Текст книги "Один"

Автор книги: Карл Мунк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

– Безумная! Что ты творишь? – зашуршало по подземельям.

В который раз Фригг оглянулась. Она была совершенно одна. Та же пещера, озеро. Лишь цветов поубавилось, но и за это Фригг не могла бы поклясться. Может, она ошиблась вначале, приняв за лотос обыкновенные лилии, и теперь в избытке качавшиеся на поверхности воды.

– Остановись! Оставь! – шуршало ей вслед, когда Фригг двинулась обратно. Но теперь богиня даже не оглядывалась, торопясь на свет.

Конь, по-прежнему привязанный там, где его оставила богиня, захрапел и попятился, норовя оборвать короткий повод.

– Тише, дурашка! – Фригг, успокаивая, огладила холку коня. Здесь, при тусклом свете угасающего дня, цветок был чудо как хорош, и Фригг не жалела о предпринятом путешествии, за которое, богиня подозревала, ей еще влетит от родителей.

Зажав стебель в зубах, чтобы ненароком не поранить нежные лепестки полураскрытого бутона, Фригг рывком вскочила в седло. Направила лошадь к тому месту, где небесная дорога пересекалась с дорогой ванов.

И вдруг в тот миг, когда лошадь расправила крылья, собираясь взлететь, тучи рвануло в разные стороны. А над унылым миром, торжествуя последние минуты, красным диском засияло солнце. Его свет окрасил гребни гор, приукрасил луга с чахлыми, тронутыми заморозками травами, высветил фоном изящную роспись ветвей.

– Как хорошо! – придержала Фригг лошадь, привстала в седле.

– Тебе нравится? – хрустальной каплей упало слово. – Бери же, этот мир – твой!

Фригг, качнув головой, улыбнулась невидимому собеседнику:

– О, нет, благодарю за подарок! Если бы картина могла застыть такой, какой я вижу ее сейчас, можно бы и подумать. Но здесь бывают долгие затяжные дожди. Скучные зимы. Грубые ваны, которым куда равняться с остроумием и ловкостью асов. Нет, прибереги подарок для кого-нибудь другого. Мой мир – Асгард, и я люблю его вечный цвет лета.

– Это не подарок, – заспорил голос, шедший, казалось, из цветка. – Это та плата за неумеренное любопытство, которую тебе придется платить, богиня!

Фригг, еще не веря, прислушалась: сомнений не оставалось, с ней говорил цветок. Солнце развернуло лепестки лотоса, и окрасило пестик цветка в малиновый цвет.

Цветок по-прежнему был прекрасен, но что-то тревожное было в жарком свечении, наполнявшим цветок изнутри. Уже и солнце вновь спряталось среди туч, а лотос все розовел, разгораясь зловещим рубином.

– Ты так хотела выделиться. Так была уверена во вседозволенности, которую обрела по праву рождения? – и голос цветка уже не казался хрустальным; так, скорее, топором колют лед. – Знай же, Фригг, несравненная Фригг: ты – случайно подобранный асами котенок, брошенный на дороге. И вовсе не твои родители воспитывали тебя. И не Асгард – твой мир. Ты родилась среди ванов, которых так презираешь. Не слишком ли ты высоко вознеслась?

И только тут Фригг вспомнила то, что пропустила мимо ушей когда-то: тайной лотоса горных пещер были не дары или несчастья, которым цветок осыпал его сорвавшего. Цветок лишь говорил правду: каждому – свою, одну-единственную, но обязательно ту, которой иначе не узнать вовек.

Фригг, выслушав цветок, который, выполнив миссию, тут же съежился и осыпался пылью, не заплакала, как сделала бы, даже если бы порвала старое платье. Отряхнула пылинки цветка с ладоней. Сжала губы. По другому взглянула на Альфхейм. Умом понимала, но сердце рвалось под ясное сияние Асгарда. Представила себя в грубой холщовой рубахе, в юбке, замызганной грязью. Представила, что кого-то из неотесанных ванов придется выбирать в мужья. Злая гримаса исказила черты Фригг:

– Ну, что ж, значит, теперь я знаю правду. Но, – подняла Фригг руку, – клянусь, что больше никто о ней не узнает! – и пришпорила лошадь, торопясь вернуться в Асгард засветло.

Локи проводил Фригг хищным взглядом: воспользоваться тайной он, конечно, не посмеет. Но теперь вряд ли и гордая красавица осмелится быть такой недотрогой. Локи отступил в темноту пещеры. Далеко обходя озеро, спустился еще ниже: в стране цвергов у Локи еще оставались кое-какие делишки, о которых даже правдивый лотос не знал.

А Фригг, враз постарев, выделила из толпы обожателей Одина: лишь он мог заставить забыть Асгард правду о происхождении богини Фригг.

– Фригг! Богиня! – вновь позвали море и ветер. Фригг шагнула ливню навстречу: многое из того, что напророчествовал золотой лотос юной богине, сбылось. Не хотелось думать, что сбудется остальное.

– Один! – выдохнула Фригг. Великий ас ткнулся в мокрое от слез и дождя лицо жены, прижал левой рукой, обхватив спину.

– Не уходи, – попросил. – Не теряйся, Фригг, больше, слышишь?

Богиня всхлипнула, словно девчонка. Кивнула согласно.

ВАНЫ

Впереди, отделенный от Миргарда пеленой густых туманов, простирался Альфхейм – земля ванов и цвергов.

Серебристые рощицы и блестящие молодой поросолью, словно выделанная шкурка пушного зверя, ухоженные поля окружали добротные приземистые усадьбы.

– Осторожнее, Скади!

Богиня бросилась ничком на землю: острый обломок бычьей кости врезался в ствол с такой силой, что пробил кору. Ньёрд резко оттолкнул жену, чуть не переломав лыжи. Выхватил из-за пояса кинжал, но противник не появлялся. Да, впрочем, то был лишь объедок со стола асов: валькирии, ленясь убирать мусор, попросту швыряли наполненные корзины в пространство. Крупные кости и пустые бочонки разлетались по соседним мирам. Но, как не сердились ваны, Вальгалла лишь презрительно морщилась, стоило напомнить о законах соседства.

– Опять? – Скади, сдернув с руки варежку, провела по лбу мужа, разглаживая морщины. Ньёрд давно точил зуб на обитателей верхнего мира, и женщина опасалась, что когда-нибудь ван решится на отчаянный поступок.

– Послушай, – уговаривала Скади, пока они скользили по утоптанной полосе к усадьбе, – стоит ли портить нервы из-за гнилого огрызка?

– Я видел: рыжая деваха хохотала, любуясь сверху, как чуть не убила тебя, – сумрачно ответил Ньёрд. Густые брови, льня друг к другу, слились мохнатыми гусеницами над переносицей.

– А ты даже рассмотрел, что валькирия рыжая? – шутливо пихнула Скади мужа в спину. Тот, не ожидавший удара, не успел затормозить и покатился по склону вниз, нелепо размахивая лыжными палками.

Короткие лыжи, подбитые снизу для большей устойчивости и скорости мехом, для виражей мало подходили. Ньёрд, раз и два безуспешно попытавшись упереться в снег палкой, покатился к подножию. Скади изящно нырнула со склона следом. Крутнулась, развернувшись к барахтающемуся в снегу Ньёрду.

– Вот теперь будешь знать, как заглядываться на чужих девок!

Ньёрд, сидя, отряхивал с меховой куртки снег. Неуловимым движением подсек Скади:

– Ах, так! Тогда держись, маленькая разбойница.

И парочка покатилась, зарываясь в рыхлый снег.

– Отпусти, ненормальный, – Скади шутливо колотила мужа по спине и груди кулачком. Добавила серьезно: – Отпусти, Ньёрд, слышишь?

Что-то в тоне жены заставило Ньёрда послушно разжать замок, выпуская женщину из объятий. Скади, зажав в зубах костяную заколку, прибрала под капюшон куртки волосы.

Ньёрд выжидал: не так уж его молодая жена безрассудна, чтобы, когда сошел снег и в поле столько работы, предложить без повода прокатиться на лыжах. В горах еще лежал снег, неохотно подтаивая и сходя вниз, в долину, мутным потоком. Реки раздулись, прорвавшись через лед. И даже в воздухе чувствовалась свежая сладость, как бывает в марте.

От езды и гонки Скади раскраснелась. Распущенные волосы легким облаком, каштановым у кожи головы и светло-рыжие на концах, пылали среди белизны – Скади походила на лисицу, дразнящую свору борзых.

Ньёрд оказался прав. Скади, отряхивая с варежек снег, подняла лицо.

– Ньёрд, скажи, почему асы нас так не любят?

Ван смешался. Скади, огненно-рыжую девчонку, он увидел как-то, когда охотники проезжали через маленькое горное селенье. Хижины, по кровлю спрятавшиеся после ночного снегопада, сонно дремали. На стук охотников лишь старухи высовывали носы, чтобы тут же перед ванами захлопнуть двери. Ньёрд с товарищами, хоть изрядно вымокли, провалившись в ненадежный овраг, поджидавший, засыпанный снегом, хотели уже стронуть лошадей, когда Ньёрд обернулся на звонкий голос.

Чертовка, выскочив на снег в одной юбке и наспех заправленной расхристанной сорочке, выплеснула к плетню помои и закричала:

– О, кто заявился! Сам Ньёрд пожаловал. Давайте, заходите в избу – что мерзнуть, – и обдала охотников взглядом, не сулившим добра.

Ньёрд впервые видел глаза, отливавшие ясным изумрудом. Казалось, девушка, играючи, поменялась зрачками с кошкой. Спутанные и давно немытые волосы висели паклей, девица была смугла до черноты. В разрезе сорочки проступало худое тело. Когда рыжая ведьма наклонилась, пригибаясь под низким проемом двери, в разрезе мелькнули две грудки, повисшие полупустыми мешочками. Словом, Ньёрда любили красавицы куда лучше, чем эта селянка, больше похожая на бродяжку. Босые ноги, до колен покрытые коростой навоза, переступили нетерпеливо, когда Ньёрд в который раз повернул к девушке голову. Изба, словно девушка шепнула селенью заветное слово, набивалась народом. Ньёрд озирался. Ваны не думали, что в таком диком месте правителям Альфхейма окажут достойный прием.

Двалин, горбатый уродец, видевший еще дни творения цвергов, шепнул:

– Кажется, тебя, Ньёрд, тут почитают.

– Может быть, – отозвался светлый ван. – Хотя странные у них почести богам, надо признать.

Ваны теперь были окружены сумрачной толпой стариков, среди которых особняком держалось с полдюжины юношей и девушек.

Вперед, трясясь от древности, выступил старик. Прошаркал по земляному полу хижины, в упор рассматривая пришельцев.

– Точно дырку просверлить собрался, – прошипел великий Фрейр на ухо Ньёрду.

Тот выглядывал среди седых косм и старушечьих лиц рыжий факел. Ответил вполголоса:

– Может, у них принято с гостями не разговаривать?

Но старик, пожевав губами, опроверг вана:

– С гостями мы говорим. Рады мы гостям, да только никто из них дважды в одну и ту же реку не входит.

– Да ты мудрец, – Фрейр положил руку на рукоятку меча. Потом, смутившись, убрал. Что это в самом деле, испугаться сборища древних пней?

– А между тем мне всего шесть ночей от роду, – прошепелявил старик, словно угадав мысли великого.

Ньёрд и остальные не поняли, о чем толкует эта не одну зиму и не один десяток детишек сварганившая развалина.

Но сердце Ньёрда екнуло и вздрогнуло от неясных предчувствий.

Селеньице странного народца ютилось между гор, защищавших его от ветра и снежных бурь. Кое-какое хозяйство и грядка луковиц во дворе помогали перебиваться. Селеньице, не мешая миру творить великие деяния, мирно добывало себе пропитание и какую-нибудь одежонку, благо, хватало ее на много поколений.

Не зная лучшей участи, селяне не роптали, пока из-за гор в деревню не пришел незнакомый путник. Он-то и объяснил народцу кошмар их жизни – и жизнь и впрямь превратилась в тягостное ожидание.

Селяне, давние потомки первых низших божеств, были счастливы, пока незнакомец не рассказал, что их бытие – насмешка.

Прожив неделю и породив сына и дочь, селянин ложился на лаву и умирал, зная, что дети, как положено, обиходят тело, предав прах очищающему огню. Пришелец объяснил, что другие люди ждут погребальный костер десятилетиями.

Несправедливость асов, так распределивших непоровну время, отпущенное на утехи, стала той крохой, уничтожившей налаженный быт.

Старики не хотели умирать, цепляясь за крупицы дыхания – их агония была ужасна. Молодые не хотели рожать детей, тем самым обрекая их на гибель через шесть ночей на седьмую.

Девушки старились, не познав мужского семени. А юноши седели даже раньше положенного, ярясь обидой.

Высшие ваны, побледнев, слушали монотонную речь старика, сбивавшуюся на бормотание. Ньёрд наконец увидел зеленоглазую кошку в толпе старух. Ему показалось, что на гладкой коже незнакомки за какой-то час у губ и век разбежались черточки морщин.

«Еще неделя, нет, уже несколько дней, и перед ним будет дряхлая сморщенная уродка. Она будет трястись, как этот старик, и раскрывать беззубый рот с синими бескровными деснами?» – содрогнулся Ньёрд.

Остальным великим тоже было не по себе. Но ваны, боги плодородия и скотоводства, ничем не могли помочь обреченным.

Разве что остаться с погибающей деревней и умереть вместе с последним младенцем через неделю?

– Простите нас, люди, – после долгого молчания голос Фрейра звучал глухо. – Мы ничего не обещаем. Даже надежду. Но мы пойдем на поклон к великим: пусть восстановится справедливость.

Мы уходим. И не знаю, вернемся ли. Но, клянусь, я попытаюсь исправить зло, в котором нет нашей вины.

Ваны через расступившуюся толпу гуськом пересекли двор. Их лошади, в отличие от гостей, почищенные и уже накормленные, ждали под навесом, укрытые старыми дерюгами.

– Хозяйственные ребята, – двусмысленно процедил Двалин, подпрыгивая: росточек не позволял ему сразу оседлать лошадь. – Только к чему?..

Ему никто не откликнулся. Ньёрд сунул ногу в стремя, когда за изгородью мелькнула рыжая копна волос. Ван спешился и хлестнул лошадь:

– Вряд ли у меня осталось время куда-то ездить.

– Ты что? – взъярился Фрейр. – Откуда нам знать, что за напасть в этом селении? Может, место гнилое, может, чье-то колдовство высасывает из жителей жизнь до срока? А, может, это болезнь, неизвестная в других местах. Надеешься, что божественное происхождение тебя защитит от смерти?!

– Ты сам сказал, что не можешь оставить им даже надежду, – Ньёрд сдернул притороченный к седлу лук. – Но я могу остаться вместе с ними, раз великие ваны не способны ничем большим помочь.

– Вот им радости – тебя сжигать… – начал Двалин, но стих под пронзительным взглядом Ньёрда.

– Я сказал – я остаюсь.

– Как хочешь, – пожал плечами Фрейр. – По коням, ребята! – крикнул он и обернулся: – На асов не надейся… Ну, сам понимаешь.

И первым двинулся вверх из страшной горной котловины.

Ньёрд остался. И поселился в той самой хижине, во дворе которой впервые увидел рыжеволосую. Время шло на часы, а не на месяцы или годы. В первый же час, как сумерки коснулись тенями земли, Скади, ужом вывернувшись из нечистой сорочки, подтолкнула Ньёрда к стене:

– Ну-ка, подвинься!

И горячее тело прильнуло к вану, обдавая теплой волной. Ньёрд минуту-другую лежал, не шевелясь. Не то, чтобы ван был пуританином или строго соблюдал целомудрие. Он был не прочь притиснуть к стогу девчоночку, а с вдовушками шел и дальше. Но никогда не попадался так нелепо: по углам притворно всхрапывали старшие брат и сестра Скади. У печи жевал губами теленок, которого из хлева взяли в морозы.

А рядом, прижимаясь плотнее, пока их ноги не переплелись, жадно дышала, щекоча волосы, ведьма. Ван старался не шевелиться и даже пореже дышать. Он не признавался сам себе, но раскрытая тайна, знание того, что рядом с ним – полутруп или станет такой через несколько дней или часов, отпугивала вана брезгливостью. Так, люди сторонятся калек и убогих, даже если их язвы не заразны, а болезнь не опасна. То, что вначале показалось жаром, теперь леденило: Скади была словно ледышка. С чего он взял, что ее дыхание обжигает?

– Какая ты… – попытался отодвинуться Ньёрд, но девушка уже, поднимаясь, сама поняла, лихорадочно нащупывая одежду. В быстрых, беспорядочных движениях было больше стыда, чем гнева, и Ньёрд, не вытерпел, потянул Скади за руку, в темноте белевшую водяной лилией кисть.

– Иди сюда! – позвал, прижимая к себе. Скади послушно присела на краешек постели.

В лунном свете зелень в глазах сгустилась до черноты. Скади вдруг всхлипнула, ткнулась лицом в плечо Ньёрда. Он гладил худые плечи с остро выпирающими лопатками, говорил слова, которые говорят любимым все на свете. Скади послушно кивала, отогреваясь.

А потом они торопились, жадные, всхлипывающие. Забывшие обо всем и даже о себе, многорукий монстр пожирал сам себя. Ньёрд ввинтился в жаркую плоть Скади – однополое существо рычало, металось, кричало от неизбежного. В старости, каким бы потом она не захлестнула тебя, всегда таится угроза; все кончено, и ты потерянно лежишь, запрокинув руки за голову, обиженный тем, что тебя лишили твоей части. Разбросанная одежда, мгновенная вспышка – и то же одиночество, которое одно только и есть рядом с тобой всегда. Как ни тщись, как ни безумствуй – лишь избранная ночь поможет женщине в ее втором я. Ньёрду же даже такой малости, как надежда, не оставалось.

А наутро, когда рассвет сквозняком через щели хижины вполз к спящим, родился Тун. Скади раздалась в бедрах, и груди ее больше не походили на опустошенные мешочки. Она завернула младенца в полу передника и унесла, пока сын не разбудил отца писком. Но Ньёрд уже открыл глаза, с недоверием и удивлением глядя на морщинистого старичка в половину руки взрослого мужчины. Мальчик, выворачиваясь из тряпок, повернул голову, настороженно встретив взгляд вана.

– Ты смотри, – восхитился новоявленный отец, – смотрит, будто и впрямь понимает!

И был удивлен поджатыми губами Скади: малыш хмыкнул и отвернулся, попросив у матери пить.

Ньёрд облокотился на постилку; как ни приучал он себя к мысли о быстротечности жизни этих людей, поверить, что его малыш, не научившись ходить, уже знает о скором конце, было нелегко. Да любой от этого спятит!

Пока Скади кормила малыша, пристроив на коленях и запихивая в ротик кусочки жеваного мяса, Ньёрд ополоснулся во дворе у шустрящей по подворьям реки.

Внезапно селение наполнилось шумом и предсмертными криками: это бились в агонии те, чей срок жизни вышел с восходом.

Ньёрд так и замер, наклонившись к воде. Повсюду, куда ни кинь взгляд, кто на ковыляющих ногах, кто на карачках, выползали из хижин люди. Кирпичные лица, обугленные и иссеченные ветром, на глазах превращались в уродливые маски. Из хижины Скади, пошатываясь, вышел ее старший брат. Он неуверенно шарил руками воздух, повернув лицо в ту сторону, где между двух скал всходило солнце. Первый луч возник синим маревом над проемом. Старик ахнул, прикрывая ослепленные глаза. Потом, пока Ньёрд не успел поддержать, упал на колени.

Ньёрд еще успел разобрать последние слова умирающего:

– Не хочу! За что?..

А те, кто помоложе, уносили трупы к чернеющей на окраине селения яме. Трупы скидывали на пепельную золу, смешанную с грязным снегом.

А смерть все еще буйствовала, наступая. Наконец, деревня обнищала еще на десять стариков и четыре старухи. Оставшиеся полукругом обступили яму. Мужчина средних лет, которого вчера Ньёрд видел в толпе подростков, поднес к краю вязанок, сложенных вокруг погребальной ямы, факел из смолы и ветоши. Хворост занялся. Тогда мужчина, отбросив ненужный факел позади себя, начал скидывать горящие ветки вниз.

Снизу, тяжело поднимаясь черной сажей и испещрив снег черными точками, поднималось удушливое марево горящих трупов.

Ньёрд сглотнул тошноту, утирая ладонью губы и подбородок. Вроде, борода и усы стали длиннее? А ногти превратились за ночь в роговые наросты, загибающиеся на концах. Ньёрд поискал Скади – ее среди тех, кто пришел проститься с ушедшими, не было.

Не было и вчерашнего старика.

– Гости не войдут в реку второй раз, – понял ван вчерашнюю отповедь, которую ваны приняли, было, за угрозу. Им показалось, что старик говорит о них – он, скрытый горящими ветками там, в яме, говорил о себе. Есть ли время думать о прочих, когда так мало отпущено тебе самому?

Теперь Ньёрд разгадал и то равнодушие, с которым селение встретило и проводило ванов. То, что они приняли за простоту и недалекость, оказалось высшим погружением в себя. Ньёрд судил по сыну: едва родившись, Тун знал и умел все, что знает и умеет взрослый. Еще ножки, по-детски стянутые перевязочками, нетвердо ступали по земляному полу хижины, а Тун уже задавал вопросы, пытливо заглядывая вану в глаза:

– Где живут те, кто уходит в черную яму? Ты тоже встретишь меня в Хеле, царстве мертвых? А мама, мама будет такой же уродливой и страшной? – и малыш с безжалостностью тыкал пальцем в сторону постаревшей сестры Скади. Та, вчера крепкая женщина, ядреная бабенка в самом соку для любителя, теперь, скованная параличом, могла лишь приподнять левую руку, делая непонятные жесты.

– Скади, – не выдержал Ньёрд. – Не лучше ли, чем так медленно умирать, каждый рассвет видя смерть близких, покончить разом?

Ньёрд оказался прав в подозрениях, зародившихся у вана утром: он, поселившись в странной котловине среди гор, тоже стремительно старел, хоть и не так заметно, как остальные.

– Куда ни погляди: стоны, плач, ужас, – продолжал Ньёрд. Его рука машинально взяла со стола каменный заостренный обломок, служивший ножом. Ньёрд взвесил нож в руке, коснувшись пальцем острия. Неожиданно острие оказалось отточенным – на коже появилась багряная капля.

Сыну, по обычным меркам, шел седьмой год. Он взял от матери зеленые глаза, от отца – нетерпеливость и густые вьющиеся волосы. Ньёрд провел пятерней по волосам ребенка. Бездумно взъерошил вихор на макушке: «У него не будет отбоя от девиц», – подумал, тут же спохватившись: сверстниц Туна в селении не было.

И в следующее мгновение ударил мальчика, целясь в грудь. Разом.

– Не смей! – Скади звериным чутьем подлетела, подставив под нож руку. Каменный обломок вспорол кожу. Минуту крови не было. Кожа, раскрывшись, синела следом лезвия. Мальчик, не успев испугаться, вывернулся. Глядел из угла хижины, как суетится Ньёрд, пытаясь обрывком рубашки перетянуть рану.

– Не смей, – отчеканила Скади. – Может, ему повезет прожить дольше и увидеть внуков!

– Прости, – Ньёрд нечаянно задел пораненную руку жены. Скади поморщилась, но промолчала.

– И везде так? – как взмах ножа, застиг вопрос Туна. Мальчик нетерпеливо дергал Ньёрда за край рубахи. – Везде отцы убивают детей, чтобы не были несчастными?

Тун выглядел выше своих лет. Голос, начинавшийся ломаться хрипотцой, выдавал, что ребенок еще не в силах примириться с неизбежным.

А Ньёрд? Что мог Ньёрд, кроме беспомощного:

– Может, и не везде так, мой мальчик.

Ньёрд решил махнуть рукой: в конце концов, неделя – недостаточный срок, чтобы предаваться переливанием пустого в порожнее.

Он будет любить Скади, пока хватит сил. Он найдет Туну женщину, когда трое суток спустя тот будет готов отдать женщине частицу своей плоти. Они с женой, когда приспеет час, уйдут, поддерживая дряхлые плечи друг друга, в горы: единственное, с чем Ньёрд не примирился, черная яма с обгоревшими человеческими костями.

Но природа с ваном не согласилась. Шли вторые сутки, когда Ньёрд впервые направил коня к заснеженым хижинам. Тун уже смело держался в седле. Конь Ньёрда, как ни гнал, охлестывая по бокам плетью, ван, с подворья не уходил, и мальчик полюбил конные прогулки по окрестностям.

Ньёрд жалел, что юноша так бесцельно тратит время, но отказать Туну не мог: в конце концов, это жизнь парня. Не хватало, чтобы родители из-за боязни или желая добра украли частицу из жалких крох недели.

В этом селении не годились традиционные: «Не бездельничай! Займись делом! Учись у старших!» Тун умел и знал не меньше отца, а какое дело парень смог бы закончить за семь зимних дней?

И Тун, предоставленный сам себе, гонял лошадь, пока та не начинала спотыкаться от усталости.

А на третьи сутки в котловину пришел обвал. Гул эха. Сорвавшаяся лавина камней. Глыба, несущаяся скалой и разбивающаяся тысячами разящих осколков.

– В горы! Уходите в горы! – кричал Ньёрд жителям.

Камнепад продолжался, рассыпая игрушечные домишки, которые народец селенья считал своей крепостью.

Но селяне равнодушно проводили карабкающиеся вверх фигурки вана и его жены. Повернувшись спинами, дожидаясь конца.

В горах прогремело. Громада, величавая во мнении своей вечной несокрушимости, вдруг качнулась. Накренилась над котловиной, закрывая просвет, в который заглядывал первый солнечный луч. Там всегда вставало солнце, золотя крыши хижин и ненадолго вызывая иллюзии, приукрашивая убожество, Основы мирозданья покачнулись. Гора вздрогнула и, надломившись, накрыла поселок в котловине.

Смерть жителей была мучительной, но быстрой. Мгновение задыхаешься в каменном крошеве, еще дергаешься, стиснутый гранитными обломками. А потом тихий свет впереди. И старуха вёльва у входа в Хель.

Когда, добравшись до относительно безопасного места, ван и Скади оглянулись на поселок, на месте котловины, еще дымясь пылью и торчащими среди вспучившейся породы обломками, простиралось озеро камней.

Ньёрд еще надеялся, что Тун отъехал достаточно далеко, чтобы обвал не задел его. Скади пыталась удержать трясущиеся руки, выкручивая и переминая пальцы.

– Они погибли? Они все погибли? – пытливо вглядывалась в вана.

– Будем надеяться, да, – Ньёрд обнял жену за плечи и, в последний раз бросив взгляд на погибший мир, так и не успевший понять смысл своего существования, двинулся вверх. Там, ван помнил, перевал через горы.

Погода испортилась сразу, как они перевалили через горный хребет. Скади, полуослепшая и обессилевшая, еле переставляла ноги в глубоком снегу. Черные вмятины все сближались – шаги давались все с большей мукой. Пока усталость не навалилась равнодушием. Ньёрд поддерживал жену, но нести не мог: поскользнись он, тогда они вдвоем покатятся, ломая кости, вниз по отвесному склону. Поэтому он старался ставить ступню так, чтобы Скади могла ступать след в след. Ньёрду казалось, все его тело превратилось в кусок льда: вначале ноги и руки щипало, прокалывая иголками и вызывая судорогу. Теперь он тупо переставлял ноги, следя лишь за тем, темнеет ли позади силуэт Скади. Ледяная крупа до крови иссекла обмороженное лицо. Ранки тут же покрывались корочкой льда, пока лицо не превратилось в ледяную блестящую маску. А спуск был по-прежнему беспорядочен и бесконечен, пока, оглянувшись в очередной раз, Ньёрд не увидел, что Скади пропала.

Пришлось, напрягая волю, вернуться. Подъем оказался чудовищней спуска, словно подножие нарочно грузилом тянуло вниз. Он перевалился через очередной ледовый гребень, припорошенный наметенным пургой снегом, только тогда вздохнул с облегчением.

Ньёрд и не подозревал, что так долго не озирался; в белом аду время утратило смысл. Ему казалось, что он сделал лишь пару шагов, а Скади, упираясь, но неуклонно продвигаясь вперед, ползла по насту, словно гигантский черный паук, помогая себе руками и коленями.

Ньёрд вздохнул, обжигая морозом легкие. Двинул навстречу. Когда Ньёрд дополз до жены, Скади уже утратила последние искры воли. Она поводила бессмысленно головой. Волосы при каждом взмахе звенели сосульками.

– Не могу больше, не хочу. Давай останемся здесь.

Ньёрд скорей угадывал, чем слышал слова. Может, это только его мысли, смешанные с заунывным ветром? Но нет, говорила Скади. Каждое слово – трещинами на обескровленных губах. Жидкость, бледно крашенная клюквенным соком, тут же замерзала.

Ньёрд не ответил, щадя силы. Теперь первой, по полметра в час, передвигалась Скади. Ньёрд полз позади, подпихивая женщину своим телом. Каждый толчок – стон из стиснутых губ. Остановка – и еще один толчок. Вся жизнь Ньёрда впаялась в эту цепочку бесконечных повторов.

Он не собирался сдаваться и когда зарозовел рассвет.

– Мгм, – окостеневшие челюсти Скади разучились человеческой речи. Да и Ньёрд больше походил на медведя, ворочающегося в тесноте. Сейчас, приди кому в голову забава переместить Скади в любую точку пространства, в любой из девяти миров, Ньёрд все так же бы упорно толкал и толкал бесчувственную женщину перед собой, лишь бы сдвинуться еще на локоть, на пядь.

Ньёрд даже не заметил, как, натянувшись пологом облаков, просеялся дождь, сменивший метель. Лишь облизал губы, когда растаяла, сорвав кожу, ледяная маска на лице. При вспышках молний лицо Скади было мертвенно бледным. Ньёрд со стоном перекатился на бок. Прислушался к дыханию жены. Потом лихорадочно рванул одежду на груди Скади: сердце медленно, через раз, но билось. Лишь тогда позволил себе закрыть глаза и провалиться в черный кошмар без снов.

Шел седьмой день их жизни, а мужчина и женщина спали. Солнце, приподнявшись, высушило одежду. Подсушило раны, стянув кожу. Тени стали длиннее. Сначала зашевелилась женщина. Первая мысль, впитанная вместе с первым вдохом, вжала в землю.

Скади прислушивалась к мерному дыханию ее мужчины, страшась и желая повернуть голову. Не так пугало уродство и перемены, которые могли в их последний день произойти с Ньёрдом, как Скади боялась увидеть на его лице отражение собственного уродства. Она видела, помнила женщин селения: любимых в юности, а через несколько дней постылых и ненавистных, цепляющихся за мужчин, которые даже в предсмертных стонах не вспоминали о своей женщине.

Ньёрд очнулся разом. Попытался, раздирая поджившие трещины губ, улыбнуться жене.

Под ними, уютно устроившись под ясеневой рощей, зеленела долина. Ньёрд рассмотрел аккуратные полоски пашни и маленькие с расстояния фигурки ванов.

– Ты не постарел, – Скади осторожно опробовала голос, но, говорят, голос женщины в любом возрасте скрывает возраст, а муж был пришельцем, чужаком. Но о том же твердила и кожа рук, обмороженная, но упругая.

Скади разлепила губы:

– Скажи, ты и теперь будешь меня любить? – но она уже знала ответ, да и не суть важно, что подумает один мужчина, когда кругом, в жизни, теперь такой долгой, их будет много, а Скади по-прежнему молода, прекрасна и жадна до новых ощущений.

– Люблю тебя, – откликнулся ван, дивясь женскому неразумному безрассудству: они пережили столько, сколько другому бы хватило на годы, выдержали на краю гибели, Скади, наверное, навек потеряла сына, а она думает, будут ли ее любить?! Нет, Ньёрд раз и навсегда отказывался даже пытаться понять эти существа.

Долина, облитая солнцем, заманчиво лежала вогнутой чашей. Но туда еще предстояло спуститься.

– Пойдем-ка, – Ньёрд поднял жену, подхватив за талию.

Навстречу, заметив путников, еле переставляющих ноги, торопились ваны. Фрейр отсутствовал уже несколько дней, никому не сказавшись.

Ньёрд подозревал, что бог отправился к асам. Пожалел, что не может вернуть друга обратно: просить было больше не за кого.

Да и вряд ли ванам стоит надеяться, что пресветлые боги Асгарда хоть пальцем шевельнут для другого.

Когда хмурый Фрейр через несколько дней вернулся из верхнего мира, его не расспрашивали: судя по тому, что Фрейр заперся с Ньёрдом, пьянствуя, асы принять низкорожденного не пожелали.

Скади, первые недели и месяцы ежедневно вглядываясь в зеркало, постепенно привыкла, что время остановилось. Бешеная круговерть, в которой жил ее народец, осталась позади, придушенная камнепадом.

И чем округлее становились локти и колени, чем светлее кожа, тем Скади внимательнее присматривалась к жизни в Альфхейме.