Текст книги "Крупным планом"

Автор книги: Иван Сабило

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Итак, какие же слова сегодня произносит Мария? Мама, папа, деда, баба, дядя, тётя, пока, пятый (этаж), блябли (яблоки), Галя (бабушка и плюшевая собака), Боа (Боря – плюшевый поросёнок), па (пить), пака (шапка, тапки), Ня (Маня, Ваня). Немного, но каждое слово она произносит со смыслом, что не всегда получается даже у взрослых.

5 декабря. Волнующее, необыкновенно привлекательное вторжение ёлок в город – скоро Новый год. Ёлки меняют своё обличье и сущность – всё больше фабричного изготовления, неестественно пышных и зелёных. Так в 70–80 годы прошлого столетия (и по наши дни) возникла мода на дешёвые искусственные шубы для женщин и мужчин. Неприхотливая, но хорошая мода, если представить себе, сколько, благодаря ей, осталось живыми симпатичных пушистых зверьков. И ёлок тоже.

7 декабря. Телевидение, радио, газеты много говорят и пишут о битве под Москвой 65 лет назад. Битве, которая объяснила миру, что фашистов можно лупить в хвост и в гриву. Её нельзя назвать решающей, но люди в Советском Союзе и в других странах обрели надежду на то, что фашистская чума будет побеждена. Именно с декабря 41-го наших воинов, всех советских людей можно считать Святым Поколением Победы.

И почти ни слова о другом юбилее – трагическом. 15 лет назад в Беловежской пуще, в Вискулях три Иуды – Ельцин, Кравчук и Шушкевич – подписали соглашение, которым объявляли о ликвидации СССР. Произошло это 8 декабря 1991 года. Почему была выбрана Беловежская пуща? Наверное, потому что боялись: вдруг страна восстанет и призовёт к ответу трёх пьяных отступников. Тогда и вертолёт в кустах, и граница рядом – скок и в безопасности. Впрочем, нет, они не Иуды, гораздо хуже. Иуда, осознав, что он сделал, повесился. А эти живут. Да ещё пытаются доказать, что правильно поступили. Выпивоха Ельцин совсем не чувствует себя предателем. Живёт припеваючи, ордена получает – то от церкви нашей, по идее долженствующей славить право, то из рук Президента Латвии. Резвится, играя в теннис и в политику.

Вспоминаю 1989 год, осень. Дом писателя имени Маяковского в Ленинграде. Белый зал. Более 250 писателей собрались вместе. Ждём Ельцина. Тогда много о нём говорили: оппонент Горбачёву, борец против льгот и привилегий.

Я, секретарь партбюро, дал задание своему заместителю по идеологии, прозаику Константину Курбатову, чтобы он позвонил в Москву Ельцину и пригласил его на встречу с писателями. Ельцин приехал, опоздав более чем на час. Оказывается, был в Выборге, встречался там с будущими избирателями. На сцену вышел не совсем трезвый. Долго копался в карманах, доставал какие-то бумажки.

До сих пор считаю себя виноватым за ту встречу.

И всё-таки можно поставить ему один плюс за то, что, не дожидаясь перевыборов, передал власть Путину. Далеко не всё получается у его правопреемника, но есть надежда, что получится. Есть, есть надежда.

15 часов. Конференц-зал МСПС. Творческий вечер поэта Владимира Бояринова. Выступали В. Гусев, Л. Котюков, Ф. Кузнецов, Н. Переяслов, И. Го– лубничий. Я тоже сказал несколько слов, напомнив строки его стихотворения «Молчание», где даны четыре времени, четыре эпохи: эпоха Сталина, оттепель шестидесятых, перестройка, предварительные итоги – наши дни.

Ах, что за музыка звучала,

Когда Ахматова молчала!

Прости им Бог! Увы и ах,

Пером писавших правил страх.

Потом пришла пора эстрады,

И чувства светлого кастраты,

Разинув рты, рванулись в бой,

Всецело заняты собой.

Вослед пришла пора остуды,

И забубённые Иуды,

Сменив обличье и места,

Рядиться стали под Христа.

Ах, что за музыка звучала,

Когда Ахматова молчала…

В огромном зале гаснет свет,

Открыты рты, а звука нет.

Немало поэтов убеждают нас, как они любят Родину, родную землю, отчий дом. Они кричат о своей любви, а я им не верю. А Бояринову верю:

Не ради нас – грядущей жизни ради напишут дети в синие тетради, в усердии дыханье затая, они напишут: «родина моя…»

И суть не в том, кто выведет ровнее, а чтобы слов тех не было роднее!

Хороший получился вечер. Поэтический. А застолье обошлось без спиртного. Правда, и угощение почти не тронули.

11 декабря. В начале своей литературной деятельности я думал о той радости, которую испытаю, когда люди станут читать мои книги и высказывать своё к ним отношение. Я думал, соберу их всех как-нибудь за праздничным столом, будем вести разговор и радоваться друг другу, что мы встретились – писатель и читатели. Но по жизни всё выходило иначе, и наше собрание было столь же недоступно, как объективное отношение критики к тому, что ты сделал. Я видел, как часто громко превозносились вещи слабые, а то и вовсе бездарные только потому, что в них было что-то против страны, против русских, против славянского единения. Политика лезла из всех щелей такого «произведения», не стесняясь показывать всю свою наготу. Литература как политика – самая гадкая из всех литератур.

Никогда не понимал поэтов, когда они со стоном признавались, как трудно им писать стихи, и требовали к себе повышенного внимания, уважения за «каторжный» труд и любви за верность избранному делу. Таким хочется сказать: «Что ты мучаешься? Ну, брось, раз так трудно». Это как если бы человек поднял шкаф над головой и, вытаращив глаза, стонал: «О, как мне тяжело!» Да опусти ты его, милый, что ты держишь? Нет, не опускает.

Кому дано, тому не трудно. Или трудно, но преодолимо. Например, птице – летать, а рыбе – плавать.

Мария упорно учится говорить. Произносит много звуков, которые пока что похожи не на речь, а на птичьи голоса – от жаворонка до соловья.

Читал ей книжку. Она прервала меня, пошла в свою комнату, принесла другую, «Сказки Пушкина», забралась ко мне на колени и показала – читай! Начал «Сказку о попе и о работнике его Балде». Прочитал, и тут она несколько раз повторила:

– Бал-да, Бал-да.

Попросил, чтобы она сказала – собака. Она – ав-ав.

– Скажи: со-ба-ка.

– Ав-ав.

– Скажи: ба-ка.

– Бака.

– Скажи: собака.

– Ав-ав.

Такого декабря я не припомню. Скоро Новый год, а температура плюс 8. Может, на самом деле глобальное потепление?

18 декабря. Готовил обращение Михалкова к делегатам съезда Союза писателей Беларуси и своё выступление на съезде. Как много нужно сказать!

В том и трудность. Много раз начинал писать – всё не то. В голове – то, а на бумаге выходит не то. Если не получится, придётся выступать без бумажки, что плохо. Потому что заранее подготовленный текст, во-первых, включает в себя именно суть и смысл выступления, во-вторых, предельно организует выступающего. Выступая без «бумажки», можно легко сбиться и упустить то, что необходимо сказать. Бумага – друг мысли и почти всегда – жертва воды, её беречь надо.

Галина, Ольга и Мария собираются в Петербург, у них уже есть билеты на поезд. Саша на машине отправится 30-го, либо со мной, либо без меня. Вернусь из Минска, приму решение.

Ночью написал своё выступление. Длинно вышло, но это ли беда!

На работе Ф. Кузнецов передал мне «Положение о премии Союзного государства Беларуси и России в области литературы и искусства». Предложил ознакомиться и подумать – кого будем выдвигать? При этом напомнил, что у меня есть книга «Открытый ринг».

– Подумаю, – сказал я.

19-21 декабря. В среду вечером с Белорусского вокзала отправился в Минск вместе с Голубничим и Барановой-Гонченко. Где-то в другом вагоне едут Куняев и Казинцев.

Ночь не спал, только иногда в полудрёме проводил час-полтора, но это не сон. Всё думал о грядущем Новом годе, о своих планах, о премии Союзного государства и напоминании Кузнецова, что у меня есть «Открытый ринг». Ну да, большая книга, в которой как раз о жизни и людях России и Беларуси, Ленинграда и Минска, моих родных там и тут. Если те, кто присуждают эту премию, увидят мою книгу так же, как многие критики, которые писали о ней в различных изданиях, то могут. Тем более что я по жизни своей принадлежу двум народам, двум государствам. Итак, решаюсь, а там посмотрим.

В Минске на вокзале нас встретили Анатолий Аврутин, Сергей Трахимёнок, Георгий Марчук, а также теле– и радиожурналисты. После короткого знакомства и ответов на вопросы нас пригласили в автобус и повезли в гостиницу «Беларусь». Хорошо, что у каждого отдельный номер.

Анатолий Юрьевич остался у меня. Я попросил его прочитать текст моего будущего выступления и, пока он читал, позвонил своей племяннице Светлане – дочке моего двоюродного брата Петра и двоюродной сестре убитого в Абхазии московского поэта Александра Бардодыма (об этом немного позже). Будучи студенткой журфака БГУ, она приезжала ко мне в Ленинград, гостила у нас. И потом мы с нею встречались несколько раз в Минске – на Первом сойме (съезде) белорусской шляхты, на юбилее Ф. Богушевича. Но вот уже лет 15 мы с нею не виделись. Оказывается, она вышла замуж, у неё маленький сын, а работает она обозревателем аналитического журнала «Мастерская». Обрадовалась моему звонку. Сказала, что я могу увидеть многих наших родных, если приеду на сороковины со дня смерти Валентины, жены моего двоюродного брата Сергея Сабило. Я записал адрес и пообещал: «Буду!»

В дверь постучали. Я открыл и увидел своего давнего знакомого, поэта М.

– О, какие люди, какие события! Я узнал, где вы расположились, и решил вас навестить, если вы, конечно, не против, – начал он, собираясь шагнуть в номер, но я придержал его, чтобы не помешал Аврутину читать, и мы с ним вышли в холл, присели на диван. Минуту или полторы молча разглядывали друг друга. Последний раз мы виделись, когда он приезжал ко мне в Ленинград, в конце 80-х. Постарел, обзавёлся морщинами и сединой, отпустил остренькую, пепельного цвета бородку, но глаза прежние, быстрые, готовые к смеху и к печали. Тогда он приезжал ко мне в хлопотах об издании своей книги стихов – то ли в «Советском писателе», то ли в Лениздате. Но страна всё глубже погружалась в дрыгву (трясину) перестройки. Никто никому не хотел быть обязанным, никто не держался за слово, за данное обещание, и дело с книгой у него сорвалось. Прожил он у меня три дня и уехал в расстроенных чувствах. А ведь как рассчитывал выпустить свою очередную книгу не в Беларуси, а в России. Да ещё в Ленинграде! Утверждал, что в Минске притесняют русских писателей, почти не печатают, не издают. – «Нужен закон, по которому русскоязычные авторы могли бы издаваться на равных с белорусскими». – «Я думаю, такого закона никогда не будет, хотя бы потому, что редактору или издателю не важна пропорция, важен талант», – сказал я. «Ну, какой может быть талант у писателя, который тщится что-либо создать на несуществующем языке!» – усмехнулся он.

Я был не согласен с таким его замечанием, однако спора избегал – мало ли что может сказать в сердцах от неудачи творческий человек. Сочувствовал, но помочь не мог. Хотя стихи его мне близки: о природе, о женщине, о светлом чувстве одиночества – верном спутнике поэта.

Он уехал, и больше мы с ним не виделись и даже не созванивались. И вот, через годы, снова встретились.

– Изменились мы, – сказал он, глядя на меня. – Ничто на человека не оказывает такого влияния, как время. Убийственного влияния.

– Что вы имеете в виду?

– Здоровье, прежде всего. И обстановку у нас, в Минске, где всё шиворот-навыворот. За последние десять лет у меня вышла всего одна книга.

– На русском?

– А то на каком!

– Ну вот, а вы говорили – не издают. Скажите, а на белорусском писать могли бы? Вы с самого рождения живёте в Беларуси, и кому, как не вам…

Я понял, что наступил на больную мозоль. И тогда, в Ленинграде, и сейчас передо мной был человек, который не принимает белорусскую мову. А заодно тех, кто на ней пишет. Вот и сейчас:

– Вы никак не можете понять, что нет никакой белорусской мовы. Есть трасянка, чисто бытовой язык, помесь городского с деревенским, где русские слова произносятся на так называемый белорусский лад. И всё.

– А как же многие белорусские поэты, прозаики?

– И у них нет. И они пишут на трасянке.

– А как же в Великом Княжестве Литовском, где на протяжении веков государственным языком был старобелорусский?

– И там не было.

– А как же современная белорусская интеллигенция – профессора, художники, артисты? Например, в моём любимом театре имени Янки Купалы?

– Там да, там они говорят хорошо, но только там, больше нигде.

– А как же иные места, как, например, деревня Паздерки, где родилась моя мама и куда я каждое лето ездил к бабушке? И где, кстати, сам разговаривал по-белорусски. Или писатель Владимир Короткевич, уже не говоря о других белорусских классиках?

– Нет, нет и нет! Нету белорусской мовы, а значит, и писателей нету. Для того чтобы они стали писателями, их надо перевести на русский.

– С какого языка?

– С трасянки.

– Что, украинского тоже нет?

– И украинского нету. Есть суржик, схожий с белорусской трасянкой.

Чувствуя, что мы в нашем разговоре топчемся на месте, я спросил:

– Вы принимаете участие в работе съезда?

– Да, хотя ничего хорошего от него не жду. Сколько бы мы и о чём ни говорили, положение не изменится. Потом сами убедитесь.

– Тогда что? До встречи?

Мы пожали друг другу руки, и я вернулся в свой номер.

Анатолий Юрьевич прочитал текст моего выступления и предложил сократить всё, что не касается Беларуси. Я так и сделал, и получилось как надо.

– Выпить хочешь? – спросил я. – У меня есть армянский коньяк, четыре звезды.

– Но только начался день!? – с некоторой осторожностью произнёс он. – Впереди столько хлопот. И выступление перед студентами-филологами БГУ. Кстати, после выступления у нас будет неформальная встреча за столом в том же БГУ.

Вскоре мы поехали в БГУ, точнее, в одно из его зданий на улице Карла Маркса. Факультет русской филологии, небольшая аудитория человек на 60–70. Юные, в основном девичьи, лица, абсолютно все красивые. И красота их особенная. Не та, что у конкурсанток всяких там «miss», оглуплённая гламурным макияжем и крайней раздетостью, что вызывает чувство жалости и страха – не простудились бы. А красота одухотворённая, облагороженная знаниями. Да и вопросы, которые они задавали нам – Станиславу Куняеву, Александру Казинцеву, Владимиру Илляшевичу (Эстония), Ивану Голубничему, – точные, осмысленные. Например, вопрос Куняеву: «Каким вам видится чувство патриотизма в наше время?» Или мне: «Чем, по вашему мнению, «хорошая» нынешняя литература отличается от «плохой»?»

Значит, готовились к разговору, думали.

После встречи со студентами приехали в главное здание БГУ. Здесь, в небольшом помещении при студенческой столовой, для нас накрыли стол. Говорили о литературе, об истории Великого Княжества Литовского, а значит, о Белой Руси.

– Судите сами, – сказал я, собираясь, наконец, высказаться о том, о чём сам немало думал, – столица ВКЛ – белорусский Новогрудок (Новгородок), что в Гродненской области. Государственный язык – старо-белорусский. А имена великих людей ВКЛ? Есть ли в нём те, кто ныне называют себя литовцами? Есть ли поляки? Нет. Есть белорусы: Франциск Скорина, Симеон Полоцкий, Симон Будный, Микола Гусовский, Василь Тяпинский… А ещё до них, задолго до них – первая женщина, канонизированная Православной церковью, святая Евфросиния Полоцкая. А ближе к нашим дням – Марта Скавронская (Екатерина I), Адам Мицкевич (отец-белорус, мать-еврейка), Элиза Ожешко (в девичестве Павловская), Станислав Монюшко, Михаил Огинский – выдающиеся поляки белорусского происхождения. Можно назвать также целый ряд выдающихся русских деятелей белорусского происхождения: Глинка, Римский-Корсаков, Шостакович, Стравинский, отчасти Достоевский, родоначальник русского символизма Николай Минский, авиаконструктор Сухой. И это далеко не всё! Если взять русскую медицину – там белорусов пруд пруди! И это не разделить, не обособить.

– Если Иван Сабило говорит, значит, знает, – сказал Куняев.

– Не только Сабило, – сказал я. – Года два назад тогдашний Президент Польши Александр Квасьневский благодарил белорусский народ за то, что он дал польской культуре многих своих, ставших выдающимися, сыновей и дочерей. Почему так произошло? Над этим можно долго размышлять. Но если коротко: в те давние, особенно трудные для белорусов времена не было деления по национальности, а делились по вере: католик – значит поляк, православный – значит белорус. Кстати, есть ещё один знаменитый Мицкевич, и тоже классик – белорусский писатель Якуб Колас.

– А кто такие литовцы?

– Литовцев вообще не было. Были от Литвы – литвины, а те, кто назовут себя потом литовцами, были племенами-язычниками: аукштайты, делтува, жемайты и прочие. С поганой, как тогда называли, то есть языческой, верой. Потом они постараются объединиться, возьмут в свои слова латинские окончания, примут католическое христианство и станут Летувой – это их самоназвание, – а не Литвой, как мы их называем. Великое Княжество Литовское ушло, осталась Белая Русь, как утверждают некоторые знатоки – непокорённая часть Руси, не испытавшая на себе монгольского нашествия. Со своим народом, историей и православной верой. Другие знатоки утверждают, что Белая она оттого, что здесь проживало население с особо белой кожей. Есть и такие, кто соотносят название «Белая» с белыми льняными одеждами, которые носили жители этих мест. Ещё, в отличие от Белой Руси была Чёрная Русь, и некоторые утверждают, что так называли часть польской Руси. В отличие от Белой – московской. И это, оказывается, не всё. Ещё была Красная или Червонная Русь, располагавшаяся на территории некоторых районов нынешней Западной Украины. Но вы спросите, откуда само слово – Литва? В Беларуси некоторые деревни до сих пор носят название – Литва. Нужно поговорить с учёными, возможно, это деревни, которые во время весеннего паводка заливались водой (лить, заливать, приливать). Заливались, но не настолько, чтобы на этих местах невозможно было селиться и вести хозяйство. В отличие от дрыгвы, то есть трясины, где люди не селились и жить не могли. Так вот жители деревень и посёлков с названием Литва могут с полным основанием называть себя и литвинами, и литовцами.

Я говорил это, готовясь к возражениям, но никто не возражал. То ли верили мне, то ли их собственных знаний о Белой Руси было ещё меньше, чем у меня. Только Станислав Куняев вспомнил, что у литовцев были хорошие поэты Балтрушайтис и Межелайтис.

– Ну да, – сказал я. – Ещё можно назвать художника и композитора Чюрлёниса, но это уже почти наши дни, а не эпоха Возрождения и не Великое Княжество Литовское.

Станислав Куняев на встрече со студентами сказал, что он перевёл на русский язык средневековую поэму Николая Гусовского «Песня про зубра» и за этот свой труд стал лауреатом премии Союзного Государства. Я хотел расспросить его об этом событии, но тут по мобильному телефону Анатолию Аврутину позвонил его отец. И сообщил, что умер Туркменбаши Ниязов, Президент Туркменистана.

Новость, особо скорбную для туркмен, мы встретили сдержанно и даже с некоторым недоверием. Сапармурату Ниязову было ещё далеко до старости, выглядел он богатырём, однако на трудной дороге жизни «исчерпал свой жизненный ресурс», по выражению Льва Толстого, и ушёл навсегда.

Некоторое время назад я ознакомился с его двухтомником «Рухнама», т. е. «Внутренний голос», повелевающий туркменам прислушаться к самим себе. Книга, как сказал автор, написана «по воле Всемогущего Аллаха и родилась в моём сердце». Много в этой книге того, что нужно знать каждому человеку, – о добре, о Боге, о детях, о родителях.

Ниязов не знал ни отцовской, ни материнской ласки. Отец погиб на фронте в Великую Отечественную, мать и, кажется, братья погибли от землетрясения в Ашхабаде. Он рос сиротой, детдомовцем. Умный, смышлёный, образованный, он быстро продвигался по служебной и партийной лестнице, и в середине 80-х стал Первым секретарём ЦК Туркменистана. После распада СССР стал Туркмен– баши (главой туркмен). Пожизненно. Однако жить довелось недолго. Перед самой смертью С. Ниязов заключил договор о поставках туркменского газа – почти всего, что добывает Туркмения, – в Россию. Но я не уверен, что Россия сможет разумно распорядиться этой данностью, – не тот уровень мышления нынешних российских властей. Сделают так, как прикажет Дядюшка Сэм и проамерикански настроенные российские олигархи. Возможно, я ошибаюсь, время покажет.

…А судьба Сапармурата Ниязова оказалась великодушна к сироте – она послала ему смерть раньше, чем позор.

22-23 декабря. От гостиницы «Беларусь» комфортабельный автобус в сопровождении милицейской машины с мигалкой доставил нас в здание филармонии, что на углу площади Якуба Коласа и бульвара Владимира Мулявина. В центре площади – бронзовый Якуб Колас, окружённый своими литературными героями. Дед Талаш – герой Гражданской и Великой Отечественной войны – самый старший по возрасту, почти 100-летний белорусский партизан и главное действующее лицо знаменитой повести Якуба Коласа «Дрыгва». К сожалению, и белорусский дед-долгожитель не избежал критики, да если бы только критики, но ядовитого зубоскальства крохоборов, особо неравнодушных к жизни героев. То у них Дед Талаш карикатурный герой-«орденопросец»: два раза орден просил – не давали, и только на третий – дали. То они в Павлике Морозове открывают предателя – запутали мальчишку, убили его и его же осуждают. То Зою Космодемьянскую представляют глупенькой: мол, была бы умнее, осталась бы жива. То в Александре Матросове обнаруживают выпивоху – напился пьяным и полез на амбразуру дзота, дескать, пьяному море по колено. То в Петре Ильиче Чайковском видят только то, что ниже пояса. Пишут, развенчивают, зубоскалят всезнайки, которых самих-то нужно рассматривать как минимум в лупу, а лучше в микроскоп. Короче, нравственные карлики, которые всё высокое понижают до своего уровня понимания и мышления. Не ведомо им, что Александр Сергеевич Пушкин советовал всё мелкое, преходящее оставить черни, а нас, говорил он, должен интересовать сам гений и всё великое в нём (в данном случае герой).

И как же хорошо, что бульвар Владимира Мулявина втекает в площадь Якуба Коласа. А если вытекает из неё – ещё лучше.

Филармония. Фойе, зал, другие помещения после недавнего ремонта, всё красиво и уютно.

Звучит гимн Республики Беларусь в исполнении военного духового оркестра, что разместился на балконе. Открывает съезд председатель Союза писателей Беларуси Николай Чергинец. Из 341 члена Союза писателей на съезд прибыло 303. Избрали президиум из 36-ти человек.

Министр культуры Беларуси, под аплодисменты, сказал, что в Республике широко практикуются государственные заказы на создание пьес для театров, сценариев для кино и др.

Гости – представители Болгарии, Германии, Латвии, Литвы, Молдовы, Польши, России, Сербии, Украины, Эстонии. Первому из зарубежных гостей предоставили слово Станиславу Куняеву. Он рассказал о своих встречах в 60-е гг. с белорусским поэтом Рыгором Бородулиным, а также назвал ряд имен белорусских писателей, которые публикуются в «Нашем современнике».

После перерыва пригласили выступить меня. Я прочитал обращение к съезду Сергея Михалкова, а затем то, что осталось из моей речи после многочисленных сокращений. Главное – обнародовал наш план создания 50-томной российско-белорусской библиотеки.

Когда завершился первый день съезда, ко мне подходили писатели, интересовались, каким объёмом будут выходить тома. Георгий Марчук попросил текст моего выступления – собирается напечатать в газете «Лггаратура 1 мастацтва». И душа моя похолодела, когда подумал, что ничего путного из идеи создания российско-белорусской библиотеки не выйдет. «Зароют» её российские чиновники, как сказал Сергей Владимирович, найдут причину отказать. А без согласия российской стороны, не будет поддержки и белорусов.

По-деловому, организованно прошёл второй день. Выступали писатели и гости. Легко, без трений избрали новое руководство Союза, председателем которого снова стал Николай Чергинец.

После шумного, многолюдного застолья, завершившего большое литературное событие, мы с Владимиром Илляшевичем отправились в гостиницу пешком. Мимо оперного театра, мимо выставочного зала, мимо аллеи лип, посаженных представителями различных городов, в том числе и трудящимися Таллина. Ил– ляшевич – таллинец, он фотографировал дерево и табличку возле него. А я фотографировал Владимира Николаевича рядом с табличкой и деревом. Он же всё твердил:

– Вот привезу и опубликую эти снимки в Таллине, чтоб не говорили, что в Беларуси не уважают Эстонию.

Главное впечатление от съезда – всё организовано хорошо, но кажется, будто о чём-то важном, о чём писатели должны были сказать, они так и не сказали. И нет уверенности в том, что новый Союз – будущий долгожитель, потому что заметные писательские силы остались в Союзе белорусских писателей. И достаточно смены руководства страны, чтобы многое поменялось в литературном хозяйстве Беларуси. Это особенно остро чувствуешь, когда подумаешь, сколь непрочны отношения Беларуси и России на державном уровне. Вот-вот возникнет проблема газа и нефти, точнее, проблема цен. Сложно объединяться и дружить против кого-то, гораздо легче быть вместе по взаимной приязни и добросердечию. Но до этого далеко, и дойдём ли когда-нибудь?

Вечером ко мне в номер постучалась одна областная поэтесса. Принесла коньяк и конфеты. Я сказал, что у меня есть свой коньяк, но она заявила, что обидится, если мы не откроем её бутылку. Открыли, выпили – я больше, она совсем чуть-чуть. Мы с нею познакомились несколько лет назад, на дне рождения Анатолия Аврутина. Ах, как она тогда расхваливала его, поэта и человека, как благодарна была ему за помощь, но, видимо, время в ней что-то поменяло, и теперь она говорила о нём только в мрачных тонах.

– Может быть, у вас это ревность – поэта к поэту? – спросил я.

– Ах, Иван Иванович, о чём вы говорите! Просто я разобралась в нём и вижу, что он собой представляет… Но я бы не хотела, чтобы вы рассказали ему, что я к вам приходила.

– И не собираюсь, – сказал я. – Много лет я руководил большой писательской организацией, мне часто поэты и прозаики высказывали своё мнение о коллегах, и если бы я не сдерживал себя, то мог бы заварить такую кашу – век не расхлебать. Так что не волнуйтесь. Но и вам советую своё к нему отношение высказывать лично, а не пытаться формировать мнение о нём окружающих. Поверьте, так будет лучше.

Когда она ушла, позвонил Анатолий Аврутин – завтра ждёт меня в гости. Я сказал, что приеду, и, возможно, не один, а с Илляшевичем.

24 декабря. В полдень мы с Владимиром Илляшевичем на такси поехали к Аврутину. По пути немного проехались по Минску, я показал своему гостю несколько мест, где он ещё не бывал. Его поражает чистота, ухоженность города, какая-то особая, очеловеченная атмосфера. Я рассказал ему две сценки из моих наблюдений за жизнью минчан.

Ехал я как-то по Минску в троллейбусе. Позднее солнечное утро, пассажиров немного, почти все сидят. Тишина. Но вот на остановке входит немолодой гражданин и давай с ходу чертыхаться – по-видимому, чем-то недоволен. Две женщины встали со своих мест, предложили ему сесть. «Чего это вы, дамы, уступаете место мне, мужику», – опешил гражданин. «А мы всем приезжим уступаем», – сказала одна. «Но почему вы решили, что я приезжий?» – «А мы давно заметили: если у нас кто-то бранится в транспорте, значит, приезжий».

А вот вторая. В 2002 году в составе небольшой делегации Союза городов-ге– роев я побывал в Минске. Тогда мы тоже остановились в гостинице «Беларусь». Рядом с гостиницей небольшой православный храм. В тот день мы уезжали из Минска. У нас оставалось немного белорусских денег, и мы, проходя мимо храма, отдали их пожилой женщине, что стояла не рядом с церковью, а чуть в отдалении. Мы поняли, что она просит милостыню. А Галина Ивановна Баринова дала ей какую-то крупную белорусскую купюру, после чего мы направились к автобусу. И тут услышали сзади шаги – нас догоняла эта женщина – и сразу к Галине Ивановне: «Извините, пожалуйста, но я не могу столько принять от одного человека, это не по-божески. Возьмите сдачу.»

Владимир Николаевич слушал меня, улыбался и, кажется, не верил.

Аврутины приняли нас радушно. Были они вдвоём – Анатолий Юрьевич и его жена, Зоя Григорьевна. Когда уже сидели за столом, пришёл их младший сын Олег – высокий, образованный парень, большой эрудит.

Говорили о настоящем и будущем. Без радости. Многим из нас уже давно не по себе, что писатели, а заодно и литература, так мало значат в современной жизни. Наша страна, давшая миру столько литературных гениев, в последние годы много сделала для того, чтобы принизить этот великий род человеческой деятельности. Не зря же Евангелие от Иоанна начинается словами: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Церковь, её служители стараются приблизить человека к Богу. Писатели, по крайней мере лучшие из них, жизнь кладут на то, чтобы, благодаря слову, не только самим познать Красоту, но и одарить Ею читателей. И если правда, что красота может спасти мир, то писатели и иже с ними спасают саму красоту. Уже не говоря о том, что именно литература осуществляет важнейшую санитарную функцию – отбирает и запечатлевает всё нравственное и высокое, отбрасывая всё мелочное и порочное.

И как же государству не видеть этого, не заботиться о творцах, не создавать хотя бы минимум условий для их деятельности? Касается это не только писателей, но и художников, композиторов, кинематографистов – всех творческих работников. Но – вместо этого – отповедь: дескать, слишком много вас развелось, определитесь сначала, кто из вас мастер, а кто имитатор, тогда мы подумаем, что с вами делать. И решим, положен ли вам за ваш труд оплачиваемый отпуск и больничный лист, если вы заболели. Цинично и крайне отстало.

На мой взгляд, вопрос решается до удивления просто: нужно принять государственное решение, которое приравняет творческие союзы и творческих работников к трудовым коллективам, таким как библиотеки, театры, музеи. И провести переаттестацию творческих работников. Книга или картина художника имеют не только духовную ценность, но и материальную – они продаются, принося государству немалый доход. Так почему же государство не позаботится о тех, кто их создаёт?! А потому, что во главе государства не государственные деятели, а временщики, к тому же богатые. Они в писателях видят «лишних людей».

Пытался на эту тему разговаривать с моими коллегами. Владимир Николаевич и Анатолий Юрьевич соглашались, что чиновники действительно далеки от понимания важности культуры, но писатели всё же остаются «властителями дум», хотя, по сравнению с советским временем, в большей степени утратили свой статус.