Текст книги "Один"

Автор книги: Карл Мунк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

Сумрачные тени окружили хижину Ханы в тот момент, когда женский визг жертвы, которую истязала ведьма, достиг апогея.

Селяне топтались у входа, подталкивая друг друга, но первым пнуть дверь никто не решался.

Вперед выступил Фогт, обернув к односельчанам бледное лицо со всклоченными волосами.

– – Доколе же мы будем сносить ведьму бок о бок с собой?

А Старая Хана, прислушиваясь к шуму и крикам за стеной, торопилась. Ее жертва, молоденькая девушка лет пятнадцати, уже устала визжать и лишь хрипло дышала, скаля в темноте зубы.

Но Хана ничем не могла ей помочь – выбор сделан богами, по воле которых должны жить на земле среди людей прорицательницы и хранительницы древних знаний. Никто не знал, даже великие небеса, пригодятся ли людям дары, загодя приготовленные простым смертным богам. Слишком дремуче и наивно оно, человечество, лишь вступившее на путь к мудрости, чтобы знать наперед: муки Старых Хан не бессмысленны.

Люди слишком беспечно устремляются к концу своей земной жизни, чтобы оглядываться назад. Лишь дети, пока не стали взрослыми, способны с любопытством оглядывать окружающий мир – с годами им становится недосуг.

Собравшейся за дверью толпы Хана не опасалась. Знала, что криками да угрозами все и закончится. Ну, разве что найдется смельчак, ткнет горящим факелом под соломенную крышу: ведьм сжигали всегда и во все времена.

А Старая Хана знала о каждом дне и часе всех, кто жил до нее на земле – в этом заключался ее долг, и это было смыслом ее жизни. Но даже прорицательницам вечность ограничивает срок присутствия среди живых, а ее последовательница лишь глупо таращилась и на все уговоры визжала. Наверное, не следовало спешить, но Хана помнила, с каким восторгом она приняла на себя миссию хранительницы знаний в свое время.

Она и сейчас помнит восторг, когда ее предшественница, уже погибая, прошамкала, едва выталкивая бессильные слова:

– Дай ладонь, новая Старая Хана!

Но и время было другое: к богам относились с покорностью, ведуний и колдунов почитали. Нынешний век становился все более алчным: к асам взывали, когда требовалась помощь или человек надеялся жертвоприношением выклянчить что-нибудь для себя.

А девица, услышав, что ей предлагают седые волосы, беззубые десна, тянущую к земле горбатую спину, взвыла дикой кошкой. Время же Ханы иссякало, просачиваясь сквозь сито близкого утра последними блестками секунд. И тогда на Старую Хану снизошло вдохновение: нельзя допустить, чтобы из-за одной упрямицы прервалась нить времен, оборвалась память о минувшем, канули в безвестность все жившие. Еще о героях, пусть переврав, люди помнят – Старые Ханы заботливо хранили в копилке времени воспоминания о первых шажках ребенка, умершего в трехлетнем возрасте от лихорадки, и последнее слово старухи, зовущей кого-то в одиноком жилище.

– Слушай же! – Хана торопилась, глотая слова и путаясь в мыслях. – Слушай, что ты хочешь обречь на забвение и небытие! В давние времена, когда и времени еще не было, а вселенная чернела непроглядным слепым хаосом, мир состоял из разрозненных частиц, каждая из которых не подозревала о существовании другой и, конечно же, мнила себя единственной. Вселенная походила на клубок шипящих и сворачивающих хвост в спираль змей. И, сталкиваясь, частицы вселенной, взрывались на многие километры огненными завихрениями, чтобы, спустя сотни лет, донести жар до другой, такой же одинокой и бесприютной частицы – и снова взорваться, пылая бессилием перед одиночеством, с одной стороны, и желанием быть первым и единственным с другой.

Над миром простирала крылья бескрайняя ночь, безнадежная в своем могуществе. Но даже власть, дарованная темноте, вселенную не радовала. Что стоит власть, если некому поклоняться твоему могуществу? Что стоит могущество, если нет никого, кто стал бы с тобой за него бороться. И тогда из темноты, из вечности и кусочков вселенной пришел и вспыхнул чудовищный взрыв, с которым не сравниться ничему, бывшему прежде. Вселенная-вечность вынашивала свое дитя – и сотрясенный мир выплюнул из чрева одну-единственную искорку, которая, в отличие от огненных завихрений, не погасла.

И вселенная, потрясенная невиданным чудом, замерла в удивлении перед собственным порождением, ибо пустота породила разум.

Но разум не может существовать сам по себе – вселенная придумала себе новую утеху. Так народились йотуны, прародители всех сущих.

Девушка перестала всхлипывать, глядя на старуху, приоткрыв полноватые губы, отчего они походили на треснувшую перезревшую вишню. Так, непонятно и странно, в них в деревне никто не говорил. Речь о том, чтобы отобрать ее молодость, старуха больше не вела, и девушка рискнула спросить о единственном, что понаслышке ей было уже знакомо:

– Значит, йотуны и в самом деле жили когда – то? Я-то думала, что это сказка, ну, из тех, что рассказывают вечерами.

Старая Хана, казалось, не слышала, уйдя в воспоминания о событиях, которые помнить не могла, слишком короток для того человеческий век, да и век человечества не сравнится с той неоглядной далью, куда тянулись нити памяти.

– Йотуны? Это ведь мудрецы, так? – допытывалась девушка. Ей показалось забавным, что люди могут родиться не от отца и матери, а возникнуть из искры, вроде тех, что вспыхивают в камине, если дрова сосновые и пропитаны смолой.

Нет, – покачала головой Хана, – вначале не были йотуны никакими мудрецами. Скорее наоборот. Жадные до всего нового, они ринулись осваивать новое пространство, сыпя наивными вопросами и расшибая лоб от отсутствия ответов. Они ведь были первыми и постигали основы мирозданья лишь собственным опытом. Так бабочка, сколько раз не обжигай крылышки, все равно летит на горящую свечу, привлеченная чудом тепла и огня. Йотуны мало походили на тот образ, который им потом придумали люди. Скорее, они были похожи на морскую пену, существующую до первого морского прилива. Они кидались ко всему новому, чтобы тут же исчезнуть, порождая своих двойников.

А вселенная терпеливо сносила каверзы и капризы своих детей, уступая им все новые и новые пространства, пока однажды не обнаружилось, что вселенная, вся, от края до края, переполнена любопытными и вечно спешащими к новым открытиям йотунами.

Девушка выпятила нижнюю губу: йотуны представились ей мириадой светлячков вдоль лесной тропинки. Те тоже так и норовили попасться на глаза зеленой звездочкой, как ни старайся, за вечер подавишь не один десяток.

– Жалко их, – вздохнула девушка, сама не понимая, кого жалеет: йотунов, которых никогда не видела, или тех светлячков, которых детьми они с ребятишками собирали пригоршнями, отдирая цепляющиеся за травинку лапки от ненадежно спасительной травинки.

– Да, жалко, – эхом отозвалась Старая Хана. Она не стала рассказывать, как йотуны, привлеченные необычным видением, мириадой кинулись к взорвавшейся звезде – и сотнями гибли, очарованные ярким блеском гибели того, что казалось вечным. После того йотуны задумались. Оказалось, их бытие тоже вовсе не бесконечно, как казалось. Оказалось, что за краткой вспышкой звезды, вечной по сравнению с кратким мигом сияния, приходит небытие.

Но какой разум покорно согласится исчезнуть, не оставив ничего после себя? Так придумали вёльву, вечную прорицательницу и хранительницу всех знаний, что успевал накопить йотун перед тем, как погибнуть.

Люди после себя оставляют детей, строят храмы, сажают хрупкие ростки деревцев в надежде быть помянутыми раскидистым дубом – йотуны придумали лучше: из обломков сгоревшей звезды, они суетясь и поторапливаясь, придумали девять земель, соединенных пространством миров. И тут же, с беспечностью детей, устроили грандиозный фейерверк, пустив на растопку только-только отстроенный дом.

– Дом? На дрова? – не поверила девушка, осуждающе покачав головой. Да их глухонемой деревенский дурачок Иероним и то норовил поджечь, только не догляди, чужие жилища, ни разу не попробовав зажечь кровлю своей, доставшейся от родителей, развалюхи, хоть этот-то клоповник давно стоило спалить или пустить на дрова.

– А дальше? Что было с йотунами дальше? – заторопила старуху девушка, уже заранее беспокоясь за судьбу йотунов. Они казались ей чем-то похожими на шестимесячных близнецов соседки, вечно голодных, мурзатых, но не унывающих. Она подкармливала малышей жеваным хлебом, политым сладким сиропом и мыла им розовые заднюшки. Соседка, у которой помимо близнецов, было еще шестеро, беспечно и довольно равнодушно принимала чужие заботы о ее детях.

– Так они поселились в своих домах? – теребила девушка Хану, видя, что старуха снова умолкла.

– Поселились? – Хана, откашлявшись, глотнула из стоящего рядом кувшина. Молоко прокисло и припахивало плесенью.

– Нет, йотуны – непоседы, закончив одно дело, они тут же о нем забывали ради иных забав. А в домах поселились лишь самые ленивые и рассудительные, но их уже не называли йотунами. По правде сказать, те поселились не в самих домах, а, как бы понятней, во дворе. Дело в том, туша пожар, йотуны перестарались: все земли оказались покрыты на многие метры водой, земля представляла хлябь с вечным дождем, без рассветов и закатов.

– А, помню, – отозвалась девушка. – Как-то на выгон прибрел старик. За пару печеных картофелин пел песни. Я запомнила:

 
В начале не было
(был только мир)
ни берега моря,
ни волн студеных,
ни тверди снизу,
ни трав зеленых –
только бездна зевала…
 

Девушка поежилась, кутаясь в платок:

– Страшно…

На миг она зажмурилась, пытаясь представить привычный мир без всех тех вещей, которые сопровождали ее с ранних детских воспоминаний, но перед глазами возникал склон, текущий к реке: по весте, в логе, там сходила с ума черемуха, буйствуя черными гроздьями терпких ягод к лету.

Для йотунов это была лишь забава, ведь от появления на свет они понятия не имели, что в мире существуют вещи, им не по силам. А быть уверенным в себе – сделать полдела. Йотуны же никогда не сомневались, предпочитая вначале попробовать, а уж потом смотреть, что из этого получилось. Созданный им мир вёльва осудила, склонная к нравоучительным упрекам, как и любая женщина, созданная по ее подобию тогда, когда в женщинах возникла нужда.

– Это что за болото? – возмутилась пропрорицательница, глянув с небес на одно из покрытых тиной и плесенью строений йотунов.

– А что такое? – йотуны выпятили грудь боевыми петухами: кому придется по нраву, коли ты работаешь, работаешь, а явится бездельник и сведет одним словом на нет все твои усилия?!

– А то, – ответствовала пропрорицательница, – что я так и запомню, и правнукам своим передам: великие йотуны сотворили гнилое болото!

Прослыть творцами хляби йотунам не хотелось. Но и осушать многие метры грязи – забота не одного дня.

Одному из йотунов пришла мысль:

– Но если нельзя убрать воду, почему бы нам не поднять сушу?

Йотуны довольно расхохотались, принявшись тащить из-под воды клочья суши.

– Э, так дело не пойдет, – снова встряла вёльва. – Это же носовые платки! Взялись делать, так делайте, как положено!

Йотуны пошептались и испарились, вернувшись только через шесть дней. Следом, попирая ступнями воздух, шествовал огромный детина.

– О, боги! – вырвалось у вёльвы при виде рослого детины, голого и с поросшей курчавым волосом грудью. – Это что еще за страшилище?

– Бор, сынок наш, – ответствовали йотуны, горделиво взирая на дело рук своих.

По правде сказать, опыт по производству детей у йотунов удался не ахти как. Бор больше походил на обрубок дерева: грубые, словно рубленные топором черты и громоздкая фигура эстетического наслаждения не доставляли. Зато потомок йотунов оказался на редкость плодовит и в течение короткого времени оброс сыновьями, как лесная мышь.

Детишки, не тратя времени даром, тут же приступили к поднятию суши. Но если для йотунов это было очередной забавой, потомки Бора за дело принялись всерьез. Вёльва мало верила, что из затеи что-то получится, но старательно запоминала увиденное: в этом заключалась ее суть и предназначение. А прародители людей были столь наивны, что понятия не имели: любой долг исполнять вовсе необязательно. Поэтому вёльва, чихая от поднятой потомками Бора пыли, следила за работами, которые продолжались день ото дня. Особенно старался один. Прорицательница так его и назвала, чтобы потом отличать от прочих: Один. Был он расторопней и горластей прочих. Больше суетился, чем помогал, но стоило Одину отойти, как прочие боги тут же бросали работу и подтянутый почти к поверхности клочок суши с глухим всплеском уходил на дно мирового болота.

Шесть дней продолжалась упорная возня между богами и водой. Наконец, затея осточертела.

Боги оглядели дело рук своих и плюнули:

– Да сдалась нам эта земля, когда отлично можно устроиться и в воздухе!

С тем и улетучились, оставив после себя груды мусора, безмерные болота и небольшие участки сухой земли.

Прорицательница лишь поморщилась: у каких мужчин, пусть и божественных, хватит терпения навести должный порядок. Боги обустроились в небесах, обживая облака и тучи – осушенная земля пустовала, покрываясь колючими кустарниками и зарастая сорняками.

И тогда на Идавёль-поле, в небесную обитель, заявились три великанши. Были они черны телом, суровы лицами и упрямы, как десяток диких ослиц.

Великанши тут же потребовали сборища йотунов и их потомков. Но йотуны, стремительные искорки, к такому повороту событий были не готовы – отделались письменным вежливым отказом, устремляясь к иным мирам бесконечности.

Когда боги развернули пергамент йотунов, глухой ропот прошел по толпе: на пергаменте красовался здоровенный кукиш и ехидное послание: «Отцы крыжовник едят, а у детей – оскома!»

Пришлось потомкам йотунов разбираться с просительницами самим, а поскольку земля под небесным градом богам была не нужна, то и отдали ее великаншам на веки вечные.

На том и собрались было разойтись. Но великанши, переломав неуклюжими лапищами половину кресел, не уходили, топтались, видно, тая какую-то еще каверзу.

– Ну, – первым не выдержал Один, который только-только уговорил кузнеца Асгарда научить его своему ремеслу, как деловое соглашение прервали эти тетки. – Давайте, выкладывайте, что вам еще!

Великанши, мрачно выпятив вперед квадратные подбородки, ответствовали, правда, довольно смущенно:

– Мужчин бы нам!

– Что?! – ошалели боги.

А то, – огрызнулись великанши. – Всем известно, что у нас мужчин днем с огнем не сыщешь. В Ёотунхейме лишь женского пола существа.

Великие асы от подобной наглости окаменели. Первым опомнился Локи и, махнув сотоварищам, быстро зашептал что-то. Великанши вытягивали шеи, но из-за примкнувших друг к другу спин асов вплетали лишь взрывы хохота.

Наконец боги повернулись к великаншам. Один, стараясь удержать на лице серьезное выражение и давясь смехом, изрек:

– Да будет так, юные девы! Мы вашу нужду в мужчинах понимаем и готовы вам помочь! Ступайте же на Землю – вас там ждет сюрприз!

– Пальчики оближешь! – высунулся Локи, цмокнув губами воздух и дурашливо закатывая в экстазе глаза.

Великанши подвох подозревали, но были слишком огромны и простодушны, лишь пугливо озирали хохочущий пантеон асов.

Смиренно поблагодарили. Потянулись прочь унылой вереницей, ступая вслед друг дружке.

– Ой, братцы, – Тор снизу вверх провожал великанш взглядом, – как бы не вышла наша затея боком!

– Будет тебе хныкать! – легкомысленно отмахнулся Один. – Но если уж так опасаешься, что стоит запретить смертным шляться по небесному граду?

– Пусть хоть так, – повеселел Тор.

А шутка, которую учудили боги, заключалась в том, что, уговорив Бримира и Блаина потерпеть минутную боль, из крови и косточки асов боги сотворили маленького человечка – как и просили великанши, мужчину, назвав творение своих проказливых ручек Мотсогниром.

Вышел карлик не ахти каким красавцем да и росточком чуть побольше мизинца.

– Да, – скептично покривился Один, – какой-то он недоношенный, что ли…

– Но, но, но, – карлик напыжился и покраснел. – Вот я вас, вот я покажу, кто недоношенный!

И грозил великим богам чуть заметным пальчиком.

– И характер у него склочный, – поддержал Одина Локи, прищуриваясь на Бримира и Блаина.

Блаин тут же махнул головой:

– Как хотите, но теперь пусть кто-нибудь другой выламывает себе кости, а я – пас!

Бримир поддержал:

– На ваших уродцев крови больше не дам! Начали, было, уговаривать, но, к удивлению, вмешался Мотсогнир:

– То-то, я гляжу, кровица у меня реденькая, косточки хрупкие. Знал бы, что из этих злодеев меня делать будут – ни в жизнь бы не согласился.

– Что же ты предлагаешь? – возмутился Один. – Пойми: не можем мы великаншам подсунуть такой откровенный брак!

Карлик придержал злость при себе, лишь презрительно смерив Одина взглядом. Ловко соскочил с ладони Тора на землю и, оглядевшись, зачерпнул ковшиком ладони красной глины, которой в избытке на Идавёль-поле. Шедшие последние недели дожди смыли траву и верхний слой земли, обнажив масляно блестящий пласт глины.

– Вот, – пропустил жирное месиво карлик между пальцев. – Чем не материал?

Забава понравилась. Асы, ревниво следя друг за дружкой, хватали комья глины, разминая в руках. Раскатывали в лепешки. Жали и мяли, пока глина не стала податливой и перестала липнуть к ладоням.

– Да, – Вали полюбовался на человечка, которому только-только соорудил крючковатый, нависающий над подбородком носище, огромный по сравнению с остальными частями тела, – женишок хоть куда!

– Это тебе не в тавлеи играть, – пыхтя, словно тащил тяжело груженный воз, отозвался Браги, клепая маленьких человечков с завидной скоростью.

Локи, усевшись прямо в красноватую жижу, задумчиво переминал глиняный катышек. Его движения были вкрадчивы и осторожны, словно в руках хрупкое стекло.

– Ну, что ты возишься? – окликнул приятеля Один: его творения, перевалив за десяток, выстроились неровной шеренгой перед новоявленным творцом.

– Да вот думаю, что скажут наши потомки, – отозвался Локи, щурясь в будущее. – Скажут ли спасибо за то, что мы отняли у них свободу небытия, понуждая жить, а, значит, и умирать.

– Ну, – пожал плечами Один, – не все ли равно, что скажут. И потом: раз родившись, ты все равно умрешь, то, значит, вернешься к исходной точке: небытию! И все дела! – подытожил; заумных разговоров, на которые нет-нет да тянуло Локи, Один не выносил.

– Не пора ли остановиться, а то эта мелюзга заполнит весь Асгард, – поумерил пыл приятелей Тор.

Асы, отирая об одежды перемазанные глиной руки, полюбовались на четыре десятка верещащих человечков.

– А вот я их, – спохватился Один и, сграбастав маленьких паршивцев в охапку, швырнул с небес на Землю.

– Осторожнее! – вырвалось у Вали.

А, да что им сделается? – огрызнулся Один, с любопытством поглядывая вниз: карлики, шлепнувшись о землю, тут же вскакивали и, потирая ушибленные места, бросались наутек. Брызнули горошинами – и растворились в кустарниках и подземных норках лесных мышей.

Великанши, дожидавшиеся исполнения обещания великими асами, очумело вертели неповоротливыми шеями: сюрприз удирал во все лопатки.

– Я так и знала, – сплюнула одна из женщин, – все мужчины, когда речь идет о женитьбе, ужасные трусы!

Потоптавшись на месте и погрозив асам здоровенными кулаками, великанши понуро поплелись обратно в Ётунхейм: предстояло объяснить подругам, что женишков придется еще поймать.

Ничего из того, что произошло при сотворении мира на самом деле, конечно, в сбивчивом рассказе Старой Ханы не было. А были, смешавшись с легендами, видения о великих йотунах и их потомках – мудрых и справедливых асах и о предназначении вёльвы, вынужденной через века тащить на своих плечах бремя горестей и несчастий, выпавших на долю миров. Где тут быль, а где выдумка? В мифах и сказаниях провидцев живет история, всякий толкует ее на свой лад, И смутные времена, когда разум спал, а боги и люди были заняты взаимным уничтожением и отрицанием, порождали сияющие провалы во времени, и тогда Старая Хана толковала события по своему разумению.

И старуха, перебираясь сквозь переплетения разрозненных событий и фактов, как перебирается человек сквозь ползущие заросли кустарников, повествовала о том, что видела внутренним взором. Она была честна по отношению к тому, что помнила или придумала, а можно ли требовать от человека большего?

Но девушка поверила Старой Хане, потому что ее история озарялась слепой и неистовой верой в свое предназначение, а истина освещалась долгом, который не выполнить никому иному.

– Я согласна, – прошептала ночная гостья ведуньи, вставая.

А Хана, все еще погруженная в воспоминания, пропустила тот момент, когда время стронулось и, качнувшись, восстановила привычный ход вперед.

И тотчас хижина старухи наполнилась едким дымком, вкрадчиво вползшим сквозь неприметные глазу щели.

Хана знала, что люди струсят открытого выпада. Так и случилось: никто из селян не рискнул преступить порог, хоть дверь, вот, отперта. Но человечество ловко прибегает к уловкам тогда, когда впереди маячит цель или выгода. Селяне доверили выбор судьбе. Сгорит ведьма, значит, так повелели завершить ей путь среди смертных боги. Уцелеет, ну, что ж никто не видел, кто поднес факел к соломенной кровле.

О себе Хана не думала. Она торопливо протянула руку к закашлявшейся девушке:

– Дай ладонь! – и успела коснуться пальцев своей преемницы до того, как в хижину властелином повелителем ворвалось пламя. Старуха с недюжинной силой вытолкнула новую вёльву в другое время, отстоящего от горевшего дома на многие годы.

Так и пустело пожарище, пока чужак не всколыхнул россказни долгожителей. Тогда-то снова припомнили и Старую Хану, и дурную славу холма.

А пришелец, сделав вид, что любопытные взоры к нему не относятся, принялся растаскивать завалы спрессованных временем камней и расчищать место для постройки дома.

Посудачили да забыли, пока Вотан, так звали чужака, сам не напомнил о себе, заявившись в деревню с полными карманами золота: ему требовались плотники, кузнецы и хороший столяр. Хотя, как обнаружили после, и сам Вотан был не промах, успевая быть одновременно в нескольких местах да еще умудряясь покрикивать на греющихся на солнышке работников: те-то были уверены, что Вотан вместе с лесорубами валит деревья на бревна, даже стук его топора различали.

Золото, как известно, имеет удивительное свойство: стоит ему желтым лучом ударить в лицо самого завзятого бездельника, как, понукаемый женой и голодным выводком галчат со вздутыми от недоедания животами, бездельник начинает потихоньку раскачиваться, шевелиться и даже что-то делать. Словом, не прошло и месяца, а холм превратился в ровную чистую площадку, хоть репу сей.

Тут Вотан повел себя странно. С лихвой расплатившись с работниками, он, вместо того, как и положено по окончании любого дела, не откупорил бочки с пивом, не поставил угощение, а, сверкая из-под широкополой шляпы единственным глазом, велел всем убираться.

– Но, хозяин, – заспорил, было, кузнец, стискивая кулаки.

Однако чужак так резко повернулся и лязгнул зубами (ну, точно голодный волк! – рассказывали потом очевидцы), что работнички, бурча под прокуренные усы, гуськом спустились с холма, оставив Вотана в одиночестве.

Но деревня насторожилась, затаив обиду, хотя золота многим теперь хватило бы до нового урожая.

– А все же не по-людски, не поступают так, – судачили селяне, тут же забыв, что без Вотана есть бы им пареную траву да запивать не пивом, а чистой водицей.

Но как предугадаешь, где грань человеческой неблагодарности? Один разговоры слышать слышал, а только, по-видимому, плевал он на то, что о нем судачат.

Но на большее, чем разговоры, селяне пойти не рискнули. Было в чужаке нечто такое, то ли в выговоре, то ли в манере держаться в седле и одеваться, что отличало его от прочих.

Прошло несколько недель. Любым, даже самым предвзятым кривотолкам, в конце концов, надоест муссировать одно и то же. Тем более, деревню от поселенца отвлек слух, что в соседней деревне родилась девочка с хвостом. Некоторые утверждали, что даже видели это страшилище. На первый взгляд ребенок и ребенок, а позади, чисто, как у коровы, свисает голый хвост с кисточкой пушка на конце.

Стали гадать, что знамение – не к добру.

К Вотану, гордецу и нелюдиму, по-прежнему относились осуждающе: деревня не любит пришлых перекати-поле.

Но тут Вотан вновь напомнил о себе, причем самым неожиданным образом.

Лето исходило жарой, внезапно сменившейся нудным ненастьем с редкими разрывами среди мокнувших дождем облаков.

Как-то, в один из таких унылых вечеров, в хижину кузнеца, наклоняясь под низким проемом двери, ввалился Вотан.

Кузнец с семьей ужинал. Он не простил обиду и тот взгляд, заставивший пробежать по спине дрожь, которым Вотан наградил работников напоследок. Теперь кузнецу время поквитаться. Делая вид, что не замечает вошедшего, кузнец медленно потянулся к котлу, в котором курилась кислым паром вареная со свининой капуста. Зачерпнул со дна и отправил в рот.

Вотан усмехнулся, устраиваясь на лаве. Тотчас с плаща и сапог на пол натекло. Хозяйка метнулась подтереть, но, пригвозженная приподнятой бровью мужа, вжалась на своем месте.

Кузнец по-прежнему дожидался, когда же незваный гость догадается, что пора бы и честь знать. Но тут, когда уж он совсем открыл рот, чтобы посоветовать чужаку убираться на холм старой ведьмы, как почувствовал, как неведомая сила приподняла его над лавкой, перенесла к порогу. Шляпа кузнеца, сманеврировав в воздухе, шлепнулась, въехав прямо на глаза, а плащ, сам собой сдернутый с гвоздя в косяке, словно живой обернулся вокруг плеч.

Вотан ударил себя по коленям ладонями:

– Вот и ладно! Сборы завершились – можно и в путь!

Кузнец, внезапно потерявший и волю, и дар речи, безропотно заспешил следом за чужаком.

Жена кузнеца с минуту глядела вслед исчезающей парочке. Потом кинулась по соседям.

– Беда! – колотилась в запертые на ночь двери. – Чужак-то свел моего мужа!

Ветер усилился, стегая женщину дождем ледяных струй дождя. А ее голос тонул в завываниях бури. Но соседи, даже расслушав, гасили коптилки, и, таясь у двери, дожидались, пока женщина постучится к другим: слишком неестественным было бушевание стихий, разразившихся над деревней.

Вотан и кузнец, ветер им упирался в спины, достигли холма. И тотчас ненастье сменилось мирным покоем летней ночи. Кузнец, видя, что никаких новых несчастий ему на голову не просыпалось, приободрился. Достигли вершины холма. Вотан, приподняв с земли ровно обструганный шест, похожий на жердь для изгороди, взвесил его на руке:

– Сможешь сделать такие же?

– Я – мастер! – Он ухватил шест оглядывая со всех сторон: пожалуй, работа была точнее, чем сумел бы он сам, но и металл был незнакомым.

– За заготовками дело не станет, – словно предугадал его сомнения Вотан, открывая длинный и узкий ящик, наполненный точно такими же, чуть менее блестящими жердями.

Малость подковать – будет не отличить от готового.

– Лады! – согласился кузнец, и, не выдержав, все же спросил: – А для чего ты устроил это? Зачем не пришел по-людски?

– Да затем, что вы – лишь вот эти заготовки, – туманно отвечал чужак. – А стать людьми – вам еще учиться и учиться.

Кузнец лишь плечами пожал. Но заказ выполнил в срок, огрызаясь на приставания жены и выпад соседей:

– А вам какое дело, где я был? Вот сами сходите к Вотану и спросите!

Кузнец был детина здоровущий – с расспросами поотстали.

Вотан же, приняв работу, накопал вдоль всего холма ямок и вбил колья частой шеренгой, отгородившись от любопытных взглядов.

Теперь можно было приступать ко второй части задуманного – место для лагеря Одина устраивало, теперь лишь оставалось избавиться от местных жителей.

Местным же жителям не терпелось избавиться от чужака. Чаша терпения переполнилась, когда, то один, то другой селянин стали примечать, что стоит посмотреть ночью в сторону холма Старой Ханы, как у человека начинали болеть и слезиться глаза, веки опухали, а ресницы по ночам покрывало слоем липкого гноя.

– Колдун он, не иначе, – пополз шепоток, становясь все громче.

Когда смеркалось, трое братьев Нейле, отчаянные головы, поговаривали даже, что, отлучаясь, якобы по торговым делам, не брезговали разбоем на проезжих дорогах, собрались наведаться к чужаку.

Не то, чтобы верили в колдуна, зато не раз видели, сколько золота таскает Вотан в карманах. Невесть какие сокровища прячет он за частоколом. Братья ящерками прошмыгнули к вершине холма, прячась за густым кустарником и зарослями чертополоха, разросшегося, как на грех, по обе стороны дороги, ведущей на холм.

Солнце пряталось за кроной дуба, когда братья достигли изгороди. Через щели видели, как Вотан, утрамбовав песок ногами, чертит что-то деревянным прутом. Меряет шагами расстояние, вбивает по контуру колышки и снова рисует непонятные узоры.

– Ишь, злых духов вызывает наш колдун! – хмыкнул старший брат, вытаскивая из-за пояса нож.

Младший из братьев приник к земле. Ему показалось, что он чувствует легкое жжение, но солнце еще не закатилось, и вряд ли изгородь при свете причинит сильный вред. Зато, раз и навсегда разбогатев, они смогут каждый отстроить по дому, а парень и хозяйку себе присмотрел.

Старший кивнул: Вотан был один, а, даже изорись чужак, зовя на помощь, братья хорошо знали свою деревню: немногие и на зов родной матери откликнутся.

Братья решили брать подворье Вотана штурмом. Разом поднялись с земли и ринулись в незапертую калитку, отлитую из точно таких же, но более коротких черных заготовок.

Что произошло, когда Вотан повернулся лицом к непрошеным гостям, братья рассказать не сумели. Смертный холод сковал их члены. Они почувствовали, как волосы зазвенели ледяными сосульками, а сосуды, замерзая кровью, рвутся и хрустят.

Последним воспоминанием был ярко-синий пронзительный взгляд Вотана – братья оледенели и тут же начали таять, истекая светлой водицей, впитавшейся в песок. Вскоре на месте разбойников лишь темнело мокрое пятно, которое, постепенно бледнея, высыхало.

– Овечьи хвосты! – выругался Один. Он, приготовляя место для лагеря, замешкался, и сам виноват, что эти мужланы решили выступить первыми.

Но теперь Один знал, как действовать. Он неторопливо спустился в деревню, побрякивая в кармане золотишком. Стучал в дверь, вежливо испрашивая дозволения войти. После того как Один, обмахиваясь неизменной шляпой, покидал жилище, в хижине оставались лишь лужицы талого льда. И так, заставляя алчных до золота селян самим открывать Вотану двери, великий ас не миновал ни один двор, не оставив в живых ни мужчин, ни женщин, ни младенцев.

Слишком много надежд он связывал с этим местом, чтобы мог бы позволить себе быть милосердным или снисходительным. Лишь удивленная скотина провожала синий плащ чужака, когда Один, миновав околицу, в последний раз хозяйски окинул округу.