Текст книги "Убить двух птиц и отрубиться"

Автор книги: Кинки Фридман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

– Вот не знал, что у Фокса есть собственный чулан, – пробормотал я.

Клайд хотела сказать что-то еще, но в этот момент клезмер-группа, наконец, унялась, и мы услышали голос Тедди, разнесшийся по огромному залу.

– Верноподданные! – так он начал. – Со смирением всхожу я на этот престол. Всем известно, что раньше я был одним из вас. Но теперь я – ваш король, и посвящу свою жизнь тому, чтобы дать вам здоровье, образование и благосостояние!

Реакцию публики на это благородное заявление едва ли можно было назвать потрясением. Она была, скорее, сродни хлопку. Подданные Тедди мало напоминали племя воинов-масаев. После многочисленных походов к канистрам с шампанским они либо бормотали что-то нечленораздельное – видимо, пытались по привычке попрошайничать среди таких же, как они, попрошаек – либо просто молча сидели, уткнувшись лицами в гусиный паштет. Но это не могло охладить пыла Тедди.

– Вы спросите меня, – продолжал он, – кто ты, наш новый король Тедди? В чем твоя вера, за что ты борешься? Я отвечу вам, верноподданные, за что я борюсь. Я за фейерверки четвертого июля! Я за то, чтобы никто не лез без очереди за бесплатным супом! Я за право человека вытянуть ноги после того, как он целый день сидел на заднице! Я за борьбу с геморроем! Я за то, чтобы уступали место в метро тем, кто больше устал! Я за Бога, бобы, бухло, воспоминания, мечты и надежды! Я за руку дающего и за магазины из вторых рук! Я за счастье, сигареты и добрых самаритян! Я за добрых шлюх и добрых толстых полицейских! Я за объедки для бездомных собак и кошек! Я вообще за бездомных! Я за то, чтобы в парках были скамейки! Я за бабье лето! Я за искупление грехов и спасение страждущих душ! Я за право лучше видеть спектакль жизни! Я за все это, верноподданные, и еще много за что, но за что бы я ни боролся, я борюсь за достоинство человека!

К сожалению, его мало кто слушал. Но Фокс слушал. И Клайд, как я заметил, слушала – с восхищением, со слезами на глазах. Ну, и я тоже слушал. Слушал и при этом понимал, что сам-то я ни за что в этой жизни не борюсь.

________

________

XIX

Двум по-настоящему живым людям нетрудно прибрать к рукам другого. В особенности такого, как я, который и не жил полной жизнью, пока они в ней не появились. И вот теперь я чувствовал, что меня все дальше уносит течением – неизвестно куда. Нельзя сказать, что это так уж неприятно – оставить прежнюю жизнь, научиться по-новому смотреть на вещи, обнаружить в себе способность к таким чувствам, о которых раньше даже не подозревал, пуститься в авантюры, начисто разрушающие все, что было в прошлом. Но что там было разрушать в этом прошлом? – спрашивал я себя. И отвечал: нечего. Эта история, не будь она записана на бумаге, смахивала бы на исповедь пациента психиатру. Да, здорово вот так взять и пуститься во все тяжкие – но только до тех пор, пока не запахнет жареным. Когда же начнутся крупные неприятности, ты увидишь, что потерял и ту псевдожизнь, которая была раньше.

Писание романа в то время было для меня самым главным делом. Обстановка в казино вымысла менялась куда быстрее, чем реальность за окном. Роман на моих изумленных глазах обретал свою собственную силу и тащил за собой. Правда, иногда приходилось следовать за реальными событиями вчерашнего дня, как в случае с коронацией Тедди. Тогда я писал всю ночь напролет, как сумасшедший, как каторжный, как Оскар Уайльд, сидящий в тюрьме и жаждущий справедливости, в которой отказала ему жизнь. Но, как правило, мир вымысла оказывался уютнее действительности – как Одеяльная Страна, придуманная Стивенсоном. Например, мои отношения с Клайд в романе были куда более близкими, чем на самом деле. Я балансировал между двумя мирами и как-то ухитрялся жить в обоих. Наверное, меня оберегали высшие силы – хотя и не до конца этой истории. Конец получился такой, что и высшие силы не смогли бы придумать хуже. Хэппи-энд ожидал только автора: и в мире вымысла, и в реальной жизни он сумел выйти сухим из воды. О других персонажах этого, к сожалению, сказать никак нельзя. Но я не виню себя за то, что произошло. Пусть Бог да маленькие дети судят, кто прав, а кто виноват.

Через два дня после коронации Тедди три возмутителя спокойствия собрались отметить свой успех в «Единороге». Народу в этот вечер было до странности много, волны «Гиннеса» бурлили в заведении, как в ночном океане, и мы немедленно в него нырнули. Я глядел на толпу в переполненном баре и думал: если бы не мои герои, то есть Клайд и Фокс, я бы сейчас ничего не пил. И ничего бы не писал. Все-таки они спасли меня и как человека, и как писателя. А я им ни разу не сказал спасибо. Но как сказать спасибо людям за то, что они такие, как есть? И в конце концов, думал я, если бы Клайд и Фокс не встретили человека по имени Уолтер Сноу, они никогда не попали бы в священное казино художественной литературы. В будущем, к моменту расставания у нас накопится предостаточно причин и для благодарности, и для стыда. Их жизни будут разрушены, а я стану настоящим писателем. Но, поверьте, в тот момент, когда мы сидели в «Единороге», я об этом еще не знал. Мы сидели в «Единороге», полные надежд, весело и беспечно поднимали бокалы и не знали, что ждет и нас, и этот потрепанный ирландский бар.

– Не выше вас! – сказала Клайд, вставая и чокаясь одновременно со мной и с Фоксом.

Ее кружка оказалась чуть выше наших. Мы с Фоксом переглянулись в недоумении.

– И не ниже!

Теперь ее кружка оказалась пониже наших.

– Всегда плечом к плечу! – заключила она, чокаясь в третий раз и поднимая кружку вровень с нашими.

Мы осушили свои кружки. Фокс одной рукой обнял Клайд, она обняла меня, я – Фокса, и мы немного постояли так, обнявшись, посреди переполненного бара. Это было особенное мгновение. Фокс утверждал, что есть мгновения, которые переносят нас в иные миры, и потому они длятся вечно.

– Солнышко, – сказала Клайд, – а не поприветствовать ли нам нашего друга Джонджо?

– Конечно, – ответил я. – Если только мы до него доберемся.

Добраться до Джонджо, действительно, было непросто: гном был скрыт целой толпой посетителей.

– Бизнес, похоже, наладился, – сказала Клайд. – Ну, так ты узнал что-нибудь про тех сук, которые его доставали?

– А как же, – ответил я. – Я провел, так сказать, небольшое расследование, но в конце концов уткнулся в каменную стену. Я попросил у Джонджо визитку одного из его врагов. Хотя, заметьте, что враги могли быть и плодом его фантазии. Но я все-таки позвонил парню по имени Стэнтон Маловиц в компанию, которая называется Северо-Западная недвижимость. Фирма оказалась в Сиэтле. Но очень странная. Они совсем не похожи на торговцев недвижимостью.

– Ты думаешь, кто-то прикрывается этим названием? – вмешался Фокс. Он не терпел, чтобы его оставляли в стороне в каком-либо деле.

– Скорей всего, – ответил я. – Женщина, с которой я говорил, постаралась от меня поскорей отделаться. Более того, ей явно не хотелось, чтобы кто-то добрался до этого Маловица. И все это очень странно. Конторы по недвижимости обычно дружелюбны. Они всегда стараются удовлетворить клиента.

– Удовлетворить клиента при помощи штыревой антенны, – саркастически заметил Фокс. – Именно так в наши дни ведут свой бизнес большие корпорации.

– Наверно… – сказала Клайд. – Но все-таки это очень странно.

– Зайду-ка я в туалет, – сказал тут Фокс. – И прихвачу с собой немного «малабимби».

– А я, наверно, схожу с тобой, – сказал я.

– А я, наверно, пока поговорю с Джонджо, – сказала Клайд.

Мы с Фоксом встали и отправились заправиться дымом.

– В этом месте без перископа не обойтись, – сказал Фокс.

И действительно, народу сегодня баре было полно, как сельдей в бочке. Очень необычно для «Единорога», да еще и в будний день, думал я, пробираясь за долговязой фигурой Фокса к туалету. Но когда я зашел с ним в кабинку, запер дверь на задвижку и затянулся из «крышеломки», ощущение странности у меня пропало. После затяжки из этой штуковины у меня любые мысли пропадали.

– Закурить есть? – спросил Фокс.

– Закурить? – удивился я.

– Ну да, Уолтер, закурить. Я имею в виду сигарету.

– А, сигарету!

Я пошарил в кармане, достал свой «Кэмэл», дал Фоксу сигарету и поднес зажигалку. Он затянулся и выпустил дым.

– Вот дым, – сказал он.

Затем он открыл свой медальон в форме сердечка и погрузил кончик «крышеломки» в его темно-коричневое содержимое. Я дал ему прикурить еще раз, он сделал длинную затяжку из фальшивой сигареты и снова выпустил дым.

– А вот дым жизни, – сказал Фокс. – Он помогает потерять или найти себя, он подсказывает, что происходит вокруг и чего вокруг не происходит. И что должно происходить.

– Н-да, интересно, – сказал я, следя за глазами Фокса. Они у него вращались, как колесо рулетки, и при этом еще искрились.

– Вот например, – задумчиво продолжал Фокс. – Только здесь, в туалете, я понял, наконец, что сегодня происходит в «Единороге». Откуда такая толпа. Что она чувствует.

– И что она чувствует?

– Скорбь, – ответил Фокс. – Это гребаные поминки.

– Поминки?

– Да, поминки по «Единорогу». Все вроде бы веселятся, весело поддают, никто не говорит, в чем дело, но все всё знают. Эти ребята, о которых ты рассказывал, все-таки сожрали «Единорога». Еще когда мы сюда входили, я почуял, что что-то не так. Но когда попадаешь на поминки с улицы, сперва не можешь понять, что это – поминки или просто вечеринка. И я не понимал, пока не пришел сюда в туалет и не сделал пару затяжек дыма жизни. И дым жизни подсказал мне, что смерть носится в воздухе.

– Вау! – только и смог ответить я.

Неужели «Единорог» и вправду накрылся? И неужели пары затяжек «малабимби» достаточно, чтобы понять все то, о чем говорит Фокс? Но слова его звучали очень убедительно. Теперь бы только добраться назад до столика.

Мы благополучно выплыли из туалета. Я следовал строго за Фоксом. Мы долго виляли в море людей, пока не увидели Клайд. Она сидела одна за столиком, положив голову на сложенные руки. Она взглянула на нас, и я увидел, что ее тушь или тени, – как все это называется у женщин? – была размазана. Она плакала.

– Ты выглядишь, как Элис Купер, – заметил Фокс.

– Я чувствую себя, как Элис Купер, – ответила она. – Джонджо разорен. Это последний вечер, все напитки за счет заведения. А завтра утром тут уже не будет «Единорога».

Мы выпили еще по «Гиннесу», и это нас приободрило. Клайд пересказала в деталях свой разговор с Джонджо. Она принимала его горе так близко к сердцу, как будто это ее выбрасывали на улицу.

– Ну чем мы можем помочь? – спрашивала она. – Джонджо познакомил меня со своей женой, Мойрой. Она тоже плачет. Она меня обняла так, как будто мы с ней всю жизнь знакомы, и мы поплакали вместе. Она говорит, что санитарный отдел муниципалитета и еще три других каких-то отдела приняли совместное решение. Мол, надо тут срочно что-то ремонтировать – за такие деньги, каких у них нет. И хозяин дома вдруг повысил арендную плату ровно в четыре раза со следующего месяца.

– Ну, значит, все сговорились их отсюда выжить, – сказал Фокс.

– Чем мы можем помочь? Я не хочу, чтобы погиб единственный в Нью-Йорке единорог!

Мы обернулись к стойке бара, и Джонджо, который сегодня был еще больше похож на гнома, чем раньше, помахал helm ручкой, словно прощаясь. Это было мучительно, и Клайд опять разрыдалась.

– А нельзя ли еще раз попользоваться кредиткой Трампа? – спросил я.

– Нет, – ответила Клайд. – Этот сукин сын ее аннулировал.

– Вот ведь люди, а… – покачал головой Фокс.

Я в глубине души осознавал, что деньги Трампа – это деньги Трампа, а не наши деньги. Я понимал, что наши действия – вовсе не безобидная шуточка. С точки зрения закона, мы совершили преступление. Но ведь и сама жизнь устроена несправедливо: одни рождаются для радостей, а другие для гадостей. В общем, все эти представления совершенно перемешались у меня в голове и когда они достигали того органа, который именуется совестью, от них оставался только один смысл: украли деньги Трампа? – ну и правильно! Видимо, я потерял совесть – или, лучше сказать, отдал ее в химчистку и там позабыл.

Толпа в баре потихоньку редела, но «Гиннес» все еще лился рекой, и настроение у нашего трио становилось все более бесшабашным и вместе с тем фаталистическим. Мы с Фоксом еще раз посетили туалет, а по возвращении я увидел, что Клайд в полном недоумении глядит не отрываясь куда-то на дальнюю стену бара.

– Это ж надо! – воскликнула она. – Невероятно!

– Точно! – подтвердил Фокс. – Совершенно невероятно. А что именно?

– Смотри, Трамп выступает в местных новостях, – Клайд показала на телевизор, закрепленный под потолком на дальней стене. – Дает интервью по поводу нашего праздника в Манеже.

Мы тут же, словно притянутые магнитом, переместились поближе к телевизору и вперились в экран. Здоровенная голова Трампа широко улыбалась и говорила в камеру:

– Это то, что я давно хотел сделать. Я хотел помочь людям, которым повезло меньше, чем мне.

– То есть почти всему человечеству, – прокомментировал Фокс.

– Я хотел показать всем нью-йоркским бездомным, что у этого города большое сердце, – продолжал Трамп. – Пусть это была всего одна ночь, но этой ночи никогда не забудут две тысячи бездомных. У меня в жизни было много триумфов, много удач. Но я считаю, что праздничный ужин для бездомных в Старом манеже, который я устроил два дня назад, – это то, чем я могу гордиться больше всего. Заботиться о ближних – это наш долг, и для меня большая честь…

– Лживый ублюдок! – воскликнула Клайд.

– Одноглазый великан наносит новый удар, – сказал Фокс. – Да, весело! Этот парень всю жизнь только и делал, что скупал казино, дома и яхты, а когда его обвели вокруг пальца и хлопнули его денежки на благотворительность, он, как ни в чем не бывало, встает и говорит: да, я это сделал.

– Но ведь без него и мы бы ничего не сделали, – невинно заметил я.

– Замечание, достойное вдумчивого наблюдателя жизни, – покосился на меня Фокс. – Какие еще глубокие наблюдения над человеческой природой преподнесет наш друг-автор? Ясное дело, без Трампа мы бы это не сделали. Но если бы мы не ставили своей целью наказать фашистскую капиталистическую свинью, вроде этого парня, то нечего было все это вообще затевать!

– Солнышко, – сказала Клайд, – знаешь, о чем я бы хотела тебя попросить? Правильно, принеси нам еще по одному «Гиннесу».

Я послушно встал и направился к бару: отчасти, чтобы сделать приятное Клайд, а отчасти, чтобы сбить пафос Фокса, настроившегося на волну желчной обличительной риторики. Его речи звучали довольно архаично: этакий уцелевший динозавр из шестидесятых годов. Да, наверное Ганди прав, а Трамп неправ. Но кому в наше время есть до этого дело? Хотя мне-то хотелось, чтобы всем было до этого дело. Хотелось, потому что Фокс теперь был центральным героем моего романа и потому имел для меня огромное значение, о котором сам даже не подозревал. И само собой огромное значение имела Клайд. Боже мой, да ведь если подумать, то даже я имел некоторое значение! Мы все имели значение, потому что слишком много значили друг для друга. Кроме нас самих, у нас ничего не было..

Лично для меня эта вечеринка достигла максимума значения двадцать минут спустя. Именно тогда Клайд – уж не знаю, случайно или специально, пролила полпинты «Гиннеса» прямехонько мне на ширинку. После этого она схватила салфетки и предприняла ряд чрезвычайно усердных и, разумеется, с благодарностью мною принятых действий по разрешению ситуации. К тому времени все мы были, само собой, так пьяны, что могли бы стрелять из граблей по уткам. Но это не помешало мне наслаждаться одним из тех сладких и незабываемых мгновений, о которых говорил Фокс: мгновением, перетекающим в бесконечность. Если вы не бывали в ситуации, когда прекрасная женщина самозабвенно трудится, пытаясь удалить пятна от «Гиннеса», который она только что пролила на вашу ширинку, то вы, друг мой, еще не жили.

XX

Один мой давний друг-писатель однажды заметил, что роман начинает катиться вперед сам собой где-то с пятьдесят седьмой страницы. Это, конечно, мало похоже на суждение профессионала. Это больше похоже на суждение пациента психушки. Но тем не менее, как только я преодолел пятьдесят седьмую страницу, роман неумолимо двинулся к своей кульминации и далее к развязке. Получался ли у меня «Великий американский роман»? Честно говоря, я сомневался. Но все-таки он был неплох. И потом – ни один автор не в состоянии сам оценить свое произведение. Когда текст окончен, авторские амбиции и творческие стимулы теряют всякое значение. И очень редко бывает, что кто-то создает настоящее произведение искусства, одновременно зарабатывая себе на жизнь чем-то другим. Все шедевры литературы, живописи и музыки в последние века созданы исключительно людьми, которые еле-еле сводили концы с концами.

Прошло несколько дней после закрытия «Единорога». Клайд и Фокс не появлялись, и я уже начал думать: не обидел ли я их, не сказал ли им что-то не то? Или, может быть, что-то не то написал? Но как-то раз я стал шарить в карманах одного из своих пальто – видимо, искал потерянное детство, – и наткнулся на сложенный листок бумаги. Именно в этом пальто я был на поминках по «Единорогу». Я развернул листок и увидел записку, написанную изящным женским почерком: «Если хочешь хорошо провести время, позвони 226–3713». Внизу был по-детски неуклюжий рисунок, изображавший разбитое сердце. Я включил свои слабые дедуктивные способности, однако не смог припомнить никаких знакомств ни с ночными бабочками, ни с другими прелестными незнакомками – ни в последний вечер в «Единороге», ни позднее. Должен признать, мне очень захотелось, чтобы письмо оказалось от Клайд. А почему бы нет? Надо было, конечно, позвонить и спросить. Но я не решался. Видимо, ум с сердцем снова были не в ладу. А может быть, я чувствовал себя виноватым, потому что все-таки писал роман, хотя Клайд была против этого. А может быть, дело было в моей неуверенности в том, что я пишу хорошо.

Мне хотелось видеть Клайд и Фокса не такими, какие они есть, а такими, какими они уже стали в моей книге. Достаточно ли они выразительны? Правильно ли я ухватил их черты? Сумел ли показать их в развитии? Был только один способ ответить на эти вопросы. И я наконец принял решение: пора показать роман, пусть и не оконченный, моим прежним литературному агенту и издателю.

Вообще говоря, черновики обычно никому не показывают. Но в данном случае я считал возможным сделать исключение по нескольким причинам. Во-первых, я не видел ни издателя, ни агента уже семь лет. И вполне могло оказаться, что они уже переселились в большое издательство на небесах. Кроме того, я совсем запутался в оценке собственного труда. Временами мне казалось, что это шедевр, временами – что это полное дерьмо. Мне нужна была обратная связь: ввести куда-то свои данные и получить ответ. Поэтому в тот же вечер я отнес все, что написал, в ближайший копировальный центр, сделал две копии и отправил по «Федэксу» одну копию агенту, а другую издателю. К каждой посылке я приложил короткую записку: надо срочно встретиться, чем скорее, тем лучше. Правда, я прекрасно знал, что большинство издателей и агентов думает как раз наоборот: чем скорее, тем хуже. Они полагают, что реагировать быстро – это признак слабости. Если хочешь встретиться с ними поскорее, то не надо ждать у телефона. Это глупо. Ну что ж, я человек не гордый. Если будет надо, я поставлю осадные машины вокруг их офисов и буду вести правильную осаду до тех пор, пока не добьюсь встречи. Это, конечно, очень нудная, если не сказать унизительная, сторона писательской жизни. Но зато, окажись вы автором бестселлера – и тогда уже вы сами будете считать, что быстрый отклик – это признак слабости. Если вы становитесь важной шишкой, то почти любой свой поступок начинаете оценивать как признак слабости.

Домой я вернулся безмятежно-спокойным, как фаталист. Я перешел своего рода литературный рубикон. Теперь ничего не зависело ни от мнения Клайд, ни от мнения Фокса, ни даже от моего собственного мнения. Люди, занимающие видное место в литературном бизнесе, вскоре сами во всем разберутся.

Я налил чашку кофе, присел к машинке, но вдруг понял, что не могу работать. Просто не могу ударить пальцем по клавише. Я был как самолет, который кружит над аэропортом, но не может сесть. И так мне предстояло кружиться до тех пор, пока я не встречусь с издателем и агентом. Все-таки удивительно, насколько мало мы доверяем самим себе, особенно те из нас, кто решил, что их призвание – писать романы. Говорят, что писательство сродни колке дров, но только тут все наоборот: никуда не годные писатели рубят так, что только щепки летят, а лучшие из писателей дров колоть не умеют. Они вообще ничего не умеют, кроме одного: наблюдать звезды, умирая под забором.

В тот вечер я не мог ни о чем думать, я был в полном ступоре. Мне оставалось только метаться по квартире. Или напиться. Или покончить с собой. Или позвонить в психушку, чтоб за мной приехали. Или позвонить Клайд. Я благоразумно выбрал последнее. Судя по записке, она была настроена хорошо провести время. А для меня любое времяпрепровождение было всяко лучше, чем пребывать в неопределенности, гадая, что скажут о моей книге агент и издатель. Все это было очень похоже на школьные годы: отдаешь учителю работу, над которой усердно трудился, и ждешь оценки. Даже обидно, до чего мы мало меняемся со школьных времен.

– Я бы хотел хорошо провести время. Скажите, я туда попал? – спросил я, услышав ее мелодичное «алло».

– Солнышко! – в голосе Клайд звучало волнение, которое она сдерживала, как маленькая девочка. – Как я рада, что ты позвонил!

– А я-то как… – ответил я по-идиотски.

– Мы с тобой встречались множество раз, – сказала она, словно в смущении, – но ни разу нам не случалось хорошо провести время вместе. Я имею в виду вдвоем.

Ничего себе! Оказывается, можно стать счастливым от одной фразы. Я вдруг ощутил ту самую радость, которую чувствует ребенок под Рождество.

– Конечно! – воскликнул я. – Давно надо было!

– Ну да, давно.

– Отлично! Заметано! Где встретимся – у тебя или у меня?

– Ну, у меня не совсем удобно. Как ты знаешь, Фокс тоже тут живет. Мне кажется, он огорчится, если обнаружит нас в кровати. Может, лучше у тебя?

– Если ты хочешь страшного перетраха в полуподвальной квартире, то ради бога!

– Эй, мы теряем контакт!

– Я говорю не по мобильнику.

– Я не об этом…

Повисла пауза, мы оба обдумывали только что сказанное. Видимо, я переступил запретную черту. Но с таким выбросом тестостерона я мог бы наступить на собственный член.

– С таким выбросом тестостерона, – сказал я, – я мог бы наступить на собственный член.

– Мне нравятся мужчины, способные наступить на собственный член. Что мне не нравится – так это мужчины, которые как наступят на член, так и продолжают на нем стоять.

– Я буду иметь это в виду.

– Отлично. Наконец-то ты будешь иметь в виду хоть что-то, кроме своего «Великого американского романа». Ты не мог ни о чем другом думать, пока его писал.

– Не американского, а армянского романа, – поправил я. – И без прошедшего времени. Я все еще его пишу. Сегодня я послал копии незаконченной рукописи моим прежним издателю и агенту. Надеюсь встретиться с ними на этой неделе.

– Ох, Уолтер. Я бы хотела, чтобы ты писал. Этого хочет от тебя Бог, хоть ты в него и не веришь. Но я бы хотела, чтобы ты писал о чем-нибудь другом. Не о нас. Все, что с нами происходит – это весело, здорово и совершенно реально. А когда ты делаешь из нас персонажей, мне кажется, ты пришпиливаешь нас с Фоксом булавками к бумаге, как бабочек. Вот увидишь, это разрушит всю нашу жизнь.

– Но Фоксу нравится, что я пишу роман!

– Это не так. Фоксу нравишься ты – может быть, больше, чем ты думаешь. И он хочет, чтобы ты рос духовно. Но он считает, что превращать нас в литературных героев – это плохая карма для тебя. Просто он слишком робок, и потому не говорит тебе этого.

– Фокс? Робок?

– Да. Ты на самом деле плохо знаешь своих героев.

– Послушай. Давай договоримся так: я закончу книгу, а потом поменяю все имена, чтобы оградить невинных.

– К тому времени, когда ты закончишь книгу, невинных уже не останется.

– Ты устраиваешь из всего этого какую-то дурацкую мелодраму!

– Послушай, Уолтер. Может быть, ты удивишься, услышав это, но я стараюсь сохранить свою личную жизнь в тайне. И Фокс тоже. Мы приняли тебя с распростертыми объятиями. Мы стали тебе настоящими друзьями. Я вижу дальше, чем ты. Если ты будешь продолжать то, что начал, произойдет трагедия. Ведь ты же писатель. Ты можешь писать о чем угодно. Для тебя нет границ, кроме твоей собственной фантазии. Уолтер, Уолтер, ты можешь написать о чем угодно – так напиши! Но я умоляю тебя, не надо высасывать из нас жизнь, чтобы потом продать ее читателям. Оставь нас с Фоксом такими, какие мы есть, – свободными птицами, которые залетели в твое небо!

– Ты можешь попросить меня о чем угодно, кроме этого, и я все для тебя сделаю. Я все для тебя делал и раньше, все, что ты просила! Все, начиная с того самого дня, когда я встретил тебя в банке. Вспомни: ради тебя я засунул дохлую рыбу к себе в сейф!

– Ты не знал, что это рыба!

– Вот, в том-то и дело! Я тебе верил!

– А теперь ты предаешь меня!

– Я уже сказал, что я сделаю. Я поменяю имена. Эта перемена все решит.

– Меня волнует только одна перемена, Уолтер. Перемена в тебе самом.

– Послушай, что ты от меня хочешь? Чтобы я сломал свою писательскую карьеру?

– Лучше сломать карьеру, чем чужую душу. Опять повисла пауза. Похоже, мы уже все друг другу сказали.

Клайд первой нарушила молчание.

– Пока, солнышко.

– Пока, Клайд.

Мы бросили трубки одновременно.

Я лежал, смотрел в потолок и думал. Мы многое пережили вместе. Вот теперь вместе бросили телефонные трубки. Вместе сказали «пока». Потолок вдруг показался мне слишком белым, а комната – слишком пустой.

И тут меня озарило, словно молнией.

Я теперь настолько несчастлив, что могу стать великим писателем. Ура!

XXI

Неделю спустя я входил в офис своего агента в мидтауне Манхэттена. Сильвия Лоуэлл сидела в кресле за столом и смотрела в окно на город. Офис у нее был шикарный – угловой, такие офисы в Нью-Йорке нарасхват. Из окна открывался прекрасный вид на множество офисных зданий, набитых агентами, сидящими в угловых офисах. Я заглянул в ее холодные из вулканического стекла глаза, она посмотрела в мои глаза, и, надо полагать, мы оба остались недовольны увиденным.

Сильвия была известным агентом и держала целую конюшню писателей. Среди них встречались успешные мэйнстримовские дровосеки, но большинство составляли неудачники. Этим людям, хотя они и были гораздо талантливее дровосеков, не оставалось в жизни ничего иного, как тихо проклинать Сильвию Лоуэлл. Хотя вряд ли стоило винить ее в их неудачах. Во всяком случае, мне ей предъявить было нечего: я сам ничего не мог написать за последние семь лет. Поэтому мне оставалось только быть недовольным ее глазами из вулканического стекла.

– Первое, что надо сделать, – сказала Сильвия, – это поменять название.

– А чем плох «Великий армянский роман»? – спросил я.

– Всем плох. Во-первых, литературщина. Книга, написанная о том, как пишут книгу. Это никто не купит.

– Ладно. Давай назовем так: «Кошка, которая убила Христа».

– Вот это уже лучше.

– О’кей, и хватит о названии. Скажи мне – как тебе понравилась моя книга?

Сильвия сощурилась – так, словно рассматривала микроба в микроскоп. Я приосанился, стараясь показаться интересным микробом.

– Что с тобой произошло, Уолтер? – спросила она после хорошей паузы. – Ты подавал такие надежды…

Мне было нечего на это ответить, и потому я ничего не ответил. Кроме того, я еще не знал, что такое со мной произошло.

– Твоя первая книга отличалась такой потрясающей лаконичностью стиля. А герои! Они просто спрыгивали со страниц. И там были начало, середина и конец. И действие. Динамичнейшее действие. А название? «Взлет и падение чистого недоразумения». Это название!

Я терпеливо ждал. То, что она так расхваливала мою первую книгу, не предвещало ничего хорошего. Может быть, она тянула время, потому что так и не заглянула в манускрипт? Вовсе не обязательно читать текст, чтобы уловить его смысл. Достаточно научиться просматривать по диагонали. Может быть, Сильвия так и сделала, и ей не понравилось? Говорят, Бернард Шоу поступал так в период своего расцвета. Он утверждал, что запросто может написать театральную рецензию, не видев спектакля – настолько у него развита интуиция. Может быть, и Сильвия Лоуэлл, такой же гений интуиции? Но если это так, то почему же она всего лишь литературный агент?

– Я прочитала кусок «Великого армянского романа», который ты мне прислал, – сказала она. – И говоря начистоту, мне показалось, что это действительно «Великий армянский роман».

Она выждала паузу, чтобы до меня дошла эта информация. А я, честно говоря, уже дошел до ручки.

– Эта книга никуда не годится, Уолтер. Она слишком самонадеянна, слишком вычурна, слишком интроспективна. Я бы сказала, что это образец того, как не следует писать романы. Действие, если это вообще можно назвать действием, надуманное, неестественное и продвигается скачками. И его слишком мало, чтобы захватить читателя. И, кроме того, всего этого просто не может быть. Дохлая рыба в банковском сейфе, ложное обвинение психиатра в педофилии, побег афро-американца из психиатрической клиники – да еще такого, который воображает себя королем африканской страны. Тебя обвинят в расизме, гомофобии, политической некорректности, бестактности, а главное – найдут все это совершенно неправдоподобным, просто смехотворным. Читатель не поверит, что реальные люди могут вытворять такие штуки. Это просто невероятно.

– Понимаю.

– Нет, ты не понимаешь. Дело не в недостатке действия. Герои поданы каким-то странным, раздражающим читателя способом. Они у тебя выскочили из-под земли сразу готовыми, словно греческие боги. Ни один читатель не сможет ни отождествить себя с ними, ни посочувствовать им, ни просто заинтересоваться ими. Кстати, эти Клайд и Фокс действительно существуют?

– Я в этом не уверен.

– Когда удостоверишься, дай мне знать. Далее. Ты должен понимать, Уолтер: когда ты излагаешь что-то на бумаге, ты всегда раскрываешься сам. И эта книга говорит об авторе больше, чем о героях, которые его якобы занимают. Я понимаю, что подрезаю тебе крылья, но ты знаешь мое правило: никогда не хвалить плохую книгу, даже если автор подает надежды.

– Если только книга не продается… – пробормотал я.

– Что?

– Если только книга не продается! – заорал я. – Как обычно и бывает с дерьмовыми книгами. Послушай, Сильвия, этот текст не окончен. Роман написан только наполовину. Да и романом его можно назвать только потому, что читателям все это покажется выдумкой. А на самом деле тут ничего не выдумано! Это документальный отчет о жизни трех человек в Нью-Йорке, и один из них – я!