Текст книги "Порция красивого яда (ЛП)"

Автор книги: Келси Клейтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

1

Боль от разбитого сердца всепоглощающая, а любовь – всего лишь паразит. Я должен был придерживаться своих собственных правил – держать ее на расстоянии вытянутой руки. Но вместо этого я позволил ей поселиться в моей груди, дал ей все, что мог предложить, а когда она ушла, то забрала с собой мое сердце.

Мне холодно.

Я опустошен.

От меня осталась лишь разбитая оболочка.

А она? Ну, я думаю, она сейчас находится Бог знает где, живет своей жизнью, как будто мы не провели лето, влюбившись друг в друга. Я и не подозревал, что она умеет летать.

Однако я разбился о землю.

Полтора года спустя

Да будет вам известно, что двадцать два года – это слишком мало для того, чтобы брать на себя ответственность за весь мир. Как бы вы ни старались быть сильным, всегда найдется что-то, что сломает вас. Но что происходит, когда вы отказываетесь даже сгибаться?

Я ношу свою кожу, как броню, и уверен, что уже ничего не чувствую. Как будто мои нервы отключились, пытаясь защитить меня, потому что день, когда она ушла из моей жизни, был только началом нисходящей спирали, которая стала моей новой нормой.

Выходя из машины, я смотрю на свое отражение в окне и высоко поднимаю голову. Я не могу позволить себе ничего другого. Позволить себе сломаться – не вариант. Не тогда, когда она зависит от меня.

«Новые горизонты» Колдер-Бей.

Вывеска на двери выглядит слишком радостной для того, что представляет собой это место. Не так часто я выходил отсюда с улыбкой на лице – не тогда, когда я знаю, что она никогда не выйдет отсюда живой. Надежда на это умерла полгода назад. И я предполагаю, что эта встреча только подтвердит мои самые мрачные опасения.

Моя мама умирает.

Я вхожу в конференц-зал с такой уверенностью, что они не смогут понять, что я просто притворяюсь, пока не добьюсь своего. Это единственный способ выжить. Директор дома престарелых сидит в конце стола в окружении нескольких маминых врачей и медсестры из местной организации хосписов. Это было то, чего мы пытались избежать. Само это слово звучит так, словно мы сдаемся, и никто из нас пока не готов к этому, но сделать можно не так уж много, прежде чем это станет единственным вариантом.

– Мистер Уайлдер, – приветствует меня директор. – Спасибо, что пришли. Ваша сестра тоже здесь?

Я качаю головой. – Она в колледже. Но поскольку я являюсь единственным доверенным лицом моей матери, это не должно быть проблемой.

– Очень хорошо. – Он кивает один раз. – Доктор Чен, не хотели бы вы начать?

Доктор Чен – онколог моей мамы. Она была направлена к ней в больницу, когда был обнаружен рак, поразивший ее мозг. И та доброта, которую она проявила к нам с сестрой за последний год, заслужила мое уважение. Но серьезное выражение ее лица не дает мне надежды на хорошие новости.

– К сожалению, Хейс, химиотерапия и облучение, похоже, больше не помогают, – говорит она мне. – Мы пытались увеличить интенсивность лечения, но я боюсь, что если мы будем продолжать в том же духе, то это поставит под угрозу качество ее жизни.

Черт. – А как насчет клинического испытания, о котором мы говорили?

Она нахмурилась. – Когда рак распространился на почку, она стала неподходящей для испытания.

– Значит, я дам ей одну из своих. Закажите операцию, и я буду там.

Доктор Чен протягивает руку и кладет ее на мою. – Эйч, мне очень жаль. Клиническое испытание – это уже не тот вариант, который у нас есть. И ты знаешь, что она никогда не позволит тебе отдать ей свой орган. Даже если бы это было решением, она заблокировала бы его еще до того, как мы начали.

Она не ошибается. Моя мама всегда заботится о своих детях. Она даже не сказала нам о том, что плохо себя чувствует. Мы узнали об этом от врача в больнице. Я надеялся и молился, что симптомы, которые она испытывала, не были ранним началом деменции, но реальность оказалась намного хуже.

Я проглатываю комок в горле, позволяя стене, которую я возвел вокруг себя, блокировать боль. – Хорошо. К чему это нас приводит?

– Ну, мы могли бы продолжить то, что мы делаем, – предлагает она. – Но вероятность того, что это начнет работать спустя столько времени, невелика. И у нас есть основания полагать, что это не то, чего хочет ваша мама.

– Что? – Мои брови хмурятся. – Нет. Моя мама – боец. Она бы так просто не сдалась.

Все они смотрят на доктора Трейси, терапевта моей мамы, и она грустно улыбается мне. – Она устала, Хейс. Ты прав, она боец, но она очень устала. Я думаю, единственная причина, по которой она все еще пытается справиться с этим, – это ты и Девин. Но она измотана.

Я опускаю голову, сдерживая слезы, когда боль находит свой путь наружу. Моя мама всегда ставила нас на первое место. Я не могу вспомнить время, когда она этого не делала. И в глубине души я знаю, что доктор Трейси права.

– Итак, вы рекомендуете прекратить лечение и перейти в хоспис. Я прав?

В противном случае представитель хосписа не пришел бы сюда. У нас было много встреч с тех пор, как нам впервые порекомендовали это сделать, и ни на одной из них ее не было. Все в комнате молчат, как будто никто из них не хочет быть тем, кто подтверждает человеку, достаточно молодому, чтобы быть их ребенком, что его мать умирает, но это все подтверждение, которое мне нужно.

– Если вы не возражаете, – начинаю я, вставая. – Я хотел бы поговорить с матерью, прежде чем принимать какие-либо решения.

– Безусловно, – говорит мне директор. – Не торопись. Мы будем здесь, когда ты вернешься.

Тихо пробормотав «спасибо», я выхожу за дверь и направляюсь в комнату моей матери. Она маленькая, стены выкрашены в невыразительный серый цвет, а перед кроватью установлен телевизор. Сама комната определенно не стоит девяти тысяч, которые я плачу каждый месяц за то, чтобы она была здесь, но забота, которую они ей предоставляют, стоит.

Когда начался этот ужасный путь, всего через семь месяцев после того, как я проснулся и узнал, что моей жены больше нет, моя мать настояла на том, что если она дойдет до той стадии, когда не сможет сама о себе заботиться, то ее нужно будет поместить куда-нибудь, где это будут делать. За годы работы медсестрой она видела слишком много случаев, когда членам семьи приходилось испытывать эмоциональные трудности, связанные с уходом за больными близкими. Она знала, что я смогу это сделать. Я возьму на себя это бремя и буду ухаживать за ней, даже если это убьет меня, но она не хочет этого для нас. Поэтому каждый день я прихожу сюда, провожу время рядом с ней, а потом ухожу, чувствуя, что бросаю ее.

И мне знакомо чувство, когда тебя бросают.

Позвольте мне сказать вам, что это ад.

– Привет, мам, – приветствую я ее.

Она загорается, когда видит меня, как и всегда. – Хейс! Мой малыш.

Я подхожу к ее кровати и целую ее в лоб. – Как ты себя чувствуешь?

– О, ты знаешь. Немного этого, немного того.

Она хорошо это разыгрывает, весь этот спектакль «Я в полном порядке, и тебе не нужно беспокоиться», но я знаю ее достаточно хорошо, чтобы видеть это насквозь. Хватая стул и придвигая его к кровати, я сажусь и беру ее руку в свою.

– Мама, – говорю я мягко. – Мне нужно, чтобы ты сказала мне, чего ты хочешь.

– Хейс, – скулит она, пытаясь выдернуть руку, но я ей не позволяю.

– Я серьезно. Не беспокойся ни обо мне, ни о Девин.

Она бросает на меня взгляд, который может убить меня. – Я всегда беспокоюсь о тебе и Девин.

Я усмехаюсь. – Да, Гладиатор, я знаю. Но прямо сейчас мне нужно знать, чего ты хочешь. Ты хочешь продолжать бороться с этим? Продолжать проходить лечение и сканирование? Потому что, если это то, чего ты хочешь, я это сделаю. Я буду продолжать забирать тебя и отвозить на каждую встречу. Я научился сворачивать для тебя косяк – что, кстати, очень хреново говорить.

Она смеется, и я знаю, что настанет время, когда я буду скучать по этому звуку.

Улыбаясь ей, я медленно выдыхаю и позволяю ухмылке сойти с моего лица, прежде чем произнести слова, которые причинят мне боль в миллион раз больше, чем ей. – Но, если ты хочешь просто остановиться и насладиться временем, которое у тебя осталось, это тоже нормально. Я пойму. Ты потратила свою жизнь, надрывая задницу ради нас. Вряд ли будет преувеличением сказать, что ты заслуживаешь отдыха.

Слеза скатывается по ее щеке, и я осторожно вытираю ее. Моя мама издает влажный смешок и делает то же самое для меня. Я даже не знал, что плачу. Но опять же, за последний год я сосредоточил все свое внимание на том, чтобы сделать ее счастье моим главным приоритетом.

Моего собственного даже нет в списке.

– Кто будет присматривать за тобой и Девин? – спрашивает она.

– У Девин есть я. Не беспокойся о ней.

Другая ее рука ложится на мою, которая держит ее. – Да, но кто будет беспокоиться о тебе?

В голове мелькают образы Лейкин, и я тут же отгоняю их. Когда она ушла, я не знал, что с собой делать. И рядом со мной была моя мама. Но она не знает, что часть меня винит себя в том, что рак был обнаружен так поздно.

Она была медсестрой. Она знала предупреждающие знаки подобных вещей. Но она была так озабочена заботой обо мне, что пренебрегала собой. И я был слишком погружен в собственное дерьмо, чтобы заметить, что что-то не так.

– Со мной все будет хорошо, – говорю я ей.

Она закатила глаза. – Пожалуйста. Я женщина. Мы, по сути, изменили определение слова «хорошо». Никому не бывает хорошо, когда он так говорит.

Ладно, может быть, она и права. Но я не настолько эгоистичен, чтобы заставлять ее проходить через новые муки ради моего счастья.

– Мама, – говорю я. – Все в порядке. Чем ты хочешь заняться?

Ее грудь опускается, когда она выпускает воздух из легких. – Я хочу увидеть восход солнца на пляже. И я хочу поужинать со своими детьми. И я хочу с нетерпением ждать следующего дня и не беспокоиться о том, что меня будет слишком тошнить, чтобы удержать в себе обед.

Вот оно. Я сдерживаю все эмоции, которые захлестывают меня при звуке ее слов. Если и есть время, когда мне нужно убедить ее, что со мной все в порядке, то это сейчас. И она выглядит напуганной, пока я не заставляю себя тепло улыбнуться.

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Я подпишу документы. С сегодняшнего дня ты сможешь отдыхать без забот.

В ее глазах облегчение. Такое, какое можно увидеть у маленького ребенка, когда его наконец-то успокаивает мама. Это тот момент, когда они знают, что все будет хорошо. Они в безопасности. Им тепло. Они защищены.

И теперь я должен подписать бумагу, которая означает, что все это скоро закончится для меня, ради того, чтобы подарить это ей.

– Я люблю тебя, Хейс, – говорит она. – Я так сильно тебя люблю.

Я встаю и целую ее в лоб еще раз. – Я тоже тебя люблю, мама.

Как только я выхожу из ее комнаты, мне нужно ухватиться за перила, прислоненные к стене, для опоры. Когда я проснулся сегодня утром, я знал, что эта встреча будет трудной. Не нужно быть специалистом по ракетостроению, чтобы понять, к чему все это приведет. Для радостных новостей обычно не требуется конференц-зал. Но невозможно психологически подготовиться к тому, что придется подписывать документ, официально прекращающий все жизненно важные виды лечения для женщины, которая тебя вырастила.

Женщина, которая любила тебя, даже когда ты не чувствовал себя достойным этого.

Женщина, которая помогла тебе собрать осколки твоей разбитой жизни. Несколько раз.

Нет никакого способа пройти через это без того, чтобы это полностью не разорвало тебя на части.

Доктор Чен успокаивающе кладет руку мне на плечо, пока я ставлю подпись и инициалы во всех необходимых местах. Если честно, это очень похоже на поражение, но это не моя битва – как бы мне этого ни хотелось. После того как я закончил, нотариус ставит печать и возвращает мне водительское удостоверение.

– Существуют различные уровни ухода, – говорит представитель хосписа. – Я оставлю вам эти документы. Я выделила тот вариант, который, по моему мнению, подходит ей больше всего, но просмотрите это и дайте мне знать.

Я качаю головой. – Нет необходимости. Просто делайте все, чтобы ей было максимально комфортно.

Она и директор обмениваются взглядами, но объясняет именно он. – Мистер Уайлдер, каждый уровень медицинской помощи имеет определенную ценовую категорию. И ее страховка не будет покрывать его после тридцати дней.

Конечно, этого не будет. – Я понимаю, но мой ответ остается прежним. Ее комфорт – это то, что сейчас для меня важнее всего. Делайте то, что нужно.

Они оба кивают. Вопрос, поднятый в разговоре, висит в воздухе, но я его не задаю. Я не хочу знать, сколько времени ей осталось, и когда мне придется с ней прощаться. Все, чего она хочет, – это наслаждаться тем временем, которое у нее есть, и я собираюсь дать ей это.

– Спасибо вам за все, что вы делаете для моей матери, – говорю я всем в комнате. – А теперь, если вы меня извините, я должен приступить к работе.

Пожимая каждому из них руку, я чувствую, как рвота подступает к задней стенке моего горла. Я выхожу из комнаты со всем возможным спокойствием, но как только скрываюсь из виду, отправляюсь в ванную.

Если я думал, что кофе в целом отвратительный на вкус, то невозможно объяснить, насколько он отвратителен, когда его подают обратно. Но когда я падаю на пол после опорожнения желудка, это беспокоит меня меньше всего.

Есть кое-что, что можно сказать о тех, кто может нести бремя мира на своих плечах. Те, чьи колени не подгибаются под давлением всего этого. Я пытаюсь быть таким парнем – для моей мамы и для Девин, – но иногда я не могу не задумываться об одной вещи, о которой никогда не должен думать.

Было бы легче, если бы она все еще была здесь?

Если бы у меня была она, на которую я мог бы опереться ночью, была бы эта агония не такой мучительной?

Проблема в том, что я никогда не узнаю. Итак, я снова отгоняю мысль о ней, как опытный профессионал, которым я и являюсь, и поднимаюсь с пола.

Потому что, если я этого не сделаю, никто другой этого не сделает.

С наступлением летних месяцев бар начинает набирать обороты. Не то чтобы в остальное время года здесь было мало посетителей. Непринужденная обстановка и пляжная атмосфера, царящая здесь, позволили нам в прошлом году получить звание лучшего бара в округе. Хотелось бы, чтобы это было причиной нашего успеха, но это не так.

Наша барменша, Райли, опубликовала в TikTok видео с Кэмом, которое стало вирусным. Видимо, есть что-то привлекательное в бармене, который умеет смешивать напитки и наливать пиво, и все это при том, что соленая вода все еще остается в его волосах, а гидрокостюм наполовину свисает с его тела. С тех пор люди приезжают отовсюду, только чтобы взглянуть на Кэма.

И хотя можно было бы подумать, что он будет наслаждаться этим вниманием, он больше сосредоточен на бизнесе, чем на флирте, особенно после того, что произошло между ним и Мали.

Но это не моя история.

Когда я вхожу, Кэм стоит за барной стойкой, готовя ее к открытию. Он на секунду поднимает на меня взгляд.

– Привет, – протягивает он. – Как все прошло?

Я пожимаю плечами, на самом деле не желая говорить об этом. – Хорошо, я думаю. Ничего по-настоящему нового.

Ладно, может быть, это глупо. Если на кого я и могу положиться в этом дерьме, так это на него. Он всегда был рядом со мной, даже когда причиной моих страданий была его собственная сестра. Но какая-то часть меня любит жить в отрицании. Я могу не замечать всего того дерьма, которое происходит в моей жизни, и притворяться, что все в порядке.

Как будто мой мир не держится на скотче.

И речь идет не о прочной изоленте. Я говорю о ленте, которая с трудом удерживает плакат на стене, потому что она предназначена для того, чтобы не оставлять следов.

– Это сегодняшняя почта? – Спрашиваю я, глядя на стопку, лежащую на стойке бара.

Он кивает. – Да, я схватил ее перед тем, как войти.

– Спасибо, чувак, – говорю я, забирая конверты. – Я отнесу это дерьмо наверх, и скоро спущусь.

– Звучит заманчиво. И не забудь о сегодняшнем вечере!

Мои брови хмурятся. – Сегодняшний вечер?

Он смотрит на меня так, будто я только что нарушил наше самое священное правило. – Сегодня третья пятница мая.

Дерьмо. – Верно. Первый костер сезона.

– Да, черт возьми!

Я натягиваю на лицо ухмылку, которая тут же исчезает, как только я начинаю подниматься по лестнице.

Нет ничего удивительного в том, что я не так радуюсь сезону костров, как раньше. Как и в прошлом году, это лишь напоминает мне о том, что прошло так много времени с тех пор, как я услышал признание Лейкин, прозвучавшее из ее уст, когда чувства, которые я запрятал в коробку в четырнадцать лет, вырвались наружу и потребовали, чтобы их заметили. Та ночь стала началом всего. Начало единственных значимых отношений в моей жизни. И сколько бы дней ни прошло, я до сих пор не нарушил своих клятв.

Те, которые все еще действуют, потому что мы все еще женаты – независимо от того, здесь она или нет.

Если бы у нас была выборочная амнезия, мне бы хотелось думать, что я был бы первым в очереди. Что угодно было бы лучше, чем эта каша эмоций, которую я таскаю за собой изо дня в день. Я так же зол, как и обижен. Тому, что она сделала, нет оправдания.

Но мое сердце всегда будет принадлежать девушке, которая заставила меня впервые испытать чувства.

Я делаю глубокий вдох и сажусь на кровать, открываю почту и чувствую, как с каждым письмом нарастает мое беспокойство. Слова «просрочено» и «последнее уведомление», написанные ярко-красным цветом, смотрят на меня, дразня и угрожая отнять у меня единственную мечту, которая все еще остается нетронутой. Но забота о маме важнее.

Маленький голосок в моей голове напоминает мне, что я должен сказать Кэму. И я это сделаю. Только нужно придумать, как. Не так-то просто сказать кому-то, что мы можем потерять контракты с поставщиками и, возможно, сам бар, потому что я был эгоистом и облажался, оплатив дом престарелых моей матери вместо счетов в баре. Это нужно сделать правильно и в нужное время, иначе он меня возненавидит.

Кого я обманываю? Он и так может меня возненавидеть.

Я складываю счета в стопку и засовываю их в ящик стола, где они и останутся, насмехаясь надо мной, как я того заслуживаю. Суровое напоминание о том, какой я неудачник.

Не могу быть мужем, с которым стоит остаться.

Не могу спасти маму.

Не могу даже удержать бар, который, по сути, был мне подарен.

Моя жизнь – это гребаный бардак.

2

Я никогда не понимала поговорку «несчастье любит компанию». Тот, кто это придумал, наверное, путает несчастье со своей злопамятностью, потому что, когда я несчастна, мне хочется побыть одной. Нет никого, кого бы я хотела видеть рядом с собой. Ничто не может сделать это лучше. Просто позвольте мне лежать там, в последствиях того хаоса, который я устроила.

Я заслуживаю того, чтобы быть такой разбитой.

Ничто не может избавить меня от чувства, которое возникло, когда я ушла. Оно там, в каждом дюйме моей жизни. И неважно, насколько я могу быть счастлива, эти чувства для меня не существуют.

Больше нет.

Ни после него.

В студии звучит голос певицы, которая исполняет песню, написанную мной, и это прекрасно, но это не то. Чего-то не хватает. Что-то мешает ей быть такой сильной, какой она должна быть.

– Останови ее, – говорю я продюсеру.

Встав со стула, я захожу в кабинку звукозаписи и смотрю на новенькую с невинными глазами, которая все еще думает, что мир прекрасен, а жизнь полна роз и радуг.

– Я этого не чувствую, – просто говорю я.

Она выглядит смущенной. – Что ты не чувствуешь?

– Боль. Абсолютная агония. Эта песня о настоящей душевной боли. О такой, когда не можешь сделать ни одного вдоха без ощущения, что кто-то вскрыл твою грудную клетку и вырвал сердце прямо из тела. От такой боли невозможно оправиться, сколько бы времени ни прошло и сколько бы раз ты ни убеждала себя, что поступила правильно.

Я киваю ей, чтобы она отошла, и она уступает мне дорогу. Надев наушники, я кладу руки на микрофон. Потускневшая буква «Х» на безымянном пальце смотрит на меня – единственная вещь, которая постоянно напоминает мне о том, что у нас все было по-настоящему.

Мелодия припева начинает звучать в моем ухе, и я произношу слова с убежденностью, которой они заслуживают.

Оставила свое сердце на полу,

когда я выходила за дверь.

Ты все еще думаешь обо мне?

Пожалуйста, не думай обо мне.

Потому что я не заслуживаю тебя,

После того, через что я заставила нас пройти.

Мне нужно дать тебе свободу.

Пожалуйста, не думай обо мне.

Продюсер усмехается, нажимая на кнопку, и останавливает музыку. Я смотрю на артистку, только что подписавшую контракт, и ее глаза слезятся. Сначала я не понимаю, почему, пока не чувствую, как по моей щеке скатывается слеза. Смахнув ее, как будто ее и не было, я протягиваю ей наушники.

– Попробуй это еще раз.

Она соглашается, и я выхожу из кабинки звукозаписи. Продюсер ждет ее согласия, включает музыку, как только получает сигнал, и затем поворачивается ко мне.

– Ты уверена, что не хочешь спеть это сама? – спрашивает он. – Кажется, никто не делает это так хорошо, как ты.

Я слушаю, как она выкрикивает слова, как будто произносить их для нее очень больно, и на моем лице появляется намек на улыбку. Она быстро учится. А когда она протягивает последнюю ноту, у меня по коже бегут мурашки.

– Я уверена, – отвечаю я с окончательностью. – У нее получится.

Проходя через парадную дверь, я опускаю ключи в чашу, стоящую у двери, и снимаю обувь. Холодная плитка приятно холодит ноги, когда я прохожу через фойе на кухню. Честно говоря, эта квартира слишком большая, чтобы мне нравиться. Я всегда предпочитала иметь свой собственный маленький оазис. Но я не выбирала это место.

Оно было у Нолан задолго до того, как я переехала.

По всем признакам, это особняк. Потолки такие высокие, что даже лестница не поможет мне до них дотянуться. А двери в два раза выше меня. Все это просто кричит о богатстве, и мне все время кажется, что я разобью что-нибудь ценное. Здесь я живу уже более полутора лет, но у меня никогда не было ощущения дома.

Я осматриваю дом и вижу, что каждая комната пуста за исключением последней. Нолан лежит лицом вниз на массажном столе, позволяя массажисту творить магию над ее спиной. Прислонившись к дверному проему, я прочищаю горло, и моя соседка поднимает голову, чтобы посмотреть на меня.

– Ты дома! – взволнованно говорит она. – Как это было? Она полностью влюбилась в нее?

Моя голова наклоняется из стороны в сторону. – В конце концов.

Встреча с моей соседкой-наследницей стала для меня благословением, которого я не ожидала, и подтвердила, что я приняла правильное решение, и карма вознаградила меня. Я жила в гостинице и пыталась выяснить, кто стоит за сообщениями, из-за которых я ушла от Хейса. Я пыталась найти кого-то, кто мог бы мне помочь, кого-то влиятельного или с хорошими связями, поэтому я отправилась в клуб. Один из эксклюзивных, где гостями являются самые влиятельные люди в округе.

Проблема в том, что мне было всего девятнадцать лет.

И тут появилась Нолан с ее волшебными методами убеждения.

Она не только помогла мне попасть в клуб в тот вечер, но и сумела найти общий язык, несмотря на то, что у меня случился нервный срыв, в результате которого я соплями и слезами испортила ее рубашку. Она хотела, чтобы я встретилась с ней на следующий день, потому что каждой девушке нужно поддельное удостоверение личности, а когда она узнала, что я живу в гостинице, она настояла на том, чтобы я переехала к ней. Я пытался отказаться, но когда она стала ныть, что постоянно остается одна в таком большом доме, я сдалась.

Было ли это безрассудством – переехать к человеку, которого я знаю всего пару дней? Определенно. Но когда единственный план – уехать, чтобы спасти жизнь парню, в которого ты влюблена, то, как правило, приходится делать не самый лучший выбор.

К счастью, этот вариант сработал.

Все, что у меня есть, включая мою работу, – это благодаря ей. Она была рядом, когда я плакала о том, о чем она до сих пор не знает, и отвлекала меня от тех моментов, когда я хотела просто рискнуть и вернуться домой. Она даже попросила своего отца потянуть за ниточки, чтобы я переступила порог музыкальной индустрии.

Никто и никогда не сравнится с Мали, но Нолан – вполне достойная альтернатива.

Она сидит, выставив напоказ свои сиськи и ничуть не стыдясь, а я, усмехаясь, смотрю в сторону. В этом ее особенность. Скромность просто не входит в ее лексикон.

– Ты свободна, – говорит она массажисту. – Если только Лейкин не хочет массажа.

Я смотрю в потолок, пока Нолан снова надевает рубашку. – Нет. Я в порядке.

Она усмехается. – Ты такая ханжа. Что бы ты делала на нудистском пляже?

– В том-то и дело. Я бы никогда не пошла на нудистский пляж.

Я снова смотрю вниз и вижу, что теперь она одета, и ее губы поджаты. – Тебе действительно следует это сделать. Я могла бы позвонить папочке, чтобы самолет был готов через час. Мы можем быть на Ибице к завтрашнему дню.

Сжимая переносицу, я стону. – Детка, сколько раз я должна повторять тебе, что каждый раз, когда ты называешь его папочкой, это звучит так, будто ты говоришь о сладком папочке?

Она вздрагивает, как всегда. – Точно. Мерзость. Мой папа.

– Я ценю предложение, – говорю я сквозь небольшой смешок. – Но мне завтра на работу. Нам осталось записать еще четыре песни, прежде чем EP будет готов.

Ее плечи опускаются. – Это не весело. Было бы намного лучше, если бы ты просто путешествовала по миру со мной.

Мы с ней уже много раз спорили, и я не собираюсь уступать. – Я хочу работать.

Она прищуривается, глядя на меня. – Никто не хочет работать.

– Это неправда.

Конечно, может быть, люди не хотят работать на работе, которую они ненавидят, но я видела множество людей, которым нравится то, что они делают. И я искренне люблю свою работу. Это все, что я когда-либо хотела делать.

Я просто хотела бы, чтобы у меня был Хейс, с которым я могла бы поделиться этим.

В тот день, когда я продала свою первую песню, все, что я хотела сделать, это позвонить Хейсу и рассказать ему об этом. Когда все остальные смеялись над моей мечтой и говорили мне, что она нереалистичная, он поверил в меня. Он слушал, пока я снова и снова пела одни и те же три слова, пытаясь понять, что в этом не так. Он праздновал со мной каждый раз, когда я заканчивала текст. Но его там не было.

И это все моя вина.

В ту ночь я лежала в постели и представляла себе все, что мы могли бы сделать. Наверное, он пригласил бы меня на ужин и прошептал бы мне на ухо, что он знал, что однажды у меня все получится. Были бы цветы и шампанское, но с оговоркой, что никто не знает, каким романтиком он может быть. И, конечно, ночь закончилась бы тем, что он заставил бы меня кричать, когда я кончила больше раз, чем это возможно, потому что это единственная музыка, которую он хотел бы слышать.

Когда вышла эта песня, я задалась вопросом, слышал ли он ее. Или знал ли он, что она о нем. Потому что он – тема всех моих песен, за исключением одной, которую я написала, чтобы выместить злость на анонимных разрушителей жизни, но она никогда не увидит свет. Иначе она вернется, чтобы укусить меня за задницу.

Я ничего о них не слышала с того самого дня, как ушла, когда написала им сообщение и сказала, что сделала это. Что я ушла от любви всей моей жизни посреди ночи, разбив его и свое сердце. Не было ни одного сообщения. Ни одной записки. Радиомолчание, но страх, что они все еще ждут, когда я облажаюсь, висит над моей головой, как гильотина, не давая мне приблизиться к родному городу.

Но если бы я могла, я бы вернулась в мгновение ока.

– Лейкин? – тихо спрашивает Нолан, и я понимаю, что она уже на полпути по коридору. – Ты идешь?

– Куда?

– Поесть. Я собираюсь попросить Пьера что-нибудь приготовить.

Мм-хм. – Ты собираешься сидеть там и наблюдать за его мускулами, не так ли?

Она ухмыляется. – Что я могу сказать? Я похотливая девчонка.

– Ты хочешь сказать, что ты голодная девочка.

– Я сказала то, что сказала.

Господи, Крис. Влюбленность Нолан во французского повара, которого ей разрешил нанять отец, – самый страшный секрет в истории. Девушка практически пускает слюни каждый раз, когда смотрит на него. Она не скрывает этого, и хотя обычно я нахожу это комичным, сегодня я просто не в настроении.

Я притворно зеваю и вытягиваю руки над головой. – На самом деле я довольно измотана. Я собираюсь немного поспать.

Она цокает на меня. – Видишь? Работа высасывает из тебя жизнь. Тебе следует завязать.

– Спокойной ночи, Нолан, – предупреждающе говорю я.

– Спокойной ночи, – напевает она, пробегая по коридору на кухню.

Не то чтобы я лгала. Во всяком случае, не совсем. Я действительно измотана. Мы просидели в студии двенадцать часов, слушая одну и ту же песню снова и снова, пока не почувствовали, что она звучит правильно. Это утомляет быстрее, чем вы думаете. Это нелегкая работа, но когда мои слова воплощаются в жизнь, это того стоит.

Я возвращаюсь в свою комнату и забираюсь на кровать, которая слишком велика для одного человека. Каким бы удобным ни был матрас или пушистое одеяло, которое, по сути, поглощает меня целиком, этого никогда не бывает достаточно. Я жажду ощутить себя в постели Хейса. Нашей кровати. Я хочу лежать рядом с ним, когда он обнимает меня и бормочет какую-то чушь во сне.

Достав телефон, я пошла по пути саморазрушения и открыла Instagram. Дата на календаре весь этот проклятый день смотрела на меня, напоминая о том, что сегодня за день. Раньше я радовалась этому событию не меньше, чем Кэм. Сезон костров был для нас всем – началом лета, концом изоляции и лучшим пятничным вечером в году.

Оуэн – единственный, кто ничего не заподозрил, когда я следила за ним со своего псевдо-аккаунта. В нем почти нет фотографий, кроме нескольких кошек Нолан и одной фотографии бассейна. Он, наверное, даже не заметил, а если и заметил, то просто решил, что это девушка, которая считает его сексуальным или что-то в этом роде.

Ох, черт.

Самое последнее сообщение было сделано час назад и снабжено надписью: «НАЧИНАЕМ СЕЗОН КОСТРОВ ПРАВИЛЬНО!». Это четыре фотографии в слайд-шоу. На первой – он и пиво – его единственная настоящая любовь. На второй – костер перед ним, но у меня сводит желудок, когда я вижу Кэма на заднем плане.

Хейс был не единственным человеком, которого я оставила в ту ночь, и я скучаю по своему брату больше, чем это сделали бы другие в моей ситуации. Он всегда был моей опорой в детстве, и мне бы очень пригодилась его поддержка, когда я уезжала, но я знала, что если я свяжусь с ним, он скажет Хейсу, где я нахожусь. Я просто не могла рисковать. Так что я потеряла и его.

Я перехожу к следующей фотографии и усмехаюсь, видя, что Оуэн и Лукас выглядят как пьяные идиоты: Оуэн улыбается в камеру, а Лукас улыбается в другом направлении. У них никогда не было хороших фотографий. Один всегда умудряется все испортить.