Текст книги "Библиотека мировой литературы для детей, том 49"

Автор книги: Карел Чапек

Соавторы: Джанни Родари,Джеймс Олдридж,Джеймс Крюс,Януш Корчак,Уильям Сароян,Кристине Нёстлингер,Питер Абрахамс,Шарль Вильдрак,Эрскин Колдуэлл,Герхард Хольц-Баумерт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 53 страниц)

Станислав Стратиев
ОДИНОКИЕ ВЕТРЯНЫЕ МЕЛЬНИЦЫ

Лето близилось к концу, стоял август, и мама раскатала тесто для лапши. Нарезав тесто тонкими полосками, она вынесла их во двор, разостлала простыни и оставила лапшу сохнуть на солнце. Желтые корочки блестели в солнечных лучах, впитывали свет и тепло, понемногу съеживались и трескались.

Лапша высыхала, а я стоял под черешней с длинным прутом в руках и охранял ее от кошек и птиц. Птицы, да и кошки тоже, очень любят лапшу и только того и ждут, чтобы я зазевался, – мигом начинают клевать и с хрустом жевать лапшу.

Мама пошла на базар и велела до ее возвращения глаз не спускать с лапши, в противном случае из меня никогда не выйдет великий человек. Все великие люди отличались исключительной внимательностью.

– И все великие люди стерегли лапшу? – недоверчиво спросил я.

– Самые великие, – сказала мама, – стерегли.

– И три мушкетера? – не верил я.

– Три мушкетера только этим и занимались, – с полной серьезностью подтвердила мама и отправилась на базар.

Когда я стоял так и отпугивал птиц, по улице прошел Атанас-дурачок. Он переваливался, как утка, и смотрел на мир широко раскрытыми глазами.

Атанас очень любил смотреть. Остановится, например, перед каким-нибудь цветком и начнет его разглядывать. Смотрит, смотрит, мы бы уж на его месте триста раз ушли, а он все стоит и стоит. Пока он смотрит, к цветку подлетает бабочка, покружится и садится. Атанас смотрит и на бабочку. Разглядывает ее спокойно, внимательно, не спеша. Бабочки не боялись его и садились на цветы под самым его носом, а потом долго не улетали. Атанас никогда не пытался поймать бабочку или сорвать цветок, на который смотрел.

– Атанас! – крикнул я. – Эй, Атанас, что делает королева Клара?

– Крадет кларнеты! – ответил Атанас. – Король Карл и королева Клара крадут кларнеты!

Этой скороговорке научил его один студент, которому они сдавали комнату. Он многому учил Атанаса, но Атанас запоминал только то, что ему нравилось.

– Ты куда, Атанас? – спросил я. – К королеве? Может, она попала в беду? Или ей угрожает опасность?..

Атанас махнул рукой, засмеялся и зашагал вверх по улице.

У меня за спиной ржали кони, били копытами и земля летела из-под копыт. Мир трепетал от нетерпения, прекрасный и юный, качались огромные зеленые листья черешни, а я стоял и караулил какую-то дурацкую лапшу.

– К черту лапшу! – крикнул я и вскочил на коня.

Он встал на дыбы, пронзительно заржал и полетел к замку королевы.

– Продержитесь еще немного, мадам! – крикнул я. – Я скоро!

Под конскими копытами валялись растоптанные маргаритки и стебли травы, грива развевалась на ветру, а в ушах свистел ветер. Из соседнего леса вдруг выскочили всадники кардинала и бросились мне наперерез.

– Господа! – крикнул я. – Какие вы на самом деле господа – это еще вопрос, но чтобы не терять даром времени, вот вам моя перчатка! Защищайтесь!

Моя кружевная перчатка попала в ухо коню. Он испугался и сбросил седока. Остальные всадники веером окружили меня.

Шпаги сверкали на солнце, весело звенели шпоры, свистел вокруг зеленый ветер, а в глазах людей кардинала солнечными зайчиками вспыхивал страх.

– По одному, господа! – кричал я, и шпага моя носилась как молния. – Всем услужу, не беспокойтесь! Даю вам честное слово!

Кардинальские красавчики побежали по скошенному полю к реке, а я пришпорил коня, направив его к замку, поднимавшему свои гордые башни на ближнем холме. У ворот конь весь в мыле в изнеможении рухнул на землю. Я перешагнул через него и со шпагой наголо помчался по лестнице замка. Испуганные слуги в ливреях падали на колени на персидские ковры.

– Мадам, вы свободны! – крикнул я своим прекрасным голосом королеве, рыдавшей у готического окна.

– Мадам, вы свободны! – крикнул еще кто-то, и я узнал голос Атанаса-дурачка.

Королева подняла глаза. Они были полны слез. Я обернулся и увидел рядом с собой Атанаса…

– Одну минутку, мадам! – виновато сказал я и спрыгнул с коня. – Одну минутку, а то лапша пропадет!

Королёва смотрела непонимающими глазами.

Куры набросились на лапшу и оживленно ее клевали. Я разогнал их прутом и сказал Атанасу:

– Атанас, это что такое? Почему ты не стережешь лапшу?! Королеву я освободил и без тебя.

– Мадам, вы свободны! – радостно крикнул Атанас. – Даю вам честное слово!

Казалось, слова эти ему нравились. Он очень любил с нами играть, хотя был гораздо старше нас.

Хотя я вовсе в этом не уверен. Он был гораздо старше только по документам, а на самом деле не старел. Возраст его оставался прежним, и время пролетало мимо, не меняя его. Точно оно не замечало его, а может, они просто были друзьями. Атанас был вечно молод, ничего в нем не менялось – рост оставался прежним, на лице не прибавлялось морщин, глаза блестели по-мальчишески. Таким и нарисовал его Человек, который никогда не говорил неправды, – с молодыми, блестящими глазами. И не будь этого портрета, мы бы так ничего и не узнали об Атанасе и вообще просто не заметили бы его.

– Королева свободна, Атанас, – сказал я, – но мы прозевали лапшу. Смотри, сколько склевали куры.

– Королева свободна! – повторил Атанас.

– Добрый день, Атанас! – сказала моя мама, которая, оказывается, уже вернулась с базара. – О какой королеве вы говорите? О Кларе? Той самой, что крадет кларнеты?

– Королева свободна! – улыбнулся Атанас. – Даю вам свое честное слово.

– Ага! – понимающе сказала мама. – Мой сын опять где-то пропадал. Хотя я просила его не сводить глаз с лапши…

– Я…

– И куры склевали лапшу. Пока он освобождал королеву, они сделали свое дело.

– Я совсем ненадолго…

– Да, конечно, замок был совсем близко, в двух шагах?

Я понурил голову и делал вид, что ужасно раскаиваюсь.

– А когда зимой лапша кончится, ты сбегаешь к королеве, чтобы она нам дала взаймы пять-шесть кило, а? – спросила мама. – Раз замок так близко…

Атанас воспользовался паузой и выскользнул за ворота. Опустив голову, я гадал, какое на этот раз последует наказание.

Я знал, что мама на меня не сердится. Но как говорила она иногда отцу, наказание имеет воспитательный эффект. Амальчик с нашей улицы должен быть воспитанным, другого выхода просто нет. Слушая эти слова, отец усердно кивал головой и очень удачно делал вид, что согласен. Стоило маме посмотреть на него, она не выдерживала и заливалась смехом.

Я старался походить на отца и держаться в точности как он, но, кажется, мне это не удавалось, потому что мама не засмеялась.

– Побегать, конечно, хорошо! – сказала она. – Но ведь надо зимой что-то есть.

– Еще не все потеряно! – ответил я. – Будем есть кур, ведь лапша у них внутри!

Мама засмеялась, погладила меня по голове и отвела глаза, чтобы я их не видел. Но и не видя их, я знал, что они полны слез.

– Мадам! – сказал я, чтобы ее развеселить. – Я буду теперь внимательным! Даю вам свое честное слово!

Мама рассмеялась и вошла в дом.

А я снова сел на коня и понесся вперед, на этот раз к ветряным мельницам. Только я пустился в путь, как во дворе появились Гурко, Тоня и Атанас-дурачок, они тоже уселись на коней, и все вместе мы помчались к ветряным мельницам. Мы ведь только что прочитали «Дон Кихота».

Наши латы сверкали на солнце, наши росинанты ржали и летели по пыльным дорогам, наши рыцарские копья со свистом рассекали воздух.

Мы были разгневаны на злых великанов за все несправедливости, совершенные ими: за то, что добрые страдают, а злые торжествуют; что у одних всего много, а у других ничего нет; за то, что правда закована в пещере железными цепями, а неправда бродит по свету; что много еще на свете людей с печальными глазами и робкой походкой; за то, что великаны околдовывают наших дульциней и отнимают их у нас…

Так мчались мы в конце августа, неслись по зеленым лугам; росинанты наши летели навстречу злым великанам, которые угрожающе надвигались на нас, становились все больше и больше. Но сердца наши не дрогнули. Они были полны гнева и негодования, мы были юны, и глаза наши сверкали, а руки сжимали рыцарские копья….

Август приходит снова и снова; я смотрю на зеленые поля – они пусты. Мы давно выросли, женились, стали мудрее, а некоторые, без сомнения, станут великими людьми – они всегда необыкновенно внимательны, хотя нет уже у них домашней лапши, которую нужно стеречь.

И только Атанас-дурачок не стареет, и глаза у него блестят по-мальчишески, и он все еще мчится куда-то и, проносясь мимо нас, кричит: «Вперед! Мадам, вы свободны!!!»

Но мы только усмехаемся, а он летит вперед, навстречу одиноким ветряным мельницам.

Альваро Юнке
МАРТИН НИЧЕГО НЕ УКРАЛ!

Мартин и все другие дети из их квартала прекрасно знали его. Это был большой черный кот, с глазами как две монетки, тихого и ласкового нрава. Ребята, проходя мимо, всегда наклонялись и гладили его по мягкой шерстке, а он выгибал спину и терся об их ноги с дружественным мурлыканьем. Так что, когда в то утро, о котором пойдет речь, внезапно раздалось отчаянное мяуканье, все детское население квартала переполошилось. Бедный Фалучо (так звали черного кота), он умрет с голоду! Какой ужас! Да, так и будет! Наверняка!

На третий день после того, как хозяин уехал, по ошибке заперев Фалучо в пустой комнате, мяуканье стало раздаваться почти непрерывно и сделалось каким-то особенно жалобным. Это слабое, протяжное, жалобное мяуканье словно острый нож резало ребячьи сердца, несмотря на то что на совести некоторых мальчишек квартала лежало по нескольку кошачьих и собачьих жизней, загубленных во время многочисленных браконьерских вылазок. Но ведь Фалучо был такой тихий, такой добрый, такой приятный кот!..

Случилось нечто ужасное. Дело в том, что хозяин Фалучо был портной – полусумасшедший, вечно пьяный старик. По временам он уезжал куда-то и обычно запирал свою комнату, а кота оставлял соседке. Но на этот раз он забыл про кота, и бедняга Фалучо, оказавшись запертым в пустой комнате, подыхал от голода и жалобно мяукал, взывая о помощи. Ребята, дрожа от сострадания, собирались возле двери портного и разговаривали с Фалучо через замочную скважину. Кот отвечал им неизменным мяуканьем, которое, казалось, слышалось все более и более издалека: он слабел. Так прошло пять дней. Ребята ломали голову, обдумывая различные планы спасения затворника: взломать дверь, проделать внизу дырку, чтобы можно было просовывать ему мясо?..

Как-то вечером, подойдя к двери, ребята заметили, что мяуканье совсем стихает. Они поняли: близок конец. Но когда же вернется портной? Старый пьяница! Почем знать, может, он и совсем не вернется, свалился где-нибудь на дороге и помер?

Ребята не отходили от двери портного. Время от времени они окликали пленника:

– Фалучо! Фалучито!..

В ответ слышалось все то же печальное мяуканье. Ребятам казалось, что, пока они будут таким образом звать кота, а кот отвечать им, он не умрет.

– Это не важно, если он в этот раз помрет, – сказал один мальчик, самый маленький. – У кошки семь жизней – так пословица говорит. В этот раз он помрет, а потом опять воскреснет, а потом опять помрет… Пока он будет помирать семь раз, дедушка портной вернется.

– Лучше уж пусть он ни разу не помирает, – ответил другой мальчик, настроенный менее радужно. – Надо его спасти! Но как?

– Давайте взломаем дверь, а?

– Давайте!

Восемь мальчишек навалились плечом на проклятую дверь. – Разом! Посильней!

Восемь плеч разом ударились о дерево. Бесполезно – дверь не поддавалась… Вдруг Мартин, с лицом, осветившимся внезапным вдохновением, воскликнул:

– Подождите, ребята, я спасу его!

И опрометью побежал домой. Вернулся он с огромной связкой ключей:

– Ну-ка, посмотрим, не подходит ли какой-нибудь из них?

Он вставил ключ в замочную скважину… Нет! Другой… Тоже нет! Еще один… Ничего не получается!

Затаив дыхание, вытянув шеи, товарищи ждали. Лица их были бледны от волнения, глаза блестели, а сердца, объединенные в одном благородном порыве, с каждой минутой бились все сильнее. Весь дрожа от возбуждения, сознавая всю ответственность высокой задачи, которую он сам взял на себя, Мартин пробовал один ключ за другим. Может быть, этот?.. Нет, не подходит! Или вот этот, побольше?.. Опять осечка! Он снова и снова вставлял в замочную скважину какой-нибудь ключ и пытался повернуть его – ничего не выходило.

А мальчик, самый младший из всей компании, тот, который верил, что у кошки семь жизней, присел на корточки и, пригнувшись к самому полу, через дверь успокаивал пленника:

– Скоро откроем, Фалучо. Подожди еще немножечко, мы тебя спасем. Не помирай, Фалучито! Еще немножечко не помирай, пожалуйста!

И вдруг ключ повернулся в замке! Мартин толкнул дверь – и она открылась. Ах, какое тут всех охватило ликование, какой радостный крик огласил воздух! Мартин вошел в комнату и вернулся, неся на руках кота, или, вернее, тень, оставшуюся от кота, которая едва слышно мяукала, словно стонала. Мартин торжествующе поднял кота в воздух: он видел однажды, как пожарный вот так же поднял в воздух девочку, спасенную им из огня. Он был встречен восторженными криками товарищей и восклицаниями сострадательных соседок, окруживших плотным кольцом отважных спасителей и вполне разделявших с ними их благородное ликование.

– Ура! Да здравствует Фалучо! Фалучито наш дорогой! – кричали мальчишки.

– Бедняжечка, до чего исхудал! – восклицали женщины.

– Да здравствует Мартин! – крикнула восторженно какая-то девушка.

А одна женщина поцеловала Мартина в лоб, утирая слезы.

– Давай его сюда! – потребовала соседка портного. – Я дам ему молока.

Мартин, раздвигая рукой толпу, гордым шагом героя двинулся по направлению к говорившей, неся на плече тихонько мяукавшего, словно жалующегося кота и сияя радостью от сознания выполненного долга.

Дверь комнаты портного осталась открытой настежь.

Словно им никогда в жизни не приходилось видеть кота, лакающего молоко, двадцать детей, пятнадцать женщин и десять мужчин столпились вокруг Фалучо. Все вытягивали шеи, чтобы взглянуть на него, а Фалучо тем временем пил блюдце за блюдцем и просил еще. Люди говорили:

– Бедняжка, как он проголодался! Если б он еще день просидел, не выжил бы!

Затевались споры:

– Ну да, не выжил бы! Кошка может сорок дней без пищи просидеть.

– Без пищи – да, но без воды – ни в коем случае!

– Да кошкам пить вовсе не обязательно.

– Не говорите глупостей, приятель. Какой же зверь может жить и не пить?

– А рыбы?

– Ой, потеха, вы только послушайте, что он такое чешет! Это спорили мужчины.

И вдруг перед ними вырос полицейский.

Что здесь происходит? Ему объяснили. Полицейский, высокий и тощий индеец, сделал испуганное лицо.

– Это взлом! Взлом – серьезное преступление! – воскликнул он и, достав блокнот и карандаш, стал допрашивать: – Кто открыл дверь?

Кто-то указал на худенького, очень бледного и дрожавшего мальчика: так выглядел в эту минуту Мартин, с которого вмиг слетела вся героическая осанка.

– Ваше имя? – спросил полицейский, подходя к нему.

– Зачем?

– Зачем? Вы знаете, что вы сделали? Вы посягнули на частную собственность! Это тягчайшее преступление! Если б вы были совершеннолетний, вам пришлось бы порядочно годков в тюрьме просидеть – лет десять, не меньше.

Десять лет! Эти два слова ударили мальчика, словно два камня. Они оглушили его. Десять лет! «Но ведь десять лет – это взрослому, – подумал он. – А несовершеннолетнему? Да тоже, наверно, не меньше пяти… Пять лет тюрьмы! Пять лет!»

Он забыл обо всем на свете, кроме одного: надо бежать! Он бросился бежать, но полицейский стал догонять его, крича:

– Это хуже! Если с побегом, то это еще хуже!..

Дело приняло серьезный оборот. К отцу Мартина явился для переговоров полицейский чиновник. Отцу пришлось идти вместе с сыном в участок. Составили акт. Необходимо было дождаться возвращения старика: не заметит ли он какой-нибудь пропажи у себя в комнате. Потому что, хотя мальчик клялся, что ничего там не трогал, но… кто знает?!

Прошло два дня. У двери дома, где жил портной и комнату которого снова заперли, стоял полицейский.

Мартин, подавленный, испуганный, не решался носа на улицу показать. Другие ребята, прижавшись друг к другу и таинственно шепчась, наблюдали за полицейским с противоположной стороны улицы. Они боялись, что будут взяты под подозрение как сообщники. «Десять лет!» – сказал полицейский.

На третий день приехал старик. Полицейский сообщил ему о случившемся с просьбой уведомить полицию, если он обнаружит какую-нибудь пропажу.

Старик обнаружил пропажу коробки сигарет.

Когда Мартин узнал, что его обвиняют в воровстве, он возмутился.

– Вранье! – закричал он. – Я ничего не брал! Я только вынес кота. Это все видели. Я вошел, взял кота и сразу вышел. Старик врет!

Да, старик, вероятно, врал… Но ему, мальчишке, разве кто-нибудь поверит? Мартин прочел недоверие в глазах отца, почувствовал его в словах матери, в улыбке дедушки…

Только бабушка ему поверила:

– Портной неправду говорит. Этот мальчик ничего не украл. Этот ребенок ничего плохого не способен…

Полицейский, присутствовавший при разговоре, прервал ее:

– Если он был способен взломать дверь, то он мог также взять сигареты.

Мартин протестовал:

– Нет, нет, ничего я не брал!..

Бабушка, уверенная в невиновности своего любимого внука, настаивала:

– Он взломал дверь, потому что хотел спасти кота. У этого ребенка доброе, благородное сердце!

– Очень возможно, что это так, сеньора, но портной обвиняет его…

Необходимо было как-нибудь уладить дело. Старик требовал за пачку сигарет два песо, и отец Мартина дал ему их, не обращая внимания на яростные протесты сына:

– Не давай ему ничего, папа! Он все врет, папа! Я ничего не украл, папа!

Но почему же ему не верят? Почему старику верят, а ему – нет? Потому что ему девять лет, а старику шестьдесят? Мартин совершенно не мог понять, почему это возраст дает такие преимущества!

Мартин пришел в отчаяние. Ему казалось просто непостижимым, что ему не верят. Разве правда – такая простая, такая чистая, такая ясная! – не написана на его лице, красном от нескрываемого возмущения, не звучит в его голосе, хриплом от справедливого гнева?

Он не понимал, как это взрослые могут быть так непонятливы, так слепы и глухи. Когда полицейский и портной ушли, он закричал:

– Но папа, почему же ты мне не веришь? Ты веришь, что я украл пачку сигарет, папа?..

Он ждал ответа. Отец как-то неопределенно пожал плечами:

– Да кто тебя знает!..

Мартина охватил неудержимый гнев. Он разразился громким плачем, в отчаянии топая ногами и задыхаясь от сознания собственного бессилия. Он чувствовал, что эта несправедливость задушит его, как дикий зверь, вцепившийся когтями ему в горло.

Мать, не понимая причины такого припадка ярости, вмешалась в разговор и сердито закричала:

– Хватит, иди в постель! В постель, если не хочешь, чтоб я тебя поколотила!.. Иди ложись, я говорю!

Они еще угрожают ему! За то что он, ни в чем не повинный, защищался от клеветы, за то, что он отстаивал свою детскую честь, такую же священную, как и честь взрослого человека, – за это его еще и наказывают?! Но ведь это же ужасно – из-за такой несправедливости впору повеситься! Мартин подумал, что, если бы сейчас молния небесная поразила его мать, это было бы справедливой карой за такую несправедливость!

Но никакого чуда, которое мгновенно доказало бы его правоту, не произошло, и Мартину пришлось идти в постель, чтобы лежать там без дела целый день в наказание за преступление, которого он не совершал, мучаясь сознанием невозможности опровергнуть порочащее его обвинение.

В этот день он отказался от обеда.

Бабушка зашла к нему в комнату и взяла его за руку.

Мартин ей сказал:

– Ты ведь не веришь, что я украл, правда, бабушка?

– Нет, деточка, я не верю. Я знаю, что ты не способен воровать.

– Хорошо, бабушка, я доволен… – Больше Мартин ничего не мог сказать.

Горько плача, он прижался к бабушке, а она гладила его по голове и тоже украдкой вытирала слезы.

И тогда братишка, крошечный бутуз, который терся между действующими лицами описываемой нами трагедии, замечая многое и не будучи сам замечен, понимая многое, хотя его не считали еще способным что-либо понимать, – братишка, который внимательно следил за последней сценой между бабушкой и внуком, вдруг решительно вышел из комнаты и направился в столовую, где родители обедали в полном молчании, чувствуя, быть может, на своих плечах тяжесть несправедливости, которую только что совершили от непонимания, из гордости, от презрения к правам детства. И братишка, росту от горшка два вершка, еще не совсем крепко стоящий на подгибающихся ножках, – братишка, язык которого еще с трудом ворочался, неуклюже произнося немногие, самые простые, слова, вдруг, пораженный горем старшего брата, превратился в маленького мыслящего человечка и, встав напротив матери, сжав свои крошечные кулачки, вытянувшись во весь рост, закричал, великолепный в своем справедливом гневе, потому что верил в то, что говорил, верил со всей силой своего сознания, внезапно пробудившегося к жизни в большом мире:

– Мартин ничего не украл! Ничего не украл! Ничего не украл!..