Текст книги "Блюз бродячих собак"
Автор книги: Карина Тихонова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
И так далее, и тому подобное.
Вам нравится наш Патриарх?
Мне – нет.
Понимаю, что это утверждение звучит кощунственно, поэтому поясняю.
Патриарх еще не есть православная вера. Он всего лишь религиозный чиновник. И человек, исповедующий православие, вполне может не соглашаться с Отцом церкви в отдельных вопросах.
Я – крещеная. Христианка я липовая, что и говорить… Постов не соблюдаю, религиозных праздников почти не знаю, в церкви бываю раз в полгода… Не исключено, что это происходит потому, что я не вижу настоящего духовного пастыря в нашей стране. А вижу только чиновников от церкви.
Мне не нравится та готовность, с которой наш ныне здравствующий Патриарх присоединяется к любому решению Власти. На мой взгляд, разъединение государства и церкви вовсе не означает их конфронтацию. Конечно, власть и религия должны дружить. Во всяком случае, нормальная власть и нормальная религия. Но та готовность, с которой Патриарх готов поддержать любое решение Власти, мне кажется неприличной.
Вот и вчера глава церкви своим гнусавым голосом вдохновенно вещал, как нужны нам новые праздники. То есть создавалось впечатление, что Патриарх просто-таки эту идею лично выносил и уже собирался ее обнародовать, но Власть его опередила.
И мешало в это поверить только одно.
На мой взгляд, наш Патриарх плохой актер. И его гнусавый экстаз выглядит фальшиво.
Еще раз повторюсь: мое неприятие церковного чиновника не имеет ничего общего с моими религиозными установками. И если мне не нравится Патриарх, это вовсе не означает, что мне не нравится православие.
Очень нравится.
Именно эту религию я считаю самой гуманной и правильной. Католичество с его жестким правилом целибата, на мой взгляд, идет против человеческой природы. Ну скажите мне, почему священник не должен иметь жену и детей? И при чем тут любовь к богу? По-моему, это совершенно разные вещи!
Но, впрочем, довольно об этом. Я уважаю религиозные чувства любого человека, поэтому не считаю себя вправе о них рассуждать.
Я купила хлеб и вернулась домой. И сразу же затрезвонил телефон.
Мне, конечно, хотелось думать, что звонит мой вчерашний кавалер, с которым мы так приятно и душевно провели вечер. Поэтому я постаралась извлечь из своего голоса максимум сексуальности:
– Слушаю…
– Элька, привет! – сказала Ритка, наш супервайзер.
– Привет, – ответила я, разом падая с облаков.
– Ты не болеешь?
– Нет.
– А чего тогда работу бросила?
В этом вся Ритка. Она считает, что только смертельно больная имеет моральное право не выйти на работу.
Ритка работает супервайзером в фирме американских благодетелей. Супервайзер – это человек, который контролирует пятерых интервьюеров. Следит за тем, чтобы мы выбирали людей, нужных по возрасту и социальному статусу. Следит, чтобы опрос велся правильно. Делает замечания, если интервьюер наталкивает респондента на тот или иной ответ, и ведет учет анкет.
Я Ритке глубоко благодарна за то, что мой первый позорный рабочий день не стал поводом для моего увольнения. Ритка перетерпела мои комплексы и даже нашла им какое-то разумное оправдание.
И в дальнейшем я ее не подводила.
– У меня личные сложности, – ответила я туманно.
Ритка встревожилась:
– Элька, может, тебе помощь нужна?
– Спасибо, я справлюсь.
– Деньги у тебя есть?
– Есть.
Ритка помолчала еще минуту и нерешительно попросила:
– Можно, я к тебе приеду? Ненадолго!
– Приезжай, – сказала я, не найдя достаточно веской причины для отказа.
Ритка родом из Новокузнецка. В Москве она училась, здесь же три раза вышла замуж. И стала москвичкой. Впрочем, только формально. Потому что, даже прожив в столице десять лет, Ритка сохранила все свои провинциальные замашки.
К примеру, меня поражало то, что у Ритки дома постоянно ночуют какие-то иногородние знакомые, временно оставшиеся без крыши над головой. Иногда спальных мест не хватало, и знакомые размещались прямо на полу, на чистых, но неглаженых простынях. За неглаженное белье Ритка очень извинялась. Но она работала столько, что времени на ведение домашнего хозяйства у нее практически не было.
Еще Ритка систематически одалживала кому-то деньги и не всегда получала их назад. Но она не унывала и свою работу Дедом Морозом не прекращала.
Риткин муж, москвич Володя, в отличие от жены был человеком практичным. Поэтому его, безусловно, напрягало такое количество посторонних людей в доме. И конечно, он переживал постоянные дыры, образующиеся в семейном бюджете из-за привычки Ритки верить в долг.
Но жену он любил, а потому терпел все, что она творила.
Ритка определенно пользовалась успехом у мужчин.
У нас прижилась шутка: отпустить Ритку на волю и дать ей возможность выходить замуж столько раз, сколько она сможет. Брать налог с каждого развода и замужества. И таким образом выплатить российский национальный долг.
Не подумайте, что Ритка роковая красавица, вовсе нет! Она высокая, очень стройная, чтобы не сказать худенькая женщина тридцати шести лет от роду. Но у нее прекрасный цвет лица, красивые длинные ноги и хорошее чувство юмора.
Еще она обладает потрясающей активностью. Помню, как-то раз она пригласила меня после рабочего дня на концерт в усадьбу Кусково.
Дорога включала в себя две пересадки, которые Ритка совершала с такой легкостью, словно за спиной у нее росли крылья.
Я же после восьми часов, проведенных на ногах, еле-еле ковыляла, и Ритка тащила меня за собой, как дохлую стрекозу.
Еще Ритка по окончании рабочего дня всегда готова бежать в консерваторию и, если в кассе нет сидячих мест, соглашается на контрамарку, предполагающую стояние в проходах.
И никакой личной заслуги в этом не видит.
В общем, она вызывает у меня чувство безусловного уважения.
Раздался звонок в дверь, и я бросилась встречать дорогую гостью.
– Фу, ну и жара! – начала было Ритка, ввалившись в прихожую. Но тут же наткнулась на меня взглядом и испуганно замерла.
– Элька, ты?
– Я!
– Ну, ты даешь!
Ритка развернула меня лицом к свету и внимательно оглядела мою преображенную внешность.
– У тебя, что, личная жизнь наметилась? – спросила она подозрительно.
Я расхохоталась.
– А что, просто так нельзя хорошо выглядеть?
– Отпад!
Ритка еще немного повертела меня перед собой.
– Адрес дашь? – спросила она.
– Чей? – не поняла я.
– Парикмахерской! Чей…
– Дам, – пообещала я без всякого энтузиазма. – Только там дорого все.
– Ну, еще бы! Такая стрижка дешевой не бывает!
Переговариваясь, мы незаметно перемещались на кухню. Я, как и все дети «совка», кухню люблю. На мой взгляд, для того, чтоб посидеть и пообщаться, лучшего места в квартире просто быть не может. Чайник под рукой, холодильник – тоже. Хочешь – ешь, хочешь – пей… Не хочешь – общайся всухую.
– Я тут принесла кое-что, – смущенно призналась Ритка и шлепнула на стол бутылку полусладкого красного вина.
– Прости, не знаю, какое вино ты любишь.
– Сладенькое, – тут же одобрила я ее выбор, и Ритка расцвела.
Мы открыли вино, разлили его по бокалам и принялись неторопливо смаковать продукт крымских подвалов «Мажестик».
Я рассказала Ритке о поездке на море, Ритка поведала мне о рабочих новостях.
У меня снова защемило сердце.
Господи, как же я хочу назад, к девчонкам!
– Наташка объявилась, – без перехода сообщила мне Ритка.
Я удивилась:
– Какая?
– Как это какая? Украинка! Забыла?
Наташку я не забыла. Она была достойным продуктом нашего времени.
Наташка приехала в Москву с Украины, работала в фирме американских благодетелей и жила в квартире Риты, потому что зарплаты на съемную квартиру не хватало.
Впрочем, жила она у Риты недолго. Наташка умудрилась подцепить в баре какого-то американца латиноиспанского происхождения. Кажется, мексиканца. И достоинства русской красавицы заставили американца потерять голову. Их короткий бурный роман вылился в столь же неосмотрительный моментальный брак. Чтобы уехать к мужу в Америку, Наташке предстояло оформить множество бумаг и документов, благо, она теперь была в России иностранкой. Денег у Наташки было мало, поэтому дела двигались хило. Американский муж, страстно уверявший Наташку по телефону в своей любви, денег на продвижение процесса не давал.
Тем не менее, через каких-нибудь полгода документы созрели и свалились в Наташкины руки. Она расцеловалась со всеми девочками, работавшими бок о бок с ней, и мы торжественно сопроводили ее в аэропорт.
Меня, честно говоря, точили дурные предчувствия.
Английского языка Наташка не знала. Внятной профессии, которая обеспечила бы ей в Америке кусок хлеба, не имела. Что представлял из себя ее латинос с американским паспортом, я не знала. Возможно, он надежный человек, а возможно, не очень.
Вся надежда была на поразительную живучесть, которую демонстрирует гомо сапиенс, называемый «пост советикус».
Первое время Наташка звонила Ритке регулярно. И мы имели о ее блистательной заграничной жизни довольно подробные сведения.
Как и следовало в таких случаях, Наташка стала посещать курсы американского языка. Именно американского, а не английского, потому что эти языки сильно различаются между собой.
Маяковский, побывавший в Америке, описывает в своих воспоминаниях английский магазин, с выставленной на двери табличкой: «Здесь говорят по-английски и понимают по-американски».
Так что повторяю, эти языки заметно отличаются друг от друга. Примерно как русский и белорусский. Понять собеседника можно, но со словарем в руках.
Еще Наташка посещала обязательные для иностранцев курсы будущего американского гражданина. Ну, в Америке такие курсы вещь священная, и получить грин карту без их окончания совершенно невозможно.
Итак, Наташка пока не работала. Ее муж, мексиканец по происхождению, лет десять назад убежавший в Америку и получивший гражданство, работал механиком в недурной компании «Боинг».
Компания известная, солидная, что и говорить. Зарплатой латиноса в ней не обидели, и он получал среднестатистические американские деньги – три тысячи долларов в месяц.
Из этих тысяч Наташка не видела ни одного цента.
Нет, она не голодала. Хуан-Родригес кормил жену вполне обильно, но по магазинам ходил сам. Наташке в обязанность вменялось готовить еду, убирать дом и стирать белье. То есть делать то, что в Америке делают домашние работницы. С двумя поправками.
Поправка первая: русская жена должна была пахать на этом бытовом поле бесплатно.
Поправка вторая: русская жена обязана была ублажать мужа в постели.
Само собой разумеется, тоже бесплатно.
Когда Наташка попробовала возмутиться и потребовать карманных денег, Хуан-Родригес ее пристыдил и ответил: «Что же мне тебе за секс деньги платить? Разве ты проститутка? Я тебя для этого слишком уважаю!»
И Наташке ничего не оставалось, как сидеть дома, купаясь в безразмерном уважении мужа.
Впрочем, Хуан-Родригес плохо знал психологию советского человека.
Посидев дома примерно полгода и овладев начальными навыками разговорной речи, Наташка придумала гениальный, на ее взгляд, выход из положения.
Она отправилась в магазин и накупила там кучу новых шмоток. В кредит, разумеется. И оформила ссуду на документы мужа. Механику «Боинга» кредит в какую-ту тысячу долларов открыли без проблем.
Когда через месяц Хуан-Родригес получил счет из магазина и уяснил для себя положение дел, латиноиспанская страстность взяла свое: Наташка оказалась хорошо избита в наказание за проявленные смекалку и инициативу.
Если вы думаете, что Наташка расстроилась, то вы ошибаетесь. Именно на такой поворот дела она и рассчитывала.
Помня, что теперь она живет не в бесправной России, а в правовой Америке, Наташка первым делом отправилась в больницу и тщательно зафиксировала побои.
После чего пришла к эмоционально раскрепощенному супругу со справкой на руках и спросила: не желает ли Хуан-Родригес отдохнуть несколько месяцев в комфортабельной американской тюрьме?
Хуан-Родригес такой прыти от молчаливой русской жены не ожидал.
Сама мысль о том, что работа в солидной фирме «Боинг» будет поставлена под удар (ибо не любят в солидных фирмах служащих с криминальным прошлым), напугала его до обморока.
В качестве отступного Наташка получила две тысячи долларов, на которые и прожила очень весело пару месяцев.
Как только деньги кончились, Наташка повторила трюк.
На этот раз она купила себе новый автомобиль, оформив кредит… на кого бы вы думали?
Правильно, на злополучного Хуана-Родригеса.
И вновь страстная натура мексиканца пересилила благоразумие, и Наташка зафиксировала побои вторично.
Присоединила первую справку ко второй, отправилась к Хуану-Родригесу и заботливо сообщила, что нервы у него явно не в порядке, и отдых становится просто необходим.
А где можно отдохнуть лучше, чем в комфортабельной американской тюрьме?! Да еще и за счет государства?!
Второе примирение с женой стоило латиносу три тысячи американских рублей.
В общем, Наташка нашла себе верный и беспроигрышный источник дохода.
Потом, через полгода, Наташка вдруг исчезла с горизонта. Перестала звонить Ритке, и мы ничего не знали о ее дальнейшей судьбе.
Честно говоря, мы беспокоились. Не надоело ли Хуану-Родригесу терпеть шантаж, не нашел ли он контрдоводов против Наташкиных методов заработка? Жива ли она вообще?
Мы думали, гадали, обсуждали и не знали, что предпринять. И вот наконец она объявилась.
– Ну-ну, рассказывай! – заторопила я.
Ритка отпила немного вина и пожала плечами.
– Да ты знаешь, какой-то странный был звонок… Позвонила Наташка ночью, часа в два.
– У нас же с Америкой большая разница во времени!
– Да, я знаю…
Ритка помедлила.
– Понимаешь, она ничего не рассказывала. Просто спросила, какая дорога в аэропорт Шереметьево.
– В смысле? – не поняла я.
– Ну, в смысле, старый асфальт или уже новый положили?
– Господи, ей-то это зачем? – поразилась я.
– Не знаю, – ответила Ритка с тяжелым вздохом.
Немного подумала и нерешительно предположила:
– Я боюсь: она там в шпионки не подалась от безденежья?
Мысль поразила меня своей правдоподобностью. От нашего человека, попавшего в стесненные обстоятельства, можно ждать и не такого.
– Приехать не собирается?
– Не знаю, не успела спросить. Только сказала, что не помню, какая там дорога, и Наташка тут же трубку положила.
– А ее телефона ты не знаешь?
– Откуда?!
Мы еще немного помолчали, смакуя вино. Потом Ритка решилась и спросила:
– Ты-то чего дезертировала?
– Рит, я не могу этого объяснить.
Она повертела бокал в длинных пальцах с аккуратно состриженными ногтями.
– Девчонки о тебе спрашивают…
– Если бы ты знала, как я по вам скучаю! – призналась я.
– Ну и чего тогда?..
– Рит, не могу! Пойми, не могу!
Ритка осеклась на полуслове. Потом все же нерешительно спросила:
– Я тебе помочь не смогу?
– К сожалению, не сможешь.
– Понятно.
Мы посидели еще немного, допили вино. Потом Ритка собралась и пошла к двери.
– Элька, – сказала она, прежде чем выйти, – ты все-таки позванивай. Мы же волнуемся.
– Хорошо.
Она кивнула мне на прощание, открыла дверь и, не оглядываясь, побежала вниз по ступенькам.
Ее высокая тонкая фигурка в симпатичных джинсах сзади смотрелась неправдоподобно молодой. Почти пионерской.
Как говорила наша учительница литературы: «Сзади пионерка, спереди пенсионерка».
Но это не про Ритку. Ритка выглядит прекрасно не только со спины, но и с фасада, так сказать.
Они за меня волнуются…
Чушь! Что им, своих забот не хватает?
Тем не менее, я пошла в библиотеку, прислонилась лбом к бессчетным корешкам старых книг и немного поплакала. Наверное, меня развезло легкое полусладкое вино, выпитое на пустой желудок.
Но обо мне так давно никто не беспокоился!
Я оторвалась от корешков книг, подняла руку и погладила старые заманчивые кожаные переплеты.
Вот где мне по-настоящему хорошо!
Некоторые мои знакомые в шутку называют меня некрофиличкой. Потому что от общества умерших людей я часто получаю удовольствие куда большее, чем от общества живущих и здравствующих.
Что ж, в каждой шутке есть доля шутки…
Я немного походила вдоль полок, вытаскивая и раскрывая наугад старые знакомые тома.
Интересно, кто придумал изучать Достоевского в школе? Какому гению пришла в голову мысль, что «Преступление и наказание» – нормальный рабочий материал для десятиклассников? Господи, да в этом возрасте такой роман даже прочесть от начала до конца невозможно, не то что понять хотя бы небольшую часть заложенных в нем проблем!
Вообще, преподавание русской литературы в нашей школе грешит неким интеллектуальным уродством.
Оставим в стороне Толстого и Достоевского. То, что эти писатели далеко не по зубам даже самым продвинутым школьникам, по-моему, ясно всем. Кроме чиновников в Министерстве образования.
Ну, хорошо: если уж им непременно хочется запихнуть в школьный курс произведения Федора Михайловича, почему не найти для этого материал полегче? Например, чудную повесть «Село Степанчиково и его обитатели?» Повесть, написанную живо, легко, остроумно, с яркими замечательными героями, к тому же дающими возможность провести аналогии с комедиями Мольера? Блистательный вариант русского «Тартюфа», который не слишком отяготит юные мозги и не посеет в душах школьников отвращение к творчеству Достоевского в целом.
Помню, что именно это чувство вызвала у меня в школе фигура Маяковского.
Скажите честно, что вы помните из школьного курса? Ну да, про то, что он достает из широких штанин дубликатом бесценного груза… Читайте, завидуйте: я гражданин Советского Союза…
Что еще?
Кто там шагает правой? Левой, левой…
«Блек энд вайт?» Ну, это для самых продвинутых.
Еще? Все!
Так вот: никакого представления об огромном, талантливом, лирическом поэте мы, «благодаря» школьному курсу, не имеем.
Как-то раз я начала перебирать свою библиотеку. Вытащила все книги, сложила их рядами на полу, привела в порядок шкафы и взялась за хорошо знакомые томики. Вытирала их тряпочкой и аккуратно ставила на место.
И вдруг мне в руки попался совершенно потрепанный, зачитанный том без обложки.
Что ни говори, а в зачитанных книгах есть свое очарование. Они словно сохраняют часть энергетики огромного числа людей, державших их в руках.
Я повертела книгу в руках. Чьи-то стихи, только непонятно чьи. Я отошла к тахте, уселась поудобней и начала читать.
И пропала.
Стихи были невозможно талантливыми. Структура словообразования поразила меня своей необычностью: автор очень точно чувствовал, как нужно изменить привычное уху слово, чтобы оно еще сильнее воздействовало на читателя. Чтобы доставало не до поверхности души, а до самой ее глубины. Неизвестный мне поэт перемещался по Вселенной с фантастической легкостью, словно не знал, что это невозможно. Запросто вступал в разговор с богом, общался с ним на равных с искренностью и болью. Смотрел на планету Земля с такой головокружительной высоты, что по коже бегали опасливые мурашки: и как он не боится?
И бог заплачет над моею книжкой.
Не слова – судороги, слипшиеся комом,
И побежит по небу с книжкою под мышкой,
И будет, задыхаясь, читать ее знакомым…
Поэт не плакал и не жаловался на жизнь. Он открывал перед читателем свои душевные раны, и эти раны гордо приравнивал к стигматам Христовым, ибо прикоснувшийся к ним очищался через страдание.
И было в этом жесте что-то одновременно страшное, кощунственное и величественное. Потому что только гений может подняться на одну ступеньку со своим Создателем.
Итак, я калека в любовном болении,
для ваших помоев поставьте ушат.
Я вам не мешаю. К чему оскорбленья?
Я только стих. Я только душа.
«Боже мой! – стонала я мысленно, переворачивая страницу за страницей, – кто это? Кто это?!»
Вокруг меня громоздились кожаные айсберги книг, рядом валялся забытый пылесос, но мне было совершенно наплевать на хаос и разруху в комнате. Зачитанная книга без обложки втянула меня в себя и не отпускала до самой последней строчки на самой последней странице.
Я хочу быть понят родной страной,
А не буду понят – ну, что ж…
По чужой стране пройду стороной,
Как проходит косой дождь…
Ахматова сказала: «Если бы творчество Маяковского оборвалось до революции, в России был бы еще один непревзойденный трагический поэт…»
Интересно, что Анна Андреевна имела в виду под словом «оборвалось?»
И тем не менее, только она имела право так сказать. После слов Маяковского, адресованных ее расстрелянному мужу – большому поэту, талантливому историку и просто огромной личности Николаю Гумилеву.
Маяковский сказал: «Он был хороший белогвардейский поэт».
Не станем возмущаться цинизмом этого критического отзыва.
Давно покинули нас поэт Гумилев и поэт Маяковский. И каждый из них расплатился за сделанное ими на земле по самой высокой ставке – своей жизнью.
Не нам их судить. И не стране, которая стала для своих талантливых детей злой мачехой.
Что ж, бери меня хваткой мёрзкой,
Бритвой ветра душу обрей.
Пусть исчезну, чужой и заморский,
Под неистовства всех декабрей!
Они жили в странную эпоху, похожую на нашу своей двойственностью. И каждый из талантливых людей того времени эту раздвоенность носил в собственной душе. Поэт Маяковский – самый яркий тому пример.
Потомственный дворянин, презревший свое происхождение.
Поэт, ставший витриной искусства новой власти, – и пророк футуризма, не состоявший ни в одной политической партии.
Элегантный светский лев с сигаретой в зубах, небрежно взирающий на нас со знаменитой фотографии, – и никогда не затягивающийся курильщик, страшно боявшийся рака легких.
Гений, воспевший победу общественного над личным, – и мужчина, страдающий от мучительной неразделенной любви.
Общественный деятель, осудивший самоубийство Есенина, – и замученный, загнанный в угол человек, разрядивший в себя пистолет в пустой комнате одинокой квартиры.
Не станем судить. Станем читать. И попытаемся понять, без глупых укоров и ханжеского лицемерия.
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться, жадно дыша?
Дай хоть последней нежностью выстелить,
Твой уходящий шаг…
Я дошла до последней страницы, перевернула лист и впилась глазами в мелкий шрифт. Так, типография такая-то, тираж такой-то, подписано в печать…
Дошла до слов «В.В. Маяковский. Избранное» и выронила книгу из рук. Подняла ее, машинально вытерла, бережно поставила на место в шкаф. Подумала немного, пересчитала наличные и бросилась в книжный магазин.
За полным собранием сочинений.
Так что могу сказать вам только одно: читайте. И вы удивитесь тому, как не похожи кастрированные классики из школьной программы на настоящих, полнокровных людей, которые вдруг вам откроются.
Иногда мне кажется, что бог, распределяя по разным странам благоразумие, материальные блага и удобства, ничего не оставил на долю России. Похлопал себя по карманам, подумал и сказал: «Ну, что ж, дети… Дам я вам кое-что другое. Пускай у вас рождается больше талантливых людей, чем во всех странах, вместе взятых».
И слово свое сдержал.
Легче нам от этого? Мне – да. Когда обстоятельства загоняют в угол, а сил на то, чтобы справиться с ними нет, я почему-то вспоминаю две строчки из Маяковского:
Деточка! Все мы немножко лошади.
Каждый из нас по-своему лошадь…
И кажется, что эти слова Владимир Владимирович адресовал лично мне. Я смеюсь, откуда ни возьмись приходят новые силы, и трудности кажутся не такими уж страшными.
Прорвемся!
Наверное, именно поэтому мне так легко и удобно в обществе классиков. Души их принадлежат богу – кто ж спорит? – но мозг и сердце остались в книгах. Как сказало бы нынешнее компьютерное поколение, «заархивированы» в них.
На наше с вами счастье.
Так, незаметно, в компании классиков пролетела вторая неделя моего заточения.
И когда раздался телефонный звонок, я уже знала, чей голос услышу на другом конце провода.
– Ты готова? – осведомился наниматель, не здороваясь.
– К чему? – невинно удивилась я.
Он немного помолчал и сказал со злостью:
– Мне твои тупые шутки надоели. Ты давай не злоупотребляй… А то я могу и не сдержаться…
На этот раз промолчала я.
Похоже, работодатель не в духе.
– Собирайся и топай, – грубо велел наниматель. – Кстати, у нее сегодня день рождения.
– Так, может, она не рабо…
– Работает, работает, – перебил Никифоров-сын раздраженно.
– Откуда ты зна…
– От верблюда! Она всегда работает, не с кем ей праздновать. Нет у нее подруг.
– А может, завелись, пока вы в разлуке жили?
– Я не понял, ты работать собираешься?
– Собираюсь, – угрюмо ответила я.
– Сама на откровенность не нарывайся. Если Ларка скажет, что у нее праздник, – тогда вперед. Сбегай за подарком. Напротив салона есть магазин сувениров. Она любит всякие морские феньки: кораблики там, старинные карты, рули-штурвалы…
– Странный интерес для женщины, – удивилась я.
– Попутешествовать мечтает, грабительница, – с горечью ответил наниматель. – Что ж, теперь она себе это может позволить. Оставила меня с голым задом…
Он споткнулся и умолк. Наверное, вспомнил, с кем разоткровенничался. Да уж, я ему не Никифоров-папа, от меня сочувствия не дождется.
– Короче, ты поняла.
– Не поняла. Я что, твоей бывшей супруге должна делать подарки за свой счет?!
– Чек сохрани! – ответил наниматель мученическим тоном. – Я возмещу. Теперь поняла?
– Теперь поняла.
– Цветы покупай желтые. Лучше хризантемы.
– А что они означают?
– Они означают богатство.
– Да? А по-моему, желтые цветы дарят к разлуке…
– Это по-твоему. Давай шевели задом! Она сегодня только до обеда.
– Иду, – ответила я и положила трубку.
Все две недели я мучительно прождала звонка от Родиона Романовича, тезки Раскольникова. И не дождалась.
Конечно, позвонить можно было бы и самой, но меня в юности застращала моя мамочка.
– Запомни, детка, – поучала она меня. – Мужчины не любят навязчивых женщин. И вообще, лучше, когда инициатива исходит от них самих. Так правильней.
– А мне что можно делать? – послушно спрашивала я, даже не думая подвергнуть мамочкин постулат сомнению.
– Тебе можно поддержать инициативу или отклонить ее.
– А как лучше?
– Будь гордой, – ответила моя мама туманно. И я почему-то постеснялась расспрашивать ее дальше.
Поэтому сама я звонила мужчинам только по сугубо деловым вопросам. И просто не могла себя заставить вот так взять и запросто звякнуть господину Седельникову, обещавшему потенциальным клиентам компьютерные программы любой сложности.
Я исходила из простого вывода, что если мужчина не звонит, значит, ему общаться со мной не хочется.
Или некогда, если смотреть на вещи оптимистично.
В конце концов, тот единственный вечер, который мы провели вдвоем, мог понравиться мне одной. Кто сказал, что господин Седельников пришел в восторг от его пионерского завершения? Возможно, поцеловав мне ручку и сделав вид, что готов удалиться, он ждал, что я его остановлю?
Может, теперь так принято?
Я моментально вспотела от умственных потуг.
Господи, как все сложно между полами! Нет, одной все же спокойней.
Я быстренько собралась и пошла привычной проторенной дорогой к салону красоты на Октябрьской.
Была еще одна причина, по которой оставаться одной в моем нынешнем положении было бы благоразумней.
То, что я делала сейчас, называется подлостью. Да-да, нечего себя успокаивать! Подлостью!
Но подлостью это называется только до поры до времени. Как будет называться то, что мне придется делать после?
Не преступлением ли?
Я упорно гнала от себя мысли о завтрашнем дне. Знаменитый русский «авось» вставал передо мной во всей своей оптимистичной красоте. И я надеялась на него, потому что надеяться больше было не на что.
И не на кого.
«Незачем тащить за собой в помойную яму приличного человека, – сказала я себе, вспомнив довольного жизнью Родиона Романовича. – Живет человек спокойно – и пускай себе живет! Не вмешивай его в свои сложности. Очень хорошо, что он тебе не звонит».
Но, как я себя ни уговаривала, на душе царила осень.
Давно мне не было так легко и просто общаться с человеком, как это получилось с соседом по самолетному креслу. Бог его знает почему. Я – человек довольно не коммуникабельный, к тому же изрядно одичавший за прошедшие полгода. Посторонних людей я не люблю и боюсь.
Работа не в счет. Это совсем другое ощущение. Там посторонние люди преображаются в осажденную крепость, которую мне предстоит завоевать, и чем труднее задача, тем интересней искать ее решение. К тому же, респондентов не приходится пускать к себе в душу.
Размышляя таким образом, я добралась до салона, где работала Лара. Немного постояла в стороне, разглядывая свое отражение в тонированном стекле. Впрочем, я уже пресытилась чувством удовлетворения от своей внешности и удовольствия не испытала.
«Вот еще один человек, который мне неожиданно понравился, – думала я, открывая дверь, – и которого я предаю. Господи, что же мне делать? Продать квартиру и убежать из Москвы? Куда убежать? И потом, квартиру так быстро не продашь. Это процесс длительный. Разве что за копейки… Не хочу за копейки!»
– Привет!
Я очнулась от своих невеселых размышлений и подняла голову. Лара смотрела на меня, и лицо ее было таким же грустным.
– Привет.
– Как дела?
– Средней паршивости, – ответила я. – А у тебя?
– Аналогично, – ответила она коротким емким словом.
Я уселась в кресло клиента, Лара привычно взялась за мою голову. Поворошила волосы, сняла с лица косметику, осмотрела кожу.
И принялась за работу.
В этот раз она была странно молчалива, и в мою душу закралось сомнение: уж не догадалась ли она о том, что казачок-то засланный?
От такого предположения я немедленно утратила дар речи и просидела целых сорок минут молча, как рыба.
– Ну вот, – хмуро сказала Лара, убирая с меня длинную прозрачную накидку. – Стрижку я тебе поправила. Корни пока рано красить, можно еще недельки две подождать. Краситься хочешь?
– Не хочу, – ответила, я испуганная ее неприветливостью.
– Ну и слава богу, – пробормотала Лара себе под нос. Столкнулась с моим взглядом в зеркале и виновато пояснила:
– Прости, ради бога… Просто сегодня такой день…
– Какой? – сделала я вид.
Она немного поколебалась.
– Паршивый. День рождения.
– Господи!
Очень надеюсь, что Станиславский моего фальшивого изумления с того света не расслышал. «Садись, два», – как сказала бы Людмила Константиновна.
– Ненавижу этот день.
На этот раз я удивилась искренне.
Лара хмуро посмотрела на меня:
– А ты любишь свой день рождения?
Я подумала и пожала плечами:
– Не очень… Но сколько мне лет и сколько тебе! Большая разница.
Лара бросила в пустое соседнее кресло снятый халат.
– Двадцать шесть, – задумчиво произнесла она. – Да, конечно, это не срок… И все равно отчего-то муторно на душе. А у тебя когда День рождения?
– В октябре. Седьмого, как у Путина.
– «Весы», значит…
– Ага, недовешенная, – созналась я.
Лара подняла брови:
– В каком смысле?
– Это отец так говорил. Я худая была всю жизнь, вот он меня так и называл.
– И сейчас так же называет?
