Текст книги "Испытание огнем. Сгоравшие заживо"

Автор книги: Иван Черных

Соавторы: Михаил Одинцов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 54 страниц)

Не помнил, сколько проспал, но проснулся еще засветло. Попил у ручья. Кусок хлеба с салом на ходу в рот – и пошел.

Вперед до изнеможения.

Сон.

Снова вперед.

Так днем и ночью. А у линии фронта только ночью.

…Наконец мытарства были кончены. Борис Шубов в темноте переплыл Днепр, а утром увидел своих, первых красноармейцев, которые, видимо, возвращались из разведки, так как с ними был один немецкий солдат.

А дальше радость возвращения: пешком и попутными автомобилями. На закате дня явился в свою эскадрилью, на свой аэродром и доложил, что готов к выполнению новой боевой задачи.

Ни у кого не возникало вопросов, почему он пришел один. Из полета, в котором его сбили, не прилетел на аэродром еще один экипаж: его подбили немецкие истребители. Но люди остались целы и после вынужденной посадки на своей территории пришли в полк Пришли оба.

Если он не прилетел, значит, не мог, а это все видели. Раз пришел один, без штурмана, – значит, этого они оба не смогли сделать.

Вечером была построена поредевшая за эти дни боев эскадрилья и почтила в строю минутой молчания погибшего штурмана.

На ужине, когда все летчики и штурманы сели за эскадрильский общий стол, погибшему был поставлен первый прибор. Он был здесь, со своими боевыми товарищами, слушал их разговор и готовился завтра утром снова с ними идти в бой, если не своим телом и оружием, то своим опытом, ненавистью и местью.

* * *

…Враг вышел к Днепру, и части Красной Армии удерживали на правом берегу только Киевский плацдарм.

Севернее Киева вражеские войска из района Могилева рвались на Конотоп, а южнее, в районе Кременчуга, форсировали Днепр и захватили большой плацдарм. Дым от пожарищ застилал многие сотни квадратных километров. Смрад войны был слышен летчикам и в полете. Горели танки и автомобили, горели поезда и железнодорожные станции. Рушилось и гибло в огне годами тяжелого труда нажитое добро одной семьи, колхоза и богатство целого народа.

…Осипов вывел свое звено на боевой курс. Впереди была переправа, а сзади еще шло три звена. Внезапность давно не существовала. Впереди идущие звенья, прорвавшись через огонь зенитных батарей, уже сбросили бомбы, но переправа жила.

С высоты в тысячу триста метров Осипову были хорошо видны разрывы от сброшенных бомб, мост через реку и большое скопление немецкой техники на западном берегу.

Звено шло на заградительный огонь, но маневрировать уже было нельзя – Червинов начал прицеливание. Сейчас он осуществлял боковую наводку группы на цель. Василий склонился к прицелу и видел в его окуляре на самом переднем обрезе мост, курсовую черту и злосчастный воздушный пузырек уровня прицела, который все время нужно было держать в контрольном кружке. Если пузырек находится в кругу, то прицел стоит вертикально. Значит, путевая скорость и угол сноса самолета ветром, относ бомбы по скорости и время падения бомбы с этой высоты проектируются на земле правильно. В этом случае есть шансы с правильным углом прицеливания попасть бомбами в эту спичку, которая называется мостом.

Сейчас он не видел ни разрывов зенитных снарядов, ни воздуха. Летчик мог ругаться, торопить со сбросом бомб, их могли атаковать истребители, но все это для него не существовало. Довороты на цель были закончены. Самолеты замерли на линии боевого курса. Сейчас без команды штурмана Осипов не имел права не только развернуть, но даже качнуть самолет. Ради этих долгих последних секунд перед сбросом бомб было уже сделано все, ради них нужно было терпеть. Осипов вел звено в огне и думал: «Штурману сейчас легче. Он в прицеле не видит всего этого беснования огня. Если за секунд пять-десять никого не собьют, значит, еще поживем».

В это время Червинов открыл бомболюки, а секунды через три самолет вздрогнул и сам пошел вверх. Ушли бомбы. Люки закрылись, а фотоаппарат стал снимать цель и место падения бомб.

Но самолет натолкнулся на что-то, его дернуло в сторону, а уже потом Матвей воспринял звук разрыва снаряда и тяжелый запах сгоревшей взрывчатки. Мотор сбавил обороты и начал работать с перебоями, выбрасывая хлопки дыма. Червинов радостно доложил:

– Командир, переправа наша. Бомбы по центру. Снимок есть. Давай домой.

А потом тише и строже, совсем другим голосом:

– «Мессеры». Четверка. Давай вправо вниз и побыстрей. Черт с ним, с мотором, может, и не остановится.

Заработал задний пулемет, и Осипов увидел вышедшую из атаки вправо вверх пару истребителей. Посмотрел по сторонам – звено целое – и еще больше увеличил снижение.

Атаку второй пары удалось сорвать разворотом звена под атакующих. Стало легче. Рядом земля, теперь атак снизу уже не будет.

Новая атака. Сманеврировать не успел, и по самолету попала очередь.

Задний пулемет тоже выплюнул длинную огненную струю металла.

– Сволочь! Один готов.

Мимо самолета, видимо, уже неуправляемый, проскочил с креном на левое крыло Me-109 и врезался в землю. Три оставшихся продолжали атаки.

А вот и линия фронта.

Но что это? Пошиванов отстал и пошел на посадку. Да, видимо, первая атака была предназначена ему и немцы что-то разбили в самолете. Как он там? Как штурман? Эх, если б радио! Хоть бы узнал.

Мотор совсем плох. Остекления кабины почти не осталось – все было снесено последней очередью.

А вот и самолет Свистунова начал уходить вперед.

Осипов посмотрел на прибор скорости и удивился – скорость была более трехсот километров в час. Значит, можно было идти в строю. А потом понял: нервы. У Свистунова отказали нервы. Он уже собой не управляет. Он сейчас бежит, как заяц от охотника. Трус. Бросил своего командира. А сказать не скажешь. Нет радио. Вновь атака, но теперь уже по одному подбитому самолету. Раздался треск, а Матвей подумал, что его ударили по всему левому боку доской. Увидел: на передний фонарь попало что-то красное. Осипов посмотрел на себя: кровь, обмундирование слева дымилось, а боли почему-то нет. Только левая нога и левая рука стали деревянными, чужими.

Спросил:

– Вася! Ты живой?

– Живой. По ногам попало. Если сейчас упаду с подвесного сиденья, то каюк Будешь ты сзади слепой, тогда добьют.

– Давай держись. Помогай маневрировать.

Левая рука не действует. Пришлось мотору давать полные обороты правой рукой. Только бросил ручку управления – и машина начала крениться. Сектор оборотов впереди, а обороты не увеличились. Что с мотором, понять было уже нельзя. В кабине ни одного целого прибора – все разбито попавшей в кабину очередью. Еще несколько атак немцев прошли для экипажа благополучно. Удалось от огня маневрировать. А потом, совсем неожиданно для Матвея, немцы прекратили огонь. Пристроились к самолету с двух сторон и стали рассматривать самолет и людей в нем.

Василий заговорил. В голосе были боль и радость жизни:

– Командир! Один ушел. Может, и тому от нас попало? А у этих, видать, снаряды кончились. Ждут, когда упадем. Давай терпи, сколько можешь.

Мотор самолета все тарахтел, но не останавливался и не горел. Теперь Осипов уже знал, что он не остановится, пока есть бензин. Перебиты где-то провода от магнето к свечам двух-трех цилиндров.

Так и шли. Если не присмотреться внимательно, то издалека можно было эту группу принять за дружное звено самолетов, спокойно идущее к себе на аэродром.

У Матвея кружилась голова. Немецкие самолеты и земля то казались яркими, то расплывались. Появилась боль. Силы уходили вместе с кровью. Хотелось закрыть глаза и полежать. Но закрывать нельзя – это смерть. Самолет шел в двадцати-тридцати метрах от земли. Надо было терпеть, пока уйдут немцы, ждать, чтобы лишить их торжества победы. Правый истребитель, качнув крылом, пошел вправо вверх. Левый – за ним. Спросил штурмана:

– Ушли?

– Нет. Заходят на атаку. Или хотят попутать, или добить. Давай правый разворот. Хорошо. Выходят из атаки без стрельбы. Ушли.

Осипов решил садиться на вынужденную поближе к населенному пункту и сказал штурману, чтобы тот валился с сиденья на пол кабины. Иначе при посадке о турель голову разобьет. Слышно было, как Василий упал вниз и застонал. Можно было садиться. Впереди пшеничное поле, столбов и дорог не видно. Сейчас шасси и посадочные закрылки самолету не нужны. От них может быть только хуже. Все разбито. Будешь выпускать, а они побиты. Тогда дело будет совсем дрянь. Выключил мотор и пошел на посадку. Первую свою посадку вне аэродрома на фюзеляж. Но последнюю ли?

Когда самолет коснулся земли, ручка управления стала уже не нужна, и, бросив ее, Матвей уперся здоровой рукой в передний борт кабины, чтобы не разбить голову о прицел или приборную доску, если лопнут привязные ремни.

Самолет полз животом по земле. Через кабину летели земля и пшеница. Скрежет, треск. Над местом посадки поднялось пыльное облако. Наконец самолет остановился. Стало тихо:

– Вася, живой?

Но ответа не последовало.

«Неужели чем-нибудь придавило?» – подумал Матвей.

Но в это время «задняя кабина» чихнула, и Василий ответил:

– Живой. Только сразу ответить не мог. Полная кабина и рот земли. Тут не продохнешь. Давай будем выползать, пока ползается.

Штурман и летчик сами сразу выбраться из самолета не смогли. Быстро нарастали боль и слабость. А они сидели и думали, как быть? Тихонько переговаривались, вырабатывая план. Как выбраться штурману? Нижний люк прижат землей, а вверх, через турель, без ног не вылезешь. Летчик с одной здоровой рукой и ногой, конечно, мог приподняться из кабины и через разбитый фонарь вывалиться на крыло, но это тоже был не лучший вариант.

Из населенного пункта бежали люди. Бежать им было с километр. Кое у кого в руках колья – тоже оружие.

Прибежали вначале, как всегда, мальчишки лет десяти-двенадцати, а потом уж и взрослые. Вначале вытащили из кабины летчика. Его было видно, а потом по его командам извлекли из самолета и штурмана. На перевязки ран бинтов в самолетной аптечке не хватило, поэтому заканчивать их пришлось нижними рубашками собравшихся.

Когда первая помощь пострадавшим была уже оказана, Осипов спросил у собравшихся: «Далеко ли отсюда до ближайшего аэродрома?» В ответ ему несколько голосов сразу сказало: «Да тут недалеко, километров десять, есть аэродром, на котором летают такие же летаки».

Подошла подвода. Осипов решил сразу ехать на аэродром. В телеге было наложено сено. На нем было лежать мягко, пахло сенокосом и нежным ароматом подсыхающей травы. Запах был чистый, без всякой примеси затхлости и залежалости. Такой вкусный и нежный запах мог исходить только от трав, взятых непосредственно с покоса. Ехать было тряско, но не очень больно: травяная перина хорошо поглощала удары на ухабах, а острота боли начала проходить.

– Когда говорили, что к ране и боли быстро привыкаешь, не верил. А правду говорили, без хвастовства. Сложная машина – человек. Оказывается, даже к боли можно привыкнуть.

– По мне, так лучше не привыкать.

Лежали молча, закрыв глаза. Разговаривать больше ни о чем не хотелось. Знобило.

…Степан Пошиванов не мог продолжать полет: где-то была перебита магистраль, питающая мотор маслом. Когда выбрались на свою территорию, то давление масла подошло к нулю, а мотор сразу начал греться. Если не сесть, то неизвестно, когда и где заклинит коленчатый вал или поршни в цилиндрах. И тогда уж не будешь выбирать, куда садиться, а упадешь, где придется. В этом положении он сейчас все равно помочь командиру ничем не мог, а до аэродрома без масла не дойти. Решил садиться…

Самолет, закончив пробег, остановился. Повезло. Не оказалось на пути ни дороги с кюветами, ни окопов, ни промоин от дождя. Да и «мессеры» почему-то не стали его добивать на посадке. Наверное, решили с ним расправиться при возвращении домой. Вылезли из самолета. Штурман Цибуля молча обнял пилота. Приподнял его в объятиях и поставил с поворотом, рядом с собой. Стояли без слов. В тишине стало слышно артиллерийскую стрельбу – линия фронта была совсем рядом. Теперь нужно будет принимать срочные меры, чтобы спасти самолет.

– Давай, командир, пока суд да дело, замаскируемся…

Цибуля рвал стебли пшеницы в летных перчатках, чтобы не порезать ладони. Искоса поглядывая на Пошиванова, невысокого, худосочного, но, видать, физически сильного, так как выдрал тот стеблей нисколько не меньше его самого.

Сердце стучало ровно, по-праздничному, в унисон мыслям:

«Счастливые мы. Оба целы. На своей территории. А я, видать, счастливчик второй раз не долетаю до родного аэродрома и обхожусь без синяков и переломов. Жаль, очень жаль Логинова, но моей вины в гибели его нет. Случай. Место пилота прикрыто бронеспинкой, а мое голое. Но попала ведь очередь по летчику. Повезло, мне продлили жизнь и войну, Евгению, к сожалению, досталась лишь вечная наша добрая память».

…Свистунов прилетел на аэродром один. Штурман был ранен. Когда летчик хотел помочь своему товарищу по экипажу поудобнее устроиться на носилках, тот молча оттолкнул его и отвернулся.

Наблюдавшим эту сцену командирам стало ясно: в чем-то Свистунов крепко провинился, но с разговором не торопились. Когда носилки подняли с земли, штурман, обращаясь к Наконечному, с гордостью тихо сказал:

– Командир, а переправу мы все же разбили вдребезги. – А потом тише: – Я не хочу верить, что наше звено погибло. Когда придут ребята, сообщите мне в госпиталь. Мне нравилось, как мы вместе воевали.

– Не беспокойся. Как придут, обязательно сообщим. А сейчас давай двигайся на поправку. Все, что могли вы сделать, сделали.

Штурмана увезли, а Наконечный подозвал к себе летчика:

– Свистунов, давай через пятнадцать минут ко мне на КП, доложишь, как и что.

А сам про себя уже решил, что ему надо точно знать, разбили или нет переправу и почему штурман поссорился с летчиком. Обычно таких эксцессов не бывает.

Доклад Свистунова – своим чередом, а попутно доразведку переправы надо будет самому сделать или попросить командира первой группы, которая пойдет в этот район, посмотреть. Тяжело ему было поверить, что из звена Осипова для боев остался только один летчик.

…Повозка катилась не торопясь. День был жаркий, и лошади быстро нагрелись. Пахло конским потом, колесной мазью, сеном и дорожной пылью.

Через дремотное состояние и пофыркивание лошадей до сознания Осипова дошел звук летящих самолетов. Он открыл глаза и начал осматривать небо. По звуку он определил, что летят «ишаки», но не увидел. Прошло несколько минут, и новая группа, но теперь уже в поле зрения. Летела девятка бомбардировщиков, но таких самолетов Матвей еще не видел. Они своим двухкилевым хвостовым оперением напоминали немецкие «дорнье», но самолеты были советские. Шли они невысоко, и были видны звезды.

– Василий, ты видишь самолеты?

– Наблюдаю. О них как-то шел разговор, но вижу первый раз. Это Пе-2, наверное, «петляковы», потому что других-то не может быть. С задания вдут, а все целые. Наверное, получше, чем наши. Все же два мотора, экипаж три человека.

– Не горюй, Вася. Раз живые остались, то еще полетаем. Может быть, и на них.

– По молодости на нас дырки зарастут, как на собаках. Сейчас главное – попасть в лазарет, чтобы быстрее починили.

Вновь замолчали.

Возница, слушавший этот разговор молча, наконец подал голос:

– Хлопцы, а зачем вам куда-то на аэродром ехать? Вот тут рядом, на железной дороге, военный госпиталь. Если надо, то сразу и отправят в тыл. К ним со всех сторон раненых везут.

– А что, Червинов?

– Я «за».

– Давай у них выгружай!

…Госпитальный приемник больше походил на «заводской двор», куда непрерывно подходили автомобили и повозки: одни привозили, а другие увозили. Только запахи были не заводские, а больничные. Пахло медикаментами, карболкой, бензином, лошадьми и чем-то еще. «Продукцией» этого завода были люди. Привозили и увозили продукцию войны – раненых всех возрастов, воинских званий и профессий. Воздух пропах потом, человеческими телами и страданиями. Большие и сильные мужики здесь были беспомощными. Они надеялись, ругались, плакали и умирали. Но чаще раненые разговаривали сдержанно, стараясь не показать своих страданий, а наиболее сильные духом иногда даже находили повод для иронических шуток над своим бедственным положением. И таких раненых на этом человеческом ремонтном заводе любили больше всего: они помогали переносить страдания другим, облегчали труд врачам и санитарам.

Операционная…

Осипова бил озноб. Грелки, которыми он был обложен со всех сторон, не помогали. Тогда хирург коротко скомандовал:

– Водки.

Жидкость обожгла горло, и Матвей начал быстро-быстро куда-то проваливаться. Когда проснулся, то увидел около себя раненых, уложенных прямо на пол, устланный свежей соломой. Он оглядел стены помещения и понял, что находится в товарном вагоне. Люди лежали неподвижно с закрытыми глазами, и только их дыхание подтверждало, что они живы и борются за свою жизнь.

Тихо спросил:

– Эй, отзовитесь кто-нибудь! Живые есть?

– Все живые, но не очень!

Из правого дальнего угла вагона поднялся человек. Подошел. И Матвей увидел, что солдат был без руки.

– Что хочешь?

– Расскажи, где мы и что с нами происходит? Водички бы. Все в горле пересохло.

– Сейчас принесу. А с нами ничего не происходит. Грузят состав ранеными. Начали еще затемно. Наверное, скоро стронемся. Я тут уже вторую неделю, как бы выздоравливающий. Вот старшим вагона и назначили. Все остальные лежачие, так что я самый здоровый.

Ушел и принес воды в кружке. Дал попить.

– Ну, лежи и спи.

– Послушай, я летчик Нас привезли в госпиталь со штурманом. Он был ранен в ноги. Черненький такой лейтенант. С нами он, в вагоне? Фамилия Червинов.

– Разве тут узнаешь, в каком он звании и как его фамилия. Тут все лежат нагишом или в нижнем белье. Главная одежда – бинты. А документы под бинтами. Ну-ка нащупай, где твои.

Осипов потрогал себя правой рукой и нашел. На груди под бинтами какие-то бумаги. Вытащил сверток. Развернул с трудом. Подумал: «Придется теперь учиться все делать одной рукой». Это были его документы: командирское удостоверение личности, комсомольский билет и госпитальная история болезни. Завернул все обратно и убрал в «нагрудный» карман на хранение.

– Молодцы. Ничего не забыли. «Без бумажки ты букашка, а при бумаге личность». Ну, мил человек, скажи: где же искать штурмана?

– Не знаю. Выходить настрого запрещено.

Осипов закрыл глаза и умолк С закрытыми глазами обострился слух, и он стал слышать жизнь вагона и станции. Вагон посапывал и тихонько охал. Люди жили, спали, боролись со своими недугами, терпели. Были слышны разговоры и хождение за вагоном – погрузка продолжалась.

…Проснулся от того, что вагон дернуло и поезд пошел, набирая скорость. Через приоткрытую дверь видны были убегающие назад деревья, какие-то постройки и люди в белых халатах и обмундировании. В вагоне начал гулять слабый ветерок, и дышать стало легче. Отвел глаза, а когда привык к сумраку, то вновь стал осматривать вагон. Теперь он увидел еще одного нового человека – медицинскую сестру – и услышал запах пищи. Запах еды заставил Осипова вспомнить, что он уже больше суток не ел, но тяги к пище не ощутил. Хотелось вновь только пить. Он чувствовал, что губы пересохли и потрескались, язык был шершавым.

– Сестренка! Дайте попить!

Попил теплого и сладкого чаю. Проглотил какую-то горькую пилюлю, но от еды отказался.

Где же Василий? Как-то все это нехорошо получилось! Воевали, воевали, а тут на тебе. На одном месте потерялись. Может, в другом каком-нибудь вагоне едет? Стал в уме перебирать сделанные им боевые вылеты – сначала с Сашей Носовым, потом с Червиновым. Вылеты на разведку одиночные, на бомбометание и штурмовку. Не мог сосчитать их, но получалось по-разному. Но много.

«Выходит, что в эскадрилье и полку я уже долгожитель… Не буду их больше считать. Для этого штаб есть в полку, а в эскадрилье адъютант летную книжку ведет… Зарок даю – не считать!… Выживу, интересно будет узнать. А если нет, то все равно, на каком вылете счет прекратится».

Стал думать о последнем вылете: искать в нем плюсы и минусы. Перебирал полет по минутам, и выходило, что до сброса бомб себя упрекать было не в чем. А позже действия – не одобрял. Надо было бы наплевать на мотор, энергичнее уходить к земле и осмысленнее маневрировать. Ведь в разведывательных полетах дважды уходил от истребителей целым, хотя они и стреляли по нему много. Подбитый мотор их обоих спеленал, и поэтому с уходом из прицела опаздывали, а потом уж и не могли. Раньше же никогда сектор газа постоянно рукой не держал. Прятал ее за бронеспинку. Если б делал как обычно, то пострадали только ноги. Забыл Митя правило: в огне надо делаться тоньше и короче, а распрямляться, когда сам нападаешь.

Повезло. «Мессершмитты» оказались, видимо, не пушечные. Подумав, не согласился с этой мыслью: приборная-то доска была разбита осколками. А самолет молодец – выдержал очередей десять, а может, и больше. Патроны-то у них кончились. Подошли посмотреть на диво.

Поезд остановился на станции.

Напротив двери вагона, на соседней колее, стоял эшелон. Он лишил раненых света. Только в самом верхнем обрезе двери была видна совсем узенькая полоска голубого неба. Вскоре после остановки в вагоне появились новые люди – врачи. Пришли осматривать раненых, а некоторым и делать перевязки. Принесли свежую пищу, чтобы попоить и покормить солдат. Бригада начала работу с другого конца вагона, и Матвей про себя отметил, что до него очередь не скоро дойдет. Но его беспокоило не личное долгое ожидание. Его волновали судьбы других. За время пути его соседи не произнесли ни одного слова, не открыли глаз и даже не поворачивались. Иногда они тихо стонали и крутили головами. Это было сигналом для сестры: она их поила. Им было нелегко.

Один справа лежал коротышкой – не было ног. И, видимо, он еще толком не сознавал этого, не пришел в себя после операции.

У второго, что был слева, по форме одеяла можно было предположить, что не было руки и ноги. Еще раз оглядев их, Матвей сказал сам себе: «Таких ранений у летчиков почти не бывает. В таком положении в воздухе вряд ли выкрутишься. Поэтому у нашего брата-летчика или полегче, или уже совсем. Нам и врачам наш летный вариант лучше, видимо, подходит».

Мысли и наблюдения его были прерваны воем сирен – на станции объявили воздушную тревогу.

Матвей прислушался: самолетов еще не было слышно. Но жизнь железнодорожной станции резко убыстрилась. Слева и справа от их эшелона был слышен топот бегущих людей. Кто-то торопился закончить дела, отдавал и получал распоряжения. Все слышимые звуки приносили какое-то напряженное успокоение: торопливость не воспринималась паникой. Это было стремление лучше подготовить себя и порученное дело к возможному новому испытанию. По событиям за стенками теплушки Матвей установил, что и с другой стороны их состава тоже стоит эшелон. Когда он это понял, то у него сразу появилась новая, теперь уже тревожная мысль: «А что в этих составах? Будут ли эти рядом стоящие вагоны их защитой, или наоборот?» Он внутренне был согласен с любым грузом. Пусть что угодно в них, только не боеприпасы и не горючее.

В вагоне тоже все пошло в быстром темпе: врачи спешно заканчивали перевязку очередного раненого: тот, кто получил обед-ужин, торопился доесть, как будто в этом сейчас было главное; солдат, раздававший пищу, быстро закручивал термос с чаем, видимо, рассчитывал поить остальных после бомбежки.

Раненые волновались. Это волнение передалось и Матвею. Волнение было результатом беспомощности собравшихся: они не видели, а пока и не слышали, где враг. Все они вместе и каждый в отдельности не могли оказать врагу никакого сопротивления. Сознание своей беспомощности, полной зависимости их будущего от воли случая – куда упадут бомбы, заставляло их нервничать. Что можно предпринять, если ты не можешь идти, ползти, стрелять?

Но вот стал слышен гул моторов, и ударили зенитки. По врагу били три или четыре батареи среднего калибра, а может быть, и тридцатисемимиллиметровых пушек. Одна батарея стояла где-то совсем рядом, и от каждого залпа в вагоне под потолком раскачивался фонарь и звенела кружка на термосе с чаем.

Вся медицина поднялась на ноги – и к двери. Пожилой врач, видимо старший, громко объявил:

– Всем лежать. Мы никуда не уходим. Будем под вагоном. Справа и слева нас защищают соседние составы.

Рокот моторов в небе стал угрожающим, и наконец дрогнула, прогнулась земля. Матвей не слышал, как падали бомбы, а теперь уже невозможно было понять, как они идут: серией или залпом – сразу все. От ожидания остановилось дыхание, а здоровая рука потянула на голову одеяло, как будто оно могло решить какую-то защитную проблему. Наконец разрывы кончились, и Матвей понял, что они живы. Бомбы упали где-то рядом, залпом. Выдохнул воздух и вновь глубоко вздохнул.

После того как разорвались бомбы, он, скорее сознанием, чем ухом, услышал, что зенитки продолжают стрелять. Но теперь звук выстрелов воспринимался как детская забава, игра в хлопушки. Сердце снова тревожно застучало в ожидании неизвестного: «Раз стреляют, то, наверное, очередная группа на боевом курсе!»

Но слух после предыдущего рева и удара разрывов уже не воспринимал звука работы моторов. Что-то горячее, мучное и грозное ударило по всему телу, болью резануло по ушам. Что-то обваливалось, рушилось и клокотало. Его приподняло от матраца и снова больно ударило о него. Вагон наполнился теменью и зловонным дымом, мазутной пылью и звоном в ушах. В носу и горле першило, рот был забит пылью. В голове стоял перезвон колоколов, подступила тошнота. Но через все эти свои внутренние переживания он воспринял ярче всего только одно:

«Живой! Я живой. Вагон-то цел».

А потом в чаду и смраде услышал, как кто-то нервно смеялся и плакал. Плакал навзрыд. А правее него, у стены, слышались стоны с подвыванием и скрипучий мат. Кто-то облегчал душу, облегчал свои страдания.

Самолеты ушли. Зенитный огонь прекратился. Налет кончился.

Врачи сдержали свое слово, вновь влезли в вагон. Но халаты на них были уже не белые. Кто-то бежал вдоль эшелона и настойчиво кричал:

– По ва-го-нам! Ухо-дим!

Прошло несколько минут, и эшелон тронулся.

Станция еще одного испытания, станция нового везения осталась позади.

Когда поезд набрал ход и из него вытянуло всю пыль и смрад, то стало видно, что одна сторона вагона вся разбита осколками.

Эшелон вышел на изгиб дороги, и в двери показались зарево и дым пожара – станция горела. Поезд остановился. Бригады, поездная и медицинская, стали проверять каждый свое: одни – вагоны, колеса, сцепку и тормоза; другие – раненых, чтобы оказать при необходимости немедленную помощь. Санитары молча стали выносить из вагона лежавших крайними справа. Матвей понял, что это мертвые. Они отдали кровь и себя за любовь к своей земле, к людям. Защитили оставшихся в живых, закрыли их своими телами. И он почувствовал себя их кровным братом, которому они завещали и свою любовь, и свои житейские заботы. И это новое ощущение себя становилось для Матвея той исцеляющей силой, которая позволила ему стойко переносить выпадающие на его долю испытания.

* * *

…Во второй половине дня Наконечный собрал оставшихся боеспособных летчиков и штурманов к себе на КП.

– Товарищи! Положение тяжелое. Враг под Москвой. Севернее Чернигова и южнее Киева рвется вперед. Днепр он форсировал. Линия фронта угрожающе округляется. Из подковы может получиться и круг, а мы внутри него. Полк несет каждый день потери: гибнут люди, мало осталось самолетов. Но надо сражаться. От нас с вами, от героизма каждого солдата зависит судьба Родины. Почтим память погибших.

Все встали, обнажив головы.

– Нам надо снова идти в бой. В полку осталось пять исправных самолетов. Группу поведу я. Цель – переправы под Кременчугом.

После слов командира поднялся комиссар полка – капитан Чумаков:

– Товарищи! В нашем полку практически нет беспартийных. Мы сейчас все большевики и комсомольцы. Хочу напомнить обращение ЦК ВКП(б), напечатанное в «Правде» 28 июня, еще раз: «…Чтобы завоевать победу, нужны смелость и отвага, выдержка и железная воля, дисциплина и организованность, самоотверженность, бдительность…»

В условиях, когда враг с остервенением рвется вперед, каждый коммунист и беспартийный должен проявить исключительно высокие боевые качества. Мы, стоящие здесь и ушедшие из жизни в боях, полностью выполнили и выполняем свой долг. Мы и дальше будем воевать и разить врага, не щадя своих жизней.

Наконечный, назначив экипажи на боевой вылет, остальных отпустил на отдых, но никто не уходил от КП.

Пятерка ушла на задание, а на аэродроме осталась тишина ожидания и тяжелая настороженность.

Неизвестно, кому сейчас было труднее: находящимся в воздухе или тем, кто остался на аэродроме. Было бесспорно только одно. Опасней тем, кто шел на боевое задание. Но они были заняты каждый своим делом и, наверное, не думали о своей судьбе. А на земле их ждали.

Русанов и на этот раз шел заместителем у командира полка, а штурманом, как всегда, Чумаков.

Афанасий Михайлович всегда очень внимательно наблюдал за поведением Наконечного как на земле, так и в воздухе, брал с него пример. Он был доволен тем, что ему везло в жизни и службе. Обстоятельства свели его с хорошими людьми и начальниками, у которых можно было многому научиться. Учился и старался свою работу делать как можно лучше.

Днепр и переправа на нем встретили группу бешеным огнем. Глянув вниз, Русанов увидел изрытые бомбами берега у моста, яркие пожары на берегу и с удовлетворением подумал, что не одни они сюда ходят. Видать, фрицам тут не очень сладко живется.

Две минуты боевого курса, долгими секундами заканчиваясь маневренной неподвижностью перед сбросом бомб, казались вечностью, потому что все сейчас исчислялось секундо-метрами: скорость самолета, скорость снаряда, скорострельность одной зенитной пушки и всех вместе, время падения бомбы. Все это мерилось количеством метров в секунду и количеством залпов за это маленькое в быту, но огромное на боевом курсе время.

Усмехнулся:

– Опять относительность. Что-то убыстряется, что-то замедляется, а жизнь одна.

Наблюдая за командиром, зенитным огнем и воздухом, отыскивая истребителей врага, он отметил, что ноги его от нервного напряжения с силой уперлись в педали управления. Усилием воли он заставил себя расслабить мышцы. Это позволило вновь услышать, как живет самолет, услышать управление и его жизненные вибрации.

Наконец бомбы сброшены, и он оглянулся назад. Вместо пяти в группе шло только четыре самолета. Значит, один остался на боевом курсе. Где он – могут сказать только штурманы.

– Григорий! Где пятый? – Но ответа услышать не успел. Помешал взрыв. Его ударило в бок горячим воздухом и гарью. Самолет резко накренился на левое крыло. Ухватившись за ручку управления двумя руками, он потащил ее к правому борту кабины. Самолет послушался и вышел из крена.