Текст книги "Похищение Афины"
Автор книги: Карин Эссекс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)
– Он больше озабочен разлукой со своим прекрасным Адонисом, как он зовет своего любовника. Конечно, его переполняют сожаления, но их он переживет. Уверена, что юноши в Олимпии красивы не меньше, чем Агоракритий.
– Думаю, они даже красивее. О нашем Фидии найдется кому позаботиться.
– Тебя что-то тревожит? – спросила я.
Недавно спартанцы подняли шум по поводу того, что Перикл заключил союзы с правителями земель, которые они полагали своими. Эта забота тяжелым грузом лежала на плечах Перикла.
Сейчас его лоб оставался нахмуренным, углы рта были скорбно опущены.
– Я собирался пощадить тебя и не рассказывать об этом деле, пока не сумею управиться с ним.
– О чем ты говоришь? Ты не собираешься опять уйти?
Мне так надоели долгие месяцы одиночества и беспокойства, пока Перикл отсутствовал, командуя войсками, сражавшимися с Самосом. И я не хотела вновь испытывать это чувство теперь, ожидая ребенка. Кроме того, какие еще оскорбления мне придется услышать, когда моя беременность станет очевидна?
– Сегодня до меня дошли кое-какие сведения. Надеюсь, они окажутся неправдой, хоть боюсь, что это не так.
– Что же это за сведения?
Я уже слышала столько глупостей в свой адрес, что считала себя подготовленной ко всему, что бы ни сказал Перикл.
– Мне сообщили, что этот зловредный выродок, комический поэтишка Гермипп, возвел на тебя поклеп.
– Какого рода?
– Он, как ты, может быть, знаешь, является другом Эльпиники и Алкивиада, да и многих других, кому не по нраву моя политика. Этот человек даже приобрел известность благодаря тому, что высмеивает меня в своих плохих стишках. Он обвиняет тебя в оскорблении богини и совращении афинских женщин. Последнее заключается в том, что якобы ты склоняла их заниматься проституцией.
Я не знала, как и ответить на это, только стояла, неловко опустив руки, словно поломанная кукла, что продается по дешевке на рынке.
– Мы справимся, Аспасия. Я не допущу, чтоб это тебя коснулось.
Я прижалась головой к его груди, мною владела такая слабость, что я не могла даже плакать.
– Но это уже коснулось меня, милый. Об этом уже давно болтают.
Помолчав и набравшись смелости, я добавила:
– Перикл, я жду ребенка.
Он не ответил, лишь с огромным удивлением смотрел на меня.
– Тебе нечего сказать?
Перикл продолжал молчать, но его молчание не было похоже на недоверие. Я видела его примерно таким же, когда ему приходилось взвешивать все «за» и «против» в ходе спора или же тогда, когда неожиданный вопрос застигал его врасплох.
– Ты не рад?
– Конечно же рад, Аспасия. Настоящий подарок богов.
– Тогда почему ты даже не обнимешь меня?
Сама я тоже не пошевелилась, меня обидело его равнодушие и невозмутимость в такой момент.
– Потому что ты и вправду поразила меня. Причем за сегодня это уже второй случай.
Эти слова были так же мне неприятны, и я захотела обидеть его в ответ.
– Если родится девочка, мы отдадим ее в приют?
– Ты в своем уме? Как тебе могло такое прийти в голову?
– Мне известно, как тяжела судьба незаконнорожденной девочки. И я не хочу отдавать свою любовь и заботы существу, которое, быть может, изгонят из отчего дома и отправят в бордель.
Сначала я говорила спокойно, но потом слова стали вылетать изо рта вперемешку с рыданиями.
Перикл заключил меня в объятия.
– Ты считаешь, я способен на такое по отношению к собственной дочери?
– Нет, ты – нет. Но если с тобой что-нибудь случится, ни ей, ни мне не к кому будет обратиться за помощью.
Он повел меня в нашу маленькую столовую, уложил на ложе, укрыл покрывалами и присел рядом. Принялся успокаивать меня, гладя по голове, будто я была маленькой, а потом сказал:
– Я не позволю случиться тому, о чем ты сейчас говорила. Можешь не бояться ни за себя, ни за будущего ребенка. А теперь выброси из головы эти глупости, Аспасия, и стань вновь тем разумным мыслителем, каким я привык тебя видеть.
– Я не только мыслитель, я еще и человек.
Но меня саму смутил этот взрыв эмоций, и, чтобы справиться с ним, я напомнила себе, что мне, будущей матери, предстоит явиться на суд афинян, людей, у которых уже сложилось мнение обо мне как о распутнице.
– Мы найдем способ справиться с этими неприятностями. Если мои враги думают, что, нападая на тебя, они расправятся со мной, они просчитаются.
– Но ты же отослал Фидия. Что, если они сумеют убедить тебя в том, что так же следует поступить и со мной?
– Если предпримут попытку разлучить нас, я возьму на себя роль Ахилла. И, начнись война со Спартой, буду оставаться у себя, пока мне не вернут мою женщину.
Франция и Англия, 1805–1806 годы
– Ангел ты мой дорогой, я прошу у тебя прощения, – говорил Элджин Мэри, когда они встретились в По.
Он взял сына из рук жены, расцеловал его лоб и щечки.
– Роберт Фергюсон – это самый преданный друг, которого можно только желать. Мне следует написать ему и поблагодарить за доброту по отношению к тебе. Я сделаю все возможное, чтобы загладить свою жестокость.
– Ты сильно обидел меня, – ответила Мэри. – Ведь я заботилась только о твоей свободе.
– Мэри, ты даже не можешь вообразить, с какой бесчеловечной жестокостью со мной обращались. И на какие только меры ни пускались французские тюремщики, чтоб заставить меня заявить, будто я явился во Францию в качестве английского шпиона.
Недостаток сна на протяжении многих недель, бесчеловечные условия заключения, отсутствие медицинского ухода при всех его немощах, жестокие письма от матери и английских сплетников, вмешивавшихся в их жизнь и сообщавших ему о том, что Мэри предается в Париже светским развлечениям, о том, что ее видят в обществе мужчин – свободных, красивых, оказывающих ей всевозможные знаки внимания, – все эти обстоятельства заставили его накинуться с упреками на свою драгоценную жену.
– Я словно был не в своем уме. Надеюсь, ты поймешь это и простишь меня.
Мэри растрогали его страдания и раскаяние. Она напоминала себе о чертах, которые так любила в муже и которыми восхищалась, но разжечь былую привязанность было нелегко. Она могла простить его обвинения сейчас, когда поняла глубину его физических и нравственных страданий, но до сих пор гневные слова, которыми он осыпал ее в своих длинных, бесконечных письмах, звучали в памяти. Для ее холодности была еще одна причина – Элджин словно превратился в другого человека. Его здоровье сильно пошатнулось, и теперь он чувствовал себя как никогда плохо. Мэри вспомнила прочитанное ею у Фукидида [61]61
Фукидид (460–400 г. до н. э.) – древнегреческий историк. Его труд о Пелопоннесской войне считается образцом античной историографии.
[Закрыть], древнего историка, описание страшных симптомов чумы и терзалась мыслью, что Элджин заразился ею в лурдской темнице. Все они были налицо: лихорадка, постоянная жажда, повышенная раздражительность, воспаленные нарывы, изъязвления, дурной запах изо рта, непереносимое зловоние его тела. И наряду с этими симптомами другие: жар в голове, лихорадочно блестевшие глаза, приступы кашля, спазмы, пустулы на теле и ощущение зуда такой интенсивности, что он не мог переносить даже прикосновения к коже одежды или постельного белья. Стыдясь собственных подозрений, она спросила все-таки у доктора, не мог ли муж заразиться чумой. Но тот заверил, что, хоть ее муж очень болен, причина его хворей кроется в другом.
Ужасное физическое состояние, в котором находился Элджин, отталкивало ее, но в то же время вызывало сочувствие. Избавившись от своих мучителей, он вновь обрел повадки джентльмена. Они вернулись в По, целительные источники которого так помогли ему в прошлом, и здоровье его постепенно стало улучшаться. Убедив себя в том, что внешний вид – это еще не весь человек, Мэри позволила мужу возобновить интимные отношения. Не его вина, в конце концов, что он страдает от болезни, так изуродовавшей его облик. Этого человека подвергли пыткам, по крайней мере нравственным, а он нашел в себе силы остаться настоящим патриотом. Когда его вид становился ей особенно неприятен, она напоминала себе о благородном характере мужа и это будило в ней сочувствие.
В их жизни наступили спокойные времена. Мэри целиком погрузилась в домашние заботы. Она научилась вышивать, чтобы занять себя в те часы, когда Уильям спал, все остальное время она отдавала заботам о ребенке. Малышу не исполнилось еще и года, но она была убеждена, что он понимает правила игры в покер. Благодаря ее стараниям он довольно быстро научился пользоваться собственной ложкой. В ходе этой учебы была пролита не одна тарелка супа, но Мэри это не тревожило. Его ежедневные успехи восхищали ее, но ничто не было для нее более приятным, чем кормление малыша грудью. Она прижимала к себе его и любовалась тем, как он ест. Почему женщины отказывают себе в этой радости? Почему эти восхитительные минуты подлинной близости между матерью и ребенком они отдают кормилицам, которым может быть глубоко безразлично здоровье малыша? Если б она знала, как приятно проявлять таким образом заботу о ребенке, она непременно выкормила бы самостоятельно всех своих детей.
Уильям казался сообразительнее, чем другие, благодаря вниманию, которое она уделяла ему. Задолго до того, как ему исполнился год, он уже топал по комнате и хлопал в ладоши в такт песне. Его первым словом было не «мама» и не «папа», а «ищи!», которое он произносил, вставая и поднимая вверх пальчик, чем сильно напоминал статую.
– Ты только посмотри! – однажды обратилась Мэри к Элджину, когда он возвратился домой после ванн.
Уильям сидел на высоком стульчике, перед ребенком были разложены кусочки яблока. Мэри наклонилась над сыном и заглянула ему в глаза.
– Embrassez-moi, monsieur [62]62
Обнимите меня, господин (фр.).
[Закрыть], – произнесла она, и в ответ ребенок подставил ей для поцелуя свои красные губы.
– Ну разве он не совершенство?
– Если б это был не мой сын, я бы завидовал его способности привлечь внимание матери!
Элджин сел за стол и стал вскрывать доставленные в его отсутствие письма.
– Взгляни, Мэри! – неожиданно воскликнул он. – Господи, да он уже разделался со своим прежним статусом!
Элджин показал Мэри послание, отправленное из канцелярии Наполеона, украшенное теперь печатью с большой короной и гласившее «от Императора». Несколько месяцев назад Бонапарт – когда-то человек, преданный революции, – возложил на себя этот титул.
– Кажется, объявив себя императором, он стал и более великодушным. Наконец-то мною получено разрешение вернуться в Париж.
– Тебе не кажется, что это может оказаться шагом к нашему возвращению домой?
Мэри не хотела тешить себя несбыточными надеждами, ибо Наполеону случалось разочаровать их прежде, но мысль о возвращении нелегко было отбросить.
– Только подумай, Элджин. Наши старшие, турчата, будут играть с лягушонком.
– Пока рано судить о том, намерен ли он выдать нам дорожные паспорта. Но вернуться домой сейчас было б прекрасно, ведь как раз на днях должен прибыть первый груз из Греции. Корабль пришвартуется в доках Ост-Индийской компании в лондонском порту. Я уже неоднократно писал матери о том, что желательно устроить выставку мраморов, но она сочла это «недостойным предпринимательством». Об этих вещах мне следовало б заботиться самому.
– Возможно, ей просто не по силам такое предприятие.
Мэри не имела никакого желания защищать свекровь после того вздора, который она, основываясь на злобных сплетнях, сообщала в своих письмах сыну и который вызвал такие неприятности. Но кто лучше ее, Мэри, знал о том, какая тягота нести заботы о коллекции Элджина.
– К тому же она уже очень и очень в годах.
– Да, ты права. Но тем больше оснований использовать неожиданную возможность, предоставленную нам Наполеоном, и отправиться не мешкая. Его величество император может легко сменить милость на гнев.
Мэри потребовалось совсем немного времени, чтобы упаковать все хозяйство и сняться с места. Первый день рождения Уильяма они провели уже в дороге, минуя на своем пути Тулузу, Монпелье и Ним. В Париж они прибыли первого апреля, и в тот же день ребенок подхватил лихорадку. Мэри не встревожилась, такая же лихорадка случилась у него, когда резались первые зубки. Она нянчилась с малышом неделю, заботясь о нем и не отпуская доктора. Ей уже казалось, что ребенок стал поправляться, но однажды ночью у него вдруг случились конвульсии, дыхание его внезапно пресеклось. И никакие старания доктора ил и ее самой не смогли вернуть дитя к жизни. Било полночь, когда она держала на руках бездыханное тельце сына и никогда больше Мэри не могла забыть звон колоколов, который показался ей погребальным.
Уильям – крохотный, умненький, прекрасный Уильям – умер, смерть навсегда разлучила ее с ним.
Это произошло слишком быстро. Внезапный удар судьбы, нанесенный с такой жестокостью и быстротой, отнял у нее то единственное, чем она дорожила. Каждый человек испытывает страдания на своем жизненном пути, но почему на некоторых людей эти страдания обрушиваются все сразу, будто Господь спешит осыпать несчастного ударами, предназначенными ему в жизни? Она так давно лишена родного дома, столько лет не виделась с родными, оторвана от собственных детей, а теперь умерло ее дорогое чадо.
Со смертью Уильяма воля к жизни покинула Мэри.
– Я полюбила его в ту самую минуту, когда он появился на свет, – говорила она Элджину. – Почему он ушел и оставил меня здесь?
Элджин, погруженный в собственное горе, мало чем мог утешить ее.
– Оказывается, этот негодяй Наполеон еще не удовлетворен теми мучениями, которые мне пришлось перенести. Он ответил отказом на мою просьбу разрешить нам отъезд в Шотландию, чтобы мы могли похоронить нашего малыша. Но такое разрешение он даровал тебе.
В устремленном на нее взгляде Элджина сквозило подозрение.
– С чего это он дает его тебе, а не мне? Пытается посеять между нами рознь?
– О господи, ты, надеюсь, не думаешь, что я влюблена в Наполеона? – не веря своим ушам, воскликнула она.
Он не ответил, но продолжал смотреть на нее зло прищуренными глазами.
– Или, вернее, он в меня?
– Нет, Мэри, конечно же нет, – голос его звучал мягко, – просто мне кажется, что в такой момент нам не следует разлучаться.
– Но кто же возьмет на себя хлопоты по перевозке тела Уильяма? Кто проследит за его похоронами? Ты же, конечно, не согласишься похоронить нашего сына во Франции?
– Разумеется, нет. Но мне не разрешено оставить эту страну, а я не выживу здесь в одиночестве.
– Что же нам делать?
Она испугалась, что у нее начнется истерика. Она не сможет жить, если ее ребенок не будет по всем правилам похоронен в родной земле.
– Пришло письмо от Роберта Фергюсона, в котором он выражает нам свои соболезнования, – продолжал Элджин. – Он сейчас в Париже, его привели сюда дела, и предлагает нам свою помощь.
Не прошло и часа после того, как Мэри и Элджин отправили ему письмо, а Роберт уже прибыл в их временное жилище. Печальный и полный сочувствия, он предложил отвезти тело Уильяма в Шотландию, где оно должно быть погребено в фамильном склепе Элджинов.
За этим он обещал присмотреть.
Мэри купила для Уильяма матросский костюмчик, а к нему шерстяные штанишки и сама вышила на куртке его инициалы. Зачем, она и сама не понимала, но ей это казалось самым важным. Она разрешила работникам похоронной службы обрядить маленькое тельце, но настояла на том, чтобы оно было завернуто в любимое одеяло, подаренное ей, когда она сама была еще ребенком. Затем любящими материнскими руками уложила его в маленький дубовый гробик, в котором ребенка должны были переправить на родину. Но когда Мэри увидела экипаж, нанятый Робертом, она зарыдала.
– Его не следует везти, будто это чемодан с обычной поклажей!
Элджин пытался успокоить ее, но все было тщетно. Она рыдала до тех пор, пока Роберт не добился разрешения возницы оставить гробик внутри экипажа, пока они не прибудут к парому. Из Саутгемптона Роберт должен был везти тело Уильяма в Шотландию сушей.
– Я стану заботиться о нем, будто это мой собственный сын, – пообещал он Мэри. – Буду беречь его, если потребуется, ценой своей жизни и позабочусь о его погребении. Вам не о чем беспокоиться.
Прошло не так уж много времени после того, как Мэри простилась с Уильямом, как она поняла, что опять беременна. Она онемела от ужаса, едва веря себе, в то время как Элджин был обрадован и утешал ее, говоря, что, потеряв Уильяма, они могут родить других детей. Она ничего не отвечала, но в душе надеялась, что этих родов она не перенесет.
Восемь месяцев нежеланной беременности, враждебные отношения между Францией и Англией, и в довершение всего Наполеон снова велел бросить Элджина в тюрьму.
Мэри, охваченная ужасом, ослабевшая, обещала Элджину обратиться к Талейрану снова и умолять премьер-министра о его освобождении. Но в ночь накануне ареста тот неожиданно ответил ей так:
– Нет, Мэри, этого не будет. Я и прежде запрещал тебе это, хоть в прошлый раз ты уговорила меня и осталась жить тут одна. Но в этот раз ты не будешь бегать по Парижу и уверять, что делаешь это для моей пользы. Это неприлично. Раз ты опять беременна, то должна жить уединенно, а не встречаться с незнакомыми мужчинами или позволять знакомым сопровождать тебя, как какую-то юную девицу, на театральные увеселения.
Мэри была огорошена, услышав, что он снова повторяет старые обвинения. Она столько времени пыталась стереть из памяти его несправедливые жестокости, чтобы вернуть прежнюю любовь к этому человеку. Если он начнет упреки опять, она потеряет к нему все добрые чувства.
– Но мы уже прошли через это, Элджин. Отчего ты не можешь поверить, что все сделанное мною было предпринято ради тебя?
– Пусть это и так, Мэри, но я не хочу, чтоб повторялась старая история. В прошлый раз твое поведение заставило всех наших знакомых от Парижа до Лондона чесать языки на твой счет. Мне это не нужно. В этот раз я обращусь с просьбой к Наполеону и Талейрану о выдаче тебе паспорта, и ты немедленно отправишься домой.
– Элджин, послушай. Тебе известно, как тяжело я переношу беременности. Мне не вынести переправы через пролив: в зимние месяцы там ужасно штормит. Мне будет так плохо!
– Все, что я собирался тебе сказать по данному вопросу, я уже сказал. И ты сделаешь так, как я говорю. Это будет лучше всего. Разве ты не просила моего разрешения отправиться на родину, когда была беременна Уильямом? Если б Наполеон выдал тебе тогда паспорт, ты бы сейчас благополучно сидела дома.
Ее лицо жалобно сморщилось при упоминании имени сына. Как он осмеливается тревожить память ее ангела, чтобы командовать ею?
– Кажется, ты хотела быть рядом со своей матерью во время родов? И нуждалась в помощи доктора Скотта? Ты помнишь об этом?
Она смотрела на него во все глаза. Как она нашла силы удержать себя в руках? Как она не вцепилась в него и не выцарапала ему глаза? От какой бы странной болезни ни страдал его нос, она мечтала изуродовать все его лицо.
– У тебя будет возможность выполнить это желание, – продолжал он. – После родов поможешь моей матери позаботиться о грузе, который прибудет в порт. Кто-то должен будет проверить все по списку, и мне кажется, что ты сможешь с этим управиться лучше кого бы то ни было.
До этого момента она чувствовала, как глубоко внутри нарастает в ней ярость, та слепая ярость, от которой, если дать ей выход, хочется убить или искалечить врага. Но вдруг она растаяла, и Мэри ощутила лишь глубокое полное спокойствие.
«Наверное, это похоже на смерть, – подумала она. – Смерть, и никакой заботы о тех, кто остался жить».
– Как захочешь, Элджин. Хоть едва ли можно надеяться, что после такого путешествия ребенок родится живым. Но если он умрет, пусть. Это лишь будет означать, что у меня больше никогда не будет от тебя детей.
Когда Мэри прибыла в Морлэ, стояло ужасное ненастье. Она остановилась в гостинице и провела там три дня, ожидая, когда погода улучшится настолько, чтобы «Элизабет», корабль, на котором она собиралась плыть в Англию, снялся с якоря. Никогда прежде Мэри не чувствовала себя такой несчастной. Не имея других занятий, она писала бесконечные письма Элджину. Ей не было дела до того, каково ему будет читать их. Во время его последнего заточения она исключила из своих посланий все страхи и неприязни, щадя его чувства. Она старалась, чтобы в них дышала одна приветливость и Элджин мог сохранить хорошее настроение в своих трудных обстоятельствах. Теперь же она не заботилась о том, что с ним будет, и желала лишь одного – сделать его таким же несчастным, как она. Мэри была одинока, но не чувствовала себя хозяйкой собственной судьбы: другие творили ее жизнь независимо от ее личных желаний, эмоций, самочувствия, даже безопасности.
Мэри казалось, что она в аду.
Но когда судно пришвартовалось, выглянуло солнце. Шесть лет прошло с тех пор, как она в последний раз ступала по земле Англии. Двадцать четыре часа пребывания на борту, без единой минуты облегчения, оставили ее в полном изнеможении. Но, покинув корабль, она позабыла и о гневе, и об усталости, радуясь возможности двигаться, ходить по земле. Она сбросила свое несчастье, и оно потонуло где-то в водах между берегами Англии и Франции. У нее трое живых детей, и она ожидает появления четвертого. Значит, у нее есть для чего жить, что бы ни случилось с Элджином, есть причина жить, даже если он умрет в тюрьме.
Она услышала перестук подков по широкой мостовой, которая бежала вдоль набережной. Но этот звук, дошедший до нее вместе с мыслью о необходимости дальнейшего путешествия, показался ей тошнотворным.
– Я не вынесу езды в экипаже, – сказала она мисс Гослинг, своей единственной горничной. – Надо подыскать приличные комнаты в Портсмуте и снять их. Мне необходимо день-два отдохнуть, прежде чем ехать в Лондон.
Ее матери и отцу понадобится несколько недель, чтобы вместе с детьми прибыть в Лондон. Мэри не хотелось при встрече с ними быть такой же больной и инертной, какой она чувствовала себя сейчас.
Она присела на скамью, ожидая возвращения мисс Гослинг с новостями. Стоял конец октября, но ее родина ломала традиции осенней непогоды. Ярко светило солнце. Слышалась перебранка кучеров с носильщиками, грузившими багаж в дилижансы. Молоденькие продавщицы торговали вразнос цветами, голубиными яйцами, теплыми булочками, каштанами, предлагая их пассажирам, дожидающимся отхода следующего судна. Проведя столько лет на чужбине, Мэри почти с испугом прислушивалась к доносившимся отовсюду словам родного языка. Неподалеку от нее какой-то мужчина спросил о пароходном расписании и, очевидно получив неблагоприятный ответ, тяжело вздохнул и опустился на скамью рядом с ней.
– Какая жалость, что в такой печальный день светит солнце, – произнес он.
– О какой печали вы говорите, сэр? – спросила она, от души надеясь, что не повстречалась с одним из тех путешественников, кто, едва найдя собеседника, стремится сразу выложить ему целую сагу своих горестей.
– Разве вы не слыхали, мадам? Несколько дней назад у побережья Испании в сражении против французов адмирал Нельсон был смертельно ранен. Наш флот одержал замечательнейшую из побед, но понес тяжелейшую из потерь.
– Ах, господи, какой ужас! Я имела честь быть знакома с адмиралом Нельсоном.
Мэри припомнилось впечатление, которое оставила у нее встреча с невысоким пожилым человеком, лицо которого было обезображено многими шрамами. Вспомнила и об Эмме Гамильтон, тут же подумав о страданиях, которые та сейчас испытывает. Мэри почти пожелала всплакнуть вместе с ней, им обеим пришлось многое пережить, много перестрадать, и пусть ее Элджин жив, для нее он потерян почти так же, как для Эммы потерян Нельсон.
– Говорят, что эта тяжелая битва сокрушила морскую мощь Наполеона раз и навсегда. Если это правда, мир стал много лучше, не так ли?
– Вы правы, сэр, много лучше.
Мэри набрала полную грудь осеннего свежего воздуха. Давно уже ей не дышалось так легко. Она наконец дома. Но как сильно изменилась Англия, как сильно изменилась она сама.
Она не виделась с ними два с половиной года. Единственный из ее детей, чье лицо было с ней всегда, – это Уильям. Каждый раз, когда оно всплывало в памяти, ей приходилось напоминать себе, что он умер. Она стремилась соединиться со своими детьми и стать не просто спутником их жизней, а снова быть им матерью и главной защитой. Она всегда будет испытывать благодарность к своим родителям за заботу о ее детях, но она сама хочет нести груз материнских хлопот. Вместо того чтобы поселиться в родительском особняке на Портман-сквер, она сняла дом на Бейкер-стрит. Мэри понимала, что, наверное, они ее не одобрят, но надеялась, что пройдет совсем немного времени – и родители оценят наступившие в их доме мир и покой.
Она нервничала, ожидая прибытия детей, пыталась вообразить каждую черточку их будущей встречи, даже допускала мысль, что они не узнают ее. Но стоило детям увидеть мать, как они кинулись в ее объятия и вцепились в нее своими ручонками. Им было теперь пять, четыре и три годика, и выглядели они очаровательно.
– Ах вы, мои маленькие нарядные ангелочки, – воскликнула она, обнимая дочерей.
Решить, у которой из них красивей глазки, белей кожа и круче локоны, было невозможно.
Она писала Элджину ежедневно, сообщая как можно больше подробностей о росте и развитии детей, особенно о Брюсе, который превратился в маленького хулигана, спускавшего брюки и приглашавшего деда поцеловать его в зад, когда последний корил его за непослушание.
Что ты скажешь на этот образец манер джентльмена? На самом же деле я не видала более славного мальчика – здоровый, крепкий, подвижный. При этом довольно высокого роста и хорошо сложенный, этим он пошел в тебя, своего папу.
Она знала, что может вызвать улыбку на лице Элджина в его нынешних трудных обстоятельствах, и старалась заполнить свою переписку с мужем именно такими сообщениями.
Мэри стала замечательно смышленая и хорошенькая. У нее красивой лепки голова. Гарриетт самое ласковое и красивое существо, которое я когда-либо видела. «Я славная девочка!» – повторяет она то, что говорят о ней другие. Наши дети так милы, к тому ж у них добрые сердечки и они привязаны друг к другу. Каждый день они возносят молитвы о своем дорогом папочке и мечтают поскорей соединиться с тем, кто, они знают, их так горячо любит!
Ответы Элджина на ее письма не совсем совпадали с тем, что она ожидала. Они несли поток упреков.
С чего ты вздумала снять дом и жить в Лондоне отдельно от своих родителей? Почему б тебе не жить под отцовским кровом, как живут все приличные женщины? В таких условиях и я был бы спокоен относительно твоих прогулок и времяпрепровождения. Кажется, ты склонна принимать мужчин у себя на Бейкер-стрит, и, как мне стало известно, тебя часто видят в их обществе по вечерам.
Она отвечала:
Честно, Элджин, я мать троих детей, а не молодая девушка. И со мной не следует обращаться подобным образом. Мои родители несли заботы о наших детях в течение двух с половиной лет, этого ли не достаточно? Ты имеешь представление о том, как шумны и непоседливы могут быть трое малышей? Разве мои родители не заслужили покойную и мирную жизнь? После тех беспокойств, которые они претерпели, я не хочу добавлять им новых. Не хочу, чтоб они ухаживали за мной, когда мне придет время родить. Более того, мне кажется, ты не имеешь понятия о страданиях, которые я вытерпела, производя детей на свет. А что касается моих прогулок и мужчин, которых я принимаю у себя, так скажу, что я делаю еще одно усилие облегчить твою участь. Все годы нашей супружеской жизни я трудилась на тебя подобно рабыне, а все мои усилия заслужили лишь твое недовольство.
– Мэри, дорогая, я не помешаю?
Она отложила перо, заслышав голос отца. Она всегда была рада общению с ним, а сейчас с особенным облегчением оторвалась от письма Элджину, ответа на его пустые фантазии о ее жизни в Лондоне. Неужели он действительно воображает, что, имея троих маленьких детей, по которым она так соскучилась за два года, и мужа, которого требуется вызволить из тюрьмы, она увлечена светской жизнью, словно молоденькая девушка? И разве не носит она снова в чреве дитя?
– Я посетил наших банкиров, – начал отец; такое начало не предвещало добрых новостей. – Как ты знаешь, Элджин значительно преувеличил сведения о своем доходе, когда просил у меня твоей руки. Этот доход составляет лишь десять процентов от объявленного им.
– Папа, я помню. Мы с тобой уже говорили об этом. И я ничего не могу поделать с тем, что мой горячий поклонник много лет назад нес эту ерунду! Он отчаянно хотел жениться на мне до своего отъезда в Турцию.
При множестве насущных проблем ей не хотелось поднимать старые.
– Я не об этом намерен говорить, ибо нам следует даже радоваться тому, что он преувеличил свои возможности нести заботы о тебе, Мэри. В противном случае я бы дал ему более полный контроль над твоими средствами. В реальности же слухи о его тратах, гулявшие перед вашей свадьбой, как и информация о его ежегодном доходе в семь тысяч фунтов, побудили меня строже охранять твое имущество. И теперь, дорогая, могу тебе сказать, что твое состояние осталось при тебе. Траты, которые совершал Элджин, он совершал из собственных средств. Банкиры, чтоб расплатиться с заимодавцами, намеревались продать его активы, но их не оказалось. Все состояние Элджина составляет не более сотни фунтов, в то время как его долги приближаются к десяткам тысяч.
Швейцар открыл перед ней дверь, и Мэри вошла в банк.
Мистер Каутт, банкир Элджина, не стал тратить время на формальности.
– Леди Элджин, мы вынуждены обращаться к одним заимодавцам, чтоб оплатить требования других. Этому надо положить конец.
Глаза Мэри забегали по строчкам бухгалтерских книг, и перед ней встала картина финансового положения Элджина. Сделанные им во Франции покупки оказались более обширными и дорогостоящими, чем она полагала. Он вошел в сношения с мебельщиками и другими ремесленниками, намереваясь обставить их изделиями целые анфилады комнат в Брумхолле. Он приобретал картины и гобелены в таком количестве, что ими можно было бы покрыть городские стены. И за все это он еще не расплатился.
Но эти траты были сущими пустяками в сравнении с расходами на содержание посольства в Константинополе. Правительство до сих пор отказывалось возместить Элджину хоть один пенс сверх его жалкого жалованья, которое не могло покрыть и малой доли понесенных расходов. Мэри и Элджин приобрели на свои деньги вооружение и провиант для английских войск, расквартированных в Египте, уверенные в том, что патриотизм, проявленный ими в такой опасный для родины час, будет вознагражден. Но, несмотря на обращения Мэри к самым влиятельным людям ее круга, позиция правительства оставалась неизменной. Все это она постаралась объяснить мистеру Каутту.
– С этим трудно что-либо поделать. Но решения, принимавшиеся лордом Элджином, привели к тому, что его долги достигли суммы нескольких тысяч фунтов, а это в высшей степени неприятно. И я не вижу оснований надеяться на поступления из фондов его величества.
