Текст книги "Похищение Афины"
Автор книги: Карин Эссекс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)
Напротив алтаря Героев возвышался алтарь Богов-олимпийцев, место, откуда измерялись все расстояния в Афинах. Тут тоже была организована короткая церемония и совершены подношения великим богам и богиням; затем последовала традиционная воинственная пляска, исполняемая под грохот барабанов солдатами с копьями и щитами.
Танцоры и барабанщики тоже присоединились к процессии, и мы вошли в ту часть агоры, где находилось начало Дромоса – места состязаний в беге и гонок на колесницах, соревнования, которое должно было пройти позже. Здесь процессию покинули колесницы, телега с пеплосом и всадники, так как предстоящий подъем был для них слишком крутым. Расстелив на руках и показав всем собравшимся ярко-голубой пеплос – женщины выткали на нем картину битвы между богами и титанами, – девы и жрицы сложили его и вручили архонту, который должен был доставить его в храм на холме.
По временам меня тоже охватывало волнение от торжественности праздника, но по большей части я испытывала лишь тошноту от страха, что сейчас я увижу лицо богини. Чем выше мы взбирались по дороге на холм, тем лучше становился виден Парфенон и тем труднее мне было дышать. Хотелось выскользнуть из процессии и попытаться спрятаться в рядах зрителей. Но я понимала, что яркий цвет моего наряда, как и то, что многие из жителей города знают меня в лицо, привлечет ко мне внимание. Меня и так уже критиковали по многим поводам, а нарушить порядок религиозного праздника означало подбросить хворосту в огонь.
Я двигалась как во сне, переставляя одну ногу за другой, стараясь дышать глубже, чтобы унять волнение, пока мы не дошли до Пропилей, охраняемых воинами в блестящих доспехах и вооруженных мечами. Они сразу при входе с большой серьезностью объявили шествовавшим, что им предоставлена редкая и особая возможность увидеть великую богиню в ее новом храме. Строгое выражение лиц воинов дало понять, что никаких вольностей допущено не будет.
Едва ступив внутрь Пропилей, мы пали жертвами магии творения Фидия. Нас объяла темнота, так как потолок главных ворот при входе на Акрополь был выкрашен в синий цвет полночного неба. Нарисованные на нем золотые звезды ярко сверкали. Мы чувствовали себя так, будто боги овладели каждым из вошедших, подготавливая нас к лицезрению святынь.
Миновав портал и снова оказавшись под светом солнца, я заметила, как все тут вычищено ради праздника. По обеим сторонам прохода были расставлены многочисленные цветущие кусты и невысокие деревца в больших горшках. На террасе Парфенона их разместили между бронзовой статуей Аполлона работы Фидия и рядами бюстов знаменитых мужей города, включая Перикла и его отца Ксантиппа.
На земле стояли статуи, которые впоследствии будут расположены на фронтонах. Они были полностью закончены и окрашены. Накануне ночью, когда мы были здесь, я пыталась их разглядеть, но неверный свет факелов был слишком слаб, чтобы увидеть детали, которые теперь щедро выявило солнце.
И вправду, мне никогда не приходилось видеть такой красоты. Одна из сцен изображала появление Афины из головы отца на горе Олимп в присутствии богов. Колесница бога солнца Гелиоса поднималась из-за моря. Дионис, юный обнаженный бог, приветствовал рождение богини, как приветствовали его и Деметра с Персефоной. Обе богини наблюдали, радуясь, за появлением могучей дочери громовержца, когда она, потрясая оружием, выпрыгнула из головы Зевса. Афина была в полном вооружении, сверкающий меч она подняла над головой, словно ее первым действием было вступление в битву. Ее отец сжимал в руках разящие молнии, готовый метнуть их в любого, даже, если придется, и в рожденное им чадо. Афина и в самом деле выглядела грозной, казалось, она угрожала и своему отцу, повелителю богов, словно и он был в ее власти. На скульптуре была изображена маленькая девочка, которая скорчилась в ужасе перед ликом новой богини. В дальнем углу этой сцены богиня Луны Селена спускалась со своим конем в ночь.
– Настоящий театр в мраморе, – сказал один из зрителей.
Нам позволили пройти дальше и осмотреть с обеих сторон вторую скульптурную сцену, которая изображала спор между Афиной и Посейдоном. Каждый из них, объезжая в колеснице Акрополь, должен был явить чудо, и тот, кто победил бы в этом состязании, получал власть над городом. Посейдон ударил своим трезубцем о камень, и оттуда забил источник, что означало приношение воды в дар городу. Выиграла же соревнование Афина, но не военной силой, а тем, что по ее приказу из земли появился росток оливкового дерева. Сама богиня была изображена в полном великолепии, на ней сиял увитый змеями нагрудник, дар отца. Слева от нее изящный нагой юноша выходил из воды, а справа от Посейдона Ирида, вестница зари, объявляла о прибытии его колесницы. Ее убор сверкал и переливался так, что казалось, будто она бежит.
Я заметила, что все фигуры уже закончены, великолепно и потрясающе вылеплены и раскрашены как спереди, так и сзади, хотя, когда они будут установлены на фронтоне, никто не увидит их с обратной стороны.
– Совершенство не принимает в расчет зрителя, – сказал мне однажды Фидий. – Оно существует само по себе, не заботясь о мнении других и независимо от него. Увидев работу законченной и установленной на предназначенном месте, ты узнаешь силу божественной пропорции. Это математическое уравнение, которое я изобрел, заставляет изображение выглядеть наиболее прекрасным и приятным для человеческого глаза.
Он казался довольным собой, и я понимала почему. То, что я видела, превосходило, должно быть, работы всех художников и архитекторов, которые жили до него.
Осмотрев статуи фронтона, мы стали подниматься по ступеням и вошли в огромные распахнутые двери Парфенона. Мне опять стало дурно от страха, что, как только я войду, все увидят сходство между моим лицом и ликом статуи и толпа станет преследовать меня. Голова закружилась, и я чуть не упала, потеряв равновесие и прислонившись к шедшему позади мужчине. Он поддержал меня и участливо спросил, не больна ли я.
– Это от жары, – ответила я.
Медленно продвигаясь вперед, я оставила позади огромные деревянные двери, и вот передо мной оказалось колоссальное изображение божества, которое словно царило в этом зале. Я была поражена.
Фидий стоял рядом со своим творением. Наблюдая за медленно проходившими мимо афинянами, он мог убедиться, что все глядят только на его статую и всех она восхищает. Из-за одного лишь поразительного размера этого грандиозного изваяния на него нельзя было смотреть без страха. Я слышала, как у вошедших перехватывало от удивления дыхание, когда перед их глазами представала огромная фигура. На поверхности воды у ее подножия мерцали сверкающие блики ее золотого наряда и украшений из слоновой кости.
Облик богини почти слепил своей красотой. Когда я стала внимательно вглядываться в ее лицо, то не нашла в нем тех черт, которые видела, глядясь в зеркало. Ее лик излучал мудрость и уверенность, но взгляд серых глаз поражал безжалостностью. Эта фигура была божеством, достойным поклонения, в то время как я – всего лишь обыкновенной смертной, охочей до удовольствий и простых радостей. В ней не было и следа снисходительности, материнского участия или сострадания. Это была настоящая антитеза красавице Афродите или богине Земли Гере. В отличие от них Афина не знала, что такое женская уязвимость. Возможно, Зевс и создал ее именно такой, он мечтал о сыне, и тот слился с духом дочери, поэтому появившееся на свет существо не оспорило верховной власти отца, оставив его повелителем всех богов. Я понимала, что тоже, подобно Афине, наделена этой андрогинной особенностью. В то время как многие хвалили меня за то, что я, женщина, научилась мыслить по-философски, находились и другие, которые считали, что логические размышления изгнали женственность и очарование из моего облика. Эти качества не находили отклика в моем рациональном складе ума, который стремился выявить логику во всем.
Но главная моя тревога улеглась. Украшенная многими драгоценностями и покровами величественная богиня ничем не казалась похожей на меня, как, впрочем, и на любую другую земную женщину. Никто из зрителей не заподозрил и тени сходства между мной и богиней. Я поклонилась Фидию, когда проходила мимо. Его ответная улыбка была такой безразличной, будто перед ним прошла еще одна обычная зрительница, глазевшая на его работу.
Испытывая облегчение от того, что все обошлось без неприятностей, я вместе с процессией направилась дальше, к святилищу Афины Полиады, где находилась первая, вытесанная из дерева статуя богини – покровительницы Афин, которая когда-то упала с неба. Уже сама древность этой статуи вызывала к ней почтение. С пением религиозных гимнов жрица, архонт и аррефоры развернули пеплос и окутали им маленькую фигурку богини.
Когда я наблюдала за этой церемонией и слушала гимны, меня не покидала мысль, что этот смиренный, пострадавший от времени образ остро противоречит колоссальному творению Фидия. Деревянная статуя до того стерлась от многих прикосновений, что в ней было не узнать ее первоначального облика, было видно только, что эта скульптура имела более округлые формы тела, чем огромная статуя Афины в Парфеноне. Она выглядела женственной, под нарядным покровом отчетливо обрисовывались большие груди, выступающий живот. Она казалось настоящей матерью Афин, будто ее лоно было не каменным, а плотским, когда-то давшим жизнь одному или нескольким существам. По моему мнению, новая статуя принадлежала скорее богине Разума, в то время как эта представляла собой богиню Тела. Обе они воплощали и мужское, и женское начало, но мы, смертные, можем вообразить существо, принадлежащее только к одному полу, и потому требуем разных изображений для разных ипостасей богов.
Воины направили процессию к выходу через Пропилеи, а я отыскала Перикла, и мы вместе прошли к Одеону, моему любимому зданию в Афинах, послушать состязание хоров. Перикл отдал приказ построить его, чтобы удовлетворить страсть жителей города к музыкальным соревнованиям, всегда проходящим во время празднеств. Флейтисты, трубачи, кифаристы соревновались между собой, как соревновались и мужские хоры, которые со временем приобрели большую популярность. Кроме того, сочинители пьес представляли свои новые работы здесь, перед тем как их ставили на большей сцене театра Диониса. Афиняне просто с ума сходили по театральным зрелищам и радовались любой возможности посетить театр, а критические замечания, которыми они наделяли сочинителей и актеров, помогали тем в работе. Одеон, по замыслу Перикла, был создан как памятник военным подвигам. Имевший в плане форму дворца Ксеркса в Персии, он в знак оскорбительной насмешки был выстроен из обломков персидских кораблей, потопленных афинским флотом.
Мягкий ветерок витал над нашими головами, когда мы слушали исполнение мужскими хорами волнующих гимнов Афине. Судьи объявили свое решение, и Перикл вручил руководителю хора-победителя треножник и вазу, наполненную оливковым маслом, а также обвил гирляндами всех участников хора. Слушатели горячо аплодировали, и нас окружила группа женщин, уже ждавших Перикла. Когда он появился на ступенях театра, они бросились к нему и обвили гирляндами цветов его шею.
– Это тебе за победу над Самосом! – крикнула одна из них.
– В благодарность за нашу безопасность!
– За превосходство Афин на суше и на море!
Не было конца этим возгласам и не было конца венкам. Перикл не казался польщенным, как был бы польщен другой в такой ситуации, но скорее относился к этой церемонии настороженно. Я чуть было не рассмеялась, поскольку, на мой взгляд, он больше походил не на великого победителя, а на провинившегося, принимающего наказание.
– Пусть эти островитяне знают, что им не совладать с городом Афины, владыкой морей! – воскликнул один из мужчин.
– Правильно, – раздался из задних рядов пьяный мужской голос; в его тоне явно слышался сарказм. – Пусть никто не вздумает спорить с тираном Периклом, а то как бы этому спорщику не выкатиться из Афин на собственном заду и не оказаться на каком-нибудь из ничтожных островков, распивая их мерзкое вино и распутничая с их жалкими девками. Да еще и утешая островитян за то, что им приходится приносить ежегодную дань владыке морей. Или надо говорить «хозяину»? Ибо кажется, что у нас в Афинах желание одного человека заменило демократическое голосование.
Это говорил Стефанос, один из сыновей политика, известного своими консервативными взглядами и заядлой враждой к Периклу и его проекту. Его подвергли остракизму на десять лет после того, как он до смерти надоел всем афинянам.
– Демократическое голосование и определило судьбу твоего отца, это сделал не я, – спокойно ответил Перикл.
– Но ты убедил их своими выдумками и обещаниями великолепных зрелищ. И ты преуспел в этом, разве не так? – продолжал глумиться тот и, указывая на Парфенон, заметил: – Как и предсказывал мой отец, ты потратил немало денежек – наших денежек, – чтоб вырядить Афины наподобие тщеславной девки.
Неожиданно одна из женщин, звали ее Эльпиника, появилась в центре собравшейся толпы. Всем было давно известно, что несколько лет назад она состояла в любовной связи с Полигнотом и, по слухам, в таких же близких отношениях еще с несколькими мужчинами, включая даже своего старшего брата Кимона, героя персидских войн. Теперь она была уже стара, но все еще сохраняла некоторую представительность и наряжалась в яркие ткани и украшения, купленные, без сомнения, на деньги ее бывших любовников. Но ни морщин, бежавших от переносицы к вискам, ни увядших и сухих губ нельзя было не заметить, хоть она и подчеркнула выразительность своих все еще ярких глаз с помощью краски на веках.
– Хватит болтать, Стефанос! Ты слишком пьян. Перикл обрядил наш город так же, как он обряжает свою потаскуху. Твой отец знал, что так оно и случится, и предупреждал людей об этом. А за его правду твоего отца, как и моего брата Кимона, подвергли остракизму.
Она говорила негромко, но я в жизни не слышала в человеческом голосе столько злобы. Она буквально выплевывала слова, посылая их, будто стрелы.
– Что же за храбрые деяния совершил ты на Самосе, Перикл, – продолжала она, – где погибло столько мирных граждан? Ведь сражался ты не с персами и не с другими врагами, с которыми сражался мой брат Кимон, а против дружественного и родственного нам города!
Позиции Перикла и Кимона были враждебны, и это привело к тому, что афиняне решили объявить последнему остракизм. Когда это случилось, Перикл отказался участвовать в преследовании Кимона. Лишившись брата, любовника и средств к существованию, Эльпиника не простила этого Периклу, несмотря на то что через несколько лет после изгнания Кимона он голосовал за его возвращение. Почему она не ценит этого шага и не покончит с обидами? Действительно, семьи изгнанников никогда не умели прощать, и сегодня они будто объединились в борьбе с Периклом, чтобы поносить и позорить его.
– Тебе бы стыдиться участия в такой войне, – продолжала она. – А вы, глупые женщины, те, кто украсил его этими гирляндами, вам должно быть еще более стыдно. Вашим мужьям следовало б забрать вас отсюда, а дома хорошенько отколотить, я считаю.
Я почувствовала себя задетой ее грубыми словами в мой адрес и обратилась к ней:
– Кому-то следовало б отвести домой и отколотить тебя, старая женщина. Как ты осмеливаешься оскорблять меня, называя потаскухой, когда всем Афинам известно, что в твоей постели перебывала толпа мужчин, а я за всю жизнь познала только одного. Кто же тут потаскуха, согласно смыслу этого слова?
Я хотела победить старую каргу логикой, но она тут же перешла в наступление и повела атаку с другой стороны.
– Да нам всем прекрасно известно, что Перикл отправился покорять Самос потому, что эта красотка обработала его в постели. Ей, видите ли, захотелось отомстить за нападение самосцев на Милет. Война, которая стоила так много афинской крови и потребовала столько денег, была низкой и подлой.
Перикл открыл было рот, но я решила, что буду защищаться самостоятельно, пресекая подобные слухи раз и навсегда.
– Кто я, по-твоему, Эльпиника? Елена Прекрасная наших дней? Твои слова, что Перикл решился вооружить сорок кораблей и отправить их сражаться из-за моих капризов, просто смехотворны!
– До чего ты красноречива, Аспасия! И вправду имеешь дар вести беседы. Жаль только, что не имеешь привычки говорить правду.
– Но это и есть правда.
Я оглядела собравшуюся вокруг нас толпу, постаралась заглянуть в глаза тех, кто стоял рядом.
– Перикл волен в любой момент выбрать другую женщину и ему незачем ради меня объявлять войны. Будто вы не знаете, что хлеб и вино, которыми я живу, принадлежат ему. Как принадлежит ему и мое сердце.
Мои откровенные слова вызвали одобрение. Афиняне вообще любят публичные дебаты любого толка, даже если их ведут старая карга и презираемая обществом женщина сомнительной репутации. Перикл же продолжал хранить самообладание, его поведение ничуть не изменилось, даже дыхание оставалось спокойным. Наконец он тоже заговорил:
– Когда много лет назад ты пришла в мой дом, Эльпиника, и предложила мне себя в обмен на мое согласие вмешаться и отменить остракизм, которому подвергли твоего брата, я уже тогда сказал тебе, что старовата ты для таких дел. Но ты и до сих пор ничему не научилась. Ступай отсюда и будь рада, что у тебя еще не все зубы выпали.
Лицо ее мгновенно приняло выражение такой неистовой злобы, что я подумала: передо мной одна из взбешенных фурий-мстительниц. Ей не хватало только извивающихся змей в руках и львиной шкуры на иссохшей груди. Ноздри ее раздувались, глаза презрительно прищурились.
– Ничего подобного! – завопила она. – Все Афины знают, что я никогда б не дошла до такой низости даже ради спасения родного брата!
В толпе послышались смешки. В основном они исходили от людей постарше, тех, кто хорошо помнил всю эту историю. Один из мужчин громко спросил:
– Родного брата? А может, ты прилагала старания удержать его задницу в своей кровати?
– Да как ты осмеливаешься чернить имя моего брата? Того, который доставил в Афины кости Тесея с острова Скирос! Он был героем, каких сегодняшние Афины не знают!
– В постели он тоже неплохо геройствовал, а, Эльпиника? – выкрикнул кто-то еще.
Раздался громкий хохот, от которого она пришла в еще большее неистовство. Я обратила внимание, что Перикл не присоединился к этим грубым шуткам. Но Эльпиника тем не менее направила свой гнев против него.
– Я, может, и стара, Перикл, но не надо меня недооценивать. И я, во всяком случае, слышу то, о чем говорят люди. А потому знаю, что девка, которую ты подобрал, частенько позировала Фидию, когда он лепил лицо статуи Афины, что сегодня стоит на Акрополе. Мне об этом рассказали ученики Полигнота, они, представь, как и их учитель, любят побеседовать со мной. Так что приглядись повнимательней к статуе, за которую ты заплатил из наших денег.
Он взглянул на меня, ожидая, что я заговорю, но что я могла сказать в свою защиту? А толпа вокруг зашумела, загудела, подобно рою кружащих над ульем пчел. Я не могла ни шелохнуться, ни заговорить. Видя, что ситуация переменилась в ее пользу, Эльпиника приблизилась к Периклу и прошипела ему прямо в лицо:
– Ты думал, я когда-нибудь забуду оскорбления, которые ты нанес моему брату и мне? Нет. И я еще не поквиталась с тобой ни в малейшей степени. Моя вражда умрет только вместе с одним из нас.
Она обернулась к толпе.
– Фидий не только лепил лик нашей великой богини с этой девки, что безбожно и нечестиво, он к тому же – ради шутки, шутки над вами, афиняне, над теми, кто сделал его богатым и знаменитым! – изобразил свое лицо и лицо своего друга Перикла на щите богини!
Люди стояли, пораженные ее словами как громом. Никто не находил слов от изумления, затем чей-то голос воскликнул:
– Кощунство!
– Ответь на эти ужасные обвинения, Перикл! – выкрикнул другой.
Перикл, взяв меня за руку, произнес:
– То, что ты тут мелешь, Эльпиника, всего лишь пустая старушечья болтовня! Мы оба даже не считаем нужным отвечать на эти оскорбления.
Он повернулся спиной к собравшимся, и мы стали пробираться сквозь толпу. Но Эльпиника продолжала кричать. Теперь она обращалась к своим возмущенным слушателям.
– Попытайтесь войти в храм, чтоб убедиться в моей правоте. Ручаюсь, вас туда даже не впустят.
Солнце уже стояло высоко в небе, жара начала донимать всех, но я дрожала, как в лихорадке, когда мы уходили прочь от Эльпиники и ее криков.
– Можно немного отдохнуть в тени, пока не начались священнодействия, – предложил Перикл.
Мне пришло в голову, что сказанное Эльпиникой он считает столь неправдоподобным, что даже не собирается спрашивать у меня, правда ли это. Я мечтала испытать облегчение, хотела поверить, что в последний раз слышала об этой истории. Действительного сходства между мной и лицом статуи практически не было, и отрицать возводимые обвинения было довольно просто. Но я не хотела ничего скрывать от Перикла. Если этот разговор возникнет вновь, я скажу ему, что всего лишь оказала любезность Фидию, потому что он счел мои черты сильными и выразительными, но что мы никогда не намеревались наделить лицо богини – покровительницы Афин – чертами ненавистной афинянам Аспасии.
Я согласилась немного отдохнуть в тени, но на самом деле мечтала укрыться в доме и спрятаться от всех, хоть и праздничный это был день. Я знала, что сейчас такой отдых для меня невозможен. Перикл, видно, почувствовал, насколько мне тяжело, потому что заговорил так, будто прочел мои мысли.
– Лучшее, что можно сделать, – это не придавать значения происшедшему и провести нынешний день так, как мы намеревались. Слова этой женщины развеются дымом, она ненавидит меня с тех самых пор, как я отказался иметь дело с ее дряхлыми прелестями.
Если он окажется прав и обвинения, возведенные Эльпиникой, действительно развеются как дым и я никогда их больше не услышу, то я сохраню происшествие в тайне от Перикла. Если же этого не случится, я вынуждена буду признаться.
– Не думаю, что кто-либо из женщин, независимо от возраста, оказавшись отвергнутой, не почувствует обиды, – предложила я самое простое объяснение выходке Эльпиники, косвенно отрицая ее обвинения.
– Именно по этой причине право избирать возлюбленную, как и многие другие права, надлежит оставить мужчинам.
Как и любой из тех, кто наблюдал за священнодействиями Диотимы, главной жрицы города, я чувствовала страх перед ее властью. К числу ее обязанностей принадлежало толкование различных предзнаменований, и не так давно, несколько месяцев назад, Диотима предрекла, что в Афинах разразится эпидемия чумы. Объявляя, что страшная болезнь уже на пути к городу, она сказала, что слышит, как скачет по равнинам Аттики ужасный всадник, сея вокруг себя смерть, как приближаются звуки барабанного боя, сопровождающего его. Это пророчество наделало много страхов. Люди запирали свои дома и разъезжались из Афин. Некоторых охватил такой ужас, что они предпочли броситься с обрыва и разбиться, чем пасть жертвой чумы. Беременные старались выкинуть плод, мужчины готовы были собственноручно лишить жизни своих детей, только бы не наблюдать в бессилии, как убивает тех страшная болезнь. Желая прекратить этот массовый психоз, Диотима пообещала принести во время празднования в жертву овна и таким образом отсрочить приход чумы на десять лет. По истечении же этого срока она еще раз попытается узнать волю богов.
Я не собиралась посещать эти священнодействия. Солнце уже садилось, и мне хотелось только одного – скрыться от людских глаз и отправиться домой присмотреть за приготовлениями к предстоящему нынешним вечером пиру. Но распорядок празднеств предусматривал еще жертвоприношение Пандросос, служительнице Афины, наиболее послушной ей, а оттого и самой любимой. Я попросила Перикла позволить мне присутствовать на них, только не рассказала, почему это для меня так важно. Когда же жертвенная кровь пролилась на алтарь, я мысленно вознесла молитву о том, чтобы нависшее надо мной несчастье было задержано так же, как чума, угрожающая Афинам, а если возможно, и вообще исчезло.
В течение всех пяти дней праздника сотни волов бывали принесены в жертву богине на ее алтарях на Акрополе, но жертвоприношение в честь Пандросос считалось особо важным.
История Пандросос излагалась во многих версиях, но каждая их них имела одно общее место – Гефест, хромоногий бог-кузнец, воспылал страстью к Афине, прекрасной девственной богине. Когда он сумел выковать для нее удивительной красоты щит и нагрудник, Гефест решил, что теперь богиня согласится одарить его ласками. Но любовные утехи были отвратительны Афине, и когда он приблизился к ней, богиня оттолкнула его с такой силой, что семя возбужденного Гефеста изверглось на ее обнаженную ногу. Пораженная происшедшим, она мгновенно смахнула его на землю, из которой тут же выполз Эрехтей – полумальчик-полузмей, первый афинянин. Афина подняла его и, положив в прекрасный ларец, отдала трем дочерям Кекропа, наказав девушкам беречь его, но никогда не заглядывать внутрь. Пандросос послушалась приказания богини, но ни Герса, ни Аглая не смогли устоять перед искушением. Когда они открыли ларец, вид мальчика-змея так ужаснул их, что обе бросились с вершины Акрополя вниз.
Такова судьба всех непокорных женщин. Более же разумной Пандросос было посвящено святилище на том же холме, рядом с храмом Афины, где люди многие века почитали их. Поскольку жертвоприношение Пандросос отчасти уходило корнями в те времена, когда в жертву приносили невинных девушек, то ныне этот ритуал был более торжественным, чем остальные. Например, обычно мясо жертвенных быков раздавалось всем собравшимся, но овна с алтаря Пандросос могли отведать только немногие посвященные.
Святилище дочери Кекропа было расположено на участке Акрополя, посвященном ей. Оно было так близко к храму Афины с древней деревянной статуей богини Полиады, что дерево оливы, когда-то подаренное богиней будущему городу в споре с Посейдоном, оказалось рядом с ним. Это дерево было священным для всех жителей Афин, и свое магическое происхождение оно доказало тем, что, будучи когда-то дотла сожженным ворвавшимися на Акрополь персами, сумело возродиться. Старики, помнившие до сих пор то ужасное вторжение, клялись, что своими глазами видели чудо – на месте обугленной головешки на следующий же день стояло деревце высотой в локоть.
Сегодня не меньше двухсот человек собрались во дворе храма, но мы с Периклом и некоторые из видных граждан стояли в самом центре. Музыканты выбивали дробь на обтянутых козьими шкурами барабанах, трубы выводили тягучие, унылые мелодии. Мрамор алтаря, носивший многие следы давних жертвоприношений и сильно выбитый, сейчас был тщательно вымыт и очищен от кровавых пятен. Двое юношей, одетых в жилеты из змеиной кожи, олицетворяли Эрехтея, они держали овна, украшенного по такому случаю гирляндой. Мужчины и женщины, участвовавшие в ритуале, были обряжены в шкуры животных, а головы женщин украшены венками цветов.
Увидев рядом с алтарем Сократа, я удивилась. Как мог молодой ремесленник, не принадлежавший к знатной семье, получить позволение пройти к такому почетному месту? Возможно, он был любовником очень важного лица? Если так, то он не признался мне в этом. Но я удивилась еще больше, когда увидела, что Диотима, которая в эту минуту появилась в своих белых одеждах у алтаря, кивнула ему как хорошему знакомому.
Мне случалось видеть, как жрицы обращаются за помощью к юношам, чтобы те держали жертвенное животное, но Диотима явно не собиралась этого делать. Ей было не меньше пятидесяти пяти лет, но эта женщина сохранила прямизну осанки и силу в руках. Ныне все интересы ее жизни были отданы служению Афине, ибо жрицам богини, пока они не оставили своей службы, были запрещены сексуальные отношения с мужчинами. Диотима уже давно овдовела, имела одного взрослого сына, но в ее облике и высокой фигуре не было ничего от сутулости и вялости женщин ее возраста.
Усталость одолевала меня, так как хлопоты начались задолго до рассвета, а впереди предстоял еще более долгий вечер праздника. Запах жарящегося мяса жертвы, принесенной на главном алтаре Афины, струился по воздуху. У меня стала кружиться голова, я сама не знала почему – то ли от голода, то ли от крепости этого запаха, мне хотелось прислониться к Периклу, но я не осмеливалась этого сделать. Такое поведение, без сомнения, показалось бы фривольностью тем, кто неустанно наблюдал за нами двоими, где бы мы ни находились. Шум начал раздражать меня, я жаждала одиночества. Барабанная дробь становилась все более стремительной, в ожидании священнодействия женщины начали раскачиваться, с их губ срывались выкрики. Животные подле других алтарей жалобно мычали и блеяли. Казалось, все собравшиеся по-своему соревнуются, выражая нетерпение.
Наконец Диотима воздела руки к небу, и ритуал жертвоприношения начался. Юноши обвязали веревкой шею овна и медленно потянули его к алтарю. Диотима сильным рывком уложила голову животного на алтарь, при этом буквально вздернув его на дыбы. Один из юношей протянул ей нож, жрица левой рукой обхватила морду овна и запрокинула ему голову. В ее правой руке сверкнуло длинное и острое лезвие, которое мгновенно вонзилось в горло жертвы. Медленно и аккуратно жрица прочертила лезвием разрез, а затем переместила лежавшую голову таким образом, чтобы хлынувшая из горла кровь заливала алтарь во всех направлениях равномерно. По правилам, если не вся поверхность алтаря оказывалась смоченной жертвенной кровью, приношение считалось не состоявшимся и не угодным богине. Все присутствующие, затаив дыхание, следили, как густая жидкость растекается по алтарю, медленно направляясь к четырем углам.
Диотима отрывистым жестом велела музыкантам снова играть, и, сопровождаемое музыкой, раздалось ее пение: «Дай нам порядок в городе, чтобы сыновья женщин крепли в юношеских играх, а их дочери резвились и плясали средь цветов в медовых лугах. Мы, женщины, просим этого у тебя, великая и могущественная богиня».
Звуки пения замолкли как раз тогда, когда капли крови заструились с алтаря в специально подготовленные сосуды, которые держали двое юношей и две девушки. Диотима опять подала знак, и они вылили собранную кровь обратно на алтарь, чтобы он лучше пропитался ею, Пандросос получила причитающееся ей и могла вступиться за людей перед Афиной.
Мой взор невольно избегал зрелища льющейся крови. Кислая вонь от горшков с жиром, сжигаемым на другом склоне Акрополя в качестве жертвоприношения, соперничал с запахом цветов гирлянды Перикла, стоявшего рядом со мной. Голова закружилась, из живота поднялась и встала в горле горечь, меня затошнило, темнота хлынула к моим глазам, и все исчезло. Я успела лишь почувствовать, что падаю и Перикл не успевает меня подхватить.
