Текст книги "Не выходя из боя"

Автор книги: Иван Кузнецов

Соавторы: Виктор Кочетков,Константин Потапов,Вениамин Кожемякин,Иван Кинаров,В. Лашманкин,Петр Моторин,К. Павлов,Владимир Тимонин,Василий Гузик,Михаил Гришин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Народ наш не злопамятен. Родина давно простила тех, кто по каким-то причинам уклонился от мобилизации в Красную Армию, стал дезертиром. Им была предоставлена возможность исправить ошибки честным трудом и безупречным поведением. Но всего этого Цепков не знал да и знать не мог. От людей он шарахался как черт от ладана. Газеты читать и слушать радио нельзя, ведь он «истинно православный».

Все его знакомые уже считали, что Иван Терентьевич отбыл в мир иной. Даже супруга Агафья Дмитриевна записала его имя в поминанье и часто молилась за усопшего. Но у чекистов Иван Терентьевич числился в списках разыскиваемых беглецов.

След его то появлялся, то снова терялся. Стало известно, что с возвращением Кузнецова из заключения Цепков навещал его в городе Бугульме, держал совет, как собрать затерявшихся после ареста «истинно православных», возродить секту. Но вдруг будто черная кошка пробежала между духовными братьями. Иван Терентьевич попал в немилость к Кузнецову, и тот предал его анафеме, отлучил от «истинно православных», от самого всевышнего.

Весной 1959 года Кузнецов даже распространил среди паствы письмо, в котором говорилось:

«По продолжительном мною исследовании-испытании гордого фарисея-книжника Ивана Терентьевича пришел к следующему заключению: законник Иван Терентьевич болен – болен страшным неизлечимым духовным недугом, одержим – одержим адской болезнью, гордынею, гордостью-злобою и прелестью сатанинской…

…Прошу я вас всех и умоляю горькими многими слезами: не слушайте, не слушайте и не слушайте смертоносного вредного учения, но прочь-прочь бегите от него, не сообщайтесь с ним и не молитесь вместе с таковым…»

Итак, Иван Цепков, несмотря на долгое и безупречное служение «истинно православным», ради которых он положил на алтарь господний лучшие годы своей жизни, был проклят. Но он не хотел сдаваться, не испробовав все средства для достижения цели. Разыскивал недовольных Кузнецовым членов секты, группировал их вокруг себя, готовясь по всем правилам междоусобной стратегии и тактики к борьбе за пастырскую власть.

Весной 1961 года в управление комитета госбезопасности по Куйбышевской области сообщили, что на огородах возле железнодорожного моста через реку Самару стал появляться подозрительный старичок. Старик как старик, вскапывает землю, сажает овощи. Но уж больно неестественно ведет себя этот старичок. Прячет лицо от прохожих, избегает разговоров, старается уйти, когда на соседних участках появляются люди. По описанию примет чекисты пришли к заключению, что это не кто иной, как Цепков.

В один из солнечных весенних дней 1961 года автор этих строк пришел в совхоз «Волгарь». Чтобы не вызывать любопытных взглядов, пришлось прихватить с собой лопату, старенькое ведро, надеть потрепанный малахай и кирзовые сапоги.

Пошел мимо копошившегося на огородном участке старичка. На приветствие и пожелание успеха в труде тот что-то буркнул в ответ, но головы не повернул. Смотрел только вниз, и, казалось, все внимание старика было приковано к лопате.

Мы располагали фотографией Цепкова. Правда, она была старенькая, пожелтевшая и потертая. На ней Цепков был молодым, безусым и безбородым парнем. Что осталось от того, прежнего облика Цепкова! Пожалуй, лишь глаза, нос да еще фамилия.

Вскапывая землю, я поглядывал украдкой в сторону Цепкова. Он или не он? Может быть, подойти, представиться? А вдруг ошибка? Зря человеку нанесешь травму, незаслуженно обидишь.

Я избрал самый безобидный и банальный вариант. Подошел к соседу и попросил прикурить. А когда Цепков разогнулся, поднял голову, я вдруг выразил удивление и радостно воскликнул:

– Ба-а, да никак Иван Терентьевич? Здравствуйте! Сколько лет, сколько зим!

Старичок вздрогнул, лопата выпала из рук. На какой-то миг им овладело оцепенение. Опомнившись, шарахнулся в сторону. Потом остановился, затравленно посмотрел по сторонам: куда побежишь-то, кругом поле, догонят.

Подняв руки, хотя ему никто такой команды не подавал, Цепков проговорил:

– Как ты появился, душа моя сразу почувствовала, что не иначе как сатана за мной пришел. Ну что же, арестовывайте, сажайте, стреляйте! Бог вам этого не простит!

Старик весь ссутулился и в изнеможении опустился на землю.

Долгим был разговор с Цепковым. Выяснилось, что родился он в глубоко религиозной семье в селе Бариновка Утевского района. В детстве много читал книг священного писания. Жил по евангельским заповедям, а они были плохими советчиками. Когда возникли раздоры и неполадки в среде церковников, Цепков днями и ночами штудировал Библию. Пытался разобраться, ко же прав, к какому берегу причалить. Да так по-настоящему и не разобрался.

Заметив, что в священных книгах часто повторяются слова Иисуса Христа «истинно говорю вам», и узнав о существовании секты «истинно православных христиан», Цепков посчитал их подлинными защитниками веры и остался с ними.

Бросил дом, бежал с земли, где трудились его дед, отец и он сам. Хотел поступить на завод, учиться на курсах, приобрести специальность – опять «истинные» помешали. «Школа коммунистов – порождение сатаны. Заводы, машины, индустриализация страны – все тоже не угодно господу богу». Оставалось дозволенное: быть кучером, сторожем, набивать в будке набойки на сапоги. Началась война, надо было с оружием в руках защищать Родину. Но, получив повестку из военкомата, Цепков порвал ее вместе с военным билетом, паспортом и пустился в бега.

Рассказал Цепков и о том, как поссорился с Кузнецовым. Правда, сначала долго краснел, ерзал на стуле, смотрел в пол, но все же раскрылся. Еще в 1941 году при посещении «святой обители» в Новом Буяне Кузнецов споил его денатуратом и стал подозрительно к нему ласкаться…

О многом еще поведал в тот день Цепков. Странно было смотреть на этого человека, потерянного, жалкого, вконец искалеченного религией.

– Идите, – сказали мы Цепкову, – а через пару дней зайдите, побеседуем еще. Только предварительно позвоните, чтобы пропуск выписали.

– А куда идти?

– Домой!

Старик не поверил. Решил, что шутят над ним. Когда же сомнение прошло, весь как-то ожил. Перекрестив себя, нас и все углы комнаты, кинулся было к двери. Затем вдруг остановился и переспросил:

– Вы сказали позвонить, а во что?

– По телефону, не в колокол же…

Оказалось, что Иван, «божий человек», даже не подозревал о существовании телефона, и нам немало потребовалось времени, чтобы научить его пользоваться аппаратом.

Ему выдали паспорт, прописали в Куйбышеве, восстановив законное гражданство. Но возникли другие затруднения. Когда Цепкова вызволили из подполья, ему уже было 66 лет. Возраст пенсионный, а трудового стажа нет. Работать стар. Выходит, надо на прокорм определяться к супруге Агафье Дмитриевне. А ей самой уже 65 лет.

Привлекать Цепкова к уголовной ответственности за содеянное им перед государством преступление не имело смысла. И не только потому, что учитывались давность совершенного преступления и отсутствие социальной опасности Цепкова. Было принято во внимание и то, что Цепков, ослепленный религиозным фанатизмом, сам себя страшно покарал, украл у себя лучшие годы жизни.

Так закончилась эта полная драматизма история «святой обители» под землей и жалкой кучки людей, обманутых и запуганных врагами народа, предавших в трудную минуту Отечество и все самое святое, что дает человеку право называться человеком.

ПОКОЙ ИМ ТОЛЬКО СНИТСЯ

В. Молько
СВОЕЙ СУДЬБЫ СТРОИТЕЛЬ

В рассказе о полковнике госбезопасности Николае Яковлевиче Евдокимове читатель не найдет многосложных дел и криминальных историй из профессиональной практики чекиста. Куда более интересной показалась мне сама личность и жизнь этого человека. Внешне как будто неяркая, лишенная острых, захватывающих поворотов и осложнений, она привлекла своим внутренним драматизмом преодоления трудностей и завидной целеустремленностью.

1

Николай Яковлевич родился в 1926 году в деревне Знаменская Орловской области. И так уж получилось, что с самыми первыми учителями-наставниками ему повезло несказанно. Отец, мать и дедушка с бабушкой по отцовской линии еще до школы научили Николая устойчиво держаться единственно верного и надежного в жизни курса – неустанного труда и честности.

Отец Николая Яковлевича был человеком трудолюбивым и мастеровитым. Молчаливый, неулыбчивый и бережливый, ловко владевший топором и рубанком, понимавший толк в садоводстве и, конечно, прирожденный землепашец, он молча осуждал лодырей и пьяниц, никогда не задевал, не обижал людей работящих и всегда приходил на помощь нуждавшимся в ней.

Мать – из беднейшей батрацкой семьи (седьмая дочь!), даже на свадьбе не имела нового платья. Довольно грамотная в деревне по тем временам, воинствующая безбожница, труженица, как муж. Честная: «Чужого и грамма не возьми!». Гордая: «Подачек нам не надо!». И еще – боевая, смелая, отчаянная: во время оккупации не задумываясь хватила немецкого солдата по морде, когда тот взял последнего куренка. Чудом спаслась.

Дед тоже был мастером на все руки: плотник, пчеловод, землепашец, трудившийся от зари до зари. В страдную пору задорно приказывал внуку: «Давай работать!». Но в отличие от сына весельчак, острослов – душа деревенского общества. В свободный или праздничный час выходил на крыльцо и требовательно зазывал односельчан: «Давай ко мне!». А уж разделить радость по поводу рождения первого внука Коленьки пригласил едва ли не всю деревню. Честный, как и все Евдокимовы, справедливый и совестливый, он остро и бурно переживал даже самые малые нелады колхозной нови и был истово предан артельному труду на земле до конца дней своих. Потому и прозвали его «Колхозный дед». Поэтому и хоронили с возможными почестями и искренней печалью и несли на руках до самого кладбища.

Бабушка – бдительная и справедливая хранительница семейного очага, настоящий, как бы теперь сказали, лидер большой семьи. Мудрая, рачительная хозяйка, она пристально всматривалась в жизнь, видела глубоко и далеко. Прекрасная рассказчица, она к тому же была щедро наделена чувством юмора. Между прочим, когда деда тянуло к рюмке, в шутку говорила ему: «Дурак ты старый! Власть-то надо было еще в пятом году брать, когда монополки громили. Вот и запас бы ты себе водки на всю жизнь!». А внуку постоянно внушала: «Коля, не обижай людей!». Видя и радуясь тому, что он растет смирным и даже застенчивым, она была твердо убеждена, что ничего решительного и смелого в жизни ему не суждено совершить. Потому-то так изумлялась, когда он приезжал из десантной армии на короткие побывки: «Не пойму, как ты можешь людьми командовать? Ведь смирный, а начальник да еще с парашютом прыгаешь!».

Подрастая, входя в жизнь, Николай Евдокимов получал бесценные и наглядные уроки доброты, трудолюбия и душевной щедрости. То были уроки на всю жизнь. Его воспитывали и семейные чтения, и задушевные песни. И, конечно, усидчивость в школе и дома за учебниками и каждодневный посильный ребячий труд по дому, во дворе и в поле. И еще, на удивление старших, стойко, по-взрослому перенесенный страшный голод тридцать третьего года.

Отметим и такой факт: первенец и любимый внук до пятого класса ходил в лаптях. (Отец: «Рано еще тратить деньги на ботинки».) А когда решено было купить первые в жизни ботинки и костюм, пришлось зарезать свинью. Одежду постоянно носил самую что ни на есть скромную, только необходимую. Вероятно, можно было и чуть получше одеваться, хотя и жили бедновато, но не было в семье к тому стремления. И много лет спустя, уже получая приличную зарплату и, казалось, имея возможность купить лишний костюм, Николай Яковлевич никогда не делал этого. Даже несмотря на нескрываемое удивление и дружеские намеки сослуживцев, что, мол, не мешало бы улучшить внешний вид приличными костюмами, рубашками и галстуками, он не придавал этому никакого значения.

– Он никогда не старался лепить себя внешне, как это ревностно делают другие, а постоянно созидал себя внутренне, – сказал как-то один его товарищ, небезучастный свидетель прямо-таки стремительного движения Евдокимова по партийной линии.

Как же, какими путями-дорогами пришел любознательный и трудолюбивый деревенский мальчишка к этой своей главной жизненной линии, до конца открывшей его призвание и талант?

Николай Евдокимов очень рано пристрастился к книгам и газетам. С шестого класса он регулярно начал читать «Правду». В школе он выделялся не просто верными, но эмоционально окрашенными ответами по устным, особенно по любимым своим предметам – истории и географий. Очевидно, потому ему и поручили приветствовать колхозников от имени пионеров в день первых выборов в Верховный Совет СССР. И это его самое первое публичное выступление в 1937 году (сколько их будет потом, не сосчитать) оказалось настолько удачным, что за Николаем надолго закрепили уважительное – «оратор».

Мать очень гордилась успехом сына и до самой смерти, когда уже партийная, пропагандистская работа стала его профессией, с волнением вспоминала то первое его выступление. И юному оратору оно навсегда врезалось в память. И осознанием важности и торжественности момента, и огромным волнением, и радостью, что тебя так уважительно и внимательно слушают взрослые, и, наконец, праздничным подарком – кулечком простеньких конфет-подушечек. Отец тоже радовался за сына, но делал это, как всегда, про себя, молчаливо. А вслух серьезно отрубил: «Не к слову, а к делу приучайся, сынок!».

И он приучался, да и жизнь приучала. Первые полновесные трудодни начал зарабатывать, закончив шестой класс: распевая песни, возил бочку с водой на полевые станы…

С 1939 года наступила для семьи особенно тяжелая полоса. Отец, раненный и обмороженный на финской войне, уже не мог работать в полную силу. До новин хлеба часто не хватало. А в Борском районе Куйбышевской области, в поселке Коммуна, где жила сестра отца, добрейшей души человек, с мужем, бывшим матросом линкора «Марат», хлеба было вдоволь. И вот, после разведки, в которую съездил дед, пришло решение отправить Николая к тете и дяде.

Сказочным видением мелькнула декабрьская Москва 1940 года, где даже в метро, заходясь от страха и восторга, удалось прокатиться. И вот уже новые испытания: семилетка была в селе Заплавном, далеко от дома, и Николая определили там на квартиру.

– Глянул в окно, – вспоминает Николай Яковлевич, – когда тетя уезжала, хоть волком вой. Хотел сорваться и следом за ней, догнать! Пересилил себя, сжался в кулак, подумал: обо мне такая забота… Дома, в Знаменской, холщовая сумка, а тут настоящий портфель, там крупа да картошка, а тут мясо да хлеба вкуснейшего сколько хочешь! Впрочем, долго переживать было некогда: в новой школе и требования были повыше, и книг в библиотеке побольше.

2

Рассказывая о предвоенном времени, Николай Яковлевич заметно волнуется и, едва сдерживая нахлынувшие чувства, живо, в лицах, с характерными интонациями рисует тех, с кем тогда свела судьба. Особенно сильное впечатление произвел на него дядя, и на «колхозной суше» ни на минуту не забывавший свое балтийское прошлое. Грамотный, общительный, физически сильный и темперамента неукротимого, выпив, он кричал: «Деньги – голуби, прилетят и улетят! Морякам все нипочем!».

С первым же известием о нападении фашистской Германии он начал проситься на фронт и сразу организовал в селе ополчение, к строевым занятиям которого допускал и племянника с деревянной винтовкой. Командуя, сам же лихо пел:

 
Эй, комроты,
Даешь пулеметы!
Даешь батарей,
Чтоб было веселей!
 

Вскоре добился своего – отправился на фронт, да еще в морскую пехоту. Воевал храбро, отчаянно и погиб в 1944 году в Норвегии. Вместе с орденом Отечественной войны пришло жене и краткое описание последних минут героя моряка:

«Ножом зарезал семь немцев и был заколот раненый».

Но об этом Николай узнал, когда уже сам хлебнул фронтового лиха.

Обаятельная личность дяди, спокойная уверенность тети и всех сельчан при известии о войне укрепили тогда Николая в решении продолжать учебу только после победы над врагом. Очень скорой, как тогда казалось. А пока не подрос для армии и фронта – за работу. Трудился по-мужски, без скидки на юный возраст, заменяя тех, кто ушел и уходил защищать Родину, – дядю, отца, других.

И пошла череда трудных рабочих дней. Косовица на лобогрейке на редкость урожайных хлебов в ту первую военную жатву – работа такая, что не только «лоб грела», а выматывала до седьмого пота, до изнеможения. Вспашка зяби с рассвета и до полуночи, когда даже погонщики не выдерживали. Тяжелейшие рейсы с хлебом в Борское, в январскую метель и стужу, когда быки, пройдя всю ночь, то вставали, обессилев, то сбивались с пути. Весенняя пахота 1942 года и памятный день, когда, оказавшись главным уже на сеялке, выполнил свою норму раньше всех. Была и вовсе надрывная работа в Соболевском лесничестве на заготовке ценной древесины для авиации, к тому же осложнившаяся жесточайшей простудой. Был еще и многодневный, многотрудный конный переход в Куйбышев, где до весны предстояло возить из-за Волги дрова для так нуждающегося в них города. И была по возвращении, весной, опасная переправа через реку Самару, когда только добрая и сильная лошадка Малек спасла от гибели, отчаянными рывками вынеся сани из проваливавшегося льда.

Окружающие с одобрением замечали быстрое мужание юноши, не только не сомневавшегося в том, что «враг будет разбит, победа будет за нами», но воодушевлявшего своим делом, своей верой и оптимизмом тех, кто трудился рядом.

С первых дней войны вначале даже никем и не назначенный Николай Евдокимов становится политинформатором и пропагандистом, естественно, не пропуская ни одного номера своей любимой «Правды» и районной газеты. Причем его знания военно-политической обстановки были столь основательны, что даже парторг колхоза, вконец замотанный полевыми работами и людскими горестями и печалями, иногда спрашивал: «Какие там вести и события, Николай?». А женщины-колхозницы и подавно то и дело требовали: «Коля, рассказывай, что там на войне? Скоро ли конец?».

А событий и вестей было много разных: то грозных, трагических, полных невосполнимых утрат и большой крови, то необычайно волнующих.

И все они, переживаемые народно, были неразрывно слиты с тем, что касалось лично Николая Евдокимова, проходили через его сердце. В августе 1941 года он вступает в комсомол и в октябре вместе с секретарем колхозной организации едет на районную конференцию, где его в числе других премируют отрезом на костюм за ударный труд. Потом был всевобуч и были другие премии за отличную работу. Это особенно радовало отца-сапера, приехавшего на поправку после ранения под Ленинградом и блокадного недоедания. Отец едва узнал сына – так он вырос и возмужал за три года разлуки. А вскоре наступила и вечная разлука: подлечившись и пройдя перекомиссию, отец Николая вновь уходит на фронт и попадает в район кровопролитной Курской дуги… Его прощальные слова звучали для сына приказом: «Ну, сынок, в случае чего не бросай мать, помогай ей!».

О матери и сестрах, находившихся по ту сторону фронта, никаких известий не было. Это и надрывало сердце, и испытывало на прочность. Так лихая година ускорила и без того раннюю взрослость Николая Евдокимова. И спустя годы (особенно в минуты трудные) Николай Яковлевич не раз мысленно возвращался в то время, когда горела и крепла его юная душа. И хотя он редко рассказывает о своем трудовом колхозном фронте, пронизанном горечью чужих похоронок и острой болью личных потерь, тот фронт всегда живет в его сознании светло и неугасимо. Даже служба в армии и фронт, уже настоящий, смертоубийственный, куда он успел, когда война начала уже откатываться с родной земли, не затмили тот, по признанию самого Николая Яковлевича, наиболее значимый период его жизни. Он закончился призывом в армию, на который Николай Евдокимов откликнулся с давно выношенной готовностью. Во всяком случае, когда октябрьской ночью 1943 года новобранцы ждали поезд на Куйбышев на маленьком борском вокзале, Николай Евдокимов не выглядел оробевшим или приунывшим.

3

Ох и трудно, тяжело складывалась и давалась военная служба, особенно на первых порах! Не говоря уже о суровых, а то и вынужденно жестоких условиях военного времени, было и обидное до слез невезение, подчас неожиданно и непреодолимо возникавшее на пути. С невезений и началось. Еще до принятия присяги Николая направили в Иркутскую школу младших авиаспециалистов. А там медицинская комиссия его забраковала, обнаружив остаточные явления плеврита. (Между прочим, несколько месяцев спустя то ли от этих явлений не осталось и следа, то ли их просто не обнаружили, но уже другая комиссия дала Николаю Евдокимову добро аж в десантные войска!) А пока – очередное невезение: по дороге из Иркутска в Куйбышев украли деньги и документы. Еле добрался – на одной селедке, без сухарей. Зачислили на курсы радиотелеграфистов, и все вроде пошло хорошо: строевая, огневая, тактические занятия и работа на ключе. Безотказный, исполнительный, Николай Евдокимов учился и готовился к фронту основательно, как к серьезной и ответственной работе. Но тут вдруг морозище лютый, а портянки за ночь не высушивались, негде было их сушить в землянках-казармах. Обморозил ногу. Перетерпел, не сказал. (Нога эта и до сих пор иногда побаливает). Только направили в учебную роту сержантов – заболел. Да так сильно, что отправили в госпиталь.

Начальник УКГБ генерал-майор В. С. Гузик вручает наказ молодому сотруднику. Май 1982 г.

– В учебную роту, – вспоминает Николай Яковлевич, – вернулся худущий, длинный, страшно смотреть. Узнал, из деревни девчата приехали, не пошел, застеснялся. Проезжаю иногда на машине мимо того места, где наши землянки-казармы стояли, даже не верится, что все это тут происходило со мной – семнадцатилетним. Ничего, перетерпел, преодолел, как и многие… Младшим сержантом прибыл под Оршу, в 99-ю гвардейскую, Свирскую ордена Кутузова II степени воздушно-десантную дивизию. Так начались мои фронтовые, боевые будни, которые закончились 9 мая 1945 года таким праздником, такой невообразимой радостью, что и рассказать невозможно!.. Впервые в жизни танцевал да еще с девушкой-чешкой, выкамаривал и выкаблучивал что-то сверхъестественное… Нет, словами не передать, что тогда с нами творилось, какое это было торжество победы, мира и жизни!.. После такой крови, таких потерь и всего пережитого…

Перетерпел, преодолел, пережил… Эти тяжкие глаголы с детства сопровождали Николая Яковлевича Евдокимова, будто навсегда сроднились с ним. А на войне их значение, их смысл обострились до той последней крайности, когда еще мгновение – и можно было и не пережить. И в момент самого первого прыжка с парашютом. И во время дневных и ночных поисков обрывов проводов телефонной связи, грозивших даже худшим, чем смерть, – пленом. И в уличных боях, где смертельная опасность за каждым незнакомым углом, домом, окном. И в тот вечерний час, когда, доверившись карте и ориентирам, въехали в деревню, где оказались немцы, встретившие огнем трассирующих пуль. Да мало ли было таких критических минут и мгновений, пока дошел до нашей границы и двинулся дальше с ожесточенными боями, оборонами, окружениями и штурмами: по Румынии, Венгрии, Австрии и Чехословакии.

– Нет, о смерти как-то не думалось, – твердо произносит Николай Яковлевич. – Мы молодые, отчаянные, бесшабашные были…

В армии, на фронте и особенно после окончания войны Николай Яковлевич продолжал приобщение к партийной работе. В 1947 году, будучи старшиной и комсоргом школы младшего комсостава связи, он избирается делегатом на окружную партийную конференцию. (Евдокимов: «В перерыве накупил книг, еле довез».) В этом же году становится кандидатом, в следующем – членом партии, а вскоре – и секретарем партбюро школы.

Каптерка старшины постепенно превращается в филиал библиотеки, в которой были и учебники для подготовки в восьмой класс. А служба и партийная работа забирают все время, с утра до вечера. Трудно, но хорошо на душе! Потому что солдаты и сержанты называют его тепло и уважительно – «наш старшина». Потому что командование высоко ценит его труд и армейская газета пишет о нем:

«Старшина Евдокимов постоянно воспитывает у подчиненных чувство войскового товарищества и дружбы, внушает им твердую веру в силу этой дружбы. Подчиненные любят к уважают его за простоту и вежливость, за требовательность к себе и во всем следуют его примеру. Коммунист Евдокимов большое внимание уделяет политическому воспитанию воинов. Его беседы солдаты и сержанты слушают с увлечением и интересом. О безупречной и добросовестной службе старшины Евдокимова убедительно говорят 23 благодарности и именные часы…»

Но самой большой наградой был отпуск к матери. Как ехал тогда, в 1948 году, с Дальнего Востока, как добирался до родной Орловщины, об этом можно целую приключенческую повесть написать. Последние двадцать пять километров шел пешком по непролазной грязи. А увидел свой дом и ахнул: состарился, прохудился под ветрами войны, пожух. У матери топить нечем, и кругом нищета ужасающая. Во всей деревне всего две лошади, пахать готовятся на себе. Выложил солдатский гостинец матери, сестрам, а больше чем помочь? Через трое суток простился:

– Не плачь, мама, как демобилизуют, приеду, помогу!

Через год снова награда – отпуск за первое место школы в боевой и политической подготовке. Теперь деньги, скопленные за прыжки им, инструктором парашютной подготовки, уже не на книги, а матери на корову пошли. С собой вещи, одежду привез. Помог по хозяйству, прочитал в школе лекцию о международном положении – и обратно…

И вот в октябре 1950 года последняя награда в добавление к боевым, фронтовым – волнующие проводы из армии на вокзале, куда вся школа, нарушая распорядок дня, явилась строевым шагом. С громовыми криками:

– Нашему старшине, ура!

С ответом, который Николай Евдокимов произнес, едва справившись с комком в горле:

– Служите отлично, старшина вас не подведет!

До самого отправления поезда начальник школы и другие офицеры продолжали отговаривать Евдокимова:

– Напрасно уезжаешь!

– Надумаешь, возвращайся сразу, по службе пойдешь быстро!

– Давай по политической части или в школу контрразведки!

– Что, коров решил пасти?

Отвечал:

– Куда мне дальше в армии со своей семилеткой? Поеду строить Куйбышевскую ГЭС. Буду заканчивать десятилетку, а там посмотрю, что и как…

Кто-то сказал:

– Быть тебе секретарем райкома!

Тогда в это всерьез не верили, но говорили, видно, неспроста…

– Ура старшине, ура! – неслось вслед медленно набиравшему ход поезду.

Все, уехал!.. Разве тут сдержишь слезу?.. Долго еще стоял Николай Евдокимов в тамбуре, не закрывая двери, прощально махая рукой. С неуемным волнением и чувством сыновней благодарности расставался он с армией. С собой увозил добрую память о многих товарищах-друзьях, отличные характеристики, грамоты, благодарности, именные часы, два мешка книг, положенный солдатский паек и скарб…