Текст книги "Собрание сочинений. Том 7"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 50 страниц)

Далее он указывает на их геройские подвиги по отношению к Вюртембергу и Пфальцу и на их штутгартскую резолюцию от 8 июня, в которой они взяли Баден под защиту империи, хотя в действительности империя тогда уже находилась под защитой Бадена^[126]; их резолюции доказывали только их решимость «ни на йоту» не отказываться от своей трусости и насильственно навязывать иллюзию, в которую они сами уже не верили.

Упрек, будто «имперская конституция являлась только маской для республики», г-н Симон опровергает следующим крайне глубокомысленным аргументом:

«Только в том случае, если бы борьба против всех без исключения правительств должна была быть доведена до конца… Но кто же утверждает, что борьба против всех без исключения правительств должна была быть доведена до конца? Кто же может учесть наперед все возможные колебания военного счастья и борьбы, и если бы вдруг случилось, что враждующие братья» (правительства и народ), «после кровавой борьбы, изнеможенные, не имея уже сил ни на какое решение, стояли бы друг против друга, и на них снизошел бы дух мира и примирения, то разве мы нанесли бы хоть малейший ущерб знамени имперской конституции, под сенью которого они могли бы протянуть друг другу братские руки для примирения? Оглянитесь вокруг себя! Положите руку на сердце! Прислушайтесь к голосу своей собственной совести, и вы ответите, вы должны будете ответить: нет, нет и еще раз нет!» (стр. 70).

Вот тот подлинный колчан красноречия, откуда г-н Симон доставал стрелы, которые метал с таким поразительным эффектом в соборе св. Павла! Но, несмотря на всю свою пошлость, этот сентиментальный пафос все же представляет своеобразный интерес. Он показывает, как господа франкфуртцы спокойно отсиживались в Штутгарте, выжидая, пока враждующие партии не устанут от борьбы, чтобы в надлежащий момент стать между изнеможенными борцами и предложить им панацею примирения – имперскую конституцию. А насколько хорошо г-н Симон понимает своих коллег, видно из того, что эти господа еще и теперь заседают в Берне у трактирщика Бенца на Кесслергассе в ожидании пока снова разгорится борьба, чтобы, когда партии, «изнеможенные, не имея уже сил ни на какое решение, будут стоять друг против друга», вмешаться и предложить им для соглашения имперскую конституцию, это совершеннейшее выражение бессилия и нерешительности.

«Но, наперекор всему, я говорю вам, что, как ни больно идти одинокими тропами изгнания, вдали от отчизны, вдали от родины, вдали от престарелых родителей, я ни за какие земные блага не променял бы свою чистую совесть на угрызения совести ренегатов и бессонные ночи власть имущих» (стр. 71).

Если бы только можно было отправить в изгнание этих господ! Но разве они не носят с собой в своих чемоданах отечество в виде франкфуртских стенографических отчетов, из которых исходит к ним самый настоящий воздух отчизны и избыток чудеснейшего самодовольства?

Впрочем, если г-н Симон утверждает, что он поднял голос в защиту борцов за имперскую конституцию, то это лишь благочестивый обман. Борцы за имперскую конституцию не нуждались в его «голосе права». Они сами защищали себя лучше и энергичнее. Но г-н Симон должен прикрыться ими, чтобы замаскировать тот факт, что в интересах скомпрометированных во всех отношениях франкфуртцев, в интересах тех, кто сфабриковал имперскую конституцию, в своих собственных интересах он считает необходимым произнести некую oratio pro domo^{22}.

Написано в январе – феврале 1850 г.

Напечатано в журнале «Neue Rheinische Zeitung.

Politisch-okonomische Revue» № 2, 1850 г.

Печатается по тексту журнала

Перевод с немецкого

ГИЗО. «ПОЧЕМУ УДАЛАСЬ АНГЛИЙСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ? РАССУЖДЕНИЕ ОБ ИСТОРИИ АНГЛИЙСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ». ПАРИЖ, 1850^{23}

Памфлет г-на Гизо ставит себе целью доказать, что Луи-Филипп и политика Гизо собственно не должны были потерпеть крушение 24 февраля 1848 г. и что лишь скверный характер французов виной тому, что Июльская монархия 1830 г. после 18-летнего мучительного существования пришла к позорному краху, не обнаружив той долговечности, которой наслаждается английская монархия с 1688 года.

Из этого памфлета видно, что даже самые умные люди ancien regime {старого порядка. Ред.}, даже те, кому ни в коем случае нельзя отказать в своего рода таланте историка, до того сбиты с толку роковыми февральскими событиями, что утратили всякое понимание истории, даже понимание своих собственных прошлых поступков. Вместо того, чтобы понять на основании опыта февральской революции радикальное отличие исторических условий и расстановки общественных классов во французской монархии 1830 г. и в английской монархии 1688 г., г-н Гизо несколькими морализирующими фразами сводит на нет все различие между ними и клянется в заключение, что обанкротившаяся 24 февраля политика «сохраняет государства и одна только способна покончить с революциями».

Если точно сформулировать вопрос, на который хочет ответить г-н Гизо, то он сводится к следующему: почему в Англии буржуазное общество развивалось в форме конституционной монархии дольше, чем во Франции?

Для характеристики знакомства г-на Гизо с ходом буржуазного развития в Англии может послужить следующее место:

«При королях Георге I и Георге II направление умов изменилось; внешняя политика перестала быть главным предметом их интереса; преобладающей заботой правительства и общественного мнения стали внутренняя администрация, сохранение мира, финансовые, колониальные и торговые вопросы, развитие парламентского режима и парламентская борьба» (стр. 168).

Г-н Гизо находит в правлении Вильгельма III только два достойных упоминания момента: сохранение равновесия между парламентом и короной и сохранение европейского равновесия путем борьбы против Людовика XIV. И вот при Ганноверской династии внезапно «направление умов изменилось», неизвестно как и почему. Мы видим здесь, как г-н Гизо применяет самые затасканные фразы французских парламентских прений к английской истории и думает, что этим он объясняет ее. Точно таким же образом г-н Гизо, будучи министром, воображал, что он удерживает на своих плечах равновесие между парламентом и короной, а также и европейское равновесие, в то время как в действительности он делал не что иное, как распродавал в розницу все французское государство и все французское общество финансистам-ростовщикам парижской биржи.

Что войны против Людовика XIV были чисто торговыми войнами с целью уничтожения французской торговли и французского морского могущества, что при Вильгельме III господство финансовой буржуазии получило свое первое освящение в результате учреждения банка и образования государственного долга^[127], что для мануфактурной буржуазии в результате последовательного проведения покровительственной системы были созданы условия дальнейшего подъема, обо всем этом г-н Гизо даже не дает себе труда сказать. Для него имеет значение только политическая фразеология. Он даже не упоминает о том, что при королеве Анне господствующие партии только тем и смогли сохранить себя и конституционную монархию, что путем государственного переворота удлинили срок парламентских полномочий до семи лет и таким образом почти совершенно уничтожили влияние народа на правительство.

При Ганноверской династии Англия уже настолько ушла вперед в своем развитии, что смогла вести торговую войну против Франции в современной форме. Англия сама воевала с Францией лишь в Америке и Ост-Индии, а на материке довольствовалась тем, что нанимала для войны против Франции иностранных государей, как, например, Фридриха II. И в то время как внешняя война лишь принимает иную форму, г-н Гизо заявляет, что «внешняя политика перестает быть главным предметом интереса» и на ее место становится «забота о сохранении мира». Насколько «развитие парламентского режима и парламентская борьба стали преобладающей заботой правительства и общественного мнения», об этом можно судить по имевшим место при министерстве Уолпола скандалам с подкупами, которые, правда, похожи, как две капли воды, на скандалы, стоявшие в порядке дня при министерстве Гизо.

Объяснение того, почему английская революция приняла, по его мнению, более благоприятный оборот, чем французская, г-н Гизо видит главным образом в двух причинах: во-первых, в том, что английская революция носила насквозь религиозный характер и, следовательно, никоим образом не порывала со всеми традициями прошлого, и, во-вторых, в том, что она с самого начала выступала не как разрушительная, а как консервативная сила, что парламент защищал старые существующие законы от посягательств короны.

В отношении первого пункта г-н Гизо забывает, что свободомыслие, так пугающее его во французской революции, было ввезено во Францию именно из Англии. Локк был его отцом, а у Шефтсбери и Болингброка оно уже приняло ту остроумную форму, которая получила впоследствии во Франции столь блестящее развитие. Итак, мы приходим к любопытному выводу, что то самое свободомыслие, которое, по мнению г-на Гизо, послужило причиной крушения французской революции, было одним из важнейших продуктов носившей религиозный характер английской революции.

В отношении второго пункта г-н Гизо совершенно забывает, что французская революция в самом своем начале была столь же консервативной и даже гораздо более консервативной, чем английская. Абсолютизм, особенно в той форме, в какой он выступил под конец во Франции, был и там новшеством, и против этого новшества восстали парламенты, защищая старые законы, us et coutumes {обычаи и порядки. Ред.} старой сословной монархии. И если первым шагом французской революции было воскрешение почивших со времен Генриха IV и Людовика XIII Генеральных штатов, то английская революция не может противопоставить этому ни одного примера столь же классического консерватизма.

По мнению г-на Гизо, главным результатом английской революции является то, что король был лишен возможности править против воли парламента и палаты общин в парламенте. Вся революция сводится якобы к тому, что сначала обе стороны, корона и парламент, переступали отведенные им границы и заходили слишком далеко, пока не установили, наконец, при Вильгельме III правильного равновесия и не нейтрализовали друг друга. Что подчинение королевской власти парламенту означало ее подчинение господству определенного класса, об этом г-н Гизо считает излишним упомянуть. Он поэтому не испытывает также потребности подробнее исследовать, каким образом этот класс приобрел достаточную власть, чтобы в конце концов превратить корону в свою служанку. Для г-на Гизо вся борьба между Карлом I и парламентом ведется только вокруг чисто политических преимуществ. Для чего эти преимущества нужны были парламенту и представленному в нем классу, об этом мы не узнаем ни слова. Не больше внимания уделяет г-н Гизо прямым посягательствам Карла I на свободную конкуренцию, создававшим все более невыносимые условия для торговли и промышленности Англии, или зависимости Карла I от парламента, которая, в силу его постоянной финансовой нужды, становилась тем сильнее, чем больше он пытался противостоять парламенту. Поэтому для г-на Гизо вся революция объясняется лишь злой волей и религиозным фанатизмом нескольких смутьянов, которые не захотели довольствоваться умеренной свободой. Столь же мало г-н Гизо способен раскрыть связь между религиозным движением и развитием буржуазного общества. И республика, разумеется, также представляется ему просто делом рук нескольких честолюбцев, фанатиков и злонамеренных лиц. О том факте, что в это же самое время в Лиссабоне, Неаполе и Мессине тоже предпринимались попытки ввести республику^[128] и притом, как и в Англии, тоже по голландскому образцу, даже не упоминается. Хотя г-н Гизо ни на мгновение не упускает из виду французскую революцию, он ни разу не приходит к тому простому выводу, что переход от абсолютной монархии к конституционной повсюду совершается лишь после жестоких битв и после прохождения через республиканскую форму правления и что даже и тогда старая династия, будучи неприемлемой, должна уступить место боковой узурпаторской линии. Поэтому он может сообщить нам о падении английской реставрированной монархии лишь самые тривиальные общие места. Он даже не указывает на ближайшие причины этого падения: страх созданных реформацией новых крупных землевладельцев перед восстановлением католицизма, при котором они, разумеется, должны были бы вернуть все награбленные ими бывшие церковные земли, в результате чего семь десятых всей земельной площади Англии переменило бы своих владельцев; опасение, с которым занимающаяся торговлей и промышленностью буржуазия относилась к католицизму, совершенно не подходившему для ее деятельности; беззаботность, с которой Стюарты ради своей собственной выгоды и выгоды придворной знати продавали интересы всей английской промышленности и торговли французскому правительству, т. е. правительству единственной страны, конкуренция которой была тогда опасной для англичан и во многих отношениях успешной, и т. д. И так как г-н Гизо повсюду опускает важнейшие моменты, то он ничего не может дать, кроме крайне неудовлетворительного и банального повествования о чисто политической стороне событий.

Великая загадка для г-на Гизо, – которую он в состоянии объяснить только особенной рассудительностью англичан, – загадка консервативного характера английской революции, объясняется длительным союзом между буржуазией и большей частью крупных землевладельцев, союзом, составляющим существенное отличие английской революции от французской, которая путем парцеллирования уничтожила крупное землевладение. Этот связанный с буржуазией класс крупных землевладельцев, – возникший, впрочем, уже при Генрихе VIII, – находился, в отличие от французского феодального землевладения 1789 г., не в противоречии, а, наоборот, в полном согласии с условиями существования буржуазии. Земельные владения этого класса представляли на деле не феодальную, а буржуазную собственность. Эти землевладельцы, с одной стороны, поставляли промышленной буржуазии необходимые для существования мануфактур рабочие руки, а с другой стороны, были способны придать сельскому хозяйству направление, соответствующее состоянию промышленности и торговли. Отсюда общность интересов землевладельцев с интересами буржуазии, отсюда их союз с ней.

С консолидацией конституционной монархии в Англии для г-на Гизо прекращается английская история. Все дальнейшее ограничивается для него приятной игрой в качели между тори и вигами, т. е. представляется ему чем-то вроде тех великих словесных турниров, которые происходили между г-ном Гизо и г-ном Тьером. В действительности же именно с консолидацией конституционной монархии начинается в Англии грандиозное развитие и преобразование буржуазного общества. Там, где г-н Гизо видит только тишину и спокойствие мирной идиллии, там в действительности развертываются самые острые конфликты, самые глубокие перевороты. Впервые при конституционной монархии мануфактура развилась неслыханным до того образом, чтобы затем уступить место крупной промышленности, паровой машине и гигантским фабрикам. Исчезают целые классы населения, вместо них появляются новые классы, с новыми условиями существования и с новыми потребностями. Зарождается новая, более могущественная буржуазия; в то время как старая буржуазия ведет борьбу с французской революцией, новая завоевывает себе мировой рынок. Она становится настолько всемогущей, что еще до того, как билль о реформе передал непосредственно в ее руки политическую власть, она заставляет своих противников издавать законы почти только в ее интересах и в соответствии с ее потребностями. Она завоевывает себе прямое представительство в парламенте и использует его для уничтожения последних остатков реальной силы, сохранившейся за землевладением. Наконец, в данный момент буржуазия занята тем, что разрушает до основания то пышное здание английской конституции, которое вызывает такое восхищение у г-на Гизо.

И в то время как г-н Гизо поздравляет англичан с тем, что у них отвратительные исчадия французской общественной жизни, республиканизм и социализм, не смогли потрясти основ единоспасающей монархии, в это самое время в Англии классовые противоречия в обществе достигают такой остроты, как ни в одной другой стране; здесь буржуазии, исключительной по своему богатству и производительным силам, противостоит пролетариат, сила и концентрация которого также не имеют себе равных. Таким образом, получается, что г-н Гизо восхваляет Англию за то, что в ней, под прикрытием конституционной монархии, получили развитие гораздо более многочисленные и гораздо более радикальные элементы социальной революции, чем во всех других странах мира, вместе взятых.

Там, где нити исторического развития Англии сходятся в один узел, которого г-н Гизо сам уже не может разрубить – хотя бы только для видимости – посредством чисто политической фразеологии, там он прибегает к религиозной фразеологии, к вооруженному вмешательству божества. Так, например, дух божий внезапно нисходит на армию и не дает Кромвелю провозгласить себя королем и т. д. От своей совести Гизо спасается при помощи бога, от непосвященной публики – при помощи стиля.

Поистине, не только les rois s'en vont {короли уходят. Ред.}, но также и les capacites de la bourgeoisie s'en vont {таланты буржуазии уходят. Ред.}.

Написано в феврале 1850 г.

Напечатано в журнале «Neue Rheinische Zeitung. Politisch-okonomische Revue» № 2, 1850 г.

Печатается по тексту журнала

Перевод с немецкого

К. МАРКС и Ф. ЭНГЕЛЬС ПЕРВЫЙ МЕЖДУНАРОДНЫЙ ОБЗОР^[129]

A tout seigneur, tout honneur! {По месту и почет. Ред.} Начнем с Пруссии.

Прусский король делает все возможное, чтобы довести до кризиса нынешнюю ситуацию, характеризуемую соглашением, которое дышит на ладан, компромиссом, не удовлетворяющим ни одну из сторон^[130]. Он октроирует конституцию и после различных неприятностей создает две палаты, которые пересматривают эту конституцию. Чтобы придать конституции наиболее приемлемый для короны вид, палаты вычеркивают каждую статью, которая так или иначе может оказаться не по вкусу короне, полагая, что теперь король сразу присягнет конституции. Но не тут то было! Чтобы доказать палатам свою «королевскую добросовестность», Фридрих-Вильгельм сочиняет послание с новыми предложениями по «улучшению конституции», предложениями, принятие которых должно окончательно лишить упомянутый документ даже малейшей видимости так называемых конституционных гражданских гарантий^[131]. Король надеется, что палаты отвергнут эти предложения, – ничуть не бывало. Если палаты обманулись в короне, то теперь они позаботились о том, чтобы корона обманулась в них. Палаты все принимают, все – и пэрство, и чрезвычайный суд, и ландштурм, и фидеикомиссы^[132], – чтобы только их не разогнали по домам, чтобы только заставить, наконец, короля торжественно принести присягу конституции. Такова месть прусского конституционного буржуа.

Королю трудно будет придумать такое унижение, которое показалось бы палатам чрезмерным. В конце концов он будет считать себя вынужденным заявить, что «чем более свято для него клятвенное обещание, которое ему предстоит дать, тем ближе к сердцу он принимает возложенные на него богом обязанности по отношению к любезному отечеству» и тем менее его «королевская добросовестность» позволяет ему присягнуть конституции, предоставляющей ему все, а стране ничего.

Господа из блаженной памяти «Соединенного ландтага»^[133], которые теперь опять собрались в палатах, потому так страшно боятся быть отброшенными на свои старые домартовские позиции, что они тогда снова окажутся перед революцией, которая, однако, на этот раз не принесет им никаких роз. К тому же в 1847 г. они еще были способны отклонить заем, предлогом для которого служила постройка восточной железной дороги, между тем как в 1849 г. они сначала фактически утвердили этот заем, а затем уже задним числом покорнейше просили о теоретическом праве утверждать ассигнования.

В то же самое время буржуазия вне палат тешится тем, что выносит в судах присяжных оправдательные приговоры лицам, обвиняемым в политических преступлениях, и проявляет таким образом свою оппозицию правительству. Так в этих процессах систематически компрометируют себя, с одной стороны, правительство, а с другой, демократия, представляемая обвиняемыми и аудиторией. Вспомним процесс «всегда конституционного» Вальдека, трирский процесс^[134] и т. д.

На вопрос старого Арндта: «Что такое отечество немца?»^[135] Фридрих-Вильгельм IV ответил: Эрфурт^[136]. Не так трудно было дать пародию на «Илиаду» в «Войне мышей и лягушек»^[137], но никто до сих пор еще не осмелился даже подумать о составлении пародии на «Войну мышей и лягушек». С эрфуртским планом ухитрились создать пародию даже на войну мышей и лягушек в соборе св. Павла. Разумеется, совершенно безразлично, действительно ли соберется в Эрфурте это неправдоподобное собрание или же его запретит православный царь, – так же безразлично, как и протест против его компетенции, для составления которого г-н Фогт, несомненно, войдет в соглашение с г-ном Венедеем. Вся эта выдумка представляет интерес лишь для тех глубокомысленных политиков, передовые статьи которых находят в вопросе о «Великой» или «Малой Германии» столь же неисчерпаемый, сколь необходимый источник, и для тех прусских буржуа, которые живут в блаженной вере, что в Эрфурте прусский король одобрит все именно потому, что в Берлине он все отверг.

Если «Национальное собрание» во Франкфурта должно быть с большей или меньшей точностью воспроизведено в Эрфурте, то старый Союзный сейм будет возрожден в виде «Interim»^[138] и вместе с тем должен будет свестись к самому простому своему выражению, к австро-прусской союзной комиссии. Interim уже вступил в действие в Вюртемберге и в скором времени вступит в действие в Мекленбурге и в Шлезвиг-Гольштейне.

В то время как Пруссия в течение длительного срока кое-как сводила свой бюджет при помощи эмиссии бумажных денег, тайных займов в Seehandlung^[139] и остатков в государственной казне и только теперь вынуждена пойти по пути займов, в Австрии государственное банкротство в полном разгаре. Дефицит в 155 млн. гульденов за первые 9 месяцев 1849 г., дефицит, который к концу декабря, вероятно, достигнет 210–220 млн.; полный подрыв государственного кредита внутри страны и за границей после того, как с треском провалилась попытка нового займа; полное истощение внутренних финансовых ресурсов – обыкновенных налогов, принудительных поборов, эмиссии бумажных денег; необходимость навязать совершенно истощенной стране новые налоги, вызванные безвыходностью положения, налоги, которые, как можно заранее предвидеть, вероятно, совсем не поступят, – вот те главные черты, в которых проявляется жестокая финансовая нужда в Австрии. Одновременно с этим все быстрее идет разложение австрийского государственного организма. Напрасно правительство противопоставляет этому процессу судорожные попытки централизации; дезорганизация достигла уже самых окраинных частей государства; Австрия становится невыносимой даже для самых варварских народов, главных столпов старой Австрии, для южных славян в Далмации, Хорватии и Банате, для «верных» граничар^[140]. Остается еще только акт отчаяния, дающий некоторые шансы на спасение, – внешняя война; эта внешняя война, к которой Австрия неудержимо идет, должна быстро завершить ее полный распад.

Россия также не была достаточно богата, чтобы оплатить свою славу, которую она еще к тому же должна была купить за наличные деньги. Несмотря на свои прославленные золотые рудники на Урале и на Алтае, несмотря на неисчерпаемые сокровища в подвалах Петропавловской крепости, несмотря на производимую в Лондоне и Париже якобы по причине простого излишка денег скупку ценных бумаг, православный царь видит себя вынужденным не только заимствовать под различными фальшивыми предлогами 5000000 серебряных рублей из наличного запаса, хранящегося в Петропавловской крепости для обеспечения бумажных денег, и распорядиться о продаже своих ценных бумаг на парижской бирже, но и обратиться к недоверчивому лондонскому Сити с просьбой о ссуде в 30 миллионов рублей серебром.

В результате движения 1848 и 1849 гг. Россия оказалась настолько втянутой в европейскую политику, что она должна теперь возможно скорее осуществить свои старые планы относительно Турции, Константинополя, «этого ключа к ее дому»^[141]. если она не хочет, чтобы они стали навсегда неисполнимыми. Успехи контрреволюции и растущая с каждым днем сила революционной партии в Западной Европе, внутреннее положение самой России и плохое состояние ее финансов принуждают ее к быстрым действиям. Мы недавно видели дипломатический пролог к этому новому лицедейству в восточном вопросе^[142]; через несколько месяцев мы будем свидетелями самого действия.

Война с Турцией по необходимости является европейской войной. Это весьма кстати для святой Руси, которая таким образом приобретает возможность прочно утвердиться в Германии, энергично довести там до конца контрреволюцию, помочь Пруссии завоевать Невшатель и в конечном счете двинуться на центр революции – Париж.

Англия в такой европейской войне не может остаться нейтральной. Она должна выступить против России. А Англия для России самый опасный противник. Если сухопутные армии континента по море проникновения вглубь России неизбежно будут ослабевать, рассредоточиваясь по ее территории, если их продвижение за пределы восточной границы старой Польши должно почти полностью остановиться под угрозой повторения 1812 г., то Англия имеет возможность нанести удар России в ее самом уязвимом месте. Не говоря уже о том, что она может заставить шведов завоевать обратно Финляндию, для ее флота открыты Петербург и Одесса. Русский флот, как известно, является самым плохим в мире, а Кронштадт и Шлиссельбург не труднее взять, чем Сен-Жан-д'Акр и Сан-Хуан-де-Улуа^[143]. Но без Петербурга и Одессы Россия представляет собой великана с отрубленными руками. К этому надо еще прибавить, что Россия как для сбыта своего сырья, так и для покупки продуктов промышленности не может обойтись без Англии даже в течение шести месяцев, что уже ясно обнаружилось во время наполеоновской континентальной блокады и что еще в гораздо большей степени имеет силу для настоящего времени. Отрезанная от английского рынка, Россия через несколько месяцев подверглась бы тяжелейшим потрясениям. Англия же, наоборот, не только может некоторое время обходиться без русского рынка, но и раздобыть все виды русского сырья на других рынках. Как мы видим, Россия, которой так боятся, вовсе не так опасна. Но немецкому бюргеру она должна казаться такой страшной, потому что она непосредственно подчиняет себе его государей и потому что он вполне правильно предчувствует, что полчища русских варваров в скором времени наводнят Германию и сыграют там до известной степени мессианскую роль.

Швейцария относится к Священному союзу вообще, как прусские палаты относятся к своему королю в частности. Разница лишь в том, что у Швейцарии хоть имеется козел отпущения, на котором она может вдвойне и втройне вымещать удары, получаемые ею от Священного союза, и вдобавок к тому, козел отпущения беззащитный, предоставленный ее милости или немилости, – немецкие эмигранты. Правда, часть швейцарских «радикалов» в Женеве, Ваадте, Берне протестовала против трусливой политики Союзного совета, трусливой и по отношению к Священному союзу, и по отношению к эмигрантам. Но, с другой стороны, верно также и то, что Союзный совет был прав, когда объявил свою политику «политикой огромного большинства швейцарского народа». При этом центральное правительство продолжает самым мирным образом проводить в области внутренней политики мелкие буржуазные реформы: установление единства таможенных пошлин, монеты, почты, мер и весов – реформы, которые обеспечивают ему одобрение мелкой буржуазии. Правда, оно не осмеливается провести в жизнь решение об отмене военных капитуляций, и теперь еще каждый день жители старых кантонов толпами направляются в Комо, чтобы там поступить на неаполитанскую военную службу^[144]. Однако, несмотря на всю покорность и предупредительность по отношению к Священному союзу, Швейцарии все же угрожает неотвратимая буря. В первом опьянении после войны с Зондербундом и особенно после февральской революции обычно столь робкие швейцарцы дали себя увлечь на путь опрометчивых поступков. Они осмелились на ужасное дело, пожелали наконец стать независимыми; вместо гарантированной державами конституции 1814 г. они составили себе новую, они признали независимость Невшателя, вопреки договорам. За это они понесут наказание, несмотря на все реверансы, любезности и полицейские услуги. А раз Швейцария будет втянута в европейскую войну, положение ее окажется далеко не из приятных; ведь если Швейцария и нанесла оскорбление Священному союзу, то, с другой стороны, она предала и революцию.

Во Франции, где буржуазия сама в своих собственных интересах стала во главе реакции и где республиканская форма правления предоставляет этой реакции возможности для самого широкого и последовательного наступления, подавление революции осуществляется самым беззастенчивым и самым насильственным способом. За короткий месячный срок последовали удар за ударом: восстановление налога на вино, который прямо ведет к разорению половины сельского населения; циркуляр Опуля, делающий жандармов шпионами даже по отношению к чиновникам; закон о школьных учителях, на основании которого учителя начальных школ могут быть произвольно смещены префектами; закон об образовании, отдающий школы во власть попам, и закон о ссылке в колонии, в котором буржуазия проявляет всю свою ненасытную жажду мести по отношению к июньским инсургентам и, за отсутствием других способов казни, подвергает их убийственному действию алжирского климата. Мы уж не говорим о многочисленных высылках даже невиннейших иностранцев, которые все еще не прекращаются с 13 июня.

Целью этой свирепой буржуазной реакции является, конечно, восстановление монархии. Но монархическая реставрация встречает значительное препятствие в лице самих претендентов, которых несколько, и тех партий, которые поддерживают их внутри страны. Легитимисты и орлеанисты, две наиболее сильные монархические партии, приблизительно уравновешивают друг друга; третья партия, бонапартистская, значительно слабее. Луи-Наполеон, несмотря на свои семь миллионов голосов, не имеет даже настоящей партии, у него есть только клика. Он, который при проведении общей реакционной политики всегда пользуется поддержкой большинства палаты, оказывается покинутым, как только выступают его особые интересы как претендента, покинутым не только большинством палаты, но даже своими министрами, которые каждый раз уличают его во лжи и тем не менее принуждают его письменно заявлять на следующий день, что они пользуются его доверием. Раздоры, возникающие между ним и большинством, какие бы серьезные последствия они ни имели, до сих пор являются поэтому лишь комическими эпизодами, в которых президент республики каждый раз играет только роль обманутого. При этом само собой разумеется, что каждая из монархических партий на свой страх и риск тайно конспирирует со Священным союзом. Газета «Assemblee Nationale» настолько бесстыдна, что открыто пугает народ русскими. В настоящее время имеется уже достаточно фактов, говорящих о том, что Луи-Наполеон строит козни вместе с Николаем.