасность. Не кривитесь. Именно безопасность. Я же не зря вам столько про порядок толковал. Порядок и есть безопасность. Не нарушайте первого, не рискнете вторым. Духовные потребности?.. С этим у нас, конечно, похуже. Но, признайтесь, кому вы там, у себя, со своим киноведением нужны? У людей сейчас другие проблемы.
«Сволочь! – подумал Волин. – Собственными руками бы тебя задушил за то… что ты прав».
– А если я хочу свободы? – выпалил он.
– Нет. Свободы вы не хотите. Чего-чего, но не этого, – убежденно заявил толстячок.
Волин, чувствуя, что у него подергивается лицо так, что это, наверняка, заметно со стороны, процедил:
– Все-то вы про меня знаете, что мне надо, чего – нет. Но и я кое о чем догадываюсь. Не надо доискиваться рациональных ответов? Хорошо, не стану. Тогда вы – не фюрер, не маньяк и даже не моя галлюцинация. Вы просто зло как таковое, независимо от материального воплощения, растлевающее души, а потому вы…
– Первопричинное зло! – хихикнул коротышка. – То есть дьявол?
– То есть то, что я сказал, и ничего более.
– Интересно, откуда же я такой взялся? Что вы еще про меня знаете? Говорите, не стесняйтесь. Может, мы давно с вами знакомы, да я запамятовал? – Юрий Иванович веселился.
– Не исключено. Но вы нарушаете собственные правила игры.
– Ну ладно, – толстячок утомленно вздохнул. – Давайте порассуждаем о добре и зле.
– Нет уж, – попробовал воспротивиться Волин, но на него не обратили внимания.
– Вы меня ничуть не обидели, хоть и старались, – сообщил Юрий Иванович. – Потому как, что такое, в сущности, зло? Один очень умный человек давно подметил, что наше эго служит истинным вместилищем беспокойства. Очень утешительно думать, что все зло и все добро расположены там, снаружи. Но мир и личный опыт по природе своей символичны. Мир объективный и мир субъективный есть не что иное, как мир нашего эго и отражает он нечто, спрятанное в самом субъекте, в его сверхсубъективной сущности. Мудрено, не правда ли? Но ведь не мной придумано, я всего лишь цитирую. В человеческом представлении зло обычно ассоциируется с разрушением. Не возражайте. Не станем вдаваться в частности. Но, помилуйте, это же узко и скучно. Посудите сами. Вселенная есть результат взрыва. Взрыв, согласитесь, одна из эффективнейших форм разрушения. В данном случае его результат – созидание некоего принципиально нового качества. Конечно, тот, изначальный взрыв, возможно, разрушил какую-то иную вселенную, не исключено – намного лучшую. Но ведь не только уничтожил, но и создал. Так где грань между разрушением и созиданием, сиречь – добром и злом? Вы ее видите? А грешная наша планета. Вы любите природу? На Кавказе бывали? Потрясающе, не правда ли?
Особенно когда не воюют. Едешь по Военно-Грузинской дороге и понимаешь: не геологическое образование эти горы, а великий генератор высокой духовной энергии. Смотришь, дышишь – и чувствуешь себя полубогом. А откуда сие поднебесье произошло? А в результате сокрушительнейшего катаклизма. Землетрясения, знаете ли, извержения, трам-та-ра-рам!..
Юрий Иванович все больше входил во вкус.
– Само существование мироздания двулико и есть бесконечное созидающее разрушение. Материя, распадаясь, выделяет энергию, а та в свою очередь синтезирует что-либо материальное. Но это все неодушевленные, так сказать, сферы. А возьмите человеческое рождение. Ребенок появляется на свет, раздирая утробу матери, в крови и скверне, но, согласитесь, это же великое таинство, это, черт возьми, акт явления новой жизни! А соитие? Что такое соитие, как не грубое насилие и надругательство? Разве вам не нравится, когда женщина бьется и стенает? Ведь страсть – это страдание. И разве стоны эти не возбуждали вас, не делали чуть-чуть насильником, неандертальцем? Полноте, мы же мужчины! Самое интересное – в другом. Ей, стенающей, тоже хочется, чтобы ее чуть-чуть насиловали. Или даже не чуть-чуть. Более того. Садо-мазохизм – феномен не сугубо психо-сексуальный, но и психо-социальный. Величайшими кумирами человечества стали величайшие тираны, которые созидали, разрушая, и зачинали, насилуя. Так что же такое разрушение и что – созидание, если одно невозможно без другого? Что есть насилие, если оно желанно и насильнику, и жертве? И, наконец, что же такое зло, существует ли оно и в чем его суть? Вот теперь я вам отвечу. Никакого зла в философском смысле нет. О морали говорить не будем. Мораль и постижение истины несовместимы, так как первое всегда препятствует второму. Есть инвариантность причинно-следственных связей в брожении всего сущего, которая стремится к бесконечности. Но бесконечность человеческий разум не постигает, хоть разбейся.
Крошится, как гнилой зуб, прикусивший твердый орех. Вот тут-то нам подавай мораль, всякие этические выкрутасы, Бога, дьявола. Но это всего лишь попытка уклониться от признания в собственном несовершенстве и ничтожестве перед Мирозданьем.
Юрий Иванович доверительно склонился к Волину.
– То, что вы называете злом и что вас пугает до обморока, суть основа, двигатель Вселенной, катализатор всякого творения, и если бы Бог существовал, он, по вашим меркам, и был бы тот самый дьявол. Так-то!.. А если с этих позиций подойти к моей скромной персоне, то, быть может, вы соблаговолите признать, что таких, как я, справедливее называть не злом, пусть даже первопричинным, а просто Первопричиной. Ведь человеческий микрокосм – всего лишь частица и подобие великого Космоса, не так ли?
Алексей чувствовал себя трухлявой коряжиной, которую засасывает липкая, вязкая трясина.
– Что вы, как шулер, подтасовываете словеса, – вяло возмутился он. – В чем стараетесь убедить? Что огонь и вода одинаково состоят из атомов, убийство есть великое благо освобождения души от страдающей плоти, а если написать Испания, то и получится Китай?
– Нет, Испания пусть остается как есть, – устало сказал Юрий Иванович. – Просто я хочу подвести вас к главному. Во-первых, никакой я не философ, никаких идей не изобретаю, вы правильно заметили, а то, что говорю… Признайтесь, разве вам самому никогда ничего подобного в голову не приходило? Хотя бы невзначай, в качестве отвлеченного умствования или рефлекторного позыва?
– В голову много чего может прийти. Но это не значит, что всякую дрянь следует канонизировать и воплощать…
– А сие от вас не зависит. Вам кажется, что вы эту дрянь в своем подсознании навеки похоронили и святым заклятием запечатали, а глядь – она давно уже вокруг вас. Гони природу в дверь, как говорится… Но мы отвлекаемся. Итак, во-вторых.
Отсутствие системы ведет к хаосу, это бесспорно. Но как заставить каждого отдельного индивидуума, например, такого, как вы, систему принять? Посредством, с позволения сказать, мордоворотов – малопродуктивно. Всякая вера, как мы установили, ложна, следовательно, может быть разоблачена, так что опора из нее зыбкая. Веру заменяет ритуал. Но и тут большая закавыка. Возьмите обряд причастия. Вкусив хлеба и вина, вы можете вынести в сердце своем частицу Духа Святого, а можете выйти из храма, плюнуть и заняться чем угодно. Знаете почему?
Вас уверяли, что вкусили вы плоти и крови Христовой со всеми вытекающими отсюда последствиями, а вы не поверили. В самом деле, как же поверить? Вам ведь представили не ВЕЩЬ, а слово, то самое, оплодотворенное чьей-то волей.
– Послушайте, что вы несете? – скривился Алексей. – Что вы все до абсурда доводите? По-вашему, если б не просвирами причащались, а…
– Вот и-мен-но! – отчеканил Юрий Иванович, и лицо его сделалось чрезвычайно серьезным. – Вы меня в абсурдистских тенденциях упрекнули. А сами? То, что в нашем цивилизованном веке десятки миллионов уморили в газовых камерах и на снежных просторах, что и ныне каждый день на школы и больницы бомбы сбрасывают – это вы вполне пережить можете, а то… что я имею в виду – никак. Это – не абсурд?
– Ну, знаете!.. – только и нашелся Волин. И подумал почти равнодушно: «А чего ты ждал? Непременно этим должно было кончиться».
– Все я прекрасно знаю, – сказал Юрий Иванович. – Ни бомб, ни газовых камер вы не видели. А потом, это, хоть и страшно, но все же в какой-то мере рационально.
То есть постижимо. Не зря ведь толковал я вам о морали и неспособности человеческого разума проникнуть в бесконечность всего сущего. Перестаньте делить Вселенную на Бога и дьявола и увидите, что мир совсем не таков, каким вам представляется. Но вы на это пока не способны, а потому ИСТИННОЕ причастие для вас – клиника. А вот для полинезийцев на протяжении веков – всего лишь способ выживания. И что, они выродились? Напротив. Наукой установлено, что у каннибалов продолжительность жизни больше. Абстрагируйтесь от нравственных категорий и увидите: это не патология, а подвиг во имя жизни, во имя спасения своего рода.
Неудивительно, что дикари его освятили и превратили в ритуал. Знаю, что вы сейчас обо мне думаете: зверь, скот! Но мы ведь не зря здесь придаем такое значение природе и ее возрождению. Человек ведь тоже, согласитесь, биологический вид, относящийся к классу млекопитающих. Хуже ли, лучше прочих – это особый вопрос. Но нельзя отрекаться от естественных законов. Голодная волчья стая разрывает и поедает раненого сородича. Заметьте – исключительно для общей пользы. И вообще, что такое патология? Медведь иногда после случки убивает самку и выгрызает соски. Для чего? Я не знаю. Так уж устроено. Вот и не надо ни идеализировать натуру, ни возноситься над ней. Почувствуйте себя просто ее неотъемлемой частью… Вы же свинину с говядиной едите?
– Что вы плетете? – слабым голосом сказал Волин. Ему казалось, что он сейчас уснет.
– Вы не восклицайте, а лучше послушайте, – отмахнулся Юрий Иванович. – Вы же умный человек. Мы с вами подошли к очень важному моменту. Человек тем и отличается от животного, что не просто следует биологическим законам. Он их осмысливает и адаптирует к нуждам общественного бытия. Возьмем, например, жертвенность! – Юрий Иванович поднял палец. – Гекатомбы, истуканы, помазанные кровью. Человек изначально понял: хочешь получить нечто – уплати, поступись, перестрадай. Отрекись от имущества, от жизни, наконец. Мученичество ведь тоже не бескорыстно. Очиститься и приобщиться к благодати Божьей. Вспомните, на костры порой всходили с ликованием. То есть, говоря вульгарным языком современности, и приносящий жертву, и она сама часто движимы одной целью: отдать, чтобы получить нечто более желанное взамен. Жертвоприношение во имя продления бытия. А если уж человека возвели или, тем паче, он сам взошел на алтарь, какая разница, как в дальнейшем распорядятся его плотью? Сие вторично. Но вернемся к сути вопроса.
Лишь Жертва создает Единение, на котором зиждется Система, спасающая от Хаоса.
Вот то, главное, ради чего я вам столько всякого наговорил.
– А назначать на роль жертвы, конечно, ваша личная прерогатива, – сказал Волин, изо всех сил борясь с одолевающей его дремотой. – К тому же, в данном случае это не жертвенность, а круговая порука.
– Подождите, – сказал Юрий Иванович. – Вы, я вижу, так и не уловили. Во-первых, при чем здесь я? Не мной придумано, что страх самопожертвования глубоко сокрыт в каждом эго. Не мной также придумано, что страх этот – всего лишь с трудом сдерживаемое стремление подсознательных сил выплеснуться наружу. Так что о природе жертвенности нам с вами спорить и спорить… А во-вторых, жертвы ведь – это не только те, кого… ну, вы понимаете. Жертвуют все. Одни плотью, другие, как бы сказать, невинностью, что ли. Этакая духовная дефлорация. Переступить через самого себя, через ложные убеждения, условности, физическое отвращение наконец – это, может быть, почище, чем взойти на алтарь. Там, – он неопределенно махнул рукой, – единения пытались достичь через слово, каковое бесполезно, ибо есть ложь, а потому немедленно заменяется насилием. Вставай, страна огромная… и как один умрем!.. Кому положено, те и умерли, а кто призывал, тот знал, что делал. У нас же единство духа крепится величайшим самоотречением, общественным совоплощением души через плоть…
Юрий Иванович вдруг протянул руку, взял что-то с ближайшего стола, поднес Волину и закончил:
– Так что давайте оставим эту затянувшуюся полемику. Вот, попробуйте… и оставайтесь с нами.
Алексей уставился на покачивающийся перед ним в воздухе предмет. Это была обычная, украшенная цветочным орнаментом тарелка. На ней лежал бифштекс, большой, поджаристый, подтекающий соком. От него исходил аппетитный запах.
– Что это такое? – спросил Алексей, растерянно заморгав.
– Разве вы не видите?
– Вы что, хотите сказать…
– Ничего я не хочу сказать, – рассердился толстячок. – Я устал. Я занятой человек, а мы с вами тратим время на праздные разговоры. Ешьте!
«Это просто картинки», – вспомнил Алексей слова Лобанова. Не может же это в самом деле быть…
– Ничего я есть не стану, – сказал Волин, откидываясь на спинку кресла. – Человек – не животное. Он живет рассудком. Незачем меня всякими гноищами пугать.
Ничего такого у меня в душе не было и нет.
– Все, все там есть, – возразил Юрий Иванович. – Нероны, фюреры, Аум Синрикё, павлины, живьем ощипанные. У Бунина, помните? Бедный Иван Алексеич из-за тех птиц никак успокоиться не мог. Берите, у меня уже рука устала.
– Прекратите! – Алексей попробовал встать, но толстячок ему не позволил.
– Ну что ж, не хотите – не ешьте, – согласился он. – Принуждать вас к этому я не могу. Тогда… м-м… займите место, так сказать, на другой чаше весов. Я же вам объяснял: сущность жертвы двуедина и абсолютно не важно, какую ипостась вы предпочтете. А другого выбора у вас нет, ибо он ведет к хаосу, а этого мы позволить не можем.
Волин секунду непонимающе таращился на толстячка.
– Это в каком смысле?
– В том самом, – степенно кивнул Юрий Иванович. – Для человека вашего склада такая форма, я думаю, приемлемей, органичней.
– Я ухожу, – сказал Алексей, вставая. (Только бы он не заметил, как меня колотит!) – Вот ведь какие мы люди, – посетовал Юрий Иванович и тоже поднялся. – Как до дела – сразу в кусты. Ну, поспорьте со мной, если не согласны. Беда только – спорить вам… нечем. Старого ничего не осталось, нового не приобрели.
– Пропустите, – сказал Волин и шагнул к толстячку.
– Никак невозможно, – коротышка прижал руки к груди и не двинулся с места. – Сами должны понимать.
«Да что я на него пру? – будто очнулся Алексей. – На мосту, что ли, сошлись?
Ничего он мне не сделает… привидение вонючее». Волин круто повернулся и замер.
Позади него тесным полукольцом собрались фигуры в поварской униформе. Мужчины и женщины стояли молча и неподвижно, словно на фотографии, и действительно казались плоскими в клубящемся пару и тумане. Но несмотря на плохую видимость, Волин сразу заметил в их опущенных руках те самые мясницкие топоры и ножи. В эту сторону дороги не было.
Чувствуя, как под ложечкой вскипает паника, Алексей завертел головой в поисках выхода, но со всех сторон путь ему преграждали выступающие из тумана вереницы столов и плит с булькающими на них котлами. Кудлатые клубы пара на мгновенье разошлись, и Алексею показалось, что на одном из столов он теперь отчетливо разглядел то, что принял раньше за освежеванную свиную тушу. Это и была туша с короткими обрубками конечностей, без головы… Боже!.. Голова… Она лежала рядом, припечатавшись щекой к металлу столешницы, слипшиеся от крови волосы топорщились короткими сосульками.
Волин шарахнулся и чуть не налетел на Юрия Ивановича. Тот стоял как ни в чем не бывало, держа на весу проклятую тарелку.
– Ну-те же!.. – коротышка вытянул руку, и бифштекс закачался у самого Алексеева подбородка.
«А что, – смутно подумал Волин, борясь со слабостью и подступающей к глазам темнотой. – Взять да попробовать. Ничего же не случится, потому что всего этого нет и быть не может. – И вопреки всякой последовательности чуть не выкрикнул: – А иначе куда? На стол?!» Он деревянно протянул руку и взял тарелку.
23
– Ну все, достаточно, – прозвучал рядом негромкий, но твердый и ужасно знакомый голос. – Отставить эти дела.
Еще не веря своим ушам, Алексей подумал, что, быть может, таким тоном Лобанов когда-то отдавал команды всяким правонарушителям.
Пальцы Волина разжались, тарелка полетела на пол и разбилась вдребезги. Комок бифштекса подпрыгнул и укатился под стол.
Алексей не понял, откуда взялся приятель, будто соткавшийся из клубов пара, но, увидев в руках Сергея ружье, испытал неописуемую радость. Лобанов уже стоял рядом.
– Ага, вот и вы, – как будто обрадовался Юрий Иванович, но по лицу его промелькнула тень. – Давно пора. К вам у меня особый разговор.
– Не о чем нам разговаривать, – сказал Сергей. – Я ваши разговоры ненароком послушал. Крутой вы специалист – мозги пудрить.
– Как вы сюда попали? – как бы между прочим осведомился толстячок.
– Шел, смотрю – открыто.
– И никто вас… гм… не задержал? Н-да… Подслушивать нехорошо. Впрочем, я знаю, вы не такой человек. Давайте все же присядем и разберемся.
– Да в чем разбираться? – заторопился Волин. Он тер о штанину пальцы, которыми недавно держал злополучную тарелку, и никак не мог избавиться от ощущения прилипшего к ним жира. – Серега, ты все слышал? Ты понял? Ты с ним в полемику не вступай. Он…
– Тихо, – успокоил друга Лобанов. – Все я понял. Дешевые приемчики.
– Снеси ему башку картечью, – неожиданно предложил Алексей. Он чувствовал себя так, словно его только что едва не убедили совершить акт мужеложства. – И ему, и этим, с ножами.
Он испуганно завертел головой, вспомнив о поварской «гвардии».
– Перестаньте, – поморщился Юрий Иванович. – Какие ножи? Скажите еще, что вас запугивали. Я ведь просто поставил вас перед выбором.
– Ничего себе выбор!.. – Волин прикусил язык. Позади топталась кучка обычной кухонной обслуги. Пожилая толстая баба обеими руками прижимала к груди алюминиевый половник. И больше ничего.
– А вы, – адресовался коротышка к Сергею, – можете и стрельнуть. Признайтесь, вам ведь раньше часто хотелось. Но было нельзя. Сейчас – другое дело.
– В тебя, что ли? – скривился Лобанов. – Еще чего! Тебя взять бы за шиворот…
– Не слушай его! – крикнул Алексей. – Он и тебя обведет. Он все умеет наизнанку выворачивать. Только уши развесь. Рассудок, веру… – …надежду, любовь! – передразнил Юрий Иванович. – И объяснял я вам, и показывал. Хорошо, давайте еще раз. – И попросил, ни к кому не обращаясь: – Позовите там кого-нибудь… какую-нибудь…
За его спиной словно только и ждали этой команды. В тумане загорелся сперва малиновый пиджак, потом проступили несколько мешковатых фигур, мелькнул блик на вороненой коже безрукавки. Веру-Магдалину подтолкнули, и она нетвердо выступила вперед.
– Здравствуй, деточка, – сказал толстячок, усаживаясь на свой стул. – Как дела?
Ничего, что побеспокоили?
Мэгги пожала плечами. Волину показалось, что она избегает его взгляда и вообще выглядит странно, все время будто приплясывая. Но он тут же сообразил, что девица просто пьяна в стельку.
– Ну-ка проснись, – строго сказал Юрий Иванович.
– А че такое? Че кричать? – Мэгги покачнулась.
– Да я не кричу, – успокоил толстячок. – Просто хочу задать пару вопросов. Ты не против? Вот и хорошо. Сосредоточься и постарайся ответить. Только серьезно, без баловства… Хочешь, чтобы тебя отправили обратно, в город?
– А че я сделала?
– Хотела бы ты этого или нет?
Мэгги закатила зрачки:
– Ну-у, не знаю. Че я там забыла?
– Мало ли… Ты, я слышал, в церковь любила ходить.
– Скажете тоже, – девица хихикнула.
– Но ведь было дело?
– Ну и че такого?
Юрий Иванович кольнул ее взглядом.
– Мы ведь договорились. Ты же знаешь, я не люблю…
Мэгги скривилась.
– Ну, подруга моя где-то мужичка сняла. Бородатый такой. Оказалось, в церкви работает.
– Гм… Работает… Кем же?
– Не знаю. Попом, наверное. Она говорит: прихожу к нему в гости, он в рясе, а под рясой – без ничего… Здорово.
– Тебе-то там чего было нужно?
– Да Катька говорит, у него друг есть. Я и подумала, почему не познакомиться?
Интересно, как это… в рясе?
– И все?
Мэгги опять уплыла взглядом к потолку.
– Поют там хорошо и вообще…
– А в Бога ты веришь?
– Не знаю. – И опять пьяно ухмыльнулась. – Он, если и есть, все равно ничего не дает. Я молилась.
– Не дает… – Юрий Иванович пожевал губами. – Это дело такое. А о чем молилась?
Чего бы тебе хотелось больше всего?
Мэгги на секунду задумалась и выпалила:
– В Америку!
– Чего?! – будто не понял коротышка.
– В Америку уехать. Чтоб как люди…
– Вот те раз! – Юрий Иванович изобразил удивление. – Что же ты там станешь делать? Ты же ничего не умеешь. Там такие, знаешь ли, по панелям гуляют.
– Ну и что?! – Мэгги боднула головой. – Хоть за баксы, а не как у нас.
– С баксами-то и у нас вроде жить можно.
– Ага, – обозлилась девица. – Если никто не отберет.
Юрий Иванович опечалился.
– О-хо-хо. Как же так? Бедная ты. Неужели сердечко твое ни к кому и ни к чему не привязано? Парень-то хоть любимый у тебя есть?
– Любимый! – осклабилась Вера-Магдалина. – Любимых – море! Встречалась я с одним, с женатым. Кто виноват, что он по дурости еще перед армией чадо смастерил? День его, блин, не увижу – веревка! Хоть на стену лезь. Он, такой, даже слезы лил: почему, грит, я тебя вовремя не встретил? Ага… Я терпела, терпела, потом пошла к его жене… Он через час прилетает – а-ля-ля-ля-а! сучка! какое ты право имела?! А может, я уже беременная была.
Девушка пьяно всхлипнула, и Волин отчетливо увидел, что никакая это не Магдалина, а та самая глупая девчонка с парковой скамейки. Его внезапно опять охватил нелепый страх быть узнанным. И тут же шевельнулась неуместная, просто черт знает откуда взявшаяся мысль: «Ведь пьяный был, как свинья, и условия безобразные, а ничего… справился. Не то что с Лариской». На ум пришли фантазии, при помощи которых Алексей приводил себя в «боевую готовность», прежде чем улечься в постель с женой… Тьфу! Что это? К чему? Тут же всплыли в памяти полузабытый порнофильм о сектантах-извращенцах и собственные эротические мечтания на сон грядущий с бичеванием юных дев… Какого черта? Как раз вовремя!
– Так для чего же ты, милая, живешь? – спросил после раздумья Юрий Иванович.
– А я живу? – Мэгги размазала тушь под правым глазом. – Это – жизнь? Это – люди?! Это я не знаю кто!..
– Вот заладила, – раздосадовался толстячок. – А кто же ты сама в таком случае?
– Как это?
– А вот так. Ни во что ты не веришь, никого не любишь, ни на что, кроме Америки, не надеешься. То ли живешь, то ли нет. Кто же ты сама такая?
– Че вы ко мне привязались? – прохныкала Мэгги.
– Нет, ты отвечай, когда старшие спрашивают. – Глаза Юрия Ивановича вдруг сделались как два отточенных шила и пригвоздили девицу к месту.
– Да отстаньте, – затянула Вера-Магдалина, но тут же осеклась и проговорила тихо и почти трезво: – Сами же знаете.
– Ну вот, – по-прежнему благодушно молвил толстячок, потирая руки. (Волин отчего-то поежился.) – Вот мы все и выяснили. Что ж, тогда раздевайся.
– А? – не поняла Мэгги.
– Раздевайся, говорю. – И окликнул: – Кончик, иди сюда.
Из тумана вынырнул тип в красно-черной клубной паре и опрокинутым дымным факелом заколыхался у коротышки за спиной.
– Долго я буду ждать? – повысил голос толстячок.
Мэгги повела головой, будто осматриваясь, но Волин увидел, что в глазах ее нет зрачков, все пространство между веками заполняли слепые красноватые белки.
– Прямо здесь?
– Какая разница?.. Ну что еще? Почему всегда какие-то проблемы?
«Нет! – мысленно выкрикнул Алексей. – Я же не это имел в виду!» Но он уже знал, что ничего не сможет изменить.
Мэгги подняла руку и расстегнула верхнюю пуговицу безрукавки.
– Прекратите! – пискнул Волин, но его не услышал даже стоявший плечом к плечу Лобанов, застывший словно статуя.
Безрукавка дохлой летучей мышью упала на пол. После заминки с застежкой туда же, прошелестев, сползло кожаное «мини». Знакомых Волину кружавчиков под ним не оказалось.
У Мэгги было красивое тело, но Алексей не испытывал ничего, кроме подступающей тошноты.
Тот, кого величали Кончиком, распахивая полы малинового пиджака, вразвалку приблизился к Вере-Магдалине, сцапал ее за плечи, резко развернул к себе спиной и с силой толкнул. Ахнув и налетев на ближайший стол, девушка согнулась и уперлась локтями в подернутый жиром цинк покрытия.
Кончик одной рукой дернул «молнию» брюк, а второй, вцепившись в волосы Мэгги, рывком запрокинул ей голову назад. Раскалывая кирпичную харю ухмылкой, он ткнулся в бесстыдно белеющие женские ягодицы. Мэгги застонала.
А потом Волин увидел, как ее груди заходили взад-вперед, словно тугие мячи, подвешенные к потолку мерно покачивающегося на стыках вагона.
Алексею сделалось совсем худо, резкость в глазах расплылась. Лобанов! Чего он стоит столбом? У него же ружье! Хотя, ему-то какое дело? А может и правильно, и не нужно? Ну их всех к чертовой матери!
Кончик, задрав подбородок, прокряхтел и отвалился от Мэгги. Девушка, не меняя позы, осталась полулежать на осклизлой столешнице.
Юрий Иванович подал какой-то знак. Другие подручные, толокшиеся позади, мигом окружили девушку.
Волин сперва не понял, что произошло дальше. Над столом, со свистом рассекая воздух, мелькнул какой-то предмет. Бухнул глухой удар. Зад Мэгги неизящно взметнулся вверх, ноги ударили пятками в пол и засучили, как лапки лягушки, выдернутой из воды птичьим клювом.
Мужские фигуры расступились, и Алексей увидел, что в том месте, где секунду назад чернела голова Веры-Магдалины, на столешницу толчками выплескивается что-то красное, парное, растекается лужей и журчащими струйками падает на пол.
Слабея и погружаясь в пространство, отделяющее бытие от небытия, Волин увидел и саму голову. Она повисла в густеющей черноте, схваченная за волосы когтистой лапой вурдалака.
– Попробуй меня. Тебе понравится, – шепнули кривляющиеся губы.
Волин так и не смог до конца разобрать, что случилось на самом деле, а что пригрезилось в дымке полуобморока. Он пришел в себя и оглох одновременно.
Полыхнуло пламя, вспучился сизый дым, и видимость окончательно пропала.
А когда дым немного рассеялся, стало похоже на то, что секунду назад здесь прямой наводкой ударила гаубица, превратив целый ряд столов в груду обломков, за которой плевалась искрами поверженная электроплита. Повалившийся вместе с ней котел ахал паром и булькал растекающейся жижей. Среди устрашающего разгрома там и сям тлели клочья разодранного тряпья. Малиновый обрывок, похожий на рукав, болтался, зацепившись за свисающий с потолка крюк.
Лобанов недоуменно вертел в руках курящуюся двустволку.
