Текст книги "Седой Кавказ"

Автор книги: Канта Ибрагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 72 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]

– Дурак ты, – заключил москвич и, заканчивая ночное застолье, недовольно сказал. – Иди сегодня выспись, а завтра поговорим… Не за тем я тебя в благодатный край посылал, идиот.

На следующий день, во время утренней похмелки, Цыбулько понял, что должен за пару лет обеспечить не только свое будущее и будущее своих детей, но и делиться со свояком.

– Никто тебя пальцем не тронет. Понял? – подытожил политбеседу партийный босс. – А сегодня пойдешь в ГУМ, на третий этаж, в спецотдел и возьмешь себе достойную одежду, а то ходишь, как мужик из захолустья.

С тех пор начал Цыбулько по рекомендациям из Москвы «шерстить» крупные объединения типа «Скотопром», «Консервплодоовощ», «Птицепром», «Сортсемовощ», «Горплодоовощторг». И вот настала очередь самой могущественной организации – «Чеченингушвино».

Теперь Цыбулько не тот, теперь даже от шума мотоцикла, он презрительно морщится, сидя на заднем сиденье служебной «Волги». Теперь у него две квартиры в одном дворе. К тому же, оказывается, у уполномоченного есть справка из Белоруссии, что он участвовал в партизанском движении, то что ему тогда было всего пять лет подчеркивает раннюю зрелость и сознательность. Как ветерану, ему выделяют участок прямо во дворе и он, единственный, возводит огромный гараж посредине двора в центре Грозного.

Как бывший секретарь парткома колхоза, Цыбулько питает особое пристрастие к земле, к домику в пригороде, или хотя бы к даче. Брать голый участок, строиться ему неохота, да и нет времени. Кто-то подсказал, что у гендиректора одного из крупных объединений есть хорошая дача. Цыбулько навязывается в гости, осматривает загородную виллу и рассказывает историю, как простой директор маленького элеватора, ему, как гостю, подарил понравившийся мотоцикл. Это прекрасная традиция вайнахов!

… А дача ему нравится!

Словом, все переменилось в жизни уполномоченного, только все так же он постоянно во хмелю, правда, теперь не от «самогона ведрами», а от рюмочек коньяка, и не простого, а высококлассного – типа «Илли», изредка может снизойти до «Эрзи», в крайнем случае «Вайнах», а на остальные косится, даже раскрывать при себе не позволяет – «воняет, – говорит, – тараканами и бражкой отдает». «А что такое бражка?» – интересуются сотрапезники-южане. «Да есть такая гадость, – машет небрежно рукой Цыбулько, – алкаши пьют».

Как только в республике объявилась новая «гроза» в лице Цыбулько, богатые виноделы быстренько сориентировались и сами стали доставлять подношения. Их мало беспокоило, что размеры податей возрастают, и маршруты от Грозного потянулись в Москву, а потом и в Минск. И уже не бутылками, не литрами и ящиками измеряются воздаяния, а переполненными грузовиками. И кажется, что уполномоченный с виноделами в великой дружбе и родстве, что никогда он не посмеет покуситься на их деятельность, по крайней мере, так он говорит, даже божится на людях. Поэтому рассказывают ему виноделы, как они обворовывают народ, как «копейку» зарабатывают, а порой даже советуются, ищут у него поддержки. Неведомо им, что «мужик» Цыбулько – рано или поздно «сдаст» их и будет счастлив от своего коварства.

«Ведь во благо государства трудимся, слово партии бережем», – скажет он в оправдание, и с чистой совестью, без тени смущения выпьет рюмочку коньяка, как после самогонки или того хуже, бражки, по привычке сморщит лицо, закусит шоколадом, и закрыв глаза в вечном хмелю, мечтает он, как несется по родному полесью, а под ним – мотоцикла рев, в лицо – быстрый ветер, и бросает его из ухаб в ухабы, а ему весело, раздольно, бесшабашно, и плевать ему на всех; в морду даст он любому, и сам получит – не обидится; просто после драки и ругательств выпьют еще по чарочке, поцелуются, все друг другу простят,… но будет возможность – вилы в бок засадят… Но это присказка, а сказка наяву.

В общем, целый год в немереных количествах шло высокосортное спиртное по «разнарядкам» уполномоченного по всем весям страны. И думали виноделы, что они с Цыбулько «споются» или он сам сопьется. Так не тут то было! Как «ни прискорбно» Цыбулько, а полное досье на «жуликов – виноделов» собрано, из Москвы специальная смешанная комиссия вызвана – ЧИвино «под колпаком».

Конечно, Цыбулько «был не в курсе», «сам удивлен», и он «конечно поможет». Из достоверных источников знает он, что пощады виноделам не видать, грозит им срок великий с конфискацией, и это если «отстегнут» как следует, а может и на «вышку» потянут.

Да, грех велик, тяжело его разгребать, но на то он – Цыбулько и друг, чтобы помочь в трудную минуту. Да, у него есть великий блат в столице, и он действует – просто тяжело; время, деньги, нервы надо потратить… Вот и встречаются почти ежедневно Цыбулько и Бабатханов, пытаются урегулировать процесс. Оба прекрасно все понимают – слишком крупная сделка, но маску доброжелательности не снимают, не первую встречу идут сложные переговоры, гнусный торг.

А в это время секретарь и Самбиев в приемной более полутора часов ожидают окончания беседы. По приказу Цыбулько, никого в приемную не впускают. Самбиеву, как своему, – исключение. На телефонные звонки Светлана отвечает: «Идет совещание». Уже обо всем переговорили, по три стакана чая выпили, даже надоели друг другу, а винодел от уполномоченного не выходит, и секретарь «успокаивает» Арзо, что они еще долго сидеть будут.

Раздается звонок внутренней связи, Светлана лениво поднимает трубку и вдруг, как ошпаренная, вскакивает.

– Ой! Я заболталась, второй день забываю в столовой паек взять. Сейчас столовую закроют. Что делать? Арзо посиди, и никого не впускай. Впрочем, я мигом. Если шеф спросит, я в туалете.

Светлана вылетела, через минуту вернулась – запыхавшаяся, встревоженная.

– Представляешь, кошелек забыла, – снова тронулась к двери, и вновь вернулась. – Лучше я трубку сниму, пусть занято будет.

Она поколдовала над многочисленными кнопками и выбежала.

Минуту Арзо сидел в тишине и вдруг услышал странный шум в селекторе, он хотел его отключить, но не знал, на какую из светящихся кнопок нажать, а потом, как в маленькую ремарку из пьесы по радио вслушался и позабыл обо всем.

Г о л о с а: уполномоченного из Москвы (Цыбулько): «Давай еще по одной».

Г л а в н ы й в и н о д е л и з Г р о з н о г о (Бабатханов): «Давайте».

Слышен перезвон стекла.

У п о л н о м о ч е н н ы й: «О-о-о-х! Хорош! Хорош! Ничего не скажешь». (Чавкает.)

В и н о д е л: «Еще бы, двадцать семь лет в чисто дубовой бочке. Особый коньяк».

Шелест фольги, хруст (видно, шоколадом закусывают – домысливает Арзо).

В и н о д е л: «И все-таки это огромная сумма».

У п о л н о м о ч е н н ы й: «Да, сволочи эти москали, но как им перечить? Да и что ты волнуешься? Вон сколько у тебя предприятий. По копейке собери и все».

В и н о д е л: «Так эти предприятия вовсе не функционируют. С началом антиалкогольной компании их закрыли».

У п о л н о м о ч е н н ы й: «Ну что ты мне говоришь?»

В и н о д е л: «Да честное слово. Это легко проверить… Да Вы знаете это».

У п о л н о м о ч е н н ы й: «Ну перестань, Асхаб Мамедович, а сокодавочный цех в Ники-Хита? Тоже не функционирует?»

В и н о д е л: «Так он в объединение не входит».

У п о л н о м о ч е н н ы й: «Как не входит? А Докуевы? А этикетки с надписью ЧИвино?»

В и н о д е л: «Старик-Докуев у меня, в Червленском винзаводе завскладом. А его дети отдельно цех держат. Они к объединению никакого отношения не имеют. Просто отец, видно, ворует этикетки, а там их наклеивают под наш знак».

У п о л н о м о ч е н н ы й: «А как ты это терпишь?»

В и н о д е л: «А куда я денусь? Ясуев – тесть Албаста Докуева».

У п о л н о м о ч е н н ы й: «Понятно. Так в чьем ведении этот цех в Ники-Хита?»

В и н о д е л: «По-моему, на бумагах колхозный, короче, коллективная собственность, а на деле – их личная…, когда-то они в наше объединение входили вместе с колхозом. Мы выделяли ссуды, выступали гарантами перед банком, построили цех. А потом с помощью Ясуева они провели какие-то махинации, с нашего баланса ушли, долги посписали… Короче, я за них не в ответе».

У п о л н о м о ч е н н ы й: «Вот это новость для меня! Хм… Так сказать, частная лавочка за счет государства».

В и н о д е л: «Ну, не знаю… Давайте о нашем. Прохор Аверьянович, я смогу только это…»

На бумаге заскрипело перо наливной ручки.

У п о л н о м о ч е н н ы й: «Нет…Так не пойдет».

В и н о д е л: «Ну то что вы говорите, нереально…»

У п о л н о м о ч е н н ы й (перебивая): «Не я говорю, а комиссия из Москвы, в которую я даже не вхожу, и из дружбы к тебе просто и бескорыстно помогаю. Клянусь детьми! Наливай еще по одной».

Перезвон стекла.

У п о л н о м о ч е н н ы й: «О-о-о-х!… Хорош коньячок! Хорош!»

Шелест фольги, хруст, чавканье, щелчок зажигалки.

В и н о д е л: «Если это отдать, то нам нет смысла работать».

У п о л н о м о ч е н н ы й: «Работать никогда нет смысла, смысл, чтобы заработать».

В и н о д е л: «Я вас прошу, Прохор Аверьянович, давайте вот так».

Заскрипело перо на бумаге. Долгая пауза.

У п о л н о м о ч е н н ы й: «Ну, ладно… Я постараюсь их уговорить. Но к этому плюс трехкомнатная квартира в Москве… В центре».

В и н о д е л: «Я это не осилю. Ведь есть Докуевы? У них и связи в Москве. Пусть купят, все оформят…»

У п о л н о м о ч е н н ы й: «Хорошо… с тебя это… А Докуевым – смотри ни слова. С ними отдельная песенка».

В и н о д е л: «Ха-ха-ха, какое «слово»? Рад даже буду. Зажрались гады. За людей никого не считают, за спиной Ясуева что хотят, то и делают».

У п о л н о м о ч е н н ы й: «Разберемся… Ну, за это дело выпить надо».

Долгое молчание. Перезвон стекла, щелчок зажигалки, шелест фольги.

У п о л н о м о ч е н н ы й: «За нашу Родину и партию, которые нас кормят и поят!»

В и н о д е л: «За Вас, Прохор Аверьянович!»

С затаенным вниманием подслушивающий эту речь Самбиев встрепенулся, поняв, что дело состоялось, и воротилы вот-вот выйдут в приемную. Заметался он возле пульта селектора, не знает, на какую кнопку нажать – горят одновременно пять-шесть. Решение пришло неожиданно, он резко вырвал розетку, обесточил систему и только сел на свое место, как вошла Светлана.

– Не спрашивал? – задыхалась она и, услышав отрицание, завозилась возле холодильника.

Потом она уселась на рабочее место, осмотрела себя в зеркальце, успокоилась на мгновение и вдруг вновь зажглась:

– Ты представляешь, жена этого, – она указала на дверь Цыбулько, – там была. Раньше зачуханная, в калошах ходила, а теперь вот на таких шпильках… А ходить не умеет, вот так ковыляет, – Светлана выбежала в центр приемной и засеменила, кривя полусогнутые ноги, виляя неестественно тазом.

– Ха-ха-ха, – от души, несдержанно расхохотался Арзо, и надо же именно в это время открылась дверь уполномоченного.

Цыбулько и Бабатханов, поглощенные своими глобальными мыслями, большими цифрами, не обратили внимания на застывшую в немых позах молодежь. Винодел даже не попрощался – он уже «откланялся», и только уполномоченный в дверях бросил, что будет завтра.

На следующее утро уполномоченный соизволил принять Самбиева. Цыбулько не привстал, руки не подал, смотрел тяжелым взглядом на удивленного дембеля. А удивляться Самбиеву было от чего: просторный, светлый кабинет, красивая строгая мебель, кожаные сиденья и, главное, сам хозяин: совсем другой человек – холеный, надменный, недоступный; в шикарном костюме, с красивыми запонками на белоснежных манжетах, с золоченым гербом СССР на лацкане пиджака.

– У меня штат заполнен, – пробубнил Цыбулько, и на вопрос Самбиева о КЗоТе, об обязательном трудоустройстве после службы, уполномоченный раздраженно рявкнул, – какой «КЗоТ»? Что за вздор? Ты глухой что ли?… Если Аралин даст дополнительную вакансию – посмотрим.

Вспотевший от невнимания Самбиев, проклиная «свинью» Цыбулько, поплелся к управляющему делами Совмина – Аралину.

– Из грязи в князи, – проворчал Аралин, вспоминая Цыбулько, а потом предложил Арзо должности в других подразделениях. – Там и должность выше, и оклад побольше и нет этого «мужичка», – уговаривал он протеже Россошанских.

Однако Самбиев уперся в прежнюю должность, говорит, и по закону положено, и работа знакома, и коллектив свой. Только ему ведомо, что, завороженный вчерашним подслушанным разговором, он всю ночь не спал, представлял, как по указанию Цыбулько, будет проверять работу Докуевского сокодавочного цеха и как будет с ними жесток и беспощаден, и до того замечтался и возбудился, что только под утро заснул с ощущением собственного могущества и величия… Не в той степени, но так же неотступно эти грезы преследовали его и днем, и теперь, когда казалось, что он схватит за горло Анасби Докуева, как Лорса Шалаха Айсханова, ему вдруг бывший шеф отказывает, а фавор предлагает иное подразделение. Нет, Арзо что-то учуял, подсказывает ему интуиция или юношеский максимализм, что он нащупывает тропку к большим финансам, что он будет в сфере дел и событий, что он добьется благорасположения у Цыбулько, и рьяно просит Аралина помочь ему устроиться именно туда, обещает, что в долгу не останется, он не Цыбулько.

– Ладно, – соглашается Аралин и как бы про себя добавляет, – свой человек там нужен… В крайнем случае выбью дополнительную вакансию.

Аралин звонит Цыбулько, и не напрямую, а через секретаря; говорит не как раньше – очень вежливо, даже просяще.

– Ну, может, сегодня? – слышит Арзо, как упрашивает управделами уполномоченного. – Ведь он живет на краю света, в Ники-Хита. Туда-сюда кататься – тоже не… Что? Да, в Ники-Хита. Вы знаете это село? А, слышали?… Хорошо… Спасибо… Большое спасибо.

В тот же день на три часа Самбиеву назначен прием. Уполномоченного нет ни в три, ни в четыре. Раздосадованный Самбиев вышел из здания, на всякий случай решил немного подождать у парадного подъезда, выкурил уже третью сигарету, и наудачу из подъехавшей черной «Волги» вышел Цыбулько, в добротном шерстяном пальто, без головного убора.

Пока Самбиев думал, подойти ему сейчас или следом в приемную, Цыбулько заметил его и поманил слегка пальцем. Скорой иноходью бросился Арзо и с обидой подумал, кто идя к уполномоченному ниже кланяется: винодел – вчера, или он – сегодня; с сожалением понял, что конечно он – нищий, безработный, в перештопанное одетый.

– Завтра в девять будь у меня, – только это сказал Цыбулько и быстро удалился в здание, оставляя после себя непонятно-смешанный, завидный аромат.

Долго смотрел Арзо вслед уполномоченному, видел, как по стойке «смирно», отдав честь, выстроились милиционеры на входе, как кивали головой встречные чиновники. И теперь Самбиев думал о Цыбулько не с отвращением, не с презрением, а с восторгом; смотрел как на кумира, ангела-спасителя, сильного, достойного человека… Власть!

* * *

Энтузиазм, с которым Арзо восстанавливался на прежнее место работы, быстро иссяк. Фантазии на тему всесилия и могущества оказались иллюзией. Он стал одним из пяти рядовых специалистов отдела, к тому же сверхштатным. Его коллеги все были женщины, в возрасте от тридцати до сорока лет, которых он считал старыми.

Над простыми специалистами был начальник – Пасько, человек серый, незаметный, с виду тихий, неразговорчивый, однако его боялись, как змею. Пасько всегда носил один и тот же, мышиного цвета костюм, такого же оттенка галстук и черные невзрачные туфли. При этом сорочка – неизменно светлая, которую, по словам женщин, он строго менял через два дня на третий.

Пасько сидел в дальнем углу общего кабинета и весь день молчаливо оглядывал своих подопечных. Работы было мало, иногда ее вовсе не бывало, но начальник требовал не отвлекаться, и чтобы подчиненные не бездельничали, он заставлял их переписывать какие-то отчеты, ведомости, справки за истекший период. Если подчиненные ворчали, что это все в прошлом, он тихо говорил, «что в архиве – все в настоящем, и у бумаги – очень хорошая память».

В кабинете был только один телефон – на столе Пасько, и если даже из дому звонили, начальник предупреждал, что разговор не более пятнадцати секунд, ибо может позвонить шеф. С Цыбулько связь имел только Пасько, и когда уполномоченный вызывал Пасько или, что совсем радостно, посылал его куда-нибудь с заданием, то в отделе наступал праздник.

Стол Самбиева с трудом пристроили в самом центре, его все вынуждены были обходить, задевали, а начальник сидел прямо напротив, в двух метрах, и Арзо волей-неволей приходилось показывать усердие в чистописании.

В первые дни Самбиев устраивал редкие перекуры, и тогда Пасько тихо сказал, что покидать служебное место в рабочее время – преступление, и если он не может не курить, то коллектив пойдет на жертву здоровья ради него – позволит ему курить прямо в кабинете.

Никто не знал, откуда Пасько пришел, где раньше работал, в каком районе проживает и имеет ли семью. При редком отсутствии начальника среди женщин возникал жаркий спор: одна утверждала, что он кэгэбист, другая доказывала, что иностранный шпион, третья – просто придурок, и только, подустав в споре, приходили к консенсусу – Пасько импотент, в лучшем случае – «голубой», и доказательством этого служило то, что он красавца Самбиева посадил прямо напротив себя, спиной к женщинам. Самбиев смущался от этих разговоров, потом, свыкнувшись, заразительно хохотал.

Чуть освоившись, он плюнул на строгости начальника и, как только Пасько удалялся, следом покидал кабинет, и если начальник покидал здание Совмина, то же самое делал и Арзо. В такие часы Арзо любил шастать по центру Грозного. Когда бывал щедр сам с собой, позволял себе пойти в один из центральных кинотеатров: либо «Юность» на площади Ленина, либо «им.Челюскинцев» на площади Орджоникидзе. В аванс или получку доставлял себе редкое удовольствие – самый дорогой кинотеатр «Космос» на набережной Сунжи. В ожидании сеанса он обходил тир, что за кинозалом, далее бассейн «Садко», и в начале пути к парку им. Кирова – знаменитая пивнушка – «Стекляшка». Когда билеты в кинотеатр «Космос» были очень дороги, Арзо сворачивал левее, там в сквере с живописным фонтаном посредине, была республиканская библиотека им.Чехова, где Самбиев просматривал новые журналы по экономическим наукам.

Вне рабочего времени жизнь была очень скучной и однообразной, в городе друзей не осталось: Дмитрий Россошанский уехал в Ирак, Марина Букаева в Москву. В первые дни он жил у Россошанских. Лариса Валерьевна показывала фотографии невесты Дмитрия, говорила, что сын с ней познакомился в Ираке, и что она дочь главного консула или атташе, короче, настоящая москвичка, владеет языками, готовит вкусно и вообще умница. Правда по фотографии – не красавица, просто мутновато вышла, по словам матери.

Как бы между прочим, рассказала Лариса Валерьевна и о Букаевой. И почему-то говорила о ней шепотом, будто через толстые стены обкомовского дома могут услышать. Завелся у Марины какой-то ухажер – сынок богатого заготовителя (по ком тюрьма плачет), внешне так – ничего, по крайней мере, по сравнению с Букаевой (тоже слова Россошанской). Ну и начал он провожать Марину до дома с цветами, потом подвозить на машине (что для вайнахской девушки позор), видно, дело зашло далеко, и что-то было нечисто, ибо ругался отец Марины на всю округу, потом избил жену и дочь, даже в подъезд выкинул, а в довершение всего Марину остригли наголо. Более месяца она не выходила из дому, а потом в Москву уехала, якобы поступать в аспирантуру.

– Мать Марины Марха, – завершает Россошанская, – говорит, что Букаев из рода особых, а те, заготовители, из простых, и хотят свататься, а это невозможно. Однако все болтовня… Что-то здесь не так. И вообще, Марха и ее дочь Марина – ведьмы.

– Это точно! – воскликнул Арзо, но следом, тоже перейдя на шепот, он рассказывает занимательную историю в подтверждение этого.

В армии пошел Арзо в увольнение на левый берег Дона. А там пристала к нему старая цыганка, говорит: «Солдатик, вижу я по глазам, заворожен ты ведьмой, давай отворожу». Арзо в ответ: «Отстань, откуда у солдата деньги?». «Да не деньги мне нужны, – отвечает цыганка, – хочу освободить тебя, а без денег нельзя – просто пятак дай». Пятак – не деньги, отвела его цыганка в сторону, долго всматривалась в глаза, потом изучала линии рук, затем вырыла в песке ямку, кинула туда три черных камешка из своего кармана. «Фамилия у нее на букву «Б», – неспешно колдует цыганка, – имя на букву «М», отца зовут на букву «Р». «Точно, – вскрикнул Арзо, – Букаева Марина Руслановна!». А цыганка поглощена своим: «Смуглая она, и мать ее такая же. Из древнего рода ведьм эта женская линия». «Да нет, она чеченка», – усмехается Арзо. «Нет, не чеченка, у них древняя нация, только у них женщины верховодят всем, мужчины, как орудие покорения мира, они издревле внедрены во все народы и, обладая колдовским даром, вычисляют особо одаренных молодых людей, женят их на себе и потом всю жизнь в своих интересах используют… Ты скажи, у этой девушки отец при делах? Вот так-то… И ты парень не промах, – продолжает цыганка. – Ты лучше вспомни, твоя фотография и главное, волосы, у нее могут быть?»

Арзо тогда с ходу вспомнить не мог, пожал плечами. Позже, уже в части воспроизвел картину, как в парке им. Кирова Марина сфотографировала его и отстригла прядь волос.

А цыганка попросила показать ее фотографию.

«Хе-хе, – усмехнулась она. – Ладно, я постараюсь кое-что для тебя, солдатик, сделать, но ты берегись ее, обходи за квартал ее дом, а случайно встретишь – вспомни, какая она дрянь и проклинай ее в душе, и ничего не будет». Обрадовался Самбиев, достал из внутреннего кармана глубоко припрятанные последние восемь рублей – протянул цыганке.

«Эх, ты, солдатик, дурачок, – усмехнулась цыганка, – вот и вся твоя натура простецкая. Мы ведь с тобой уже сторговались, что еще мне протягивать? Иди, себе что-либо купи. А мои советы не забывай». Разошлись они, и тут Арзо обернулся, крикнул: «А как моя судьба сложится?» Мотнула недовольно головой цыганка: «Отчаянный ты! Держись середины. Меру знай. Однако ты не сдержишься, огня в тебе много. Берегись! Обуздай безмерную страсть».

Закончил свой рассказ Арзо, в полумраке ночника воцарилась гробовая тишина, и только настенные часы в такт встревоженного сердечного ритма отбивают четкую дробь. С возрастом засуеверившаяся Лариса Валерьевна побежала в угол к образам, стала креститься, шептать: «Свят, свят, свят». Потом они ушли на кухню выпить перед сном чаю с домашним пирогом, конфетами. Все это поглощалось под жуткие рассказы Россошанской, подтверждающей истинность слов цыганки.

То ли от душевных переживаний, то ли от обильной еды, Арзо в ту ночь долго не мог заснуть, а под утро ему приснилась Марина Букаева, да такая страшная, и к тому же лысая, что он с кровати, примыкавшей к стене соседей Букаевых, перелег на пол, боясь, что сквозь стену может просочиться рука ведьмы и утянуть его к себе.

Наутро, несмотря на искренние уговоры Россошанских жить в их огромной, пустой квартире, Арзо решил искать другой угол. Все-таки и проще, и свободнее, и нет рядом Букаевых.

По объявлениям, Самбиев осмотрел три комнаты и выбрал самую невзрачную. Прельстила его дочь хозяйки частного дома – молодая особа, примерно его лет, по имени Антонина. В отличие от низкой, толстой матери, Антонина была высокой, стройной, своеобразно-привлекательной и чем-то напоминала ему Поллу.

Сразу же Арзо попытался ухаживать, даже сделал недвусмысленное предложение, но к позору получил пренебрежительный отпор.

Узнав, что у Антонины муж надолго в тюрьме, да дочь шести лет, он вообще перестал смотреть в ее сторону, жалел, что снял эту «дыру».

Устыдившись, что сравнивал ее со своей божественной Поллой, с головой окунулся в служебную тоску.

К Новому, 1986 году, подчиненные Цыбулько сбросились по десять рублей, решили организовать новогоднюю вечеринку прямо на работе. Ответственный за мероприятие Пасько остался верен себе; как тамада, произнес пять-шесть торжественных тостов в духе партии, в том числе «за советских женщин – достойных тружениц коммунизма», и после этого, поблагодарил всех и попросил расходиться по домам

Скрипя зубами, подчиненные собрали со стола спиртное и съестное и продолжили гулянье в соседнем кафе «Лилия». Единственный в кругу четырех коллег-женщин Самбиев чувствовал себя героем. Расслабившись, он опьянел, уже будучи вне кафе, ближе к полуночи, стал звать всех женщин к себе в гости. Две незамужние не отказались от приглашения. Наутро Самбиев обнаружил рядом с собой самую «старую», сорокалетнюю Шевцову.

Поутру, выпроводив коллегу, Арзо с больной головой сидел на кухне, пил чай. Хозяйка насупилась на поведение квартиранта, в хмельных глазах Арзо она стала еще толще, почти квадратной.

– Под этой крышей три женщины, запах мужика позабывшие, а ты еще потаскух сюда водишь, – наконец прорвало мать Антонины.

Самбиев с похмелья тяжело соображал. Он никак не мог понять откуда «три женщины» и, не сдержав любопытства и желая показать сообразительность, сострил:

– А третья – она? – указал на старую, облезлую кошку.

– При чем тут она? – возмутилась хозяйка, спички упали из рук, – я о внучке, ей отцовская опека нужна.

Когда он через пару часов неспокойного сна к обеду засобирался на праздничные дни в Ники-Хита, хозяйка спросила:

– В новогоднюю ночь приедешь? Антонина для тебя торт готовит… Хозяйственная она у меня и без каких-либо помыслов. Так приедешь? Самогончик-первяч в погребе для тебя храню.

– Приеду, приеду, – пообещал Арзо и представив, что через день придется пить эту гадость, ему стало плохо, а под правым боком больная печень аж забилась в конвульсиях.

На грозненском автовокзале «Минутка» Самбиев пересчитал свои деньги: за ночь гуляний потратил половину скудной зарплаты. В Шали купил большой кусок баранины с курдюком и в ранних сумерках по центральной улице Ники-Хита шел к матери, степенно неся черный дипломат в одной и большой пакет с мясом в другой руке.

– Вот сын Кемсы молодец, настоящий кормилец! – говорили односельчане.

– Говорят, большой начальник.

– Да, в самом Совете Министров работает.

– Арзо! – окрикнули Самбиева. – Не тяжеловата работа?

– Работы много. Очень много, – с озабоченностью молвил он. – Даже на праздники домой брать приходится, – и он перевел усталый взгляд на дипломат, туго набитый грязным бельем и парой автомобильных журналов.

День и две ночи провел он дома и в предновогодний день заскучал по городу, в Ники-Хита жизнь казалась тоскливой, монотонной. Матери наврал, что дежурит на работе, а себя оправдывал тем, что якобы непременно должен поздравить Россошанских и, главное, должен из Главпочтамта послать срочную поздравительную телеграмму Полле.

В секторе телеграмм выстроилась длинная очередь. Дабы как-то убить время, Арзо на всякий случай подошел к отделу «корреспонденция». В последнем письме он просил Поллу писать «до востребования». Не надеясь, показал паспорт, и к безмерному удивлению, получил тощее письмецо из Краснодара.

«Самбиев! – с нетерпением пожирал он красивый почерк Поллы. – Я благодарна твоей матери и брату за добрые слова. Однако в твой адрес я этого сказать не могу. Несмотря на мою просьбу, ты пишешь мне, чем наносишь оскорбление. Ты любишь не меня, а только самого себя. Оставь меня в покое. Я умоляю тебя, больше не пиши.

Прощай! 20.12.1985 г. Полла Байтемирова».

Строгий тон письма не расстроил Арзо, напротив, он ощутил некоторое удовлетворение. Во-первых, если раньше Полла запрещала вступать в любой контакт, то теперь просто писать. Во-вторых, она прислала письмо, оказала внимание, и это огромное счастье. И наконец, в третьих, он прекрасно знает Поллу, впрочем, как и она его, и ему видится, что в коротком послании есть скрытая печаль, тоска, и ее обвинения в себялюбии – не что иное как ревность, просто она сомневается в искренности его любви, но сама любит. Конечно, эти строки можно понимать по-иному, но Арзо уверен, что его острый ум сделал верный анализ.

Вдохновленный любовью, Самбиев с наглостью продемонстрировал свое удостоверение «Кабинет Министров», проник в недра Центрального гастронома и за незначительную переплату приобрел остродефицитное шампанское и коробку шоколада для поздравления Россошанских.

У Россошанских были гости, и Арзо моментально выдумал сказку о том, что его тоже ждет дружеская компания и не раздеваясь попятился к выходу.

– Стой! – хором закричали родители Дмитрия, устремились на кухню.

С огромной сумкой, затаренной Россошанскими всякой праздничной снедью – от заливного языка и селедки до домашних пирогов и коньяка – Самбиев появился в центре города. На радость южан, к Новому году выпал обильный снег. Грозный пестрел огнями. На площади Ленина устремилась ввысь величественная нарядная елка. Под ней – огромные фигуры Деда Мороза и Снегурочки, рядом детские аттракционы, комната смеха. Десятки фотографов снимают «на память». А в самом центре площади широченный людской круг – ликует лезгинка.

Как в чужом городе, бродил Арзо по яркому центру Грозного, частенько звонил из автомата Мараби; друга детства дома не было, и тогда отчаявшись, до предела озябнув и устав, он вынужденно побрел в свое жилище.

Увидев в сенях две пары громоздких мужских сапог, Самбиев хотел было уединиться в своей комнате, однако развеселая, раскрасневшаяся хозяйка силой впихнула его в гостиную. На вид разнорабочие, взрослые мужики, уже дошли до кондиции, вяло протянули ему руки, сонно кивнули головой. Самбиев стал доставать из сумки свои подарки к праздничному столу, множество блюд и изысканность упаковки поразили женскую половину, особый восторг высказывала внучка.

Некоторый эмоциональный всплеск, вызванный появлением Самбиева, быстро угас: один из мужчин заснул прямо за столом, другой бормотал хозяйке пьяный бред, частенько вытирая грубым кулаком слюнявый рот. Пытаясь согреться и войти в компанию, Арзо выпил залпом два стакана коньяка, но эффекта не получилось, ему было грустно, от трезвости противно.

Умудренная жизнью хозяйка быстро сориентировалась, отправила внучку спать, а потом, слащаво улыбаясь, заявила:

– Ну все… У нас своя свадьба, у вас своя.

С этими словами она выпроводила молодых людей в комнату Арзо, следом занесла остатки коньяка и кое-какую закуску, плотно захлопнула дверь.

Антонина и Арзо чувствовали нелепость ситуации, от скованности вначале молчали, потом, произнося пустые тосты, пили коньяк, какое-то кислое домашнее вино, и после этого Самбиева жгуче поманила к себе грудь, «такая же спелая, как у Поллы».

… Рано утром, идя по красочной аллее, пустынной после праздничной ночи Первомайской улице, Самбиев с брезгливостью вспомнил Антонину, следом подумал о Полле, от сравнительного анализа сморщился; ведь Полла тоже не девственница, и кто знает, чем она – теперь уже жеро – там, в Краснодаре, занимается, тем более будущий врач, да еще по ночам на «Скорой помощи» работающая.