Текст книги "Собрание сочинений. Том 7"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 50 страниц)

Остаемся, милостивые государи, вашими покорнейшими слугами

Энгельс, Маркс, Гарни

Лондон, 9 октября 1850 г.

Публикуется впервые

Печатается по рукописи

Перевод с английского

К. МАРКС и Ф. ЭНГЕЛЬС

РЕДАКЦИОННОЕ ПРИМЕЧАНИЕ К СТАТЬЕ И. Г. ЭККАРИУСА «ПОРТНЯЖНОЕ ДЕЛО В ЛОНДОНЕ, ИЛИ БОРЬБА КРУПНОГО И МЕЛКОГО КАПИТАЛА»^[258]

Автор этой статьи сам рабочий одной из лондонских портняжных мастерских. Мы спрашиваем немецких буржуа, сколько у них насчитывается писателей, которые были бы в состоянии подобным образом уловить сущность действительного движения?

Еще до того как пролетариат завоюет свою победу на баррикадах и на полях сражений, он возвещает о наступлении своего господства рядом интеллектуальных побед.

Читатель увидит, что на место сентиментальной, морализирующей и психологической критики, которую Вейтлинг и другие литераторствующие рабочие пытаются направить против существующих порядков, здесь буржуазному обществу и его движению противостоит чисто материалистическое и более свободное понимание, которое не дает сбить себя с толку никакими капризами настроения. В то время как в Германии – главным образом, и в значительной степени также и во Франции, ремесленники пытаются противодействовать упадку своего полусредневекового ремесла и хотели бы объединиться как ремесленники, здесь поражение ремесла в борьбе с крупной промышленностью рассматривается и приветствуется как прогресс, и в то же время в результатах и порождениях крупной промышленности познаются и раскрываются реальные условия пролетарской революции, вызванные к жизни самой историей и ежедневно вновь создаваемые ею.

Написано в октябре 1850 г.

Напечатано в журнале «Neue Rheinische Zeitung. Politisch-okonomische Revue» № 5–6, 1850 г.

Печатается по тексту журнала

Перевод с немецкого

Ф. ЭНГЕЛЬС

О ЛОЗУНГЕ ОТМЕНЫ ГОСУДАРСТВА И НЕМЕЦКИХ «ДРУЗЬЯХ АНАРХИИ»^[259]

«Отмена государства имеет у коммунистов только тот смысл, что она является необходимым результатом отмены классов, вместе с которыми отпадает сама собой потребность в организованной силе одного класса для удержания в подчинении других классов. В буржуазных странах отмена государства означает низведение государственной власти до уровня ее в Северной Америке. Здесь классовые противоречия не получили еще полного развития; классовые столкновения затушевываются всякий раз благодаря отливу избыточного пролетарского населения на Запад; вмешательство государственной власти, сведенное к минимуму на Востоке, на Западе вовсе отсутствует. В феодальных странах отмена государства означает отмену феодализма и установление обыкновенного буржуазного государства. В Германии за лозунгом отмены государства скрывается либо трусливое бегство от непосредственно происходящей борьбы, либо шарлатанское раздувание буржуазной свободы вплоть до абсолютной независимости и самостоятельности отдельного индивидуума, либо, наконец, равнодушие буржуа ко всякой форме государства, лишь бы она не задерживала развитие буржуазных интересов. И если эта отмена государства «в высшем смысле» проповедуется в столь нелепой форме, в этом, конечно, берлинские Штирнеры и Фаухеры неповинны. La plus belle fille de France ne peut donner que ce qu'elle a» {Самая красивая девушка Франции может дать только то, что у нее есть. Ред.} («Neue Rheinische Zeitung. Politisch-okonomische Revue» № 4, стр. 58).

Между тем отмена государства, анархия, сделалась в Германии модным словечком. Отдельные немецкие ученики Прудона^[260], берлинская «высшая» демократия и даже позабытые «благороднейшие умы нации» из Штутгартского парламента и имперского регентства^[261] – все они, каждый на свой манер, усвоили эту по виду ультрарадикальную фразу.

Все эти фракции единодушны в стремлении сохранить существующее буржуазное общество. Но, отстаивая буржуазное общество, они тем самым неизбежно отстаивают господство буржуазии, а в Германии – даже завоевание {Далее в рукописи перечеркнуто слово «политического». Ред.} господства буржуазией; от действительных представителей буржуазии они отличаются только необычной формой, придающей им видимость «впереди идущих», «самых что ни на есть передовых» людей. При всех коллизиях в практической жизни эта видимость исчезала; перед лицом действительной анархии революционных кризисов^{33}, когда массы [и государственная власть] пускали в ход друг против друга «грубую силу», эти представители анархии каждый раз делали все возможное, чтобы пресечь анархию. Содержание этой пресловутой «анархии» сводилось в конце концов к тому, что в более развитых странах выражают словом «порядок». «Друзья анархии» в Германии находятся в полном entente cordiale {сердечном согласии. Ред.} с «друзьями порядка» во Франции.

В той мере, в какой друзья анархии не зависят от французов Прудона и Жирардена, в какой их образ мыслей германского происхождения, у них у всех один общий источник: Штирнер. Вообще, период разложения немецкой философии дал демократической партии Германии большую часть ее общих фраз. Представления и фразы последних немецких книжников, особенно Фейербаха и Штирнера, еще до февраля проникли в довольно разбавленном виде в заурядное беллетристическое сознание и в газетную литературу, которые, в свою очередь, послужили главным источником для послемартовских демократических лидеров. Проповедь Штирнера о безгосударственности оказалась особенно пригодной для того, чтобы придать анархии, по Прудону, и отмене государства, по Жирардену, свойственный немецкой философии «высший смысл». Книга Штирнера «Единственный и его собственность»^[262], правда, позабыта, но его образ мыслей, в особенности его критика государства, всплывает снова у друзей анархии. Если мы уже прежде исследовали литературные источники этих господ, в той мере, в какой они французского происхождения^[263], то для разбора их немецких источников мы должны еще раз погрузиться в глубины допотопной немецкой философии. Если уж приходится заниматься немецкой обыденной полемикой, то всегда приятнее иметь дело с родоначальниками того пли иного воззрения, чем с перекупщиками залежалых товаров.

Еще раз, музы, оседлайте мне Пегаса

Для полета в старый романтический край!

^[264]

Прежде чем обратиться к самой книге Штирнера, упомянутой выше, мы должны перенестись в «старый романтический край» и в то забытое время, когда эта книга вышла в свет. В то время как прусская буржуазия, ухватившись за финансовые затруднения правительства, начинала завоевывать себе политическую власть, в это же самое время рядом с буржуазно-конституционным движением с каждым днем ширилось среди пролетариата коммунистическое движение. Буржуазные элементы общества, которым для достижения их собственных целей еще была необходима поддержка пролетариата, повсюду вынуждены были выдавать себя за сторонников какой-нибудь разновидности социализма; консервативная и феодальная партия также была вынуждена давать обещания пролетариату. Наряду с борьбой буржуа и крестьян против феодального дворянства и бюрократии – борьба пролетариев против буржуа; а между ними – ряд промежуточных социалистических групп, охватывавших все разновидности социализма: реакционный, мелкобуржуазный, буржуазный социализм; и вся эта борьба, все эти стремления подавлялись, не могли получить свое выражение из-за гнета государственной власти, цензуры, запрещения союзов и собраний. Таково было положение партий в то время, когда немецкая философия справляла свои последние убогие триумфы.

Цензура с самого начала вынуждала все сколько-нибудь нежелательные элементы избирать возможно более абстрактный способ выражения; такой способ выражения предоставила немецкая философская традиция, как раз дошедшая тогда до полного разложения гегелевской школы. Борьба против религии еще продолжалась. Чем труднее становилось вести политическую борьбу против существующей власти в печати, тем усерднее велась она в форме религиозной и философской борьбы. Немецкая философия, в ее самом разбавленном виде, стала общим достоянием «образованных», и чем больше она становилась общим достоянием, тем разбавленной, бессвязней и пошлее становились взгляды философов, и тем больший престиж создавала им эта сумбурность и пошлость в глазах «образованной» публики.

Путаница в головах «образованных» была ужасающая и она все время увеличивалась. Это была настоящая помесь идей немецкого, французского, английского, античного, средневекового и новейшего происхождения. Путаница была тем более велика, что все идеи брались лишь из вторых, третьих и четвертых рук и поэтому циркулировали в искаженном до неузнаваемости виде. Не только мысли французских и английских либералов и социалистов, но и идеи немцев, например Гегеля, разделяли эту судьбу. Вся литература того времени, в особенности, как мы увидим, книга Штирнера, дает тому бесчисленные доказательства, и современная немецкая литература до сих пор еще сильно страдает от последствий всего этого.

Философские мнимые сражения сходили при этой неразберихе за отражение действительных битв. Каждый «новый поворот» в философии привлекал к себе общее внимание «образованных», которые в Германии состоят из бесчисленного множества праздных голов, кандидатов на судебные и преподавательские должности, неудавшихся богословов, находящихся не у дел медиков, литераторов и т. д. Для этих людей каждый такой «новый поворот» означал преодоление и окончательную ликвидацию определенной ступени исторического развития. Стоило, например, любому философу подвергнуть любой критике буржуазный либерализм, как этот последний уже считался мертвым, вычеркнутым из исторического развития и уничтоженным также и практически. То же было с республиканизмом, социализмом и т. д. Насколько эти ступени развития были действительно «уничтожены», «превзойдены», «ликвидированы», обнаружилось позже, во время революции, когда они стали играть главную роль, а об их философских разрушителях уже и вспоминать перестали.

Сумбурность формы и содержания, высокомерная пошлость и напыщенный вздор, неописуемая тривиальность и убогая диалектика, характерные для этой немецкой философии на со последней стадии, превосходят все, что когда-либо появлялось в этой области. Сравниться с этим может только невероятное легковерие публики, принимавшей все это за чистую монету, за самую последнюю новинку, за «нечто, еще небывалое». Немецкая нация, столь «основательная»… {Здесь рукопись обрывается. Ред.}

Написано Ф. Энгельсом в октябре 1850 г.

Впервые опубликовано в журнале «Под знаменем марксизма» № 6, 1927 г.

Печатается по рукописи

Перевод с немецкого

К. МАРКС и Ф. ЭНГЕЛЬС

ТРЕТИЙ МЕЖДУНАРОДНЫЙ ОБЗОР

С МАЯ ПО ОКТЯБРЬ

Политические движения последних шести месяцев существенно отличаются от непосредственно предшествовавших. Революционная партия везде вытеснена со сцены, победители оспаривают друг у друга плоды победы: во Франции – это различные фракции буржуазии, в Германии – различные государи. Спор ведется с большим шумом, открытый разрыв, решение спора вооруженной силой, казалось бы, неизбежны. Между тем так же неизбежно, что оружие не будет пущено в ход, что нерешительность все вновь будет находить себе укрытие в мирных соглашениях, чтобы затем снова начать готовиться к показной войне.

Но рассмотрим сначала реальную основу, на которой разыгрываются эти поверхностные волнения.

1843–1845 годы были годами процветания промышленности и торговли, которое явилось необходимым следствием почти непрерывной депрессии промышленности в период 1837–1842 годов. Как всегда, процветание очень скоро породило спекуляцию. Спекуляция всегда имеет место в те периоды, когда перепроизводство находится уже в полном разгаре. Она служит перепроизводству временной отдушиной, но именно этим она ускоряет наступление кризиса и увеличивает его силу. Самый кризис разражается сперва в области спекуляции и лишь позже захватывает производство. Поэтому при поверхностном наблюдении кажется, что не перепроизводство является причиной кризиса, а безудержная спекуляция, которая сама есть лишь симптом перепроизводства. Последующее расстройство промышленности представляется не как необходимый результат его предшествовавшего буйного развития, а лишь как простое отражение краха, происходящего в области спекуляции. Но так как мы в настоящий момент не можем дать полной истории кризиса, наступившего после 1843–1845 гг., то мы указываем только на самые значительные из этих симптомов перепроизводства.

Спекуляция, начавшаяся в годы процветания, 1843–1845, распространилась главным образом на железнодорожное предпринимательство, где она опиралась на действительную потребность: на торговлю хлебом, вследствие повышения цен в 1845 г. и болезни картофеля, на торговлю хлопком после плохого сбора его в 1846 г. и на ост-индскую и китайскую торговлю, где спекуляция следовала по пятам проникновения Англии на китайский рынок.

Расширение английской железнодорожной системы началось еще в 1844 г., но полного размаха достигло лишь в 1845 году. В одном этом году число зарегистрированных заявок на основание железнодорожных обществ достигло 1035. В феврале 1846 г., после того как от многих из этих зарегистрированных проектов отказались, деньги, которые должны были быть внесены правительству за оставшиеся в силе проекты, все еще составляли огромную сумму в 14 млн. ф. ст., а в 1847 г. общая сумма этих платежей уже составляла в Англии свыше 42 млн. ф. ст., из которых более 36 млн. приходились на английские, а затем 5¹/₂ млн. – на заграничные железные дороги. Период расцвета этой спекуляции приходится на лето и осень 1845 года. Цены акций поднимались беспрерывно, а барыши спекулянтов скоро втянули все классы населения в этот водоворот. Герцоги и графы соперничали с купцами и фабрикантами из-за прибыльной чести заседать в правлениях различных железнодорожных линий. Члены палаты общин, члены суда, духовенство были широко представлены в этих правлениях. Кто имел хоть ничтожные сбережения, кто пользовался хоть малейшим кредитом, спекулировал на железнодорожных акциях. Железнодорожных газет, которых было три, стало больше двадцати. Некоторые крупные ежедневные газеты нередко зарабатывали на железнодорожных объявлениях и проспектах до 14 тыс. ф. ст. за одну неделю. Инженеров не хватало, и они получали чрезвычайно высокую плату. Типографы, литографы, переплетчики, торговцы бумагой и др., занятые изготовлением проспектов, планов, карт и т. п., мебельные фабриканты, которые поставляли мебель для выраставших, как грибы, контор многочисленных новых правлений, временных комитетов и т. д., зарабатывали огромные деньги. На основе действительного расширения английской и континентальной железнодорожной системы и связанной с этим спекуляции постепенно образовалась в этот период целая надстройка мошенничеств, напоминающая времена Ло и Компании южных морей^[265]. Сотни линий проектировались без малейших шансов на успех, причем сами авторы проектов вовсе не думали об их действительном осуществлении, и вообще речь шла лишь о растрате депозитов директорами и о мошеннических прибылях от продажи акций.

В октябре 1845 г. наступила реакция, которая вскоре превратилась в настоящую панику. Уже до февраля 1846 г. (когда депозитные суммы должны были быть внесены правительству) наиболее несостоятельные проекты потерпели крах. В апреле 1846 г. это уже отразилось на континентальных фондовых биржах. В Париже, Гамбурге, Франкфурте, Амстердаме происходила вынужденная распродажа по чрезвычайно низко упавшим ценам, что повлекло за собой банкротство ряда банкиров и маклеров. Железнодорожный кризис продолжался вплоть до осени 1848 г., причем он затянулся вследствие непрерывных банкротств также и более солидных проектов, по мере того как сказывалось общее угнетенное состояние и предъявлялись требования внесения платежей; он обострился еще из-за наступления кризиса и в других областях спекуляции – в торговле и промышленности, что постепенно понизило цены более старых и более солидных акций, пока они в октябре 1848 г. не упали до самого низкого своего уровня.

В августе 1845 г. общественное внимание было привлечено сначала картофельной болезнью, обнаружившейся не только в Англии и Ирландии, но также и на континенте; это был первый симптом того, что подгнили самые корни существующего общества. Одновременно стали поступать сообщения, которые уже не оставляли сомнения относительно плохих видов и на урожай хлебов. Вследствие этих двух обстоятельств хлебные цены значительно поднялись на всех европейских рынках. В Ирландии наступил настоящий голод, принудивший английское правительство дать ссуду в 8 млн. ф. ст. для этой страны, ровно по 1 ф. ст. на каждого ирландца. Во Франции, где бедствие усилилось еще наводнением, причинившим убыток в 4 млн. ф. ст., неурожай был необычайно велик. Не менее значителен был он в Голландии и в Бельгии. За неурожаем 1845 г. последовал еще больший в 1846 г., и повторилась картофельная болезнь, хотя и не в такой сильной степени. Это создало вполне реальную почву для спекуляции зерном; которая приняла тем более бурные формы, что хорошие урожаи 1842–1844 гг. длительное время почти не давали ей развернуться. В 1845–1847 гг. в Англию было ввезено хлеба больше, чем когда бы то ни было до тех пор. Хлебные цены продолжали расти до весны 1847 г., когда вследствие разноречивых сведений из разных стран о новом урожае и предпринятых различными правительствами мер (открытие гаваней для свободного ввоза хлеба и т. д.) наступил период колебаний; наконец, в мае 1847 г. цены достигли наиболее высокого уровня. В этом месяце средняя цена квартера пшеницы в Англии поднялась до 102¹/₂ шилл., а в некоторые дни она доходила до 115 и 124 шиллингов. Но вскоре стали получаться определенно благоприятные сведения о погоде и хорошем урожае, цены упали, и в середине июля средняя цена составляла уже только 74 шиллинга. Вследствие неблагоприятной погоды в некоторых местах цены опять несколько поднялись, пока, наконец, в середине августа не было установлено, что урожай 1847 г. выше среднего. Теперь уже ничем нельзя было удержать падения цен. Подвоз в Англию превзошел все ожидания, и уже 18 сентября средняя цена пала до 49¹/₂ шиллингов. За шестнадцать недель колебание средних цен происходило, таким образом, в пределах 53 шиллингов.

На протяжении всего этого времени не только продолжался железнодорожный кризис, но именно в тот момент, когда хлебные цены стояли наиболее высоко, в апреле и мае 1847 г., наступило полнейшее нарушение кредитной системы и полнейшая дезорганизация денежного рынка. Хлебные спекулянты, тем не менее, выдерживали падение цен до 2 августа. В этот день банк повысил минимальную учетную ставку до 5 %, а на все векселя сроком больше двух месяцев – до 6 %. Немедленно последовал ряд крупных банкротств на хлебной бирже, среди которых выделялось банкротство г-на Робинсона, управляющего Английским банком. В одном Лондоне обанкротилось восемь крупных хлебных фирм, пассив которых составил в сумме больше 1¹/₂ млн. фунтов стерлингов. Провинциальные хлебные рынки были совершенно парализованы; там тоже одно банкротство следовало за другим с такой же быстротой, особенно в Ливерпуле. Такие же банкротства происходили на континенте, раньше или позже, в зависимости от расстояния от Лондона. Однако с 18 сентября, когда хлебные цены стояли на самом низком уровне, можно считать хлебный кризис в Англии законченным.

Мы переходим теперь к собственно торговому, к денежному кризису. В первые четыре месяца 1847 г. общее состояние торговли и промышленности казалось еще удовлетворительным, за исключением, однако, железоделательной и хлопчатобумажной промышленности. Производство железа, доведенное до колоссальных размеров железнодорожной горячкой 1845 г., страдало, разумеется, в той мере, в какой сокращался сбыт для чрезмерного количества произведенного железа. В хлопчатобумажной промышленности, главной отрасли промышленности для ост-индского и китайского рынка, уже в 1845 г. имело место перепроизводство товаров, произведенных для этого рынка, и здесь очень скоро наступил известный спад. Плохой урожай хлопка в 1846 г., рост цен как на сырье, так и на готовые товары, и вызванное этим сокращение потребления усугубили угнетенное состояние этой отрасли промышленности. В первые месяцы 1847 г. во всем Ланкашире производство значительно сократилось, и рабочие хлопчатобумажной промышленности оказались уже под ударом кризиса.

15 апреля 1847 г. Английский банк повысил минимальную учетную ставку для наиболее краткосрочных векселей до 5 %; он ограничил общую сумму подлежащих учету векселей, даже не считаясь с характером тех фирм, на чье имя были выписаны векселя; он, наконец, категорически заявил коммерсантам, получившим ссуды, что по истечении срока он не возобновит этих ссуд, как это обычно делалось до сих пор, а потребует возврата ссуд. Через два дня, когда был опубликован его недельный баланс, оказалось, что резервный фонд банкового департамента упал до 272 млн. фунтов стерлингов. Банк таким образом принял эти меры, чтобы задержать отлив золота из своих подвалов и снова увеличить свой наличный фонд.

Отлив золота и серебра из банка обусловливался различными причинами. Во-первых, потребление и значительно более высокие цены почти на все товары требовали большего денежного обращения, в особенности золота и серебра, для розничной торговли. Во-вторых, непрерывные выплаты на железнодорожное строительство, которые в одном апреле составляли 4314000 ф. ст., вызвали необходимость изъятия массы депозитов из банка. Часть вытребованных денег, предназначенных для заграничных дорог, уплыла непосредственно за границу. Чрезмерный, значительно превышающий потребности ввоз сахара, кофе и других колониальных товаров, размеры потребления и цены которых еще больше повысились, вследствие спекуляции, чрезмерный ввоз хлопка, вследствие спекулятивных закупок, вызванных сведениями о скудном урожае, и особенно – хлеба, вследствие повторного недорода, потребовал платежей преимущественно наличными деньгами или благородными металлами в слитках, что тоже вызвало значительный отлив золота и серебра за границу. Впрочем, отлив благородных металлов из Англии продолжался, вопреки указанным выше банковским мерам, до конца августа.

Постановления банка и сведения о низком уровне его резервного фонда тотчас же вызвали угнетенное состояние на денежном рынке и панику, которая охватила всю торговлю Англии и по своей интенсивности могла сравниться только с паникой в 1845 году. В последние недели апреля и первые четыре дня мая почти все кредитные сделки прекратились. Однако за это время не произошло никаких экстраординарных банкротств. Торговые фирмы могли продержаться лишь путем уплаты высоких процентов и вынужденной распродажи своих запасов, государственных бумаг и т. д. по разорительным ценам. Спасение ряда даже самых солидных фирм во время этого первого акта кризиса лишь подготовило почву для их последующего краха. Тот факт, что первая, непосредственно угрожавшая опасность была преодолена, сильно содействовал укреплению доверия; начиная с 5 мая угнетенное состояние на денежном рынке стало заметно уменьшаться, и к концу мая тревога почти улеглась.

Однако несколько месяцев спустя, в начале августа, начались уже упомянутые выше банкротства в хлебной торговле, продолжавшиеся до сентября, и не успели они закончиться, как с удвоенной силой разразился кризис во всех областях торговли, в особенности в сношениях с Вест– и Ост-Индией и с островом Маврикий, причем это произошло одновременно на рынках Лондона, Ливерпуля, Манчестера и Глазго. За сентябрь месяц в одном Лондоне обанкротилось 20 фирм, общий пассив которых составлял от 9 до 10 млн. фунтов стерлингов.

«Мы переживали тогда крушения коммерческих династий в Англии, не уступавшие крушениям тех политических фирм на континенте, о которых нам пришлось так много слышать в последнее время».

Так сказал Дизраэли 30 августа 1848 г. в палате общин. Банкротства фирм по торговле с Ост-Индией продолжались беспрерывно до конца года и возобновились в первые месяцы 1848 г., когда стали прибывать известия о банкротстве соответствующих фирм в Калькутте, Бомбее, Мадрасе и на острове Маврикий.

Этот неслыханный в истории торговли ряд банкротств был обусловлен всеобщей чрезмерной спекуляцией и вызванным ею чрезмерным ввозом колониальных товаров. Долгое время искусственно поддерживавшиеся на высоком уровне цены этих товаров стали падать отчасти еще перед апрельской паникой 1847 года; однако общее падение их произошло лишь после этой паники, когда потерпела крушение вся кредитная система, и одна фирма за другой вынуждены были производить массовые ускоренные распродажи. Особенно значительное падение цен произошло с июня и июля до ноября и привело к разорению даже самых старых и солидных фирм.

В сентябре банкротства ограничивались еще чистоторговыми фирмами. 1 октября банк повысил минимальную учетную ставку на краткосрочные векселя до 51/2 % и одновременно объявил, что впредь он не будет давать ссуд ни под какие государственные бумаги. Этого давления не могли уже выдержать ни акционерные банки, ни частные банкиры. «Королевский банк Ливерпуля», «Ливерпульская банковская компания», «Банк Северного и Южного Уэльса», «Объединенный акционерный банк Ньюкасла» и т. д. и т. д. один за другим лопнули в течение нескольких дней. Одновременно с этим объявили себя несостоятельными многие более мелкие частные банки во всех частях Англии.

С этой общей приостановкой платежей банками, особенно характерной для октября месяца, связано значительное число банкротств биржевых маклеров, оперирующих с ценными бумагами, векселями и акциями, маклеров в области судоходства, торговли чаем и хлопчатобумажными товарами, владельцев железоделательных предприятий и торговцев железом, владельцев хлопчатопрядильных, шерстопрядильных и ситценабивных предприятий и т. д. в Ливерпуле, Манчестере, Олдеме, Галифаксе, Глазго и т. д. По словам г-на Тука^[266], эти банкротства как по своему числу, так и по общей сумме капитала не имели прецедента в истории английской торговли и значительно превзошли банкротства в период кризиса 1825 года. 23–25 октября кризис достиг наивысшей точки, и все торговые сделки окончательно прекратились. Тогда депутация из Сити добилась приостановления действия банкового закона 1844 г., этого плода изобретательности покойного сэра Роберта Пиля^[267]. Это сразу положило конец разделению банка на два совершенно независимых департамента с двумя отдельными фондами наличных денег. Еще два-три дня существования старого порядка и один из департаментов – банковый департамент – непременно обанкротился бы в то время, как в эмиссионном департаменте скопилось шесть миллионов золота.

Уже в октябре начало сказываться влияние кризиса на континент. Крупные банкротства произошли в одно и то же время в Брюсселе, Гамбурге, Бремене, Эльберфельде, Генуе, Ливорно, Куртре, С.-Петербурге, Лиссабоне и Венеции. По мере того как ослабевала сила кризиса в Англии, она увеличивалась на континенте и распространялась на такие пункты, которые до тех пор оставались незатронутыми. В худший период вексельный курс был благоприятен для Англии, и, таким образом, с ноября она привлекала к себе постоянно растущий подвоз золота и серебра не только из России и с континента, но и из Америки. Непосредственным результатом этого было то, что, по мере оживления денежного рынка в Англии, происходило сжатие его в остальном торговом мире и что в такой же мере там распространялся кризис. Таким образом, в ноябре число банкротств вне Англии стало расти; теперь произошли крупные банкротства в Нью-Йорке, Роттердаме, Амстердаме, Гавре, Байонне, Антверпене, Монсе, Триесте, Мадриде и Стокгольме. В декабре кризис разразился также в Марселе и Алжире, а в Германии стал свирепствовать с новой силой.

Мы теперь дошли до того момента, когда вспыхнула французская февральская революция. Если мы просмотрим список банкротств, который приводит Д. М. Эванс в своей книге «Торговый кризис 1847–1848» (Лондон 1848)^[268], то мы увидим, что в Англии в результате этой революции не обанкротилась ни одна крупная фирма. Единственные банкротства, связанные с ней, произошли среди биржевых маклеров вследствие внезапного обесценения всех континентальных государственных бумаг. Подобные же банкротства биржевых маклеров произошли также, конечно, и в Амстердаме, Гамбурге и т. д. Английские консоли упали на 6 %, тогда как после июльской революции они упали на 3 %. Для биржевых маклеров Февральская республика, таким образом, была только в два раза опаснее Июльской монархии.

Паника, охватившая Париж после февральских событий и распространившаяся на весь континент одновременно с революциями, имела в своем развитии много сходного с лондонской паникой в апреле 1847 года; Кредит внезапно исчерпался, и сделки почти совершенно прекратились; в Париже, Брюсселе и Амстердаме все бросились в банки, чтобы обменять бумажные деньги на золото. В общем вне области торговли ценными бумагами произошло все же очень мало банкротств, и эти немногие случаи едва ли можно счесть необходимым результатом февральской революции. Прекращение платежей парижскими банкирами, носившее в большинстве случаев лишь временный характер, было отчасти связано с торговлей ценными бумагами, отчасти же являлось простой мерой предосторожности, ничуть не обусловленной действительной несостоятельностью; либо, наконец, осуществлялось исключительно с целью досадить временному правительству, создать для него затруднения и вырвать у него уступки. Что касается банкротств банкиров и купцов в других частях континента, то невозможно установить, в какой мере они являлись результатом продолжавшегося и постепенно распространявшегося торгового кризиса, в какой мере фирмы, дела которых давно уже пошатнулись, воспользовались обстоятельствами, чтобы найти благополучный выход, а в какой мере эти банкротства действительно были результатом убытков, происшедших вследствие вызванной революцией паники. Во всяком случае несомненно, что торговый кризис бесконечно больше содействовал революциям 1848 г., нежели революция – торговому кризису. Между мартом и маем Англия уже получила прямую выгоду от революции, которая содействовала притоку к ней массы капиталов с континента. С этого момента кризис в Англии можно считать исчерпанным; во всех отраслях торговли наступило улучшение, и новый промышленный цикл начинается решительной тенденцией к процветанию. Как мало континентальная революция мешала подъему промышленности и торговли в Англии, показывает тот факт, что масса обработанного здесь хлопка поднялась с 475 млн. ф. ст. (1847) до 713 млн. ф. ст. (1848).