Текст книги "Убить двух птиц и отрубиться"

Автор книги: Кинки Фридман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– Вот так, а обычно бармена не дозовешься, – прокомментировал Фокс.

– Скажите, мисс, а вы не ошиблись? – спросил первый бармен. Сам Фрэнк, видимо, лишился дара речи от злости.

– Ну, давай, кончай! – бормотал Фокс. – Все, финиш!

– Я? Ошиблась? – переспросила Клайд с негодованием. – Нет. Я помечаю все сотенные банкноты своим номером социального страхования. Просто чтобы вести учет своим средствам. А ну, проверьте-ка в кассе!

В этот момент к месту стычки пришвартовался менеджер бара. Он быстро обменялся репликами с дискутирующими сторонами, потом подбежал к кассе и принялся рыться в сотенных купюрах. Через пару секунд он вернулся обратно с банкнотой.

– Какой у вас номер страхования, мисс? – спросил он.

Клайд назвала номер. Менеджер протянул ей сотню.

– Прошу прощения за недоразумение, – сказал он. – Вашу выпивку мы запишем за счет заведения.

Посетители встретили эти слова небольшим взрывом аплодисментов, к которому мы с Фоксом, разумеется, присоединились. Но бармен Фрэнк, видимо, не разделял общей радости. Он наклонился к Клайд и сказал:

– Я не знаю, как ты это устроила, но я тебя вижу насквозь. Сейчас я ничего не могу поделать, но не дай бог такое случится еще раз!

– Успокойся, малыш Фрэнки, – сказала Клайд сладеньким голоском. – Случится, и не раз.

Когда мы вышли на улицу, Клайд и Фокса просто распирало от радости, и их настроение передалось мне. Огни Нью-Йорка сияли радужными надеждами, все казалось возможно. В тот момент, наверное, для нас и впрямь все было возможно.

– Неплохой гонорар за пятиминутную работу, – сказала Клайд с очаровательной, немного задумчивой улыбкой.

– Дело тут не в деньгах, – тут же стал объяснять мне Фокс таким тоном, словно говорил со студентом-иностранцем. – Дело не в том, выиграл ты или проиграл. Главное – это как ты провел игру, понимаешь?

– Да, да, я понимаю, – ответил я несколько неуверенно. – Только вы мне скажите наконец, в чем игра-то состоит?

– Это игра гордости и хитрости, – сказал Фокс. – Игра любви, мечты и смерти. Я называю ее стрип-покер жизни. Закурить есть?

________

________

V

Только писатель-романист, который ничего не пишет, знает, насколько пустой и кошмарной может быть жизнь. Если вам повезло, и вы пишете, скажем, какие-нибудь документальные книги, то чтобы взяться за дело, надо только как следует сосредоточиться на проблеме или закопаться поглубже в материалы. Но если судьба велит вам писать художественную прозу, то придется бороться с миллиардом тараканов в собственной голове. Придется расширить голову так, чтобы она смогла вместить всю вселенную и чтобы туда еще поместился предмет ваших исследований – человеческий дух.

Как бы там ни было, но во время описываемых событий я все еще ничего не писал. Нет, я начал, написал пару страниц, но потом скомкал и швырнул их в помойное ведро. И промазал, конечно. Я не писал, но что-то новое в моей голове уже стало происходить. Теперь меня не пугал, как раньше, жуткий вид чистого белого листа. Я уже не винил ни самого себя, ни свой упрямый тостер в том, что я ничего не пишу. Я ничего не писал просто потому, что я ничего не писал. И это вовсе не означало, что у меня не было вдохновения. И не означало, кстати, что я не делаю для себя заметок.

Искусство художественной прозы имеет много общего с искусством жизни. Я помню, что не раз спрашивал Клайд Потс и Фокса Гарриса, зачем они совершают все эти дикие поступки. Клайд в ответ только улыбалась своей всезнающей, сногсшибательной, непостижимой улыбкой и еще подмигивала – тем самым подмигиванием. Фокс же, напротив, давал ответы более чем многословные. В то время мне, правда, казалось, что Фокс отвечает только на вопрос «как», а не на вопросы «зачем» и «почему». Но теперь-то я понимаю, что на самом деле он ответил на все вопросы, когда сказал: «Все, что мы делаем, мы делаем от полноты сердца». Если человек способен так жить, то ему не грозит писательский зажим. И мне казалось, что я приближаюсь к такой способности.

Но в описываемое утро я был все еще очень далек от своей духовной цели. Четыре дня спустя после истории в «Беннигане» Клайд и Фокс впервые пришли ко мне домой. На улице было холодно, шел дождь, а когда живешь в полуподвале, то можно рассмотреть каждую каплю дождя на тротуаре. Этим я и занимался – рассматривал капли, – когда зазвонил телефон, и Клайд сообщила, что они с Фоксом намерены нанести мне визит.

– Нам понравилось, как ты отработал свою часть в «Беннигане», – сказала она.

– Да ничего я там не делал, – отвечал я в приступе ложной скромности. – Все сделали вы с Фоксом.

– Мы решили, – не слушая, продолжала Клайд, – что ты отлично провел первую стадию операции. Без людей, которые способны провести первую стадию, этот мир превратился бы в отстойное место.

– Ну, спасибо, – сказал я, принимая ее слова за комплимент.

– Но вся бенниганская история – это еще цветочки. Фокс вообще сказал, что это было что-то типа дзэн-буддистского упражнения. А теперь тебе предстоит кое-что покруче. Настоящее приключение. Ты готов, солнышко?

Я помолчал, окидывая взглядом свою квартирку. Незаправленная кровать. Сломанный тостер. Ванная, достаточно просторная для лилипута без больших амбиций.

– Да, я готов на все, – ответил я.

– Ты ж мое солнышко! Только будь осторожнее, когда говоришь с девушкой, которая может захотеть чего угодно. Мы будем у тебя где-то через час. А ты пока заправь кровать и выпей кофе.

– Я как раз это и собирался сделать! – воскликнул я. – Как ты догадалась?

– Ну, это же надо делать по утрам, Уолтер. А кроме того, учти: я читаю тебя, как книгу. Кстати, о книгах: когда ты собираешься начать писать?

– Скоро.

– А ты уже знаешь, о чем будешь писать?

– Нет. Поэтому я всегда и отвечаю: «скоро».

– Ты не волнуйся, Уолтер. Я, правда, никогда ничего не писала, но я могу сказать тебе так: написать книгу – это все равно, что влюбиться. Или заснуть. Или поймать такси под дождем. Оно само приходит, надо только дождаться.

Повесив трубку, я поставил вариться кофе и заправил кровать – в точности, как велела Клайд. Да, наверное она права: делать это надо. В этом городе сейчас миллионы людей включают кофеварки и заправляют свои кровати. Но все же странно, что она заговорила именно о том, о чем я в тот момент подумал. Словно она стояла за моим окном под дождем.

Ну, а как вам нравится ее совет о том, как написать роман? «Само приходит, надо только дождаться». Такой совет мне мог дать кто угодно, почему же в устах Клайд он звучал так мудро и многозначительно? Потому что шел от сердца? Или потому, что, как сказал Фокс, у нее «душа уже повоевала»? А может, потому, что я привязался к Клайд больше, чем сам осознаю?

Я налил себе чашку кофе. Закурил. Встал у окна и посмотрел на дождь. И о чем бы стал писать, если бы действительно начал это делать? – спросил я сам себя. Клайд, безусловно, была бы прекрасной героиней для романа. Не говоря уж о Фоксе. Но насколько я знаю этих людей? Где заканчиваются Клайд с Фоксом и где начинается игра моего воображения? Я стоял у окна и смотрел на дождь. Когда живешь в полуподвальной квартире, не видно, откуда идет дождь. Видно только капли, разбивающиеся о тротуар.

Прошло два часа, а я все еще смотрел в окно. Они не шли, и это не могло не нервировать такого пунктуального человека, как я. Я выпил еще одну чашку кофе, выкурил еще сигарету, и все думал и думал о них. Это занятие стало теперь для меня самым обычным: с тех пор, как они появились в моей жизни, я только и делал, что о них думал. Кто они друг другу? Пара в общепринятом смысле этого слова? Ответа я не знал, но понимал, что вопрос сам по себе дурацкий: в них вообще не было ничего общепринятого. У них не было никаких общепринятых представлений о том, что такое время, деньги, законы. И кроме того, они совершенно бессовестно стреляли у меня сигареты. Так что же я находил в них такого интересного, даже завораживающего, и даже, осмелюсь сказать, вдохновляющего? Я не знал. А может, и знал, но просто сдерживал себя, не давал себе ответа.

Через несколько секунд раздался звонок в дверь. Я нажал на кнопку домофона, и еще через мгновение Клайд ворвалась в квартиру и заключила меня в такие объятья, каких, надо думать, мы оба не ожидали. Ее лицо, волосы, одежда были мокры от дождя, и к тому моменту, когда мы оторвались друг от друга, я тоже был весь мокрый. Я мигом ожил, словно ее влажная теплота захлестнула меня, очистив мою душу и смыв с нее всю мировую скорбь. Теперь-то я видел, откуда падают капли воды.

Все эти ощущения, разумеется, были очень смутными. Как человек практичный и методичный, я и мысли не допускал, что могу влюбиться в Клайд. Фокс, который вошел следом и увидел наши объятия, видимо, тоже в это не верил. Даже не побеспокоившись пожать мне руку, он направился прямо к кофеварке и без спросу налил себе чашку кофе. Потом он обернулся ко мне и произнес то же, что и в последний раз, когда мы расстались у «Беннигана»:

– Закурить есть?

Я дал ему сигарету. Потом дал прикурить.

– Терпеть не могу быть стрелком-автоматчиком, – сказала Клайд, – но мне всегда хочется того, что получает Фокс.

Я дал сигарету и ей. Потом дал прикурить. Когда я поднес спичку, она придержала мою руку за запястье, а прикурив, нежно провела пальцем по моей ладони и подмигнула, – как уже делала раньше.

– А мне хочется того же, что достается Клайд, – сказал Фокс.

Мы обернулись к нему и увидели, что он стоит спиной к нам у окна и смотрит на дождь.

– Не обращай внимания на Фокса, – сказала Клайд. – У него бывают приступы меланхолии. В сущности, он такой же, как и все мы, жители этого гребаного мира. Только хочет он того, чего не бывает.

– Как раз сейчас хочу еще одну сигарету, – сказал Фокс капризным тоном.

– Ну, это желание исполнить просто, – сказала Клайд, подозрительно посмотрев на его неподвижную фигуру у окна. – Уолтер, дай ему еще одну.

Я подошел к окну и дал ему сигарету. Фокс взял ее, даже не взглянув на меня.

– Спасибо, – сказал он. – Огонь есть?

Я поднес ему спичку, а он придержал мою руку, вцепившись в запястье, как Клайд, только гораздо сильнее. Рука у него была, как орлиная лапа, когтящая добычу.

– Мы не теряем в жизни только то, – сказал Фокс, – чему даем выскользнуть из рук.

С этими словами он отпустил мою руку, и я увидел у себя на запястье красный след.

Впрочем, этот след скоро исчез.

VI

Немного погодя мы вышли на улицу и пошли по Гринвич-Виллиджу. Кропил мелкий дождик, и он как-то снова сблизил всех нас. Клайд было нужно зайти в интернет-кафе, которое было где-то здесь рядом, но на какой улице, она не помнила. Фокс же разглагольствовал о том, что он никогда не был в интернет-кафе и не собирается туда идти, потому что интернет – это изобретение Сатаны. Что касается меня, то я был счастлив и был готов идти куда угодно: мы снова были на пути к какому-то приключению. Все, как в старые добрые времена. Старые – в смысле несколько дней назад.

– И что у нас за новый проект? – спросил я у Клайд. – Ну, тот, о котором ты упомянула по телефону?

– Проект! – расхохоталась она. – Вот как в наше время это называется!

– А по-моему, отличное название для того, что мы делаем, – заступился за меня Фокс. – В Нью-Йорке каждый работает над каким-то проектом. Здесь даже если ты помираешь, то это еще не значит, что ты умер. Ты всего лишь работаешь над новым проектом. Я думаю, что это слово – глубокое определение человеческих устремлений на этой планете.

– А я думаю, что ты просто подлизываешься к Уолтеру, – сказала Клайд. – Чтобы он простил тебя за то, что ты был такой жопой там, в квартире.

– Надо заметить, что Клайд видит людей насквозь, – сказал Фокс. – Смотрит в человеческую душу, как в окно. А скажет – как отрежет.

– И все-таки «проект» – неправильное слово, – упрямилась Клайд. – Мы не делаем то же, что все. Они толкут воду в ступе, топают от колыбели к могиле, сами не зная зачем и без всякой радости. То, чем мы занимаемся, гораздо важнее.

– А также и гораздо неважнее, – сказал Фокс.

– И это верно, – согласилась Клайд. – Иногда мне кажется, что то, что мы делаем, – это зависимость, вроде наркоты. Но на самом деле это просто так, шуточки.

– А нельзя ли описать поподробнее ту шуточку, которой мы займемся сегодня? – спросил я самым невинным тоном.

– Эти хреновы писатели! – сказала Клайд. – Хлебом их не корми, только дай что-нибудь описать. А интересно, ты хоть понимаешь, что когда ты описываешь словами какую-то вещь, то эта вещь исчезает?

– И вещь, и человек, – добавил Фокс.

– Ну, я в этом смысле опасности не представляю, – сказал я. – Я уже много лет ничего не пишу.

– Напишешь, – сказала Клайд. – Скоро напишешь.

– Видит насквозь! – заключил Фокс.

Дождь прекратился, и солнце принялось осторожно просовывать свои лучи между небоскребами. Клайд наконец-то вспомнила, что интернет-кафе находится на Бэнк-стрит, и, стало быть, мы туда и направляемся. Мне очень хотелось достать свой блокнотик на пружинке и черкнуть пару заметок о нашем разговоре. Но я не стал: не хотелось, чтобы что-то исчезло.

– Можно задать глупый вопрос? – спросил я.

– Нет глупых вопросов, – сказал Фокс. – Есть только этот глупый мир.

– Пусть будет так, – согласился я. – А зачем мы идем в интернет-кафе?

– Это действительно глупый вопрос, – сказала Клайд.

Она взяла мою руку и чуть-чуть ее пожала. От этого ободряющего пожатия у меня все внутри вдруг потеплело. Больше всего в Клайд мне нравились эти маленькие неожиданные жесты. Мне кажется, что я даже в тот момент понимал, что это одна из тех вещей, которых мне когда-нибудь будет сильно не хватать.

– Мы идем в интернет-кафе, чтобы попытаться спасти одного Фоксова друга, – сказала она. – Пусть Фокс сам расскажет про него.

– Его зовут Тедди, – начал Фокс. – Роста он под два метра и черный, как туз пик. Похож на большого добродушного плюшевого мишку. Любит людей, любит животных, мухи не обидит. Но он стал, понимаешь ли, кем-то вроде уличного проповедника. Типа ораторов в парках на Вашингтон-сквер или Томпкинс-сквер. Познакомился я с ним несколько лет назад. Тедди тогда болтался по ночлежкам, и мы быстро подружились, потому что я тоже болтался по ночлежкам. Это было, разумеется, до того, как я встретил Клайд, святую покровительницу бездомных.

– Ну и… – сказала Клайд.

– Ну и однажды Тедди посетило видение. На него что-то снизошло – видимо, дух воинов-масаев или что-то в этом роде. В общем, африканские дела. Короче, Тедди теперь живет только в настоящем. Для него нет ни прошлого, ни будущего. Мне лично кажется, что Тедди на верном пути.

– А мне кажется, – сказала Клайд, – что Фокс тоже на этом пути.

– Мы живем в гребаном мире, – сказал Фокс. – И иногда надо пытаться его разгребать.

– А где сейчас этот Тедди? – спросил я.

– Вот в этом-то и проблема, – сказал Фокс. – На прошлой неделе он толкал свои речи возле небоскребов Трампа на Пятой авеню, а его все пытались согнать с этого места, а он все не сгонялся, так что в конце концов его увезли в психушку. А что такое психушка, вы можете мне не объяснять. Это я испытал на собственной шкуре. Вышел я оттуда, кстати, примерно в то время, когда ты перестал писать.

Я что-то не мог припомнить, чтобы я рассказывал Фоксу, когда именно я перестал писать. И хотя пары текилы в свое время несколько замутили мою память, я не помнил и того, чтобы я рассказывал об этом Клайд. Но, может быть, я все-таки сказал Клайд, а она сказала Фоксу? А может быть, Фокс предпринял собственное расследование? Как бы там ни было, но по сравнению с новостью о Фоксовом пребывании в психушке это были мелочи, и я не стал на них зацикливаться.

– Самое главное – Тедди не должен остаться в психушке, – сказала мне Клайд.

– Двух мнений быть не может, – сказал Фокс.

До интернет-кафе оставался всего один квартал, и мы уже видели вывеску. Я еще не до конца переварил Фоксовы откровения насчет психушек и ночлежек, но по большому счету все это меня не удивляло. Во всяком случае, это не слишком меня беспокоило и ничего не меняло в жизни. Может быть потому, что я верил Клайд, а она верила Фоксу. А может быть потому, что я тоже верил Фоксу. А может быть потому, что я начинал, наконец, верить в самого себя.

– Ты только представь себе Тедди, сидящего в крошечной палате, обитой войлоком! – восклицал Фокс. – Парня, который живет только настоящим! Да он умрет там! Воины-масаи всегда умирали, когда белые запирали их в тюрьму. А может получиться еще хуже: Тедди сойдет с ума. Поверь мне, уж я-то знаю: когда сходишь с ума, меньше всего на свете хочется оставаться в психушке.

VII

Вы можете подумать, что я сильно нервничал, попав в компанию бывшего пациента психбольницы и прекрасной женщины, которую любили, по-видимому, и он, и я. Да еще намереваясь вместе с ними вытащить на волю из «желтого дома» другого психа. Но на самом деле я был совершенно спокоен, сидя в этом интернет-кафе. Я впутался в безумное предприятие с совершенно безумными людьми, но чувствовал чистейшую, без всякого кофеина, радость. Весь прочий мир был не менее безумен, чем они. У меня было такое чувство, как будто я летел к звездам вместе с Питером Пэном, или сражался в джунглях вместе с Че Геварой. Я был жив, все было наяву, и я не был одинок.

Я, как и Фокс, впервые попал в интернет-кафе. Фокс, разумеется, бормотал что-то про сатанинские выдумки, и нельзя сказать, чтобы я с ним был совсем не согласен. Клайд же была здесь как дома, и она быстро взяла бразды правления в свои руки.

– Первое, что мы сделаем, – сказала она, – это отправим Уолтера за кофе.

Я пошел в дальний угол кафе, где торговал какой-то тип, похожий на безумного ученого из кинофильмов, и взял три каппуччино. Народу было немного, но Клайд выбрала компьютер, находившийся в наибольшем отдалении от всех посетителей. Когда я принес кофе, она уже была вовсю занята делом.

– Мне понравилась твоя идея, – говорила она Фоксу. – Да, надо подменить психиатра, который ведет Тедди, на одного из наших людей. Один из вариантов старой доброй обводки.

– Все в этой жизни – вариант старой доброй обводки, – заметил Фокс.

Мы сидели в креслах по обе стороны от Клайд, попивали каппуччино и безмолвно пялились на экран.

– А почему бы Уолтеру не сыграть психиатра? – спросила Клайд. – У него превосходная, практичная и рациональная, манера поведения. Он даже похож немножко на доктора. Уолтер, скажи, ты в детстве не хотел стать психиатром?

– И о чем это она? – отвернулся я.

– Вот видишь, – сказала Клайд Фоксу. – Я же говорю, что он подходит.

Но Фокс отрицательно покачал головой.

– Нет, не пойдет, – решительно сказал он. – Во-первых, он никогда не был в психушке. Во-вторых, он не знает Тедди. Я забыл сказать, что у Тедди бывают… как бы это выразиться… причуды.

– И какие, например? – спросила Клайд, в нерешительности взвешивая на ладони дискету.

– Ну, например, иногда ему кажется, что он король какой-то небывалой африканской страны.

Повисло молчание. Мы задумались и, не сговариваясь, отхлебнули по глотку каппуччино.

– О господи, – вздохнула Клайд. – Чего я только ради тебя не делаю…

– Ради меня?! – взвился Фокс. – Это не ради меня! Это ради Тедди! А еще ради справедливости, человеческого достоинства и духовной свободы! И ради шутки, кстати, ради старой доброй американской шутки!

– Да, ты прав, извини, – сказала Клайд. – Я просто потеряла нить.

– Ничего, со всяким случается, – великодушно сказал Фокс. – Даже с лучшими из нас, а ты лучше нас всех, детка! Эта операция, Уолтер, очень и очень серьезная. Так что, если хочешь слинять, то сейчас самое время.

– Уолтер останется, – сказала Клайд. – Уж если нас повяжут, то пусть вяжут всех вместе. Правда, солнышко?

– Да, я останусь с вами! – ответил я с решимостью, которой сам от себя не ожидал.

– Вот и отлично, – улыбнулась Клайд. – Так. Первым делом мы загрузим личную страничку психиатра Тедди с больничного сайта. Там должны быть кое-какие детали, которые нам еще понадобятся. Как его фамилия, я забыла?

– Сейчас, – сказал Фокс, принимаясь рыться по карманам и вытаскивать какие-то мятые бумажки. – А, вот! Фингерхат. Доктор Стэнли Фингерхат.

– Славное имечко! – сказала Клайд. – Так, готово. Теперь импортируем новый индекс… Вот, смотрите: это закрытая страница нью-йоркского департамента уголовной полиции. Я вошла туда, используя чужую регистрацию. Сейчас я поищу через телнет список осужденных за половые преступления…

– Половые преступления? – удивился я. – Зачем нам это?

Я взглянул на Фокса: он, похоже, тоже ничего не понимал.

– Если Фокс сыграет роль психиатра Тедди, то нам нужно, чтобы настоящий психиатр Тедди взял небольшой отпуск. Так, вот я прошла на страницу, где половые преступления, и поскольку я тут выступаю как служащий департамента, то мы сможем внести некоторые изменения. Вставляем дискету… Так, этого убираем, а этого вставляем. Вы следите?

– Разумеется, следим, – сказал Фокс. – Точнее, следуем. Мы не понимаем технологии, но мы следуем за тобой как за нашим духовным лидером.

– Я не лидер, – сказала Клайд. – Может, это прозвучит странно, но лидером у нас может оказаться Уолтер.

– Я?! – воскликнул я ошеломленно. – Да я вообще новенький в классе! Я никогда даже не видел таких людей, как вы! Я смотрел на жизнь совсем иначе, я никогда не вытворял таких фокусов, какие вы каждый день устраиваете. Я даже не думал ни о чем подобном. Я же человек, который занимался тем, что не писал книгу. Теперь ты вспомнила, кто я такой?

– Поживем – увидим, – сказала Клайд. – Тебе тоже будет, что вспомнить. Мы делаем все это не только ради Тедди.

Опять наступило молчание. Город за окном, казалось, тоже решил помолчать вместе с нами. Возможно, это была минута молчания в память о степенной и бесцветной жизни, которую некогда вел старый Уолтер Сноу, ныне покойный.

– Эй, ты где? – позвала меня Клайд.

– Одного убрали, другого вставили, – сказал Фокс.

– Вот и отлично. Смотрите! Я взломала сайт ААЛМ. Вы знаете, что это такое?

– Разумеется, – сказал Фокс. – Американская ассоциация любви к мальчикам. Это компания больных на всю голову ублюдков, но я всегда подозревал, что они нам в чем-нибудь пригодятся. Кстати, вот анекдот. Два педофила сидят на детской площадке и смотрят на девочку лет шести, которая качается на качелях. Потом один из них глубоко вздыхает и говорит: «Да… Годы идут… А какой красоткой, наверно, была в юности…»

Клайд взглянула на меня, и мы оба расхохотались. Смеясь, она откинулась в кресле и поправила волосы кончиками пальцев. Это был такой естественный и в то же время такой волшебный жест, что мы с Фоксом, конечно, не могли его не оценить.

– Вы простите, что я тут напустила серьезности, – отсмеявшись, сказала Клайд. – На меня интернет всегда так действует. В нем все так просто переделать – не то, что в жизни.

– А я тебе говорил, что его выдумал сам Сатана! – взвился Фокс.

– Ну что ж, хорошо, что хоть кто-то на нашей стороне, – ответила Клайд. – Так, теперь мы через эф-ти-пи засовываем им в корень новый индекс… А теперь проверяем… Отлично! Везде числится Стэнли Фингерхат. Кстати, согласно закону Мегана, данные об осужденных за половые преступления должны быть доступны обозрению всех желающих. Итак, доктор Стэнли Фингерхат из психиатрической клиники Бельвю, лечащий врач Тедди, является лицом, осужденным за половое преступление. По крайней мере, временно является. Теперь посылаем обе странички на принтер. Ну что, видите, интернет не так уж и скучен, а?

– Погоди-ка, – сказал Фокс. – Мне что-то становится жалко доктора Фингерхата. Вот уж не думал, что когда-нибудь пожалею психиатра. Мы что, испортили ему репутацию? Что с ним дальше будет?

– Ничего с ним не будет, – ответила Клайд. – Мы просто отправим эти две странички в клинику. В сопровождении небольшого анонимного письма..

– Ага! Понял! Например, такого, – подхватил Фокс. – «Вам, наверно, будет небезынтересно узнать, что ваш Стэнли Фингерхат сунул фингер Джонни в зад…»^[2]

Может быть, интернет выдумал Сатана, а может, Фокс Гаррис и был сам Сатана. Не знаю, но только от этих слов нас с Клайд обуял такой приступ хохота, что мы никак не могли остановиться, хотя безумный ученый таращил на нас глаза из своего угла с самым злобным видом. Каламбур был лучшим из тех, что мне до той поры доводилось слышать, и, надо сказать, что и сейчас он у меня все еще остается на вершине списка.

– Отлично! – сказала Клайд, когда снова обрела дар речи. – В больнице, конечно, во всем скоро разберутся. Но, чтобы разобраться, им придется попросить Фингерхата погулять денек-другой. В это время мы и сделаем следующий ход. С утра позвоним в больницу, спросим, вышел ли на работу доктор Фингерхат, а если не вышел, то мы его подменим.

– Ура! – завопил Фокс. – Я всегда хотел носить на шее стетоскоп!

– Психиатры не носят стетоскопов, – охладил я его пыл.

– А этот будет! – заявил Фокс.

– Ну, видишь, – сказала мне Клайд. – Я ведь говорил а тебе, что мы делаем это не только ради Тедди.

VIII

Если вы не пишете книгу, то обычно вы и знать не знаете, о чем именно вы ее не пишете. Или же ваше воображение разлетается сразу в тысячах направлений. Оно разрывается между миллионами сцен, мест действия, диалогов каких-то неестественных персонажей, которые, само собой, не останутся ни у кого в памяти. Если вы так работаете, то вы точно бьете мимо цели. И когда вы швыряете скомканный лист в мусорное ведро, то будьте уверены – вы и тут промажете. В литературе почти никогда не бывает так, чтобы герои сами слепились из глины земной – голенькие, невинные и готовые на самоубийство ради вашего искусства. И если автору, который долго гнил заживо со своим писательским зажимом, вдруг предлагают человечков на блюдечке, то значит, сам бог или сам черт велит ему сожрать их немедленно. Потому что если он этого не сделает, то его самого пожрет змея раскаяния.

Если вы вливаете живую кровь в секретную машинерию вымысла, то получается нечто большее, чем просто литература. В то время я, конечно, еще не мог оценить всей глубины своего чувства к Клайд. И тем более не понимал, как она относится ко мне. Не понимал я и своих отношений с Фоксом. И ни малейшего понятия не имел о том, каким адским раствором скреплены кирпичи отношений Фокса и Клайд. И уж конечно не понимал, куда вся эта история может нас завести. Я знал только, что я – полноправный участник событий, и гордился этим. И сейчас горжусь. Потому что я был для них не просто попутчиком. Жизнь бурлила, как река, выходила из берегов, управлять ею было невозможно, но только я один мог ее зафиксировать на бумаге. Даже в самом конце, когда все понеслось к черту, я все-таки продолжал описывать происходящее на чистых белых страничках, которые уже не казались мне пустыми и страшными. Пишущая машинка иногда может быть острее скальпеля. Да, Клайд, как всегда, была права: как только попытаешься передать мертвенными словами невыразимую человеческую красоту, она начинает исчезать из твоей жизни. Все живые мгновения обречены на исчезновение. Может быть, поэтому они и длятся вечно.

Как бы то ни было, я не виню себя за то, что случилось. И уж тем более не виню Клайд П., Фокса Г. и Тедди М. Кого я виню, так это издателя. И редакторов. И того парня, который брошюрует страницы книги где-то в типографии в Нью-Джерси. И парня, читающего эту книгу на пляже где-нибудь на Гавайях. Или женщину, которая читает ее в самолете, направляясь на деловую встречу в Индианаполисе. Или парня, продающего цветы в лавочке на углу. Или парня, покупающего эти цветы для своей жены, которая на самом деле не летит ни в какой Индианаполис ни на какую деловую встречу, а втирает лосьон для загара тому парню на гавайском пляже. Или всех тех людей, которые не делают то, что надо, не говорят то, что надо, не живут так, как надо, – а все потому, что действуют, говорят и живут не от полного сердца. Если уж винить кого-то за то, что случилось, то надо винить всех. На самом деле, можно винить и дух человеческий – за то, что он начинает мерцать и гаснуть как раз перед тем, как снова вспыхнуть.

Конечно, я не был ни слеп, ни глух. Я сделал несколько заметок в своем блокнотике. Эти каракули могут оживить человека, который возвращается ночью в свою полуподвальную квартиру и думает, чем бы заняться: повеситься или отправиться в кегельбан? Посмотришь на них и решаешь – писать. И начинаешь видеть вещи, обнаруживаешь, что паришь рядом с душами красивых и обреченных людей, а они обнимают тебя с такой открытостью, что становится стыдно. Писатель иногда похож на ребенка, который попал на какую-то церемонию и не может понять, что это – свадьба или похороны? Потом это окажется неважно, ребенок скоро научится видеть, слышать и думать, как все, и тогда он все опишет, как надо, и все исчезнет.

Есть, конечно, и другая точка зрения: литература и искусство не убивают вещи, а наоборот, даруют им вечную жизнь. Обе точки зрения и верны, и неверны одновременно, точно так же, как мы с вами можем быть сразу и правы, и неправы. Безусловно, искусство может навечно сохранить в умах людей идею, образ или истолкование происходящего. Но столь же верно и то, что сам процесс превращения музы в героиню романа ведет к тому, что музе становится незачем жить. Это все, конечно, мысли, которых писателю следует избегать, если только он хочет писать.

На самом деле в ту ночь я думал не только о высоких материях. Я думал еще о Клайд и Фоксе. И колотил по клавишам моей электрической пишущей машинки «Смит-Корона». Колотил до тех пор, пока вдруг не почувствовал, что что-то происходит.

Я вздрогнул, поднял глаза и увидел лицо в окне. Вообще-то в полуподвальной квартире такое случается, но в час ночи это уже страшновато. Кто-то подсматривал, как я пишу. И мне показалось, что кто-то подсматривает за моими мыслями.

Я осторожно подошел к окну, понимая, что я сейчас освещен сзади и потому представляю собой отличную мишень для какого-нибудь психа, который вдруг возьмет и решит меня пристрелить. В этот момент во мне вдруг шевельнулось чувство вины за то, что я пытаюсь превратить своих новых друзей в маленькие черные буковки на враждебном белом листе бумаги. А почему, собственно, не рассматривать рассказ о них как дань восхищения? Почему мне кажется, что, превращая их из людей в героев, я их как-то использую? И что такое литературный герой – разве это не человек? Ничего плохого я не делаю, только практикуюсь в своем несчастном искусстве, покрывшемся плесенью за те годы, что я не писал. Ничего я не делаю плохого. Все делаю правильно.

Когда я подошел, лицо в окне, разумеется, уже исчезло. Так исчезают все лица в окнах нашей жизни. Помаячат и исчезнут, и привыкнуть к ним не успеваешь. Я не был даже уверен, что это лицо мне не померещилось.