Текст книги "Оседлай волну"

Автор книги: Кем Нанн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Глава сорок вторая

Когда они спустились к пляжу, Мишель начала приходить в себя, но не могла идти самостоятельно. Айк говорил с ней, тормошил, заставлял двигаться, делал все, чтобы только она не заснула. Наконец они разделись. Мишель сняла с себя испачканные кровью белые лоскутья, и они выкупались в холодной воде. Высоко над ними до сих пор полыхало оранжевое зарево, но ни криков, ни музыки не было слышно. Было очень тихо, лишь шуршали набегающие волны, а потом, словно из другого мира, раздался нарастающий вой сирены.

Идя к городу по железнодорожным путям, они не говорили о том, что случилось. Обсуждали какие-то мелочи – сколько потребуется денег на проезд, долго ли еще идти. Мишель потеряла туфли, и Айк отдал ей свои. Она до сих пор нетвердо держалась на ногах, и ей было трудно идти по шпалам. Один раз она остановилась, и ее вырвало.

Айк потерял счет времени. Иногда казалось, что они идут уже всю ночь, иногда, что только начали свой путь. Он то принимался считать шпалы, то сбивался со счета. Похоже, грубым деревянным брускам, о которые он отбил себе все ноги, не будет конца. Но постепенно смутное зарево на горизонте все же превратилось в огни города.

На автобусной станции они зашли в туалет и, насколько возможно, привели себя в порядок. Тем не менее они являли собой странное зрелище: Айк в испачканных грязью брюках, изодранной рубашке (он оторвал и второй рукав, посчитав, что так будет лучше, чем с одним) и Мишель в черном балахоне, который он подобрал для нее на холме. Люди останавливались и глазели на них. На мгновение Айком овладела паника – что если их вообще не пустят в автобус? В Хантингтоне они могли бы сойти за панков, а здесь он даже не знал, что о них подумают, но старался вести себя с контролером как можно вежливее, хотя толстая мексиканка едва на него взглянула.

Они доехали до Лос-Анджелеса, потом пересели на автобус до Хантингтона. Айк подумал, что в городе на них меньше будут обращать внимание. Когда в Лос-Анджелесе они садились в автобус, ему показалось, что это тот самый, на котором он уехал из пустыни. Странное дело – ведь он даже не помнил его номер, – но это чувство у него сохранилось и после. Девушка спала, Айк так и не смог заснуть. Он притянул к себе Мишель, положил ее голову себе на грудь и все думал об автобусе и еще о том, что они будут делать, когда приедут в Хантингтон.

Автобус мирно катил по пустынной дороге. За окном пробегала ночь. Ноги Айка и поясница ощущали вибрацию мотора, но она не усыпляла его. Он будто был в странном, меняющем очертания месте, где нет сна, но есть сны наяву. Айк сидел с открытыми глазами, и перед ним вставала пустыня и припорошенные пылью загорелые худенькие ноги. Из своего сна он смотрел на сидящих вокруг людей и думал, что бы они делали, если бы их жизнь, как его, была вереницей неурядиц. Возможно, у каждого из них в душе есть свои мрачные тайны. Он переводил взгляд с одного спящего лица на другое. Отвисшие челюсти, сомкнутые веки… Вот старик в серой спецовке сидит себе у окна и курит. Что они знают об этом мире? Известно ли им, что дети человеческие до сих пор режут животных, пьют их кровь и устраивают ритуальные жертвоприношения? А если известно, думают ли они об этом? Или, может быть, эти лица – просто искусные маски, и под каждой – ухмыляющийся череп, скалящий окровавленные зубы? Айк тряхнул головой. Он слишком устал, и не ему решать, о чем думают эти люди. Он взглянул на спокойное, умиротворенное лицо Мишель. Сколько же она видела. Но что сохранит ее память? На станции она сказала лишь, что Майло очень разозлился, когда увидел его татуировку, и злобно кричал, что это некстати и все испортит. А потом ей сделали укол, и последнее, что она помнит, – Майло в бешенстве бросает Хаунду бобину с пленкой и тот куда-то уходит. Айк долго размышлял над этим рассказом. Скорее всего, именно татуировка уберегла его от того, чтобы оказаться на камне вместе с Мишель. Он снова взглянул на спящую девушку и вспомнил о том, сколько ей пришлось пережить. Но ее лицо было спокойным, таким же, как лица всех спящих и как его собственное, глядевшее на него из темного окна. Ему показалось, что его лицо висит на невидимых ниточках и с ночного неба смотрит на него, смотрящего на самого себя.

Когда они прибыли в Хантингтон, он никак не мог ее разбудить. Они остались в салоне последние. В конце концов к ним подошел водитель и тоже принялся ее будить. Айк снова пережил панику. Наконец Мишель начала приходить в себя и смогла подняться.

– Что это с ней, парень? – поинтересовался водитель. Он отошел на шаг и смотрел на них. Айк сказал, что не знает.

– Может, ей врача надо? – предположил водитель.

– Да не, все в порядке. Все хорошо. Она просто устала.

Водитель взглянул на него с сомнением. Это был высокий крепкий парень с ковбойской пряжкой на ремне. Айк заметил, что он разглядывает его татуировку. Наконец водитель отошел и дал им пройти, но, когда они спускались по ступенькам, Айк чувствовал, как он буравит взглядом его спину. У него явно был нюх на неудачников всех мастей.

Глава сорок третья

Утром было решено, что Мишель поживет пока у своей матери и дождется весточки от Айка. Решение принимал, главным образом, Айк, но Мишель с ним не спорила. Еще вчера он готов был бежать с ней на край света, если только она согласится, но за ночь многое переменилось. Он, возможно, лишь теперь начал понимать, насколько обязан Престону. А может, ему просто хотелось довести дело до конца. Ведь, что ни говори, на листке было три фамилии: Терри Джекобс, Хаунд Адамс и Фрэнк Бейкер.

Он проводил Мишель на станцию и подождал с ней автобус. Ночь они провели в меблирашке, у нее в комнате. Утром она долго мылась в душе, а потом надела светло-зеленую юбку и простую белую блузку. Юбку она купила на распродаже еще до того, как познакомилась с Айком. Чемодан собирать не стала. Все, что подарил ей Хаунд, все туалетные принадлежности, фотографии, горшочки с «растениями» остались на прежнем месте. «Мусор», – бросила она, когда Айк спросил ее об этом, и пошла не оглядываясь к двери.

Они молча сидели на длинной деревянной скамейке, прислонившись к стене и подставив лица бледному солнцу. Айк держал ее за руку и мучительно соображал, что бы такое сказать, – ему казалось, молчание отдаляет их друг от друга. Но первой заговорила Мишель. Голос у нее был тихий и нерешительный, словно она сомневалась, что получит ответ на свой вопрос, а спросить хотелось.

– Айк, – начала она, – как думаешь, что бы с нами было?

– Не знаю.

По ее лицу Айк понял, что она хочет сказать что-то еще, и догадался, что это что-то касается Эллен. Автобус уже стоял на перекрестке Ореховой и Мейн-стрит, и через несколько минут Мишель уедет.

– Я хочу тебе кое-что рассказать, – начал он. – Зачем, сам не знаю. Так просто, чтоб ты знала. Тогда, у тебя, после кино… Это было в первый раз.

Она повернулась к нему, и солнце осветило половину ее лица.

– А что же та девушка в пустыне?

– Не было никакой девушки. Только Эллен.

Мишель снова отвернулась.

– А Эллен… разве не девушка?

– Нет… это совсем не то… Ты была первая.

Айк помолчал, глядя на улицу и на автобус.

– Один раз… мы были совсем близко к этому. Наверное, это бы случилось, если бы она не остановила. По крайней мере, мне хотелось… или я так думал, что мне хочется. Я сам не знал, чего хочу. Все так по-дурацки перепуталось. Но то, что я мучил себя этим, – это точно. Потом наша бабка выследила нас в подвале. Эллен была совсем голая – она стирала свое платье, потому что гуляла всю ночь с каким-то парнем и не хотела, чтобы бабка видела. Но старуха тогда подумала, что это сделал я. Она решила, что мы трахаемся, и мне потом все время приходилось слушать, какой я извращенец. Смешно, но я и не думал ее переубеждать. Помнишь, как сказано в Библии: согрешить можно в сердце своем – не только действием, но и помышлением. Я так примерно это себе и представлял. Я ведь хотел, значит – виноват.

Когда он закончил, Мишель медленно проговорила:

– У меня в школе была одна девочка, которая только и делала, что трахалась со своим братом. Думала, что это прикольно. Они оба так думали. И рассказывали всем своим друзьям, чтобы посмеяться. Мне это тогда казалось немножко странным, но не особенно. Может, если бы она залетела, было по-другому. А может, я просто была такая тупая, что об этом не задумывалась.

Она пожала плечами и отвернулась, но потом на губах у нее появилась слабая улыбка – первая за долгое время.

– А тебя я словно вижу, – сказала Мишель. – Один в пустыне и все мучаешь себя из-за того, чего даже никогда не было.

– Да уж, – он потряс головой и медленно выдохнул, – сейчас кажется, что все это было давно и даже не со мной вовсе. Так, какой-то тупой деревенский парень…

– Дело вовсе не в тебе. Просто тебя окружали люди, с которыми нельзя было поговорить. И у меня было так же.

– Это тоже верно. Но, мне кажется, от людей нельзя ждать слишком многого.

Автобус подъехал к станции, и Айк заторопился:

– Знаешь, мне и вправду кажется, что, будь у меня другое представление о себе самом, всей этой идиотской заварухи с Хаундом не случилось бы. Если тебе то и дело говорят, что ты паршивец, то в конце концов сам начинаешь в это верить. Понимаешь, о чем я? А потом вдруг оказывается, что ты на самом деле по уши в дерьме, и такое появляется желание сказать: «Да пошли вы все! Думаете, я дерьмо? Да вы еще не видели, что такое настоящее дерьмо! Ну, вы это еще увидите!» Ты понимаешь?

Он отчаянно старался поскорее довести свою мысль до конца, ведь Мишель уже поглядывала на автобус.

– Но это еще не все, Мишель. То есть я хочу сказать, что часть меня хотела того, что здесь произошло. Я просто хотел и даже не задумывался над последствиями. И кто я после этого? Решил, что всегда смогу оправдаться тем, что мои родичи – такие идиоты и что моя бабка всю жизнь меня доставала, унижала меня… – Начав говорить, он теперь никак не мог остановиться.

Мишель встала:

– Мне пора, Айк. Автобус.

Он тоже поднялся. Перевел дух и заговорил снова, теперь уже спокойнее.

– Просто я много обо всем этом думал и хочу, чтобы ты поняла.

– Я понимаю, – сказала она и коснулась его руки, – да и с кем не бывает.

Он проводил Мишель до автобуса. Ее мягкие волосы золотились на солнце, и ветер слегка развевал их. Она побледнела и осунулась.

– Я тоже виновата. Думала, с Хаундом можно будет славно повеселиться. Он даже обещал подарить мне лошадь и говорил, что ее можно будет держать на ранчо, а ковбои научат меня с ней обращаться.

Мишель передернула плечами и вошла внутрь. Он смотрел на нее до тех пор, пока автобус не тронулся, а потом зашагал обратно в свою меблирашку. В комнате было темно и прохладно, занавески задернуты. Он рухнул на кровать и проспал очень долго. И сны не тревожили его.

Глава сорок четвертая

На следующий день об этом деле заговорили газеты. Больше всего внимания уделялось Майло, ведь он был единственным сыном известного голливудского киномагната. Отмечалось, что он и сам сперва заявил о себе как режиссер, но потом сошел на нет. Газеты сообщали о его увлечении наркотиками и порнографией – возможно, и зловещими ритуальными обрядами, но об этом пока прямо не говорилось – и, наконец, о том, что он был застрелен в собственном же поместье.

Айк читал эти статьи, но они не давали ему реального представления о том, что все-таки произошло. Хаунд Адамс и Престон Марш упоминались лишь мельком. Престон изображался этаким байкером-алкоголиком, свихнувшимся еще во Вьетнаме. Все убийства совершены под воздействием наркотического или алкогольного опьянения, и Престон, возможно, действовал в состоянии аффекта. Айк бросил читать газеты. Единственное, что его в них заинтересовало, – сообщение о том, что у Хаунда из всей семьи в живых осталась только мать, зовут ее Хейзел Адамс, и живет она в Хантингтоне. Это место он перечитал несколько раз. Даже сходил на Оушен-авеню и посидел возле огораживающей школьный двор стены. С этого места начались его поиски, и то, что он снова оказался здесь, было для него и загадочным совпадением, и недостающей деталью.

В тот день он так и не видел старуху. Айк смотрел на поблекшую штукатурку, аккуратно подстриженные кусты, пустые окна и представлял, как она, бормоча себе под нос, печет лепешки для гостей, которые все не приходят, и ждет звонка, которого никогда не дождется. Он долго сидел напротив дома старухи, пока им не овладела почти невыносимая тоска. Потом поднялся и ушел.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Глава сорок пятая

Двадцать пятого сентября они похоронили то, что осталось от Престона Марша. Его погребли на пустыре на окраине Лонг-Бич, где он когда-то выкупил себе участок. Айк приехал туда один, на автобусе. Вылез, не доезжая нескольких кварталов, и оставшийся путь прошел пешком. После похорон он сразу уехал, так и не поняв толком, что это был за город. Все городишки в тех краях были похожи один на другой – запутанные улочки с оштукатуренными, но некрашеными домами, спортплощадки, заросшие сорной травой пустыри. Больше всего там было «супермаркетов» и афишных тумб, но все какое-то серенькое и невыразительное.

О похоронах ему сказала Барбара. Она позвонила в тот вечер, когда Айк ходил к дому старухи Адамс. Барбару едва было слышно, и ее голос был похож на позвякивание консервных банок. Говорили недолго. Она связывалась с родителями Престона и подумала, что Айку тоже нужно сообщить. Когда он спросил, пойдет ли она сама, Барбара помолчала, а потом ответила, что не знает. На кладбище он поискал ее, но так и не нашел. Нельзя сказать, что это особенно его удивило.

Церковного отпевания не проводилось. Была лишь скромная церемония прощания у могилы. Айку было жарко и неудобно в костюме, который он купил за двенадцать долларов в хантингтонском магазине подержанных вещей. Спрятаться в тень было невозможно – повсюду лишь пожухлая трава да могильные плиты. Высоко в сером небе светило солнце. Стояла тишина, нарушаемая лишь гулом пролетающих самолетов. Происходило это с регулярными интервалами: похоже, рядом с кладбищем находился местный аэропорт.

Айк терялся в догадках. Народу пришло совсем мало. Популярность Престона, о которой рассказывала Барбара и подтверждение которой он нашел в старых журналах, похоже, вовсе сошла на нет. Было человек шесть мужчин примерно его возраста, которые, должно быть, еще помнили молодого Престона – юношу, покинувшего эти бесплодные земли, чтобы обрести себя в волнах у хантингтонского пирса. Пришли несколько пожилых людей – наверное, знакомые его родителей. Все прочие – человек десять-двенадцать – были приехавшие с флагами байкеры. Был среди них и Моррис, и они с Айком неоднократно буравили друг друга взглядом. Байкеры оставили свои мотоциклы на гравийной дороге возле кладбища, и хромированные детали горели на солнце так, что было больно смотреть.

Надгробную речь сказал отец Престона. Айка поразил его голос. Это не был голос проповедника, по крайней мере, он нисколько не походил на голоса тех проповедников, кого слушала по радио его бабка, а других ему слышать не приходилось. Самый обычный голос, и в нем сквозили усталость и боль. Отец Престона был крупный старик, пожалуй, даже выше, чем Престон, но не такой мощный, и когда Айк смотрел на него, то видел своего друга.

Одет он был в дешевый синий костюм. На нем был темный галстук и черные ботинки. Налетающий порывами ветер развевал жидкие пряди седых волос. Руки у него были опущены, в одной он держал Библию. Луч солнца скользнул по гладкой металлической крышке стоящего рядом с ним гроба, и она засияла так же ярко, как оставшиеся на дороге мотоциклы. Старик оглядел свою разношерстную паству.

– Мой долг пред лицом Господа нашего, – заговорил он, и голос его заставил забыть жару и унылый серый пейзаж, – сказать несколько слов. Я не стану судить моего сына, ибо суд вершит тот, кто читает сердца, как раскрытую книгу. Но здесь собрались вы, его друзья, и я не могу не обратиться к вам в этот день.

Он взглянул в мутные глаза байкеров, и они ответили на его взгляд. По бородатым лицам катился пот, и Айк подумал, что не многие из них способны спокойно выстоять проповедь.

– Я не отниму у вас много времени, – продолжал старик. В небе пролетал самолет, и он дождался, пока шум утихнет. – Хочу лишь напомнить вам слова Иоанна: «Ибо так возлюбил Бог сей мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную… Суд же состоит в том, что свет пришел в мир, но человек возлюбил тьму больше света». – Через разверстую могилу он посмотрел, как томятся и истекают потом «бесовские отродья». – Мы вольны выбирать. Перед нами жизнь и смерть. Благословение и проклятие. – Впервые голос его дрогнул.

Он склонил голову и вгляделся в зияющую яму. Айк корчился в своем костюме. Воротник намок, по спине бежала струйка пота. Ему вдруг стало очень жалко старика, ведь Престон его единственный сын. А знает ли он, что Престон был не такой, как эта косматая толпа, стоящая сейчас перед ним? Самоубийство его сына не было безумным желанием воспарить над условностями, воплощением мечты извечного неудачника править миром или разрушить мир. Напротив, оно было рождено желанием оставить после себе нечто больше, чем проклятия. Престон носил свою татуировку, словно власяницу и вериги. И Айку подумал, что у Престона и его отца было больше общего, чем думали они сами.

Старик продолжал, уже не поднимая головы, и слова его стало трудно расслышать. «Господи, на Тебя упование наше. Ты единый судия грехам нашим, да пребудет с нами милосердие Твое. Ибо на все есть воля Твоя…» Он говорил что-то еще, но слова потонули в реве очередного самолета и карканье сорвавшейся с деревьев вороньей стаи.

Когда проповедь закончилась, никто не знал, что делать. Отец Престона так и стоял у раскрытой могилы. Собравшиеся переминались с ноги на ногу. Один парень, которого Айк уже где-то встречал, совсем молодой, чуть старше двадцати, украдкой пытался фотографировать. Айк подумал, что он, должно быть, из какой-нибудь газеты, что заинтересовалась этой историей. Когда старик закончил, раздался тихий щелчок. В этом было что-то неуместное, и один из байкеров запустил в фотографа банкой из-под пива. Банка просвистела в воздухе, разбрызгивая пену и сверкая на солнце, и упала, едва не угодив тому в голову. Молодой человек быстренько убрал камеру и ретировался. Айк оглядел байкеров. Ему показалось, что это Моррис швырнул банку, но полной уверенности не было. Все же ему хотелось думать именно так, и, если бы они были в дружеских отношениях, Айк поблагодарил бы его за это.

Он продолжал стоять, немилосердно потея и мучаясь в тесном костюме, пока не набрался смелости подойти к отцу Престона. Он хотел хоть что-нибудь сделать для Престона, хотел сказать старику, что он, Айк, думал о его сыне, попробовать как-то выразить это словами. Но ему не удалось. Айк поймал себя на том, что мямлит и заикается, а старику неловко его слушать. Потом он и сам не мог припомнить, что говорил: что-то насчет того, что Престон был не такой, как другие, и своей смертью он спас человеческую жизнь, а может, и не одну… Он не был уверен, что сумел выразить то, что хотел. Даже не был уверен, рад ли тому, что сделал, но, наверное, все же он был рад. Старик ничего не ответил, терпеливо подождал, пока Айк закончит, кивнул и пошел прочь. Он шел по лугу, держа в одной руке Библию, а другой обнимая за плечи маленькую седую женщину, наверное мать Престона. Подул ветер, и Айк заметил, как захлопали у старика по лодыжкам широкие брюки и взъерошились пряди седых волос. Айк стоял возле самой могилы и смотрел, как они шли. Над ним пролетел еще один самолет, но его гул потонул в реве дюжины моторов, которые разом ожили на окраине пустынного кладбища.

Глава сорок шестая

В Хантингтон-Бич он вернулся вначале октября. Мишель там не было, но в меблирашке его ждало письмо. Она писала, что сейчас живет у отца, он прислал ей денег и Айк может приехать, если захочет. Там был и адрес – городишко где-то к северу, выше по побережью. Айк сложил письмо и спрятал в карман джинсов. Мишель была одной из причин его возвращения в Хантингтон. Она да еще одно незавершенное дело. Он собирался найти Фрэнка Бейкера и поговорить с ним напоследок.

Из меблирашки он перебрался в маленький мотель на углу Мейн-стрит и прибрежного шоссе. Мотель был поновее меблирашки – оштукатуренное здание с маленькими квадратными комнатками, выдержанными в оранжевых и бирюзовых тонах. Во дворе прозябал вечно пустой овальный бассейн. Из окна ему было видно шоссе, а за ним – пляж. Туристический сезон подошел к концу, закончились и летние каникулы. Но по утрам и по вечерам серферов на пляже не убывало. Однако что-то переменилось. Стало чище и не так людно. Днем пляж порою и вовсе пустел: с моря дул свежий порывистый ветер, серфинговать при котором было одно мучение.

Айк остался без доски, но не слишком переживал по этому поводу. Когда-нибудь он еще половит волны, но не эти и не здесь. В этом городе оставались лишь кое-какие незаконченные дела, и, когда он разберется с ними, ему незачем будет оставаться. Хантингтон-Бич, как и Сан-Арко, останется в прошлом. После похорон он заезжал в Сан-Арко. Айк решил, что те, кто покидал этот городишко раньше него, просто сбегали, не дав себе труда даже попрощаться. Так пусть он будет первым, кто поступит по-другому. Он поговорил с Гордоном, стоя на гравийной дороге среди извечного зноя, рассказал все, что сумел узнать. Тот воспринял новости со своей всегдашней невозмутимостью. Они пожали друг другу руки, Айк поблагодарил его, в последний раз взглянул на дом, просевшее крыльцо, разросшийся пыльный плющ и решил, что заходить внутрь ему незачем.

В Сан-Арко он пробыл еще пару дней, пристроившись в закутке за магазином. Айк снял запыленный чехол с мотоцикла, вывел его и промчался по центральной дороге, прямо перед носом у своей бабки, словно порожний товарняк из Кинг-Сити, когда тот идет под горку. Поняв, что чувствует себя достаточно уверенно, чтобы ехать в Кинг-Сити, он отыскал в магазине ножницы и обрезал рукава у одного из своих хлопчатобумажных свитеров. За лето Айк прибавил добрых семь килограммов, а гребля и плаванье сделали свое дело: мышечную массу набрали в основном руки и плечи. Он так и не стал, что называется, мощным парнем, но не был теперь и мелюзгой. Айк снова оседлал свой «Накл», надел авиационные «фильтры» и поехал в Кинг-Сити. Там он направился прямиком в мастерскую Джерри и сказал, что байк продается. Назвал свою цену, получил деньги и вышел.

Последний раз он взглянул на Сан-Арко из окна автобуса, шедшего в Лос-Анджелес. Городишко показался ему заброшенным в холмы осколком стекла или обломком металла, на который случайно упал лучик света. Айк откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Он вспомнил, какое лицо было у Гордона, когда тот увидел татуировку, и как смотрели старики-соседи на несущийся мимо их домов мотоцикл и трепыхавшиеся на ветру обкромсанные рукава его рубашки.