Текст книги "Я знаю о любви (Зеленоглазка)"

Автор книги: Кэтрин Гаскин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

– А тот, кого застрелили, что с ним?

Он впервые отвел взгляд:

– Мы привязали его к лошади. Но через час увидели, что он мертв. Ты понимаешь, Эмми, – мы должны были скакать без остановки, пока не увидели, что оторвались от погони. Мы не могли остановиться – это был бы конец всем нам. Пойми это.

Он снова посмотрел на меня, теперь в его глазах я увидела стыд. Я так крепко держала его руку своей рукой, что не могла разжать ее. Для меня он не был человеком, который виноват в этой бессмысленной смерти. Я не отшатнулась от него, но ничем больше не могла его успокоить…

– А другой… он ждет тебя?

– Мы разделились. Договорились о месте встречи. Там, в горах, есть лагерь. Если мы сможем туда попасть, полиции труднее будет нас выследить. Доберемся туда и будем в безопасности.

– До следующего раза, – медленно произнесла я.

Он встал, глядя на меня. Я все еще стояла на коленях у стула.

– Да, до следующего раза. Бесполезно говорить, что его не будет. Я теперь клейменый, Эмми, и мне больше ничего не остается, как идти той же дорогой.

– Тебя убьют когда-нибудь, – произнесла я леденящие слова и знала, что это было правдой.

Он спокойно кивнул.

– Да.

У него было достаточно мужества смотреть мне в лицо, пока он говорил это. Теперь я увидела, как ошибалась. Смерть его не страшила, и он не лгал себе. Он ждал ее, и я догадывалась – он хочет, чтобы это случилось поскорее.

– Нет ли другого пути? – спросила я.

– Нет.

– А на корабле? – Надежда проснулась во мне. – Я была глупой, что не подумала об этом раньше. В Сан-Франциско или в Индию. Если я попрошу Адама, он отвезет тебя. А позже, когда они перестанут тебя искать, ты можешь тихонько вернуться в Мельбурн. Адам тебе поможет. Он понимает… человеческие беды.

Он покачал головой, словно сожалея о том, что я его не понимала.

– Нет, – сказал он. – Это не так важно.

И тогда я увидела, что он искал смерти, считал ее неизбежной.

Он протянул руку и нежно поднял меня с пола. Он говорил тихо и быстро.

– Я задержался, Эмми. Я пришел за одной вещью и должен сделать это, пока нахожусь здесь. – Он порылся во внутреннем кармане и извлек оттуда клочок мятой бумаги.

– Все здесь, Эмми. Я думаю, это вполне законно. Не знаю, могут ли они конфисковать имущество преступника, но в любом случае мое имя не имеет отношения к Мэтту.

– Что ты сделал?

Он вложил бумагу мне в руку.

– Поместье Суини принадлежало мне. Мэтт потерял бы его давно, без моей поддержки – своими и твоими деньгами, Эмми. Ну, я никогда не буду в нем заниматься фермерством, так что оно твое. Оно будет твоим, как только старый черт помрет. Я завещал все отводы участка и дом тебе… как это называется, без права отмены. Да, я помню, как написал это слово. Завещание засвидетельствовал только Мэтт, но так как это касается только тебя и меня, то свидетелей больше не нужно.

Я взял с Мэтта клятву, что он будет достаточно трезв, когда пойдет к нотариусу и сделает завещание по форме. Тебе нужно только внести процент по закладной, но документ на право собственности станет твоим, имени указано не будет. Я постараюсь давать немного денег старому Мэтту, пока смогу. Ты не забудешь свое обещание присмотреть за ним, Эмми? Ты не забудешь?

Я молча покачала головой, и он сжал мои пальцы, в которых я держала документ.

– Смотри, сделай что-нибудь из этого! Постарайся сделать все, что я не сумел сделать в этой стране.

Он отвернулся от меня и снова подошел к окну. Когда он взялся за штору, я остановила его.

– Подожди! Повидайся с Розой, прежде чем уедешь. Только на одну минуту. Это ей поможет…

Он покачал головой:

– Она не поймет. Я никогда не смогу быть с ней так же откровенен, как с тобой. Ей будет проще отвечать на вопросы полицейских, если она меня не увидит. Кроме того… Я не хочу, чтобы Роза видела меня таким.

V

– Я не хочу, чтобы она знала, как выглядит дьявол. – И он уже повернулся, чтобы уйти, но я тронула его за плечо.

– Подожди минутку.

Я зажгла свечу и осторожно открыла двери в коридор. В столовой Джон Лэнгли держал спиртное, а у меня был ключ, врученный Мэри Андерсон. Я взяла серебряную дорожную фляжку Лэнгли, наполнила ее лучшим бренди и принесла ее Пэту. Это все, что я могла ему предложить.

– Зарой ее, когда будешь там, где надо. Он никогда не забывает о своем имуществе.

Мы оба понимали, что речь идет о Джоне Лэнгли. Пэт поцеловал меня легонько, но не как при последних встречах. Я почувствовала его печаль.

– На память, – сказал он.

Потом он исчез в темноте за верандой. Наверное, я уже не увижу его на этом свете. Он, наверное, несколько лет будет скрываться среди каменных стен, по ночам тайно и редко посещая Мэтта Суини. Снова будут происшествия, такие, как ограбление банка в Юкамунде. Это будет продолжаться, пока он однажды не встретит свою пулю, чего, кажется, ищет с тех пор, как Син занял его место на баррикадах в Стокейде.

Я вспомнила, как когда-то давно сидела в тупом оцепенении, не чувствуя, сколько прошло времени, на ступеньках гостиницы «Диггерз Армс», а в комнате лежал мертвый Гриббон. Такое же было ощущение страха, отчаяния, боли. Я подумала о том, что все они – Кэйт, Дэн, Ларри, Роза, Лэнгли – будут страдать от того, что сделано сейчас. Но я лучше их могла понять, что случилось с Пэтом. Я знала одиночество, чувство выброшенности за пределы всего близкого и знакомого.

Я подумала и о Розе, которая лежала без сна в постели и мучилась от того, что творилось в ее душе и было сродни тому, что разрушало Пэта. Его отчаяния и одиночества не облегчит никто, но мне показалось, что я могу протянуть руку Розе и возобновить дружбу, как когда-то она протянула мне руку.

Я с усилием встала и поднялась к ней.

Когда я ей сказала про Пэта, она то ли вскрикнула, то ли взвыла. Это был крик протеста, неверия и горя. В этом вопле не было жалости к себе, только к нему. Потом она, отвернувшись, продолжала безучастно лежать в постели. Из глаз ее текли слезы. Я поставила свечу и тронула ее за плечо.

– Роза, не надо! Не надо плакать. Попытайся вынести это.

– О, Эмми, я больше никогда не увижу его. Это ведь конец?

– Никакого конца. Никто не может так сказать…

Я стала гладить ее по голове, пытаясь успокоить, как в былые дни. Она уткнулась лицом в подушку и продолжала плакать, дрожа всем телом. Я присела на кровать и обняла ее. Она по-детски прижалась ко мне, словно моля о восстановлении правды в мире. Но если прежде Роза могла ожидать чуда, то теперь просто горько плакала. Наконец, обессилев, она уснула, а я прилегла рядом, как в Эрике. Она разбудила меня на рассвете: сквозь сон я услышала ее голос, она стояла у открытой двери на веранду и смотрела на серый туман в саду: при этом она разговаривала сама с собой.

– Серость выглядит так тоскливо. Лучше лежать в постели и ждать, пока не станет светить солнце. Где он сейчас… далеко ли ушел… есть ли у него еда?

Тут она, видно, почувствовала, что я проснулась, и обернулась. Если бы не полная грудь, она походила в полумраке на ребенка с черными кудрявыми волосами и босыми ногами, выглядывавшими из-под кружева ночной рубашки. Роза едва ли изменилась с тех пор, когда просила Адама забрать ее из Лэнгли Даунс. Но воспоминание об этом не причинило мне боли.

– Все не так, как я ожидала. – Роза безнадежно махнула рукой. – Ничего не получилось. Я ведь просила не так уж много. Я как будто получила многое из того, о чем просила, но все это выходило как-то не так. – Она не называла имени Пэта, но я понимала, что она жаловалась ему. – Я хотела смеяться и быть веселой, – говорила она. – Этого я хотела больше всего. Помнишь Чарли Гринея, Эмми?

– Да, помню.

– Чарли всегда смешил меня, это было так славно. Мне было хорошо, когда он просто входил в комнату. Но у меня его отняли. Услали куда-то, и он не вернулся. Они всегда все портят.

Детские жалобы звучали очень странно в утренней тишине. Я хотела утешить ее, но мне трудно было говорить правду. Прежде я любила ее, но любовь давно ушла. Теперь я просто жалела ее.

VI

Мы пробыли в Холмах еще недели две. Роза больше не бывала в Роскомоне, а Роберта Далкейта не приглашали. Мы жили намеренно тихо, чтобы обезопасить себя от слухов и сплетен, как бы находясь все это время в тишине детства.

Приходили полицейские, разговаривали очень вежливо и попросили у Розы извинения за беспокойство. Она заверила их, что не видела брата, и ее больше ни о чем не спрашивали. У Розы по-прежнему был детский обиженный вид, и сержанту трудно было поверить, что это та самая женщина, которая на виду у всех ежедневно ездила верхом в Роскомон.

Она гуляла с детьми на лужайке. Когда они вместе возились или плескались в речке, ее трудно было отличить от них. Я думаю, что страх за Пэта, горе, которое она испытывала, заставили ее вернуться к детским переживаниям. Роберту не было места в ее детстве и в этих чувствах, а потому он для нее перестал существовать.

Роза постоянно говорила о возвращении в Мельбурн.

– Надо ехать, Эмми, а я не хочу, пока рано. Здесь такая тихая, целительная жизнь. Мне следовало бы вернуться, чтобы успокоить папу. Он с ума будет сходить из-за Пэта, надо помочь ему, а еще помочь Тому. Бедняга не хочет сделать никому зла… И потом, этот большой дом, где никто не смеется. Я боюсь, что сама стану, как Элизабет, ей и не нужен смех. Только представь себе, как ужасно, что мы скоро вернемся, Эмми. Но не сейчас.

Глава четвертая

I

Мы вернулись в Мельбурн, и спокойная жизнь Розы закончилась. Мне казалось, что город просто кипит сплетнями о Мэгьюри и Лэнгли. Я слышала их, хотела я этого или нет. Об этом говорили и клерки в торговом доме, и покупатели:

– А ведь правду говорят: все они одним миром мазаны, она и ее братец.

Сейчас Джон Лэнгли не мог ничего поделать, даже будь он в Мельбурне, чтобы сдержать поток злословия. Пэт Мэгьюри разыскивался за грабеж и попытку убийства, и не будь он известен в городе, то обратили бы на это внимания не больше, чем в десятках других случаев. Но это был брат Розы Лэнгли и Ларри Мэгьюри, поведение которых вызывало нарекания тех, кто не любил Лэнгли. Сейчас уже про Розу стали вспоминать все, что было и чего не было. Роза не могла в жизни иметь столько любовников, сколько ей приписывали.

Бен в конторе с грустью смотрел на меня.

– Если у Далкейта есть немного ума, он уедет. Самое лучшее для него сейчас – это исчезнуть.

– Меня пугает глупая возня, – ответила я. – Такое впечатление, будто все наготове и выжидают чего-то. Я думаю, это не уляжется.

– Роза слишком далеко зашла на этот раз, – покачал головой Бен. – В городе ее уже не простят и не забудут вызова общественному мнению. Ее всегда мог защитить Джон Лэнгли. Но эта беда с Пэтом – все так осложнилось! Таковы уж люди. Сейчас они набросятся на нее, как голодная стая. Бедная глупая женщина.

Он поднял голову и поглядел на потолок.

– Да, поверьте, город переживает странное время. Могущественные Лэнгли так пали! Обсуждают за чаем: вот что значит – принять одну из ирландок-католичек и обращаться с ней, как с леди. Роза жила бы лучше, если не заносилась бы и не показывала всем, что может вертеть стариком.

– Что же будет, когда вернется Джон Лэнгли? – спросила я. – Он уже, должно быть, получил известия о Пэте… и другие.

– Он услышит об этом, – подтвердил Бен. – Это всех нас касается, общая беда. – Лицо его было воплощением меланхолии.

– Том переживает, – сказала я. – Он, кажется, уже не бывает трезвым и вообще перестал приходить в торговый дом.

Я подумала, что Роза не могла измениться, но в эти дни было бы несправедливо считать, что она беспокоится только за себя. Она постоянно тревожилась о несчастной судьбе Пэта. Часто говорила со мной о нем и, очевидно, постоянно думала. По-видимому, она даже забывала о своих невзгодах.

С детьми и в сопровождении слуги Роза почти каждый день приходила ко мне в контору, неизменно участвуя в чайной церемонии. Но при этом – как ни странно – она перестала быть центром внимания, сидела тихо, говорила мало, больше слушала и всегда просила меня вместе с ней вернуться в дом Лэнгли.

Однажды она задержалась на лестнице, пропустив детей вперед, и сказала:

– Я так одинока там. Элизабет не разговаривает со мной, а Том только делает вид, что замечает меня, из-за детей. Я им не нужна, я знаю.

Она не пояснила, но было понятно, что ей некуда деваться от общения с мужем и золовкой. После слухов о ней и Далкейте, а также объявлений о розыске Пэта в дом Лэнгли перестали поступать приглашения. Ей некуда было пойти, только ко мне или в таверну Мэгьюри. В дом к Ларри она идти не хотела.

– Что было хорошо для Пэта, – говорила она мне горько, – то стало плохо для меня. Я не хочу видеть, как Юнис старается, чтобы я не задела ее юбки, когда я прохожу мимо, или боится, что я буду разговаривать с ее драгоценными детьми и испорчу их.

Как все в Мельбурне, я знала, что Далкейт остался в Роскомоне. Она никогда не говорила, что хочет его видеть. Роза была здесь совсем одинока, не считая меня и ее отца, который был так сражен известием о Пэте, что едва мог двигаться. Кэйт каким-то странным образом считала ее ответственной за трагедию с Пэтом и всякий раз бранила за Далкейта. И в родительском доме покоя для Розы не было. Она искала моего общества и считала его своим единственным убежищем.

Однажды в гостиной, когда мы сидели после ужина в доме Лэнгли, она тихо сказала:

– Слишком поздно просить прощения, Эмми. Мне уже никто не поверит!

II

С тех пор как Роза приехала, Элизабет стала есть одна у себя в комнате, так что за столом, когда приехал Джон Лэнгли, были только Роза, Том и я. Мы не ждали его. Он не любил ездить в наемных кебах, и сам факт, что старик нарушил обычай из-за спешки, послужил для нас плохим знаком. И Роза испугалась, когда мы услышали:

– Где мой сын и невестка?

– Ужинают в столовой, сэр.

Нам некогда было прийти в себя: дверь рывком распахнулась, и вошел Джон Лэнгли. Том отодвинул графин и встал, не очень твердо держась на ногах. Он сказал:

– С приездом, сэр.

Старик ничего не ответил, только изучающе посмотрел на всех нас по очереди. Он был еще в плаще, а в руке держал трость с серебряным набалдашником. Джон Лэнгли, казалось, постарел, но не стал слабее. От него веяло холодом. Роза первая не вынесла молчания, она встала, с шумом отодвинув стул, и чуть не побежала к Джону Лэнгли.

– Папа Лэнгли, вам лучше было послать весть о вашем приезде, мы могли бы заказать карету. Я знаю, вы не выносите эти грязные кебы… – Она встала на цыпочки, чтобы поцеловать его в щеку, но не сделала этого: человека с таким выражением лица лучше не целовать. Роза отступила на шаг.

– Садитесь оба, – сказал он.

Старик снял плащ, прошел к своему месту, по дороге дернув шнур звонка, и уселся, кивнув мне.

– Добрый вечер, миссис Эмма.

Я открыла рот, но сначала ничего не сказала, зараженная общей тревогой. Потом промямлила что-то вроде приветствия. Он дождался в молчании прихода слуги и приказал:

– Принесите портвейн.

– Вы ели, папа Лэнгли? – нервно вмешалась Роза. – Можно приготовить всего за минуту.

– Я знаю, мадам, какие приказы мне отдавать в собственном доме. Принесите портвейн, – повторил он камердинеру. И снова мы ждали в молчании, когда принесут графин и стакан.

– Можете нас оставить, – сказал он слуге, дождался, пока тот ушел, и заговорил:

– Я приехал сюда, оставив свои дела в Хобарте, поскольку в мое отсутствие вы навлекли позор на мое имя. – Он поднял руку. – Нет, не перебивайте меня! – Я узнал, мадам, что вы в центре мельбурнских сплетен из-за вашего беспутного поведения с Робертом Далкейтом. Я не называю вас более резким словом, которое употребляют сплетники, так как не обвиняю никого, не получив наглядных доказательств. Что же вы такое на самом деле, вы, должно быть, сами знаете. А вы, сэр… – Он мрачно кивнул сыну. – Вы превратили мое имя в посмешище, потому что допускали все это и даже поощряли по своей глупости. Вы не заслуживаете жалости, только презрения…

Джон Лэнгли на минуту умолк, и я встала.

– Мое присутствие здесь ни к чему, мистер Лэнгли, ни к чему мне слушать это. – Я уже не боялась, мой гнев был сильнее.

– Садитесь, миссис Эмми, – он стукнул палкой об пол. – Дела этой семьи давно уже и ваши дела, и ваше место – среди нас в хорошее время и в плохое. – Он кивнул мне, и я села.

Старик выпил портвейна и продолжал:

– К тому же мы еще оказались в родстве с грабителем банков и убийцей! Как, наверное, смеются мои враги! Как мы уронили наше доброе имя! Мало того, – продолжал он, – по данным Лоренса Клея, когда Корандиллский банк был ограблен, улики прямо указывали на Мэгьюри и Рассела. – Побелев от ярости, он поглядел на Розу. – Если вы не знали, мадам, позвольте вам сказать, что я являюсь одним из главных держателей акций в этом банке.

– Нет, не может быть! – вскрикнула Роза. – Это не Пэт!

– Это установлено! – заявил Джон Лэнгли. – Злой умысел налицо! Он смеется над Лэнгли, но, клянусь, не он будет смеяться последним.

– Что вы намерены делать? – спросила Роза.

– Его будут искать, как обыкновенного преступника, но я обещаю, что не дам покоя комиссару Брэдоку, пока этот человек не ответит перед законом за преступления. Я хочу показать всей колонии, что верю в правосудие, кого бы это ни касалось; я не позволю этому отродью процветать!

Том вдруг вскочил:

– Вы чудовище!

– А вы? Вы – кто? Вы с вашей женой опозорили мое имя и имя моих внуков. Теперь я не могу этого поправить и должен делить с вами этот позор. Мои враги говорят, что я стал слабым и поглупел на старости лет, но они ошибаются. Если я позволил вам навредить моим внукам, то в будущем я должен защитить их. Я не позволю вам, сэр, и вам, мадам, промотать их наследство. Я вырву у вас возможность разорить их.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Том.

– Я хочу сказать, что вы больше не будете участвовать ни в каких предприятиях Лэнгли, а моими наследниками станут мои внуки, но не вы. – Он повернулся к Розе. – И заверяю вас, мадам, что вам придется считаться с моим мнением, потому что это будет просто вопросом прекращения вашего кредита. Я больше не потерплю позора в моем доме.

Мы молчали, пока он допивал свой портвейн.

Я видела, как омрачилось лицо Розы, и испугалась, впервые в жизни не видя ее сопротивления. Промолчала и я, так же малодушно, как они. Этот старик, холодный и злой, связал нас. Теперь этот дом станет таким, каким был до прихода Розы, а дети будут расти, как Том и Элизабет, ежась от звука голоса старого Лэнгли. Он будет искоренять в них все пороки, которые видит в Томе и Розе. Тьма, кажется, сгустилась не только над нами, но и над ними.

III

Прежде вечерами, когда я покидала дом Лэнгли, Том вызывал экипаж, но в тот вечер, поняв вместе с Томом и Розой силу гнева Джона Лэнгли, я тихо покинула их дом. Том положил руку на мое плечо:

– Я провожу тебя, Эмми.

Я кивнула. Он шел со мной по темной Коллинз-стрит, бормотал что-то себе под нос, но не разговаривал со мной до самой двери. Хотя ночь была теплой, ему, кажется, было зябко.

– Разреши войти, Эмми.

Он стоял растерянный, и взгляд его молил об утешении.

– Садись, посиди немного.

– У тебя есть виски?

Я кивнула. Если отказать, то он пойдет в ближайшую таверну. Том выпил первый стакан почти залпом и налил снова, но на этот раз пил медленнее. Затем посмотрел на меня.

– Мы в руках у отца. Теперь, когда так вышло с внуками, он даже доволен, хотя и говорит о позоре. Отец никогда не доверяет тому, что не может контролировать.

– Но ведь вы не являетесь его собственностью, – возразила я. – Вы можете уйти и забрать с собой детей.

Он покачал головой и криво улыбнулся:

– Нет, Эмми, слишком поздно. Отец подкупил нас деньгами с самого начала. Он купил наших детей. И хорошо знает, что нам некуда деваться без денег. Видишь ли, Эмми, без денег у нас с Розой будем только мы сами, а отец знает, что этого мало, потому что мы не любим друг друга.

– Ты раньше любил Розу.

– Может быть, в свои лучшие моменты я и сейчас люблю ее, но это бывает очень редко…

– Роза изменилась…

Он покачал головой и снова горько улыбнулся.

– Роза не изменилась, она просто стала бояться моего отца, а не меня. Она слушается моего отца и боится, что он вышвырнет нас вон. И деньги не исправят наших отношений. Не будет денег на выпивку, наряды, карету, чтобы уехать от меня. Ее устраивает, что я пью. С трезвым у нее со мной было бы больше проблем.

– У тебя есть доля в корабле «Эмма Лэнгли».

– Мало. Слишком мало. Рано или поздно отец это заберет, чтобы держать меня на коротком поводке.

– Почему ты так спокойно это принимаешь? У тебя есть за что бороться.

– О, Эмми, неужели ты не можешь пожалеть тех, кто не похож на тебя? Ты можешь бороться, а я нет. Не надо осложнять.

Мне стало стыдно.

– Прости, Том. Если бы я могла помочь… – Я мягко усадила его снова в кресло.

– Не беспокойся о нас с Розой. Попробуй помочь детям, пока старик еще не запугал их. Еще не поздно.

Потом он продолжал пить, держа стакан обеими руками, не глядя на меня и, кажется, не замечая ничего вокруг. Лицо его перестало быть напряженным. Мне даже показалось, что он чуть улыбнулся.

– Том…

Он поднял на меня глаза:

– Эмми? – И улыбнулся уже открыто. – Роза ведь была такая милая, а, Эмми? В те, прежние дни… Помнишь, когда она шла по Балларату в забрызганном грязью плаще и с распущенными волосами… Никогда не видел никого милее.

IV

В ту ночь мне снился грустный и суровый сон: я видела Розу, колотившую кулаками в закрытую дверь дома Лэнгли. Потом Роза стояла перед Джоном Лэнгли и смеялась прямо ему в лицо, а стучал уже Джон Лэнгли тростью с серебряным набалдашником. Сон исчез, я почти проснулась, но стук не прекратился. Я услышала, как кто-то звал меня, и поняла, что это уже не сон.

– Эмми, Эмми! Ради Бога, Эмми!

Это кричал Том. В спальне было темно, но гостиная освещалась ярко-красным заревом, отблески которого пробивались сквозь занавески. Я слышала, как Том бешено колотил в дверь. У меня на глазах выступили слезы, я задыхалась от едкого дыма и ничего не соображала. Вдруг под сильным напором дверь с треском распахнулась. В комнату влетел Том и упал с разбегу к моим ногам. Он с трудом перевел дыхание, и дым наполнил его легкие. Он попытался встать, но увидел меня.

– Беги отсюда, – выдохнул он. – Беги. Через несколько минут здесь все обрушится.

Он схватил меня за руку и указал на двор.

– Подожди, есть несколько вещей, которые…

– Нет времени! Беги! – И, схватив меня за плечо, с удивительной силой вытолкнул за дверь.

Конюшни Лэнгли были охвачены огнем, языки пламени с рычанием вздымались вверх к небу. Вдалеке, в городе, звонили пожарные колокола, а здесь творился кошмар. Все утонуло в ржании лошадей, запертых в конюшне. Весь сеновал над стойлами был в огне, и языки пламени уже перекинулись на крышу. Дул легкий ветер, но и его было достаточно, чтобы пожар захватил склад.

Сквозь шум и треск я расслышала, как Том прокричал мне в ухо:

– Не стой здесь! Беги, зови на помощь! Где же этот идиот Уоткинс… – он кинулся к конюшням.

Земля возле конюшен горела под моими босыми ногами. Я подбежала к Тому и с безумным отчаянием повисла на его руке.

– Не ходи. Крыша сейчас обвалится. Слишком поздно.

– Лошади моего отца… – прокричал он в ответ. – Его призовые скакуны.

Он повязал мокрый платок у носа, а потом одним толчком освободил от моей хватки свою руку.

– Уходи, Эмми…

Я беспомощно стояла на месте, прикрывая лицо руками и пытаясь разглядеть его фигуру сквозь пламя. Из-за нестерпимого жара, дышавшего прямо мне в лицо, я отступила на тропинку. Последнее, что я видела, – это горящие искры, падающие на крышу моего дома.

Я побежала к маленькой группе людей, разбуженных трезвоном пожарных колоколов. Это были отщепенцы города; я отчаянно закричала в отупевшие, пьяные лица:

– Помогите мне. Там внутри человек…

Они покачали головами.

– Безнадежно, мисс! Безнадежно!

Конюшни сгорели, склад сгорел. Мой дом тоже сгорел. Не пострадал универмаг только благодаря своей ровной, без окон, стене. Джон Лэнгли стоял рядом и безмолвно наблюдал, как огонь пожирал склад товаров, пока от него не остались обгорелые стены.

На следующий день, когда пожар поутих и можно было начинать поисковые работы, пожарные сказали, что Том умер не в огне, а под копытами одной из мощнейших лошадей, возившей карету его отца.

Пока мы наблюдали за разрушительным действием пожара, стоя на Коллинз-стрит, смотритель Уоткинс опять и опять подходил рассказывать Джону Лэнгли свою историю. Он повторял ее в толпе любому, кто был готов выслушать, и я слышала обрывки, по меньшей мере, дюжины разных вариантов происшедшего, пока там стояла.

– Это была не моя вина, мистер Лэнгли. Я встретил его там ранним вечером. Он был смертельно пьяным, да, и искал, где бы лечь и спокойно поспать. Я решил, что будет лучше, если оставлю ему лампу, ведь это был мистер Том, и я не смел оставить его бродить одного в темноте. Но клянусь вам, мистер Лэнгли… я клянусь вам, сэр, что лампа висела на положенном ей крючке. Ему пришлось бы ее снять, мистер Лэнгли, ему нужно было бы снять ее своими собственными руками.

Уоткинс все время обращался к Джону Лэнгли и избегал смотреть на Розу, которая стояла рядом, безмолвно и оцепенело глядя на пожар. Она только однажды вскрикнула, когда обвалилась крыша склада. Люди с удивлением смотрели на нее, не проронившую ни слезинки, но я чувствовала, как ее пальцы впивались в мою руку. Она стояла так, не шелохнувшись, все несколько часов, которые потребовались на тушение пожара, и механически повиновалась, когда к ней обратился Джон Лэнгли.

– Пойдем, пора идти. – Он взял и мою руку. – Пойдемте, миссис Эмма.

Он встал между нами и повел сквозь расступившуюся толпу. К тому времени собралась уже большая толпа людей.

Кэйт и Дэн шли за нами. Они все время стояли рядом с Розой, не разговаривая с Джоном Лэнгли, даже избегая смотреть на него. Сообщение достигло Ларри, который находился тогда в Сент-Кильде, и он тут же приехал, и сейчас все еще работал с бригадой волонтеров-пожарных. В конце толпы ждал экипаж, присланный Элизабет, чтобы привезти ее отца и Розу домой. Джон Лэнгли помог Розе сесть в него.

Кэйт дотронулась до моей руки.

– Эмми, ты вернешься с нами в гостиницу?

Джон Лэнгли обернулся и снял шляпу, прежде чем заговорить с Кэйт:

– Мадам, я благодарю вас. Но миссис Эмма – член моей семьи, и ее место в моем доме.

Таким образом я появилась в доме Лэнгли в одном халате и с босыми ногами.