Текст книги "Собрание сочинений. Том 7"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 50 страниц)

Незадолго перед отсрочкой заседаний палаты, и в особенности сейчас же после этой отсрочки, казалось, что обе большие фракции партии порядка, орлеанисты и легитимисты, готовы помириться, а именно, на почве слияния обеих королевских фамилий, под знаменами которых они боролись. Газеты были переполнены проектами примирения, которые обсуждались у постели больного Луи-Филиппа в Сент-Леонардсе; но смерть Луи-Филиппа внезапно упростила положение. Луи-Филипп был узурпатором, Генрих V был им ограблен, а граф Парижский, за бездетностью Генриха V, оказался его законным наследником. Теперь исчез всякий предлог для возражений против слияния интересов обеих династий. Но как раз теперь обе фракции буржуазии поняли, наконец, что их разделяет не сентиментальная привязанность к той или другой королевской фамилии, а, напротив, что их различные классовые интересы разъединяли обе династии. Легитимисты, отправившиеся на поклон к Генриху V в Висбаден, так же как их конкуренты – в Сент-Леонардс, получили там известие о смерти Луи-Филиппа. Они тотчас же образовали министерство in partibus infidelium^[291], в которое вошли главным образом члены вышеупомянутой комиссии стражей добродетели республики и которое по случаю возникшего в партии конфликта не замедлило выступить с самым откровенным прокламированием права божьей милостью. Орлеанисты ликовали по поводу компрометирующего скандала, вызванного в печати этим манифестом^[292], и нисколько не скрывали своей открытой вражды к легитимистам.

Во время перерыва заседаний Национального собрания открыли свои заседания представительные собрания департаментов. Большинство их высказалось за ограниченный большими или меньшими оговорками пересмотр конституции, т. е. высказалось за монархическую реставрацию, не давая ей более точного определения, за «решение вопроса», сознавая вместе с тем себя слишком некомпетентным и слишком трусливым, чтобы найти это решение. Бонапартистская фракция поспешила истолковать это желание пересмотра в смысле продления президентских полномочий Бонапарта.

Господствующий класс никак не мог допустить законного конституционного решения вопроса – отставки Бонапарта в мае 1852 г., одновременного избрания нового президента всеми избирателями страны и пересмотра конституции особой, избранной для этого палатой в течение первых месяцев нового президентства. День новых президентских выборов был бы днем встречи всех враждебных партий: легитимистов, орлеанистов, буржуазных республиканцев, революционеров. В результате неизбежно произошло бы насильственное столкновение между различными фракциями. Если бы даже партии порядка удалось объединиться на каком-либо нейтральном кандидате, стоящем вне династических фамилий, то против него выступил бы Бонапарт. В своей борьбе против народа партия порядка принуждена постоянно увеличивать силу исполнительной власти. Всякое усиление исполнительной власти усиливает ее носителя – Бонапарта. Поэтому всякий шаг, который предпринимает партия порядка для усиления своего общего могущества, усиливает боевые средства Бонапарта с его династическими претензиями, увеличивает его шансы в критический момент силой помешать конституционному решению. Тогда Бонапарт в своей борьбе с партией порядка не остановится перед нарушением одной из основ конституции, точно так же как партия порядка в своей борьбе с народом не остановилась перед нарушением другой основы конституции, отменив всеобщее избирательное право. По всей вероятности, он апеллировал бы даже против Собрания к всеобщему избирательному праву. Одним словом, конституционная развязка ставит на карту весь политический status quo, а за колебанием status quo буржуа мерещится хаос, анархия, гражданская война. Ему мерещится, что с первым воскресеньем мая 1852 г. будут поставлены на карту все его сделки по купле и продаже, его векселя, брачные контракты, нотариальные акты, ипотеки, земельная рента, квартирная плата, прибыль, все его контракты и источники доходов, – а такому риску он не может себя подвергнуть. За колебанием политического status quo таится опасность краха всего буржуазного общества. Единственная возможная для буржуазии развязка – это отсрочка развязки. Она может спасти конституционную республику только путем нарушения конституции, путем продления власти президента. Это и есть последнее слово печати партии порядка после всех продолжительных и глубокомысленных прений о «решениях вопроса», которым она предалась по окончании сессии генеральных советов. Таким образом, могущественная партия порядка, к стыду своему, видит себя вынужденной серьезно считаться со смешной, пошлой и ненавистной ей личностью псевдо-Бонапарта.

Эта грязная личность, в свою очередь, ошибалась насчет истинных причин того, почему ей все более и более выпадала роль необходимого человека. В то время как его партия была достаточно проницательна, чтобы приписывать растущее значение Бонапарта создавшейся обстановке, сам он верил, что обязан этим только магическому влиянию своего имени и своему неустанному пародированию Наполеона. Его предприимчивость росла с каждым днем. На паломничества в Висбаден и Сент-Леонардс он ответил своими поездками по Франции. Бонапартисты так мало возлагали надежд на магическое действие его персоны, что посылали за ним повсюду целые поезда и битком набитые дилижансы клакеров, членов Общества 10 декабря, этой организации парижского люмпен-пролетариата. Они вкладывали в уста своей марионетки слова, которые, смотря по приему, оказанному президенту в том или другом городе, означали бы – в качестве девиза политики президента – или республиканское смирение, или выдержку и настойчивость. Несмотря на все маневры, эти поездки меньше всего походили на триумфальные шествия.

В уверенности, что ему удалось таким путем воодушевить народ, Бонапарт принялся за агитацию среди армии. Он устроил на равнине Сатори, у Версаля, большие смотры войскам, на которых старался подкупить солдат чесночной колбасой, шампанским и сигарами. Если настоящий Наполеон умел ободрять истомленных солдат среди тягот своих завоевательных походов внезапными проявлениями патриархальной фамильярности, то псевдо-Наполеон воображал, что войска выражали ему благодарность, когда кричали «Vive Napoleon, vive le saucisson!» {«Да здравствует Наполеон, да здравствует колбаса!» Ред.}, т. е. «Да здравствует колбаса, да здравствует скоморох!» {Игра слов; «Wurst» – «колбаса», «Hanswurst» – wwmopox). Ред.}

Эти смотры привели к тому, что обнаружился долго скрывавшийся разлад между Бонапартом и военным министром Опулем, с одной стороны, и Шангарнье – с другой. В лице Шангарнье партия порядка нашла своего действительно нейтрального человека, у которого не могло быть и речи о собственных династических притязаниях. Она предназначала его в преемники Бонапарту. К тому же, благодаря своему поведению 29 января и 13 июня 1849 г. Шангарнье стал великим полководцем партии порядка, новым Александром, разрубившим, по мнению робкого буржуа, своим грубым вмешательством гордиев узел революции. Будучи по существу не менее жалким, чем Бонапарт, он таким весьма дешевым способом сделался силой и был выдвинут Национальным собранием для надзора за президентом. Он сам кокетничал – например, в дебатах об окладе президента – ролью покровителя Бонапарта и все высокомернее держал себя с ним и с министрами. Когда по случаю нового избирательного закона ожидали восстания, он запретил своим офицерам принимать какие бы то ни было приказания от военного министра или от президента. Печать, со своей стороны, способствовала возвеличению личности Шангарнье. За полным отсутствием сколько-нибудь выдающихся личностей партии порядка пришлось наделить одного человека силой, которой не было у всего ее класса, и таким путем раздуть его в какого-то великана; Так возник миф о Шангарнье – «оплоте общества». Наглое шарлатанство, таинственное важничанье, с которыми Шангарнье удостаивал носить на своих плечах весь мир, образуют в высшей степени смешной контраст с событиями на саторийском смотру и после него. Эти события неопровержимо доказали, что достаточно одного росчерка пера Бонапарта, этой бесконечно малой величины, чтобы низвести фантастическое порождение буржуазного страха, великана Шангарнье, к масштабам заурядной посредственности и превратить его, героя, спасающего общество, в отставного генерала на пенсии.

Бонапарт уже однажды отомстил Шангарнье, спровоцировав своего военного министра на дисциплинарные столкновения с неудобным покровителем. Последний смотр в Сатори довел, наконец, старую вражду до открытой вспышки. Конституционное негодование Шангарнье не знало больше никаких границ, когда кавалерийские полки продефилировали перед Бонапартом с антиконституционными криками «Vive l'Empereur!» {«Да здравствует император!» Ред.}. Во избежание неприятных прений по поводу этих возгласов на предстоящей сессии палаты Бонапарт удалил военного министра Опуля, назначив его губернатором Алжира. На его место он поставил вполне надежного старого генерала времен Империи, который своей грубостью нисколько не уступал Шангарнье. Но, чтобы отставка Опуля не показалась уступкой Шангарнье, Бонапарт одновременно перевел генерала Неймейера, правую руку великого спасителя общества, из Парижа в Нант. Неймейер был виновником того, что на последнем смотру пехота продефилировала мимо преемника Наполеона в ледяном молчании. Шангарнье, лично затронутый переводом

Неймейера, стал протестовать и грозить. Тщетно! После двухдневных переговоров декрет о переводе Неймейера появился в «Moniteur», и герою порядка не оставалось ничего другого, как подчиниться дисциплине или подать в отставку.

Борьба Бонапарта с Шангарнье является продолжением его борьбы с партией порядка. Новая сессия Национального собрания поэтому открывается 11 ноября при зловещих предзнаменованиях. Но это будет буря в стакане воды. В общем повторится старая игра. Большинство партии порядка, несмотря на вопли блюстителей принципов различных ее фракций, вынуждено будет продлить полномочия президента. В свою очередь, Бонапарт, смирившись уже из-за одного недостатка денег, примет, несмотря на все свои прежние протесты, это продление власти как простое полномочие из рук Национального собрания. Таким образом, решение вопроса откладывается, status quo сохраняется; каждая из фракций партии порядка компрометирует и ослабляет, делает невозможной другую; усиливаются и в конце концов исчерпывают себя репрессии против общего врага, против массы нации, пока, наконец, сами экономические отношения снова не достигнут такой ступени развития, когда от нового взрыва взлетят на воздух все эти ссорящиеся партии с их конституционной республикой.

К утешению буржуа нужно, впрочем, прибавить, что потасовка между Бонапартом и партией порядка повлекла за собой разорение на бирже множества мелких капиталистов и переход их капиталов в карманы крупных биржевых волков.

В Германии политические события последнего полугодия сводятся к комедии, в которой Пруссия надувает либералов, а Австрия – Пруссию.

В 1849 г. казалось, что речь идет о гегемонии Пруссии в Германии; в 1850 г. речь шла о разделении власти между Австрией и Пруссией; в 1851 г. речь пойдет уже лишь о том, в какой форме Пруссия подчинится Австрии и вернется – в роли кающегося грешника – в лоно полностью восстановленного Союзного сейма. Малая Германия^[293], которую прусский король надеялся приобрести в вознаграждение за свое злосчастное императорское шествие по Берлину 21 марта 1848 г.^[294], превратилась в малую Пруссию. Пруссия должна была смиренно снести любые унижения и выбыла из числа великих держав. Даже скромная мечта об унии потерпела крушение в результате обычной недальновидной хитрости ее политики. Она мошеннически приписывала унии либеральный характер и одурачила таким образом мудрецов Готской партии^[295] конституционными фантасмагориями, которых она никогда не принимала всерьез; и все же Пруссия сама благодаря всему своему промышленному развитию, своему постоянному дефициту, своему государственному долгу стала настолько буржуазной, что, как она ни изворачивалась и ни сопротивлялась, все более и более впадала в конституционализм. Если готские мудрецы, наконец, обнаружили, как позорно Пруссия обошлась с их благоразумием и достоинством, если даже какой-нибудь Гагерн или Брюггеман с нравственным негодованием отвернулись, в конце концов, от правительства, которое так нагло играло единством и свободой отечества, то не большие радости принесли Пруссии и те птенцы, которых она собирала под свое крылышко, – мелкие государи. Эти князьки только в момент крайнего угнетения и беззащитности доверились когтям жаждущего медиатизации^[296] прусского орла. За приведение своих подданных к прежнему послушанию при помощи прусской интервенции, угроз и демонстраций им пришлось дорого заплатить – кабальными военными договорами, разорительными постоями и близкой перспективой медиатизации путем введения союзной конституции. Но Пруссия сама позаботилась о том, чтобы они избегли этой новой напасти. Пруссия везде снова восстановила господство реакции, а по мере того как продвигалась реакция, мелкие государи отпадали от Пруссии, чтобы броситься в объятия Австрии. Коль скоро они опять могли властвовать по домартовскому способу, то абсолютистская Австрия была им ближе, чем Пруссия, которая в такой же мере не могла быть абсолютистской, как не хотела быть либеральной. К тому же австрийская политика направлена была не на медиатизацию мелких государств, а, наоборот, на их сохранение в качестве неотъемлемых частей возрождаемого к жизни Союзного сейма. Таким образом, Пруссии пришлось смириться с тем, что от нее отпала Саксония, которую за несколько месяцев до этого спасли прусские войска, что отпали Ганновер, Кургессен, а теперь и Баден последовал за остальными, несмотря на наличие в стране прусских гарнизонов. Поддерживая реакцию в Гамбурге, Мекленбурге, Дессау и других местах, Пруссия трудилась не в свою пользу, а в пользу Австрии, это она теперь ясно видит из событий в обоих Гессенах^[297]. Итак, неудавшийся германский император убедился, по крайней мере, в том, что он живет в эпоху измен и что если теперь ему приходится мириться с утратой своей «правой руки, союза», то рука эта давно уже была парализована. Таким образом, Австрия теперь уже распространила свою гегемонию на всю Южную Германию, да и в Северной Германии важнейшие государства являются противниками Пруссии.

Австрия, наконец, зашла так далеко, что, опираясь на Россию, смогла открыто выступить против Пруссии. Она так поступила в двух вопросах: в шлезвиг-гольштейнском и в кургессенском.

В Шлезвиг-Гольштейне «меч Германии» {Имеется в виду прусский король Фридрих-Вильгельм IV. Ред.} заключил истинно-прусский сепаратный мир и предал своих союзников в руки врага, располагающего превосходящими силами. Англия, Россия и Франция решили положить конец независимости герцогств и выразили это намерение в протоколе, к которому присоединилась Австрия. В то время как Австрия и состоящие с ней в коалиции немецкие правительства, в соответствии с Лондонским протоколом, высказались в восстановленном Союзном сейме за вмешательство Германского союза в Гольштейне в пользу Дании, Пруссия пыталась продолжать свою двуличную политику, побуждая борющиеся стороны подчиниться еще не существующему и не поддающемуся определению «союзному третейскому суду», отвергнутому большинством правительств и притом наиболее значительными из них; всеми своими маневрами Пруссия не добилась ничего, кроме того, что была заподозрена великими державами в революционных интригах и получила целый ряд угрожающих нот, которые скоро отобьют у нее охоту к «самостоятельной» внешней политике. Шлезвиг-гольштейнцам скоро будет предоставлена возможность вернуться под отеческую опеку своего государя, и народ, который позволяет, чтобы им управляли гг. Безелер и Ревентлов, несмотря на то, что вся армия на его стороне, доказывает, что он нуждается еще для своего воспитания в датской плетке.

Движение в Кургессене^[298] дает нам неподражаемый пример того, к чему может привести «восстание» в немецком мелком государстве. Добродетельное сопротивление бюргеров обманщику Хассенпфлугу осуществило все, что можно было требовать от подобного зрелища: палата была единодушна, население было единодушно, чиновники и армия были на стороне бюргеров; все противодействующие элементы были удалены, призыв: государи, вон из страны! – осуществился сам собою, обманщик Хассенпфлуг исчез со всем своим министерством; все шло как по заказу, – все партии строго держались в законных рамках, каких-либо эксцессов удалось избежать, и оппозиция, не ударив пальцем о палец, одержала самую блестящую из побед, известных в летописях конституционного сопротивления. И теперь, когда вся власть была в руках бюргеров, когда их сословный комитет нигде не наталкивался ни на малейшее сопротивление, именно теперь-то они и должны были себя показать. Теперь они увидели, что вместо кургессенских войск на границе стоят иностранные войска, готовые вступить в страну и в двадцать четыре часа положить конец всему великолепию бюргерского правления. Только теперь начались растерянность и позор. Если прежде они не могли пойти назад, то теперь они не могли двигаться вперед. Кургессенский отказ от уплаты налогов убедительнее, чем какое бы то ни было из предшествовавших событий, доказывает, насколько все коллизии в пределах мелких государств приводят к чистейшему фарсу, единственным результатом которого, в конце концов, является интервенция и устранение конфликта путем устранения как государя, так и конституции. Он показывает, как смешны все те достославные бои, в которых мелкие бюргеры мелких государств с патриотической непреклонностью защищают от неизбежного крушения любое из мелких мартовских завоеваний.

В Кургессене, союзном государстве, которое надо было вырвать из прусских объятий, Австрия прямо выступила против своей соперницы. Австрия как раз и подзадорила курфюрста напасть на конституцию, а затем тотчас же поставила его под защиту своего Союзного сейма. Чтобы придать силу этой защите, чтобы в этом кургессенском деле сломить сопротивление Пруссии господству Австрии и угрозами заставить Пруссию опять вступить в Союзный сейм, австрийские и южногерманские войска расположились теперь во Франконии и Богемии {Чехии. Ред.}. Пруссия также вооружается. Газеты пестрят сообщениями о маршах и контрмаршах армейских корпусов. Весь этот шум не приведет ни к чему, так же как и распри французской партии порядка с Бонапартом. Ни прусский король, ни австрийский император не суверенны, суверенен лишь русский царь. Мятежная Пруссия, в конце концов, подчинится его приказу и, не пролив ни одной капли крови, борющиеся стороны мирно усядутся в Союзном сейме, причем от этого ни в какой мере не уменьшится ни их взаимная мелочная зависть, ни раздоры со своими подданными, ни их недовольство русским верховным владычеством.

Мы переходим теперь к стране в самом абстрактном значении этого слова, к общеевропейскому народу, к народу эмиграции. Мы не будем говорить об отдельных секциях эмиграции – немецкой, французской, венгерской и т. д.; их haute politique {высокая политика. Ред.} ограничивается чистейшей chronique scandaleuse {скандальной хроникой. Ред.}. Но общеевропейский народ in partibus infidelium за последнее время получил временное правительство в лице Европейского центрального комитета, состоящего из Джузеппе Мадзини, Ледрю-Роллена, Альберта Дараша (поляка) и Арнольда Руге, который в оправдание своего присутствия скромно подписывается: член франкфуртского Национального собрания. Хотя трудно было бы указать, какой демократический собор призвал этих четырех евангелистов к вступлению в их должность, нельзя, однако, отрицать, что их манифест содержит в себе символ веры огромной массы эмигрантов и в соответствующей форме суммирует духовные завоевания, которыми эта масса обязана последним революциям.

Манифест начинается блестящим перечислением сил демократии.

«Чего недостает демократии для победы?.. Организации… У нас есть секты, но нет церкви, есть незрелые и противоречивые философские системы, но нет религии, нет коллективной веры, собирающей верующих под общим лозунгом и приводящей в гармонию их труды… День, когда мы все объединимся и двинемся вместе под предводительством лучших из нас… будет кануном боя. В этот день мы пересчитаем свои ряды, мы будем знать, кто мы такие, мы осознаем свою силу».

Почему же революция до сих пор не победила? Потому, что у революционной власти организация была более слабой, чем у правительств. Таков первый декрет временного правительства эмиграции.

Этому злу теперь-де надо помочь организацией армии верующих и основанием религии.

«Но для этого надо преодолеть два больших препятствия, устранить два серьезных заблуждения: преувеличение прав индивидуальности, черствую исключительность теории… Мы не должны говорить «я», мы должны научиться говорить «мы»… Те, кто подчиняется своему личному раздражению и отказывается от небольшой жертвы, требуемой дисциплиной и организацией, отрицают, в результате привычек прошлого, ту общую веру, которую сами проповедуют… Исключительность в теории есть отрицание нашего основного догмата. Тот, кто говорит: я нашел политическую истину, и кто ставит условием признания братского сотрудничества принятие ею системы, – тот отрицает народ, единственного прогрессивного толкователя мирового закона, для того лишь, чтобы утвердить свое собственное «я». Тот, кто утверждает, что изолированным трудом своего ума, какой бы мощью он ни обладал, он в настоящее время может дать окончательное решение проблем, волнующих массы, тот осуждает самого себя на ошибки вследствие неполноты своих знаний, отказываясь от одного из вечных источников истины, от коллективной интуиции вовлеченного в действие народа. Окончательное решение есть секрет победы… Наши системы в большинстве случаев не могут быть ничем иным, как анатомированием трупов, обнаружением недуга, анализом причин смерти, бессильным воспринять жизнь или осмыслить ее. Жизнь, это – народ в движении, это – массы, возвышаемые до необычайной силы взаимным соприкосновением, пророческим предчувствием великих дел, которые должны быть выполнены стихийным и внезапным как электрическая искра объединением на улицах; это – действие, доводящее до высшей степени напряжения все силы надежды, самопожертвования, любви и энтузиазма, ныне спящие, и выявляющее человека в единстве его натуры, в полноте его творческих. способностей. Рукопожатие рабочего в один из таких исторических моментов, которые кладут начало новой эпохе, больше чем холодный и бессердечный труд ума или премудрость великого мертвеца последних двух тысячелетий» – старого общества – «скажет нам об организации будущего»^[299].

Вся эта напыщенная чепуха сводится таким образом, в конце концов, к самому посредственному филистерскому взгляду, будто революция потерпела крушение благодаря честолюбивому соперничеству отдельных вождей и столкновению мнений различных враждующих между собой учителей народа.

Борьба различных классов и фракций классов между собой, отдельные фазы развития которой именно и составляют революцию, представляются нашим евангелистам лишь печальным результатом существования противоречивых систем, между тем как на самом деле, наоборот, существование различных систем является результатом существования классовой борьбы. Уже из этого одного вытекает, что авторы манифеста отрицают существование классовой борьбы. Под предлогом борьбы против доктринеров они устраняют всякое определенное содержание, всякий определенный партийный взгляд, отрицают за отдельными классами право выражать свои интересы и формулировать свои требования в противовес другим классам. Они предлагают им забыть о противоположности интересов и помириться под знаменем весьма плоской и столь же откровенной неопределенности, которая за видимостью примирения интересов всех партий скрывает господство интересов одной лишь партии – буржуазной. Учитывая опыт, приобретенный этими господами во Франции, Германии и Италии в течение последних двух лет, нельзя даже утверждать, что то лицемерие, с которым здесь буржуазные интересы облечены в ламартиновские фразы о братстве, является бессознательным. Впрочем, насколько основательно знакомство этих господ с «системами», видно уже из того, что они воображают, будто каждая из этих систем является лишь частицей совокупной премудрости их манифеста, односторонне взявшей за основу какую-либо одну из собранных в нем фраз о свободе, равенстве и т. д. Их представления об общественных организациях переданы поразительным образом: сборище на улице, бунт, рукопожатие – и все готово. Революция для них вообще заключается лишь в ниспровержении существующего правительства; если эта цель достигнута, то окончательная «победа» одержана. Движение, развитие, борьба тогда прекращаются, и под эгидой Европейского центрального комитета, который будет тогда господствовать, начинается золотой век европейской республики и непрерывного благодушного ротозейства. Так же как они ненавидят развитие и борьбу, так эти господа ненавидят мышление, бессердечное мышление, – как будто какой-нибудь мыслитель, не исключая Гегеля и Рикардо, когда-нибудь мог дойти до того бессердечия, с каким они поливают публику этими разжиженными помоями! Народ не должен заботиться о завтрашнем дне и может выбросить из головы всякие мысли; когда настанет великий решающий день, народ от одного прикосновения будет наэлектризован, и загадка будущего чудесным образом раскроется ему. Этот призыв к отказу от мышления есть прямая попытка обмануть именно самые угнетенные классы народа.

«Разве мы тем самым говорим» (спрашивает один член Европейского центрального комитета у другого), «что мы должны выступать без знамени, разве мы говорим, что хотим на своем знамени написать простое отрицание? Нас не могут заподозрить в чем-либо подобном. Являясь представителями народа, давно принимающими участие в его боях, мы далеки от того, чтобы вести его к пустоте».

Чтобы доказать, наоборот, полноту своих мыслей, эти господа преподносят нам поистине достойный Лепорелло^[300] список вечных истин и достижений всего предшествовавшего времени в качестве современной общей почвы для «демократии». Этот список резюмируется в следующем назидательном «отче наш»:

«Мы верим в прогрессивное развитие человеческих способностей и сил в направлении предначертанного нам нравственного закона. Мы верим в ассоциацию, как единственно правильное средство достигнуть этой цели. Мы верим, что толкование нравственного закона и норм прогресса не может быть доверено ни отдельной касте, ни индивидууму, а лишь народу, просвещенному национальным воспитанием, руководимому отмеченными печатью добродетели и духа лучшими его представителями. Мы верим в святость обоих, как индивидуальности, так и общества, которые не должны ни исключать друг друга, ни бороться между собой, а гармонически сочетаться ради всеобщего взаимного совершенствования. Мы верим в свободу, без которой исчезает всякая человеческая ответственность, в равенство, без которого свобода только обман, в братство, без которого свобода и равенство являются средствами без цели, в ассоциацию, без которой братство было бы неосуществимой программой, в семью, общину, в государство и отечество, являющиеся прогрессивными сферами, в каждой из которых человек должен последовательно вырастать до сознания и осуществления свободы, равенства, братства и ассоциации. Мы верим в святость труда, в собственность, создаваемую им, как его признак и его плод, в обязанность общества доставлять материал для физического труда посредством кредита, а для труда умственного и морального посредством воспитания… Говоря коротко, мы верим в такой социальный порядок, вершиной которого являются бог и его закон, а основой – народ…»

Итак, Прогресс – Ассоциация – Нравственный закон – Свобода – Равенство – Братство; Ассоциация – Семья, Община, Государство – Святость собственности – Кредит – Воспитание – Бог и Народ – Dio e popolo. Эти фразы фигурируют во всех манифестах революций 1848 г., от французской до валашской, и именно поэтому они фигурируют здесь как общие основы новой революции. Ни одна из этих революций не обошлась без провозглашения святости собственности, которая здесь канонизирована как результат труда. В какой мере всякая буржуазная собственность является «плодом и признаком труда», Адам Смит знал уже гораздо лучше, чем знают наши революционные инициаторы спустя восемьдесят лет после него. Что касается уступки социализму, согласно которой общество должно посредством кредита обеспечить каждого материалом для его труда, то каждый фабрикант обыкновенно оказывает своим рабочим кредит на такое количество материала, которое они могут переработать в течение недели, и кредитная система в настоящее время распространилась настолько, насколько это совместимо с неприкосновенностью собственности, да и самый кредит, в конце концов, есть лишь форма буржуазной собственности.

Суть этого евангелия сводится к такому состоянию общества, при котором бог составляет вершину, а народ, или, как говорится дальше, человечество – основание. Это значит, что эти люди верят в существующее общество, в котором, как известно, бог составляет вершину, а чернь – основание. Если лозунг Мадзини: бог и народ, Dio e popolo, может иметь какой-то смысл в Италии, где бога противопоставляют папе, а народ – монархам, то выставлять этот плагиат Иоганнеса Ронге, самого поверхностного из подонков немецкого лжепросвещения, в качестве лозунга, долженствующего разрешить загадку века, – это уже слишком! Как легко, впрочем, в этой школе привыкают к небольшим жертвам, которых требуют организация и дисциплина, как легко отказываются от черствой исключительности теорий, доказывает наш Арнольд Винкельрид Руге, который к великой радости Лео на этот раз сумел оценить различие между божеством и человечеством^[301].

Манифест заканчивается словами:

«Речь идет о конституции европейской демократии, о создании бюджета, казначейства народов. Речь идет об организации армии инициаторов».

Руге, чтобы стать первым инициатором этого народного бюджета, обратился к демократическим филистерам Амстердама и разъяснил им их особое призвание к тому, чтобы платить. Голландия в опасности!

Лондон, 1 ноября 1850 г.