Текст книги "Не выходя из боя"

Автор книги: Иван Кузнецов

Соавторы: Виктор Кочетков,Константин Потапов,Вениамин Кожемякин,Иван Кинаров,В. Лашманкин,Петр Моторин,К. Павлов,Владимир Тимонин,Василий Гузик,Михаил Гришин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

3

Вечером он долго не ложился. Не хотелось спать, хотя минувшей ночью не отдохнул как следует: несколько раз поднимали для разговора с Москвой. Ходил по комнате, курил, бросая одну папиросу и зажигая другую. Мысли вертелись вокруг сегодняшнего разговора со Светличным, его категорического отказа. Рапорт с просьбой послать его на родную Витебщину он написал еще осенью прошлого года. И, как казалось, довольно обстоятельный: вырос и работал в тех местах, знает там каждую тропку, людей. Все бы это пригодилось для работы в подполье.

Была еще одна причина, о которой он умолчал. В семье, рано оставшейся без отца, он был старшим. Опорой и первым помощником матери. И когда работал в колхозе, и позже, в годы учебы в педтехникуме, и потом, когда пришел в органы ГПУ. Все эти годы он знал, чем живут в доме, кто как учится, какую дорогу выбирает в жизни. Теперь они одни. Там, под немцем. Мать, четверо младших братьев, пять сестер.

Наверно, он все-таки добился бы своего, но в апреле в Центре стало известно об Анисине. Корнева вызвал полковник Светличный и приказал с группой чекистов немедленно вылететь в Сызрань. Задание: использовать сдавшегося шпиона для дезинформации вражеской разведки. Работать в обстановке полной секретности, информировать только Центр. Почему выбор пал именно на него, Корнева, он понял позже, когда увидел Анисина. Сыграло роль сходство. А сначала решил, что причина – в знании радиодела, которое основательно изучил в разведшколе.

Эх, Анисин, Анисин. Знал бы ты, как помешал. Случись эта история позже, многое могло бы перемениться. А теперь нечего и думать, что отпустят. Слишком ответственное задание. Корнев присел к столу, раскрыл следственное дело. С фотографии смотрели серые глаза, в знакомой усмешке готовы были дрогнуть губы, выпирал такой же, как у него, Корнева, нос. На листках, заляпанных чернилами, написанная на первом же допросе автобиография.

«Ни отца, ни матери, ни фамилии своей настоящей я не помню. Эта – детдомовская. Зовут Александр – это точно. Отчество – Васильевич, тоже присвоенное. Отец умер, когда мне было лет, может, пять от роду. Мать вышла замуж. Помню, что жили мы тогда на Волге, в Батраках. При переезде я потерялся, а может, и нарочно меня потеряли – отчим не очень жаловал меня. Угодил я в приют. Сначала не то в Курске, не то в Харькове. Потом я много поменял детдомов. Чуть подрос – убегать стал. На лето. Зимой-то белые мухи под крышу загоняли. Мотался по всей стране, наловчился у одного шулера в карты, случалось – и воровал по мелочам. С годами стал прирабатывать подпаском, пастухом, раз даже молотобойцем, так рос лет до шестнадцати. А в Сумах старичок один, Ефремыч, мастер в детдомовской мастерской, заворожил меня радиоделом. Как колесом мою жизнь переехал. Собирали мы с ним, пацаны, приемник детекторный, что-то ремонтировали. Зиму прокопались, не заметил я, как стал радиолюбителем. Семилетку в детдоме кончил. Там и работать в мастерской остался. Ефремыча заменил. Таких же пацанов, как сам недавно был, учить стал. Потом монтером, надсмотрщиком телеграфных и телефонных линий работал. В комсомол вступил. А в 1939 в Красную Армию призвали. По своей специальности. В полковой школе настоящее радистское образование получил…»

Биография как биография. Ничего вроде сомнительного. Хотя немцы – мастера и не на такие легенды. Корнев снова закурил, перевернул страницу, прижатую скоросшивателем.

«…В свои двадцать с небольшим я только и умел толком в карты да отбивать морзянку. А в лагере это оказалось тем, что им надо. В плен попал я дуриком. Под Минском отбились от своих втроем. Ни патронов, ни жратвы. Подхарчились на одном хуторе, заснули как убитые. Сонных нас и повязали. Пригнали в лагерь. Житуха там была дикая. Прочитал бы где – не поверил. Осенью дожди, холод, а мы за колючкой под открытым небом. Больные, раненые гниют заживо. Побои, голод, собаками нас травили, хуже скотины. Мерла братва пачками. Без счету. Кто через это прошел, тот знает фашистам цену.

Допрашивал меня сначала один тип в штатском. Выпытывал, уговаривал. Сначала я упирался: предателем, мол, не стану. А потом нагляделся всего, наказнился на товарищей, решил: чего подыхать зря? Лучше уж отплатить им на всю катушку.

Они-то, понятно, тоже не дураки. Крутили, крутили меня и так и эдак, раз двадцать, наверно, на допросы таскали. Думали, поднапутаю где. А чего я мог напутать? В негеройскую биографию свою приплел самую малость: отец, мол, раскулачен, погиб. А остальное – как было. Только о комсомоле не сказал.

В конце октября привезли меня в школу ихнюю. Аж под Варшаву. Поговаривали, контрразведка генштаба рядом находилась. На даче Пилсудского. Дали мне кличку «Мамонт». Группа наша была под началом ротмистра Зарвица. То ли венгр, то ли серб, не знаю. С этим мы быстро снюхались. Ротмистр в картишки баловался. Даже не баловался, а болезнь это у него вроде. Как кончим занятия – за стол. И пошла. Со зла обдирал я их всех сначала как липку. И паек, и табак, и шнапс, и барахло – все ко мне валило. А потом стал потихоньку туфтовать, поддаваться ротмистру, обучил его карточным секретам. На том и сошлись.

По радиоделу, штучкам ихним всяким шел неплохо. Ну, Зарвиц и выставлял меня везде в передний ряд: «Мамонт – это класс. Мамонт еще себя покажет. Не каждый с ним может потягаться». С такой аттестацией меня и выпустили 7 апреля 1942 года. Сказали: доверяют большое дело. Обещали крест, деньги и все такое. Задание: выяснить наличие оборонных объектов в Сызрани, характер охраны на мосту через Волгу, продвижение грузов».

Через три дня после выброски и явки Анисина с повинной они передали первую радиограмму. Немцы не ответили. На вторые и третьи сутки повторилось то же самое. Уже тогда Корнев увидел, что радист искренне, откровенно переживает неудачу и больше всего боится, что немцы так и не ответят на вызов и тем самым не подтвердят его показания.

Они все-таки ответили. Поздравили с началом работы, уточнили задание. С 7 мая начались регулярные радиосеансы. И вот тогда Анисин повеселел. Словно сбросил с души тяготивший груз.

Помощник его, Берчевский, оказался другого поля ягодой. Когда взяли на улице, аж зубами заскрипел:

– Жаль, пистолет запрятал, перестрелял бы как собак.

О сотрудничестве с ним и речи не могло быть. Да и чего ожидать от такого. Кулацкий выродок. Отца осудили за поджог и кражу колхозного хлеба, а сынок жил местью. Рьяно помогал фашистам, в разведшколе заведовал складом имущества. На допросе бахвалился, что при приземлении убил четырех железнодорожников. Проверили – вранье. Когда Анисина попросили, не посвящая в суть, охарактеризовать сокурсника по разведшколе Берчевского, он усмехнулся:

– Да какой это убивец. Болтун! Того он удавил, того зарезал. Авторитет себе у немцев поднимал, как симулянт температуру. Но убить человека может. Шакалья натура. – И, не удержавшись, спросил: – А откуда вы о нем знаете?

Корнев улыбнулся, вспомнил этот наивный вопрос. Ответить на него он не смог бы и при желании. Центр регулярно присылал данные на возможных помощников Анисина. И чем меньше оставалось времени для визита «гостя», тем короче становился список шпионов. Можно было только представить, как нелегко давалась вся эта операция. Такие же «резиденты», как Анисин, наверняка сидят в Пензе, Рузаевке, Рязани. И нужно ежедневно, ежечасно координировать действия всей этой сети, не допускать малейшей оплошности, просчета и убедить, убедить немцев, что стратегические резервы скапливаются под Москвой. Потому такие фантастические цифры в радиограммах, потому еще так нужен Анисину помощник – «язык» оттуда, где вынашиваются большие планы.

Корнев погасил свет, поднял тяжелые шторы и распахнул окно. Дохнуло свежестью. Из сада пахло яблоками, цветами. Город спал. Затемненный, настороженный. Тыловой город, в котором проходил его фронт…

4

Постоянные мольбы Анисина о помощи не достигали цели. Батареи действительно сели, и сигналы теперь едва прослушивались в Москве. Радист слал полные отчаяния шифровки, умолял, плакался, что разведцентр толкает его на рискованный шаг – он вынужден будет либо украсть, либо купить эти злосчастные батареи, – и что такой неосторожный шаг может обернуться провалом.

Из-за линии фронта в ответ шли обнадеживающие радиограммы и настойчивые требования регулярно информировать о продвижении железнодорожных составов и грузов по Волге. Невнимание к «резиденту» раздражало и пугало Анисина. Он был уверен, что чекисты проморгали связного, тот раскусил их игру и наверняка сообщил в разведцентр. О том, что Берчевский взят, давно допрошен и отправлен в Москву, Анисин все еще не знал. Но тревога его была обоснована. Связь действительно могла вот-вот оборваться, и Корнев стал настойчиво предлагать центру план фиктивных акций, чтобы обеспечить рацию необходимыми батареями или аккумулятором. Можно было сослаться, что питание случайно раздобыто у работника автобазы, польстившегося на деньги железнодорожника и т. д.

Полковник Светличный внимательно выслушивал эти варианты и всякий раз отклонял их.

– Пойми, – убеждал он Корнева, – сейчас наступает самый решительный момент. И выиграет тот, у кого крепче нервы. Какой бы самый благонадежный, с точки зрения немцев, вариант мы ни нашли, он будет им на руку: даст время для оценки положения, для дополнительной проверки радиста. А в этом любая разведка старается быть уверенной. Но когда они станут перед фактом, что связь прекращается, то невольно будут вынуждены показать, нужен им Анисин или нет. Коль надобен – помогут. Обязательно помогут. Так что наша задача теперь ждать. Ждать вестей и гонцов оттуда.

В очередной радиограмме Анисин сообщил немцам, что жить ему не на что и он вынужден поступить на работу. Из-за линии фронта дали согласие. И «резидент» стал «монтером телефонной сети». В эфир теперь выходил раз в неделю, по воскресеньям. Информировал немцев о якобы подслушанных разговорах, сосредоточении крупных частей под Сызранью, росте военных перевозок на Пензу, и отчасти – на Сталинград.

А в небольшом доме по Интернациональной по-прежнему ждали «гостей». Днем и ночью. Круглые сутки. И было это нелегко.

В полуподвальной комнате – квартире Анисина – поселились двое молодых чекистов. Их жизнь ограничивалась стенами дома. И только в часы приема пищи Корнев приходил на подсмену. Один бежал в столовую, двое по-прежнему дежурили.

На улице, в доме действовала целая система сигнализации. Достаточно было подозрительному лицу появиться в нескольких кварталах от квартиры радиста, как о каждом его шаге сообщали сюда. Казалось, все было продумано, учтено. Даже поведение хозяйки дома в случае появления шпиона. И тем не менее…

Однажды вечером, когда до разговора с Центром оставалось очень мало времени, а появление шпиона казалось уже маловероятным, Корнев, вопреки правилу, отпустил на ужин сразу обоих сотрудников. «Гость» словно ожидал этого момента. Едва Корнев расположился за столом и попросил хозяйку принести чаю, как в дверь постучали и на пороге появился офицер. Смущенно улыбаясь, он извинился за беспокойство и стал расспрашивать Ольгу Ивановну о родственниках, которые были эвакуированы год назад, осенью сорок первого года, в Сызрань.

Все в поведении вошедшего капитана было естественным: и манера держаться, разговаривать, и вопрос, который его тревожил. Мало ли людей потерялось в эту лихую пору. Разметала война кого куда. Попробуй отыскать. Ладно, капитану повезло. В госпитале он получил письмо от родных, они сообщили ему адрес. А теперь вот по дороге на фронт выкроил часок, чтобы заскочить, наведать. Неужели он перепутал номер дома?

– Да вы садитесь, чего ж стоять-то, – растрогавшись, пригласила хозяйка. Муж ее тоже воевал, и она рада была помочь фронтовику. – Садитесь. Я чаю согрею. У меня-то Костровы не снимали. Может, в соседях…

Капитан присел на краешек стула. Лицо его было расстроено. Надо ведь такому случиться. Сколько времени ждал встречи, и такая незадача. Корнев посочувствовал ему:

– Бывает. Может, действительно, путаница с адресом.

Сомнения в том, что незнакомец действительно тот, кого они так терпеливо ждали, не было. Это был один из тех, о ком регулярно сообщал Центр. Сначала перечень сузился до трех человек. Этот – Силенко. Предатель и абверовский агент, учился в той же разведшколе, что и Анисин.

– А вы здесь живете? – поинтересовался капитан. Невинный вопрос был частью пароля.

– Да, с приятелем снимаем у Ольги Ивановны комнату, – как можно беззаботнее ответил Корнев. – Он вышел ненадолго.

Капитан был почти на голову выше его, шире в плечах, да и питался, наверно, не в скромной военной столовке. Откормлен, морда лоснится. Кобура пистолета предусмотрительно расстегнута. «Силен зверь, – раздумывал Корнев, – Как же мне взять его? В рукопашной придавит. И самбо не поможет. Приемчиками и он, конечно, владеет. Ну, чего ж ты молчишь? – подстегнул он себя. – Говори. Не то насторожится гад…»

Со двора вошла хозяйка и с шумом двинула ведро под скамью. Условный сигнал – гость пришел один, во дворе никого нет – подтолкнул Корнева.

– Давай закурим, капитан, – простецки предложил он. И, поднявшись, похлопал себя по карманам в поисках портсигара, демонстрируя, что оружия у него нет. – «Беломор» у нас с Сашкой отличный…

– Не-е. Спасибо. Я своего, армейского. – Капитан достал кисет, оторвал клочок газеты и принялся вертеть козью ножку.

– Руки! Руки вверх! – Воспользовавшись мгновением, Корнев выхватил из заднего кармана брюк пистолет и отскочил назад. – Двинешься – стреляю!

Капитан медленно поднял руки, зло прикусил губы.

– На колени! Вставай на колени! Теперь ложись, вытяни руки!

Незнакомец покорно распластался на полу. Из-под задравшейся полы шинели виднелся раздувшийся карман брюк, застегнуый на булавку. «Не граната ли? – Корнев подошел, ткнул носком сапога. – Нет, скорее деньги». Он вытащил из кобуры лежавшего пистолет и облегченно вытер со лба пот.

Сотрудники, появившиеся через несколько минут, увидев Корнева с пистолетом в руке, еще на пороге выхватили оружие. Шпиона связали, обыскали и усадили на стул. Корнев уселся напротив и спросил:

– Ну, как поживаете на гетмановской дачке? Зарвиц здорово обдирает вас в карты?

Капитан не ответил, попросил закурить. Затягиваясь папиросой, он, очевидно, оценивал положение, в котором оказался: то ли чекисты его взяли, то ли свои устроили проверку?

– Чего ж молчишь, Силенко? Иль забыл Зарвица?

– Не дури, Мамонт! Узнал же. – Капитан пошевелил связанными руками. – Развяжи. Ротмистр тебя вспоминает. А в картах он теперь ас.

– Один прилетел или с напарником?

– Один.

– Что просил я, привез?

– Привез. На вокзале, сдал в багаж. Да развяжите, наконец, – видимо, поверив, что он среди своих, разозлился Силенко.

– Это потом, – усмехнулся Корнев и распорядился, чтобы вызвали машину.

Утром из Москвы прилетел Светличный. Допросил шпиона. Сведения оказались, очевидно, настолько ценными, что обычно сдержанный полковник поблагодарил Корнева.

– Большого зверя поймал, Федор Викторович. Увезу его с собой. Можешь гордиться: операцию провел на пять. А о своих не беспокойся. Живы, здоровы. Братья твои партизанят. Эдик был ранен, сейчас снова воюет…

5

Через тридцать лет с городом надо знакомиться заново. С годами он вырос и помолодел, украсился новыми кварталами, зданиями, скверами. Но места, с которыми связано столько воспоминаний, память хранит надежно, и Федор Викторович находит их довольно быстро. Дом на Интернациональной, где была квартира «резидента» немецкой разведки; кинотеатр, горотдел НКВД…

У нас впереди целый день. Корнев человек теперь сугубо штатский, работает в Куйбышеве на одном из заводов, но сегодня отпущен начальством, и мы стараемся максимально использовать эту возможность.

Вспоминать о войне трудно. Я знаю, что нелегко сейчас и Федору Викторовичу. Здесь, в Сызрани, в сорок четвертом он получил трагическую весть из-за линии фронта. Братья Павел и Владимир погибли в бою с карателями. Эдуард вернулся домой инвалидом. Вскоре после войны умерла помощница Федора Викторовича, хозяйка квартиры на Интернациональной, когда ее дочке было всего пять лет.

Мы стоим у дома, и Федор Викторович рассказывает, какой замечательной души была эта простая русская женщина. Солдатка, мать. Как, рискуя собой, ребенком, она помогала чекистам. Мужественно и беззаветно.

Больше года существовала квартира «резидента». После того как был взят Силенко, радиосвязь с немецкой разведкой активизировалась. Анисин сообщил, что помощник наконец прибыл и они работают теперь вдвоем.

Под Сталинградом готовились к решительному перелому в войне, скапливалась сила для сокрушительного удара. А из Сызрани во вражеский тыл потоком шли радиограммы о том, что эшелоны, пароходы и баржи с живой силой и техникой в нарастающем количестве идут на Москву.

Осенью немцы стали проявлять особый интерес и к Сызрани. Они потребовали от резидентуры указать военные объекты, заводы оборонного значения для бомбежки. Чтобы отвлечь внимание, в ответ отправили радиограмму, в которой сообщали, что Анисину и Силенко удалось завязать связь с охраной железнодорожного моста через Волгу и есть реальная возможность взорвать его. Ответ пришел в тот же день. Немцы приказали немедленно ликвидировать связи с охраной. «Ваше дело – разведка. Мостом займется авиация», – подчеркивалось в радиограмме.

Косвенное сообщение о готовящейся бомбардировке моста помогло нашей авиации. Армада вражеских бомбардировщиков была встречена далеко от окрестностей Сызрани. К мосту удалось прорваться только одному самолету. Но и тот, встреченный зенитным огнем, сбросил бомбы далеко от цели, в волжскую пойму.

Когда версия с подготовкой к взрыву моста не прошла, внимание вражеской разведки от Сызрани попытались отвлечь другим путем. Ежедневно стали сообщать о резко возросшем потоке воинских грузов на железной дороге и Волге. Маршрут их в основном указывался тот же – московский. Немцы клюнули на эту удочку и настойчиво потребовали уточнения характера грузов: марки самолетов, танков, калибры артиллерии и т. д. Дезинформация из Сызрани росла с каждым днем и приобретала все большее значение.

Было естественно ожидать, что после Сталинградской битвы доверие к резидентуре в Сызрани у немцев упадет. Ведь буквально за несколько дней до начала исторического сражения фашистские главари были совершенно уверены, что на этом участке Восточного фронта им ничто не грозит, и считали дни и часы, когда падет Сталинград и наша страна будет обречена окончательно. Однако двусторонняя связь поддерживалась и дальше.

Центр принял решение разбомбить вражеское гнездо под Варшавой. Полковник Светличный вызвал Корнева, поручил ему уточнить у радиста местонахождение вражеской разведывательной школы и немецкого штаба. Такая информация в Москву немедленно была передана. Но буквально через час Корнева снова пригласили к телефону.

– Ты сам-то веришь в то, что передал? – недовольно спросил Светличный.

– Конечно, товарищ полковник.

– Тогда объясни, как твоему подопечному удалось с точностью до метра, повторяю, с точностью до метра указать расположение жилых корпусов, учебных зданий, столовой, складов и так далее? Он что, с рулеткой там бегал?

– Я верю Анисину, товарищ полковник.

Вынашивая мысль о переходе к своим, радист пользовался каждым случаем, чтобы собрать необходимую информацию. Расстояние между объектами в разведшколе измерял по нескольку раз, шагая в строю, прогуливаясь, направляясь в столовую, на занятия. Шаги скрупулезно переводились в метры, тщательно запоминались. Отсюда кажущаяся подозрительной точность.

Вражеский разведцентр подвергли бомбардировке. Но через несколько дней из-за линии фронта снова поступили радиограммы, запросы. Как установили, уже с запасной базы. Разбомбили и ее. Но связь немцы не прекращали.

Она действовала и в сорок третьем…

Подполковник в отставке И. Редькин
КОНТРРАЗВЕДЧИКИ НА ФРОНТЕ

Наши части ворвались в Киев. Танки гвардейского корпуса, в отделе контрразведки которого я тогда служил, добивали фашистов на окраинах города. Отдел наш только начал разгружать свой нехитрый багаж в отведенном помещении, а первый заявитель уже ждал у двери. Его привел офицер-политработник, которого этот пожилой киевлянин остановил на улице и начал рассказывать о скрывающемся в городе вражеском агенте. Начальника отдела на месте не оказалось, привели киевлянина ко мне. Сели мы на подоконник – стульев для отдела еще не раздобыли. Заявитель кратко и толково изложил суть дела.

В дни хозяйничания немцев у него в соседях поселился некий Шаповаленко, якобы приехавший из Одессы. В том доме раньше жил известный в городе ученый. Фашисты расстреляли ученого, уничтожили его семью, а хорошо обставленную квартиру отдали «одесситу». Одно это уже вызвало подозрение у соседей. Они начали к нему присматриваться. Жил Шаповаленко широко, устраивал гулянки. Непохоже было, чтобы он служил: бывал дома даже днем. Но насторожило другое: соседи несколько раз видели его при входе в отделение гестапо. Нередко приводил он к себе молодых ребят, которые потом вместе с ним куда-то уезжали. Сам он возвращался, а ребята эти больше не появлялись, приходили другие. По сообщению заявителя, Шаповаленко не успел уехать с гитлеровцами, хотя и готовился, в настоящее время скрывается у себя дома.

– Пожалуйста, проверьте: очень он подозрителен, я уверен – это враг, – повторял посетитель.

Я взял с собой автоматчиков и пошел по указанному адресу. Квартира оказалась запертой. На звонки и стук никто не отзывался. Пришлось открыть самим. В квартире все цело, но видно следы спешных сборов. В комнатах – ни души. На плите кофейник – остатки коричневой гущи еще теплые. Значит, хозяин где-то здесь, поблизости. Разыскали его в подвале – прятался в темном закутке под разным старьем. Сделал вид, что обрадовался нам, русским. Клялся и божился, что спрятался от фашистов, которые якобы его разыскивали, и он два дня не выходил из подвала. Назвался бывшим торговым работником из Одессы, при оккупантах занимался коммерцией. Говорил всякую чепуху о своей помощи нашему подполью, партизанам. Было ясно – врет, в чем-то он виноват. Не теряя времени, мы приступили к тщательному обыску квартиры. В библиотеке из-под многочисленных толстых томов книг вытащили пачку фотографий. Добротные, сияющие глянцем снимки, на большинстве – фирменные знаки берлинских фотографий и дарственные надписи. В другом тайнике обнаружили немецкие пропуска, письма.

Допрос я продолжил у себя в отделе. Пока мы ездили, комендант раздобыл стол, расставил стулья, протянули телефон. И вот сидит передо мной пятидесятилетний мужчина. Обрюзгшее лицо, блестит лысина. Одет немного старомодно, но во все добротное. Я не стал затягивать допрос общими вопросами – в освобожденном городе других дел было много – и начал с фотографий. На одной из них четверо в немецкой форме и рядом Шаповаленко в костюме. В середине – немецкий майор с железным крестом на груди.

– Это Вислов, – охотно пояснил задержанный. – Крест он получил за Францию. С 1941 года на Восточном фронте. Был начальником разведшколы, готовил русских для заброски в тыл Красной Армии. Последний раз встретились здесь, в Киеве. Это было три месяца тому назад. Сказал, что направляют на фронт. Знаю его давно. Принимали его в высших кругах военной разведки и гестапо. Хвастал, что бывал у Гиммлера и один раз на докладе у фюрера. Правда ли это – не уверен. Сам он бывший русский граф, служил в белой армии, эмигрировал в 1918 или 1919 году. Рядом с ним на снимке – обер-лейтенант – тоже русский, я его знаю плохо…

– А теперь расскажите о себе, – сказал я Шаповаленко, прервав его многословное показание о других.

– С чего начать? – спросил он изменившимся, охрипшим вдруг голосом. Хитрить ему не было смысла – изъятые документы разоблачали его.

– Начинайте с того, как стали работать на немецкую разведку, – предложил я.

– Извольте, – согласился Шаповаленко. – Я из мелких помещиков. В Воронежской губернии мы имели двести десятин земли. Собрав все ценное, в восемнадцатом я выехал за границу. Жил в Вене, потом в Праге. Как ни экономил, моих запасов хватило лишь на десять лет, я оказался на положении нищего, существовал на крохи, которые удавалось выпрашивать в русских эмигрантских организациях. Когда в Германии к власти пришел Гитлер, среди эмигрантов прошел слух, что там не отказываются от услуг белой эмиграции. Я выехал туда и оказался на службе в разведке. Пригодилось знание языков. В 1942 году меня послали в Киев и поручили подбирать молодых людей под видом посылки их в немецкие технические школы. На самом деле их посылали в разведшколы.

Далее Шаповаленко показал, что за все время ему удалось переправить пятьдесят человек, и назвал фамилии и приметы большинства из них. Он рассказал, что диверсанты и агенты, подготовленные из числа русских военнопленных и заброшенные в тыл, как правило, приходили в советские органы с повинной и немецкая разведка решила готовить более надежные кадры из числа добровольцев, вербуемых на оккупированной территории. Шаповаленко явно опасался, что мы его тут же расстреляем, и старался показать себя человеком знающим, который нам может пригодиться.

После первых допросов мы отправили Шаповаленко в особый отдел армии, и больше я с ним не встречался. Передавая дело, я обратил внимание руководства на Вислова, о котором мы до этого имели показания явившихся с повинной разведчиков, а теперь получили его фотокарточку.

Танки нашего корпуса продолжали развивать наступление, и мы из Киева выехали.

Одна из наших передовых «тридцатьчетверок» наскочила на мину. Порвана гусеница, и заглох двигатель. Командир батальона приказал экипажу заняться ремонтом, для прикрытия оставил еще один танк, а с остальными устремился дальше. Я об этом узнал от начальника штаба бригады, куда заезжал вечером. И когда на другой день рано утром поехал на передовую, решил побыть в деревне, на окраине которой застряли танки. Густой туман затруднял наше продвижение, и мы чуть не проскочили нужный пункт. Наконец увидели силуэты двух танков. Подъехали. На вопрос: «Где командир?» – часовой указал на избушку рядом. Через окно до нас донесся крик:

– Скажешь, где штаб танковой дивизии «Мертвая голова» или нет? Не скажешь – расстреляю на месте!..

Танкист, стоявший на часах у двери избы, увидев меня, вытянулся, приветствуя, и пропустил без слов. На лавке сидели два молодых лейтенанта – командиры танков. У одного из них в руке ТТ, и в такт своим словам он постукивал им по столу. Перед ними стоял немецкий майор и пытался ответить:

– Не знаю я, где штаб дивизии сейчас, с танкистами я не был связан. Три дня блуждаю и не знаю, где не только штабы, но и где мой собственный батальон. Прошу вас, доложите обо мне командованию.

– Сейчас я доложу… пулю тебе в лоб, – продолжал кричать лейтенант.

Немецкий майор говорил на чистом русском языке, без акцента. Пожилой, лет 55, с правильными чертами лица, холеный, волосы светлые, редкие, но ни одного седого. Чуть располневшую фигуру облегает добротная шинель.

– В чем дело, лейтенант Зеленов? – спрашиваю у танкиста. Он вскакивает и чуть сбивчиво, но довольно точно докладывает, как все было.

За ночь танкисты отремонтировали машину, но с рассветом видимость не улучшилась, все закрылось завесой густого тумана. Чтобы не заблудиться, экипажи решили переждать и легли отдыхать в ближайшей избе. Стрелок остался охранять, походил вокруг танков и прислонился к одному из них, чтобы закурить. Вдруг со стороны леса послышался шорох. «Возможно, опять коровы блуждают, вчера тут появлялись», – подумал часовой, но сам из предосторожности спрятался за танк и стал наблюдать. Ничего не было видно.

– Никак деревня какая-то, – услышал он полушепот.

«Неужели пехота наша подоспела», – предположил часовой. Стал прислушиваться. Шаги затихли где-то близко.

– Это же избушка, господин майор!

– Да, по карте здесь значится деревня. Значит, отдохнем. Надеюсь, русские еще далеко…

«Немцы, власовцы» – сообразил часовой и приготовился к бою. В это время показались они сами – три едва различимые фигуры.

«Надо поднять своих!» – решил часовой и, дав очередь из автомата, скомандовал:

– Руки вверх! Бросить оружие!

Из избушки выбежали товарищи. Опешившие вначале фашисты попытались сопротивляться, но двоих из них сразу уложили. Офицер сдался. У него-то и добивался лейтенант показаний. Документы, извлеченные из карманов и сумки майора, он протянул мне. Я сказал, что забираю майора. Зеленов не возражал.

Рассвело. Я сообщил танкистам о примерном местонахождении их батальона, они уехали, а сам приступил к допросу вражеского офицера.

Что-то мне показалось знакомым в чертах его лица, в широко открытых голубых глазах. Продолжая рассматривать, предложил ему снять шинель, присесть, предложил закурить.

– Фамилия? – спросил я.

– Вислов. Александр Дмитриевич Вислов.

Мне сразу вспомнился Киев, шикарно обставленная квартира и фотокарточки. Вот он какой, Вислов!

– Я вас знаю, Вислов.

– Да, я предполагал, что чекисты меня разыскивают. Отпираться нет смысла, мои документы в ваших руках. Да, я тот самый, о котором, видимо, донесли бывшие мои ученики из разведшколы.

В это время один из сопровождавших меня солдат доложил, что чай готов. Я приказал подать два стакана.

– Пейте, – предложил я пленному.

– Благодарю. Представьте себе, двадцать пять лет мотаюсь по Европе, а русский чай близок сердцу и сейчас. И обычаи русские, гостеприимство…

– Но все это вы добровольно сменили на все фашистское.

– Что мне оставалось делать? История выбросила меня за борт…

Я прервал майора и предложил сначала рассказать, что ему известно о дислокации немецких войск, и разложил карту. То, что рассказал майор, в основном подтверждалось нашими разведданными. Некоторые его сведения устарели – он сам оговаривал это, объясняя отсутствием у него свежей информации. Я позаботился, чтобы полученные данные были переданы в штаб, и продолжил допрос.

Записав вместе с приехавшим со мной следователем первые показания Вислова, я позвонил начальнику контрразведки армии и доложил о задержании известного по нашему списку вражеского разведчика. Телефон несколько минут молчал. Начальник, видимо, перелистывал список, в котором значился разведчик.

– Это правда? – переспросил он, возобновив разговор.

Я подтвердил.

– Немедленно доставить к нам. Обеспечьте усиленную охрану, – приказал полковник.

Я стал объяснять, что кругом, даже позади нас, фашисты, наша пехота еще не подошла, есть опасность наскочить на врага.