Текст книги "Поэма о фарфоровой чашке"

Автор книги: Иссак Гольдберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Федосья вспыхнула и гневно подняла голову:

– Я не балуюсь… С чего это ты, тятя, взял?.. Почему зря обижаешь?..

– Зря? – фыркнул Поликанов. – До меня доходит… Не глухой я. Меня не обманешь… Шляются округ тебя парни, вижу – шляются…

– Я им не потатчица…

– Молчи!.. Ты молчи, когда родитель с тобой разговаривает, старший!.. Распустилась… Треплешь хвостом по собраниям и думаешь, што своим умом можешь вполне жить. Рано еще!.. Ум-то не вырос как следует… Вот я тебе и говорю: коли замечу за тобой какое баловство, шкуру с тебя спущу!..

У девушки задрожали губы. Она стиснула руки, и глаза ее потемнели.

Отец погрозил ей пальцем и отошел.

Федосья сдержалась. Она знала крутой нрав старика, знала, что если ответить ему резко, по-настоящему, то выйдет большой шум и потом не оберешься разговоров. И хоть все в ней внутри протестовало против несправедливых слов отца, она сдержалась. Как сдерживалась уже не первый раз.

Расстроенная и взволнованная ложилась она спать в этот вечер.

Раздеваясь в своей комнатушке перед небольшим зеркальцем, она по привычке оглядывала себя, заправляя на ночь свои тяжелые густые волосы. Рубашка спустилась с ее плеча, и она торопливо и со странным смущением поправила ее.

Внезапно ей стали понятны разговоры товарок по работе, упреки и подозрения отца. Впервые она почувствовала по-настоящему и уверенно, что она красива, что вот это лицо с ясными глазами, эти губы, складывающиеся в растерянную улыбку, это круглое и нежное плечо – все это может и должно привлекать внимание, все это может и должно нравиться.

Растерянная улыбка стала шире и ярче. Девушка вспомнила взгляды мужчин: и своих ребят, товарищей по фабрике, и чужих, случайных прохожих. Вспомнила взгляды инженера.

И, вспомнив Карпова с его полусмущенным видом, с его нескрываемыми попытками побыть возле нее, перекинуться с нею парою хотя бы малозначащих слов, Федосья улыбнулась яснее и веселей.

И с этой улыбкой сползло с нее раздражение, в которое привел своими попреками и наставлениями сегодня отец. Эта улыбка развеяла волнения: Федосья слегка зевнула, потянулась всем гибким телом, хрустнула пальцами, заломив руки за голову, и проворно юркнула в постель.

Глава пятая

I

Ветхий скрипучий паром по утрам перевозил из Высоких Бугров рабочих и работниц. Каждое утро, торопясь и сталкиваясь на тропинках, скатывались с высокого берега к парому люди. Каждое утро, опережая других, легко неслась к пристани Степанида.

– Не торопись!.. – смеялись над ней подруги. – Все равно раньше других не попадешь на фабрику…

– Разбогатеть, Стешка, думаешь аль что?.. Пошто торопишься?..

– Поспеешь, девка… Поспеешь!..

А Степанида рвалась вперед, прыгала одной из первых на зыбучие доски парома и протискивалась поближе к перилам. Она не слушала веселых насмешек приятельниц.

По пришел день, когда среди обычных веселых возгласов прозвучало новое.

– Торопишься? – с недоброй улыбкой остановила ее одна из женщин. – Не терпится тебе?.. Ну, ну беги скорее к своему Ваське. Лови его! Авось, поймаешь.

Степанида сжалась, приостановилась и втянула голову в плечи, словно в ожиданье удара. Кругом засмеялись.

– Што ты?.. – забормотала девушка и вся вспыхнула горячим густым румянцем. – Какой Васька?.. – Я никого не знаю…

– Ай-яй? Память-то у тебя истинно девичья!.. – глумливо расхохоталась женщина. – Еще вчера с Васькой на берегу прохлаждалась, а уж нонче и не помнишь… Ну, и дела, девоньки!..

Паромщик оглядел своих пассажиров и задвинул засов у перила.

– Отчаливаем!.. – скомандовал он. – Отходи от канату!..

Загнанная в угол стыдом и любопытными, изумленными взорами окружающих, Степанида схватилась руками за перила и спрятала глаза. Сердце в ее груди колотилось неистово, в ушах звенело. Цветные круги заходили перед глазами.

– Беда!.. – быстро пронеслось в ее сознании. – Беда!..

Вода плескалась под паромом, журчала вокруг него.

Веселые голоса стрекотали кругом, взрывался громкий смех. Свежее, яркое утро молодо вставало над рекою, над берегами. По реке плясали серебряные пятна, с проплывавших плотов неслись окрики.

И все звуки сливались для Степаниды в один крик, в один вопль:

– Беда!..

Тайна, которую она носила в себе, прятала от всех, видимо, перестала быть тайной. Знойным ужасом ожгло Степаниду. «Что ж теперь будет? Дознались, видать, о встречах с Васей, углядели! А что же будет дальше?..»

Вода безмятежно журчала и плескалась вокруг парома. Беспечны и равнодушны были все, кто плыл вместе со Степанидой.

Берег, фабричный берег, быстро набегал на паром. Паромщик свирепо хватался за рулевое, за багор.

Прыгая и толкаясь, неслись рабочие и работницы по сходням на берег.

Отстала, пошла позади всех Степанида. Свернула с обычной дороги, выбрала узенькую тропинку, вившуюся по берегу. Пошла окольным, дальним путем на фабрику.

Еще час тому назад она была свободна от тревоги и не боялась будущего. Еще час тому назад могла она радостно, скрывая в себе сладкий стыд, думать и мечтать о встречах с Васей. О встречах, которые принесли пьянящее томление. А теперь все рухнуло. Словно в толпе, среди глумящихся и озорных мужиков кто-то сорвал с нее одежды и выставил напоказ, нагую, бесстыдную, опозоренную.

Вчера вечером, как обычно, пришла она к тихой заводи на реке, туда, где тальники густо нависли над водою и беззвучно покачиваются, слушая бормотанье воды. Как обычно, немного опоздав, пришел Василий. И потом, когда вода серебряно поблескивала, обласканная прячущейся в легких облачках луною, Степанида в блаженной полудреме переплывала в легком стружке реку.

И сладостно было слушать тишину ночи. И радостней всего было вслушиваться в то, что медленно и блаженно укладывалось там, в самой глубине души.

Было немножечко жутко от этих встреч украдкой. Но казалось, что никто, ни одна душа на свете не знает, что они сходятся, что она ждет своего Василия, что с ним приходит впервые изведанная ласка.

И вот – знают другие. Знают многие. Теперь все откроется дома. И дома настанет ад.

Обмирая от стыда, от страха, от какой-то непонятной еще, но остро прочувствованной утраты, Степанида добралась до фабрики и позже других вошла в укупорочную.

В этот день Степанида работала молча, настороженная, сторонясь приятельниц, боясь расспросов и разговоров. И день для нее тянулся непосильно медленно.

В обед она убежала к пруду, к переулку, мимо которого, знала она, ходил домой Василий. Она притаилась и ждала. И ей посчастливилось. Василий проходил один.

– Вася! – со смущенной радостью тихонько окликнула она его.

– А, ты! – улыбнулся Василий и свернул в ее сторону.

– Кого ждешь?

– Тебя! – вспыхнула девушка и оглянулась. – Беда у меня Вася.

– Какая еще? – нахмурился Василий и оглядел Степаниду.

– Да вот… болтают про нас… Подглядели как будто. Срамно, Вася… Теперь мне проходу не будет.

– Только и всего? – рассмеялся Василий. – Дурочка, ты не робей!..

– Да как же… Дознаются дома, житья не станет…

– Пустяки… Ты лучше сегодня приходи на наше место. Ладно?

– Страшно мне…

– Приходи. Ждать буду!

– Увидят… Боюсь я теперь.

– Не опаздывай! – не слушая ее, твердил свое Василий, наклонясь к ней и заглядывая в ее глаза. – В девять…

– Ах, Вася… – вздохнула Степанида и наклонила голову. – Приду… Конешно, приду…

II

За облупленными, закоптелыми фабричными корпусами, за грязным ухабистым двором, у самого пруда, на робкой зелени с недавних пор вырос свежесрубленный просторный дом. Широкие окна этого дома, с чистенькими легкими занавесками, пропускали в солнечные дневные часы детские крики, звонкий лепет, порою плач.

В доме с этого года были устроены детские ясли. Сюда утром, к гудку, приходили матери-работницы с ребятишками и оставляли их в чистых комнатах с беленькой детской мебелью, с яркими, веселыми и смешными картинками на стенах, с кучею забавных мишек, мячей и другой драгоценной незаменимой детской рухлядью.

Ясли выросли после напряженной борьбы, после долгих споров и попреков. Спорили о том: куда лучше употребить деньги, поступившие в фонд улучшения быта. Эти деньги каждый хотел употребить по-своему. И когда женщины потребовали, чтоб были устроены ясли, им был дан сначала решительный и резкий отпор:

– Жили без всяких затей… Ничего, справлялись с ребятишками дома!..

– Это для каких-нибудь бездомовых, безмужних баб, для девок, которые брюха нагуливают крадучи – ясли эти самые!..

– Есть другие надобности… Лучше несколько лишних мест в кулорте купить, рабочих людей, которые нуждаются, подремонтировать…

Но женщины проявили настойчивость. Их увлекла за собою женотделка Евтихиева, лучшая работница расписного цеха.

– Бросьте глупости городить! – напустилась она на противников яслей. – Вы с ребятишками не водились. Вы этой сладости не знаете, ну и нечего соваться… Привыкли, чтобы женщина и на кухне возилась, и за ребятами подтирала, и пьяных вас вытрезвляла… А мы думаем по-новому жизнь строить… Верно, женщины?!

Женщины дружно поддержали ее. Профработники стали на их сторону. В заводоуправлении выяснили вопрос о месте, о лесных материалах, о рабочей силе. К осени помещение под ясли было вчерне готово. А зимою, к Октябрьской годовщине, в доме уже запищали ребятишки и матери ходили смотреть, как они возятся в чистых веселых комнатах, подчиняя себе дежуривших женщин и деспотически требуя для себя все их внимание.

В первое время в ясли понесли своих детей девушки-матери. Этот новый дом, приветливо сверкавший желтым деревом стен, привлек к себе прежде всего тех матерей, дети которых явились для них тяжелым и неожиданным бременем. Для этих ясли стали прямо благодеянием. И когда такие матери в первый раз нерешительно пришли сюда и положили ребятишек в чистенькие, сверкавшие белизною кроватки, когда они увидели, что их ребятишками весело и любовно занялись няньки яслей, – они облегченно вздохнули и почувствовали, что не все еще так плохо и безвыходно, как им казалось.

Свою четырехмесячную девчурку принесла сюда и глазуровщица Надя, та исхудалая, нервная девушка, которая однажды вмешалась во время работы в разговор об ухаживании Карпова за Федосьей.

С недоверчивой сердитой усмешкой посадила она своего ребенка в кроватку, которую указала ей нянька, и исподлобья поглядела на ряд беленьких стульчиков, на низкий стол, на разбросанные по чистому, свежеокрашенному полу, игрушки.

– Обижать ее тут не станут? – хмуро спросила она.

– Ступай, ступай! – засмеялись няньки и дежурная по яслям. – Их, этих бутузов, обидишь!..

– Вон они какие боевые!..

Девушка постояла еще немного, помолчала. Уходя, она снова оглядела детскую беленькую мебель, игрушки, шумливых детей. На бледных губах у нее затеплела слабая улыбка.

Среди старых рабочих ясли пользовались незавидной славой.

Потап как-то дома, за обедом, полно и недвусмысленно выразил мнение старых людей об этой новой женотдельской затее:

– Вот, Василий, – нехорошо улыбаясь, сказал он, – для вашего брата, кобелей, эти ясли… Какая от вас забрюхатит, ну, и тово… потащит туда, на обчественную шею!..

Василий промолчал. Но старуха Устинья, задетая за живое, не выдержала:

– Пошто так говоришь?.. Это для всех и кажной бабы облегченье… А ежели что касаемо девки какой, которая себя не уберегет, так это лучше, чем как раньше… Раньше-то, помнишь, как бывало?

Потаи помнил, но задористо вскинул голову и насмешливо спросил:

– Как?

– Забыл?… А так вот… мало младенцев в пруду вылавливали али в речке, в омуте?.. Мало?..

– Ежели поискать, – буркнул Потап, – то и нонче, поди, немало в пруду гниет, прости господи… Нонче на этот счет строгости нет… Блуд развелся, вот оттого и в прудах не ищут…

– Скажешь ты!.. – в сердцах сказала старуха и пошла к печке за кашей.

В устройстве яслей немало трудов положил и Андрей Фомич.

– Надо, – твердил он, – коло фабрики, коло новой по-настоящему и быт новый устраивать… Вот пересмотрим наши финансы и жилые дома строить будем… Станем вытаскивать рабочих из старого болота… А то ведь стыдно глядеть, как пролетарии живут…

Пролетарии, фабричные рабочие, жили по старинке. Поселок застроен был домиками, которыми владели рабочие. За домиками тянулись огороды, в каждом почти дворе рылись в пыли куры и хрюкали свиньи. Из темных недр стаек и поднавесов неслось угрюмое и хриплое мычанье. На закате дня густое стадо, вздымая клубы пыли, разноголосо мыча и сгоняя прохожих к заплотам и к стенам изб, брело с пастбища. И озорной пастух, передразнивая пионеров, дудел на своей дудке веселый сбор.

И когда свежий человек попадал на фабрику и приглядывался к тому, как живут рабочие, то непременно высказывал свое изумление:

– Товарищи!.. Да ведь это форменное обрастание… Эти курочки, свинки, коровы, огороды, четвертое, пятое – к чему это все?!

– Как к чему? – бушевали семейные рабочие. – Ты поживи, тогда увидишь!.. Неужели за каждым яичком да за каждой кружкой молока к высокобугорским ходить?.. Да они, в таком разе, всю шкуру с нас сдерут. Никакого заработка не хватит!..

– Не хватит!.. Никакая ставка не выдержит!..

Свежий человек умолкал, но уходил с назойливой мыслью о том, что здесь многое неладно, не так, как должно быть.

Андрей Фомич, прорабатывая с Карповым проекты новых цехов, заодно решил подготовить и проект постройки небольшого рабочего городка.

– Туда, Лексей Михайлыч, – водя шершавым толстым пальцем по плану фабрики, возбужденно пояснял он, – туда, вон, на поляну поставить на первое время домишков шесть… Как ты разумеешь? А?

– Отлично! – согласился Карпов. – Место прекрасное: с одной стороны горка, лес, с другой – река. Очень хорошо. Только как с финансами?..

– С финансами сообразим!..

И он стал соображать.

III

Федосья пришла с фабрики усталая, разморенная работой. Когда она пошла к рукомойнику смывать с себя белую пыль глазури, мать остановила ее:

– Постой-ка, Феня! Помоги мне грядки выполоть… Всего делов на час…

Девушка возмутилась:

– Ты что, мама? Я еле ноги тащу. Устала, какие еще грядки?..

– Да работы-то всего пустяк, Феня. Потом заодно и отдохнешь, как следует.

– Порядки! – буркнула Федосья и сердито пошла на огород.

Там меж грядами уже ходила, согнувшись и выдирая дурную траву, Аграфена, жена Николая.

– Командировали тебя? – засмеялась она, увидев девушку. – Сразу взяли в оборот…

– Черти! Спокою и отдыху нет… Навязался на мою голову огород этот…

– Зато огурчики свои, сладкие. Капустой запасемся… Польза большая. Покупать не придется…

– Другие покупают… А у нас весь мир хотят захапать…

Отработав на огороде, Федосья вернулась в дом.

Усталость жаркой тяжестью навалилась на ее тело, руки и ноги млели, в голове назойливо позванивало.

– Ты уж, Феня, не ходи седни никуда! Отдохни, – участливо заметила мать. – Посиди дома.

– Не буду сидеть дома!.. – рассердилась Феня. – Пойду…

Мать вздохнула и обиженно поджала губы.

Девушка быстро помылась и, запершись у себя в комнате, стала переодеваться. Натягивая на стройные, загорелые ноги тонкие бумажные чулки, она вспомнила, что заведующий кооперативной лавкой уже давно обещал приобрести в городе для нее шелковые. И ей представилась ее нога, туго обтянутая тонким шелковым чулком. Улыбка тронула ее губы. Она погляделась в зеркало – и совсем повеселела.

Веселой и бодрой выпорхнула она из комнаты и пронеслась мимо матери.

– Я в сад! – дружелюбно крикнула она старухе. – Там спектакль.

– Ты бы не допоздна!.. – посоветовала мать, любуясь ею и пряча ласку под ресницами.

Федосья вышла на улицу. Пыль с трудом укладывалась по широкой дороге и вспыхивала золотистыми облачками на красноватом свету электрических лампочек. С реки наносило облегчающей, бодрящей прохладою. В саду, где высоко над деревьями сверкали яркие огни фонарей, гремел оркестр.

По улицам торопливо проходили прифрантившиеся женщины и молодежь. Бежали мальчишки, перекликаясь и задирая прохожих. У ворот на завалинках и на длинных скамьях сидели старухи и старики и лениво, но многословно беседовали.

На широком перекрестке, возле закрытых лавок куча ребятишек заигралась в городки. Стук городошных палок и азартные крики четко звучали в присмиревшем вечере.

Тут же у стены двое пьяных ползали в пыли и беззлобно ругались.

Федосья обошла ребятишек, взглянула на пьяных и подалась в сторону. Но один из них уже заметил ее и с пьяной озорной лаской крикнул.

– Красоточка!.. Мамочка, ступай к нам!

Федосья ускорила шаг.

– А ты не бойся!.. Не скушаем! – захохотали пьяные. – Не-е-т, не скушаем…

«Свиньи! – брезгливо подумала Федосья. – А еще рабочими хорошими считаются».

Она знала обоих. Они работали в расписном цехе. Один из них славился тонким мастерством, с которым умел когда-то расписывать дорогие сервизы. Другой работал на простой посуде и выгонял большие заработки. Но оба считались самыми упорными, самыми закоренелыми пьяницами. Время от времени то тот, то другой из них получал расчет за прогулы и шел чертомелить по поселку. Сейчас как раз ходил без работы искусный расписчик. И, видимо, он на этот раз тянул в пьянку своего товарища.

Они крикнули что-то еще вдогонку девушке, но она уже не расслышала слов.

В конце широкой улицы засветлели огни. Оттуда доносились вскрики и смех. Федосья подходила к воротам сада. Возле окошечка кассы змеилась очередь. В конце очереди Федосья нашла подруг.

– Ребята обещали взять билеты, да куда-то запропастились. Всегда они так! – встретила Федосью жалобой круглолицая толстенькая девушка. – Нельзя на них надеяться.

– А ты ни на кого не надейся, Варя! – весело посоветовала ей Федосья. – Бери билеты – и все.

– Ты пошто поздно?

– Да с огородом опять.. – нахмурилась Федосья. – У стариков глаза завидущие, все им мало…

– У нас так же вот. Капусту насадили… Осенью продавать станут.

– Срамота!..

– Не хватает, вишь, – примирительно объяснила Варя, продвигаясь с очередью к окошечку кассы. – Семья большая у нас, заработки маленькие…

– У вас не хватает, а тут от жадности.

Очередь таяла, сжималась: Федосья купила билет и быстро вошла в сад.

– Пойдем поближе к сцене! – предложила Варя. – Наши-то наверно там.

Просторная площадка, уставленная рядами длинных скамей, упиралась в открытую сцену. На передних скамьях уже терпеливо сидели запасливые и предусмотрительные зрители. Серый занавес, с намалеванными на нем лирой и трагической маской, висел буднично и скучно: еще не вспыхнули, еще не загорелись огни рампы.

По дорожкам, у запыленных деревьев и кустарников бродили отдыхающие. Огни были не везде. Яркий свет плыл только над площадкой возле сцены, дорожки же и аллеи тонули во мраке. Темнее других была аллея, прозванная «аллеей любви». Варя тронула Федосью за локоть, когда они проходили мимо нее:

– Гляди-ка, бродют уж… Стыда-то нисколько нет!

Федосья не ответила. Она шла быстро, стремясь куда-то, как бы к определенной цели. Встречные сталкивались с нею, здоровались, задевали ее. Она уклонялась от ласковых и назойливых попыток остановить ее и обрывала заигрывающих парней.

Варя задерживалась и хохотала визгливо и нарочито громко.

Группа ребят преградила им дорогу:

– Айда с нами!

– Мы чай пить в буфет.

– Товарищи девушки, присоединяйтесь!

– Пойдем, – обернулась Варя к подруге.

– Я не пойду! – отказалась Федосья. – Ты иди.

– Начало ведь еще не скоро. Пойдемте, товарищ Феня.

– Не задавайся, не ломай компании! – накинулись на Федосью встречные.

Но она стояла на своем и решительно отказывалась.

Ее нехотя оставили в покое.

Когда Варя с другими ушла от нее, Федосья свернула в широкую аллею и оглянулась. Сад наполнялся людьми. Всюду бродили с веселым смехом ребята, на скамейках, тиская друг друга, громоздилась молодежь. Пробуя инструменты, нестройно, каждый свое наигрывали музыканты, и большая труба с натугою бубнила что-то надоедливое. Федосье стало скучно. Она пришла сюда повеселиться, похохотать, но почему-то отбилась от веселой компании, сама не зная почему. Теперь она почти пожалела об этом. Ей захотелось присоединиться к кому-нибудь из знакомых, к товаркам по работе. Но кругом были чужие. Она свернула на узенькую дорожку, слабо освещенную электрическим фонарем. С неприметной, утонувшей в черноте ночи скамейки поднялся кто-то и пошел ей навстречу.

– Вы одна?

Федосья узнала Карпова.

– Одна, – ответила она, охваченная неожиданным смущением и досадою от этой встречи.

– Скучаете? – протягивая ей руку, сказал Карпов. – Или, может быть, кого-нибудь ждете?

– Никого я не жду! – рассердилась Федосья и вырвала руку. – С чего это вы взяли?

Карпов слегка растерялся:

– Вы извините меня. Честное слово, я не хотел обидеть вас. Меня удивило, что вы такая… и ходите одна…

– Какая это «такая»?

– Интересная… Привлекательная… – пояснил Карпов. – Вы ведь многим нравитесь… Очень многим… Вот и мне…

– Надсмехаетесь вы надо мною! – слукавила Федосья, смягчаясь. – Вы образованный, спец, а я работница простая…

– Вы лучше любой образованной!.. Сами вы себе, Поликанова, цены не знаете! – горячо сказал Карпов.

Федосья оглянулась. Темная аллейка отгораживала их от людей. Выходило, что они намеренно ушли сюда, подальше от чужих глаз.

– Темно тут, – озабоченно спохватилась она. – Чего люди скажут? Я пойду… До свиданья!

– Ах, да! Действительно, неудобно! – огорченно и оторопело согласился Карпов. – Жалко, что вы уходите…. А я поговорить с вами хотел…

– Об чем поговорить? – пожала плечами Федосья, выходя на освещенную дорожку.

Свет фонаря пал резко на нее и на спешившего за нею инженера. На повороте аллеи им навстречу вышел Василий. Он сразу заметил обоих и широко усмехнулся.

– Прогуливаешься, Федосья? С кавалером?..

– Не бузи, Вася! – сердито оборвала его девушка и зло оглянулась на инженера. «Засмеет теперь Васька из-за этого обормота!» – подумала она.

IV

Василий слонялся по саду один. В этот день у него вышел неприятный разговор с Николаем Поликановым.

Друзья за последнее время как-то охладели один к другому. У Василия день складывался гладко и привычно: днем на фабрике, а вечером где-нибудь в компании или С очередной привязанностью. Николай же неожиданно втянулся в общественную жизнь фабрики: стал бывать на собраниях, участвовать в спорах о перестройке цехов, дал даже две заметки в стенгазету. И если раньше он порою охотно уходил с Василием куда-нибудь побродить без толку и немножко кутнуть, то теперь начал отказываться от этого. Так отказался он и сегодня. И с этого отказа и разгорелся неприятный разговор.

– Сознательного разыгрываешь из себя, Николай? – зло усмехнулся Василий. – В святые лезешь?

– Не в святые, а занят я сегодня. В редколлегию меня звали. Интересно там…

– Очень! Замечательно антересно! – передразнил Василий. – Эту стеннуху вашу одни только дураки и читают… Безграмотные пишут, только заборы портят писаниной своей…

– Напрасно ты…

– Чего напрасно? Разве я неверно говорю? Вот ты – чего ты понимаешь гам? А ведь лезешь – писа-атель, статейки пропущаешь, дураков уму-разуму учишь… Задаешься!

– Я не задаюсь! – вспыхнул Николай. – Это дело простое, ты тоже можешь участвовать… Взял да и написал про свой цех…

– Я бы написал! – рассмеялся Василий. – Не хуже любого… Я бы про девочек накатал. Подойдет это тебе, писатель?

– Не дури.

– То-то вот. «Не дури»! А по-моему самое интересное было бы про девочек! – продолжал глумиться Василий. – Все бы читали: весело да понятно…

– Конечно, девочки – твоя специальность… кто про что, а ты уж непременно про этакое… Только по совести тебе, Василий, говорю: бросил бы ты это!.. Как друг, советую.

– Обидно тебе? – насмешливо скривил лицо Василий.

– То есть, почему это? – растерялся Николай.

– Окручен ты, баба у тебя, как кандалы на ногах, вот тебя и завидки берут, на меня глядя…

– Дурак! Ей-богу, дурак! Чего мне тебе завидовать? Мне жена не начальство. Захотел бы, так и крутил… Да вот не хочу. Противно!..

– А мне не противно… Я, брат, чистеньких выбираю, аккуратненьких… Меня не тошнит…

– Нарвешься на какую, вот и стошнит…

Василий прищурился и сбоку поглядел на Николая:

– Ссориться хочешь? Если ссориться, так не советую. Мне, брат, некогда. Прощай!

– Да и мне некогда. Я пойду делом заниматься общественным…

– Занимайся, занимайся! Может, и партийным скоро станешь?

– Не зарекаюсь… Может быть.

Они разошлись сердитые друг на друга и вместе с гем оба удрученные ненужной ссорой. Василий негодовал на приятеля и жалел, что не разругался с ним на совесть. Но где-то далеко, в глубине души, он чувствовал какую-то свою неправоту, какую-то обиду на самого себя.

Встреча и разговор с Николаем разрушили его планы на вечер: ему не хотелось ввязываться в компанию, которая его ждала. Он ушел в темные аллеи. Злой и готовый сцепиться с первым встречным, он наткнулся на Федосью.

– Прогуливаешься? – насмешливо повторил он и кивнул головой на Карпова. – Пошто кавалер прячется?..

И, словно узнавая того только в этот момент, с озорной, дурашливой почтительностью крикнул: – А, да это сам гражданин Карпов! Мое вам почтение, товарищ инженер! Насчет глазури толкуете! Повышаете, значит, производство, качество?

– Здравствуйте, товарищ! – сдержанно и настороженно отозвался Карпов. – Вышел отдохнуть да вот товарища Поликанову встретил… Вечер хороший…

– Замечательный! – шумно восхитился Василий. – Особливо в темных кустиках, подале от людей…

– Василий!..

Федосья разгневанно подошла вплотную к Василию.

– Не бузи, говорю!.. Зачем глупости болтаешь?..

– Какие ж это глупости? Я верную истину сказал. Кусточки, темнота – самый подходящий сортимент…

– Вы, действительно, что-то несуразное несете, товарищ! – раздражаясь, заметил Карпов. – Неумно!

Василий собирался уже сказать что-нибудь злое и задиристое, но девушка схватила его за рукав и властно приказала:

– Уходи! Слышь, уходи!

И Василий внезапно смяк, сжался. Федосьин окрик хлестнул его и наполнил смущением. Он отступил в сторону и скрылся в боковой дорожке.

Карпов протянул руку девушке:

– Не стоит обращать внимания.

– Кому не стоит, а кому и да! – угрюмо возразила Федосья. – Вовсе мне не сладко, чтоб сплетни про меня плели… Васька злой отчего-то, невесть что теперь понесет.

Инженер не нашел что ответить. Оба простояли некоторое время молча. Мимо них проходили гуляющие. Со стороны сцены тянулись нестройные звуки, музыканты настраивали инструменты. Залился, запрыгал колокольчик.

– Пойду я… – сказала хмуро Федосья. – До свиданья…

Оставив инженера, она пошла к открытой сцене. Все скамейки пред нею были уже заняты. Занавес с лирой и трагической маской колыхался. За ним, на подмостках, суетились, готовясь к началу спектакля. Федосья протиснулась в задние ряды и встала на цыпочки. Колокольчик еще раз просыпался тревожной веселой трелью. Музыка заиграла марш. Лампы, лившие белый свет высоко над головами зрителей, погасли. Толчками, повизгивая медными кольцами на проволоке, разошелся в обе стороны занавес.

Начался спектакль.

Федосья вся вытянулась вперед и оперлась на кого-то стоящего впереди нее. Сзади на нее напирали и кто-то шумно дышал ей в затылок. Было неудобно стоять, и не все она видела, но Федосья жадно глядела на сцену. Она знала, что там, переодетые и размалеванные, играли и говорили чужие слова свои ребята, вот те, кого она встречает каждый день на работе и в поселке. И было странно и занятно узнавать этих своих ребят и следить за тем, что они делают и что говорят на сцене. Вместе с Федосьей с таким же жадным вниманием следили за спектаклем многие. Некоторые не выдерживали и, громко смеясь, кричали товарищам, преображенным гримом и костюмом в каких-то новых, неизвестных людей, и тогда на этих несдержанных зрителей шикали и шипели соседи.

Пьеса была веселая. По скамьям катился смех. Его раскаты уносились во все уголки сада. И там, в темных закоулках, смех этот вспугивал молодежь, гнездившуюся парочками, рождал веселую тревогу и манил некоторых сюда, на люди, к шумному веселью.

В антракте Федосья встретилась снова с Варей и с ее компанией.

– Феня, знаешь, о чем мы толковали! – спросила подруга.

– О чем же?

– О тебе. Ребята божатся, что ты бы лучше в спектакле играла, чем Казанцева. У тебя и голос звонче и фигура шикарная!

– Казанцева давно участвует в спектаклях, – с радостной тревогой возразила Федосья. – Она умеет…

– И ты бы научилась, если б хотела! – горячо сказала Варя. – Тебя давно ребята в кружок свой зовут… Эх, Феня, если б у меня бы да твоя фигура, я бы показала всем…

– Конечно, Поликанова, напрасно вы стесняетесь игры. В спектаклях очень интересно участвовать…

– Лентяйка ты, Феня, честное слово!..

Федосью окружили и затормошили. У ней слегка закружилась голова. Она сама давно втайне мечтала вступить в драмкружок и начать участвовать в спектаклях. Но у нее не хватало духу сделать это. Она боялась провала. Боялась, что окажется неспособной, и тогда подруги и знакомые засмеют ее. А она пуще всего боялась показаться смешной, дать повод для насмешек над собою. В этом сказывалась в ней кровь старика Поликанова – самолюбивого и гордого. Сейчас, жадно проследив за представлением, за игрою Казанцевой, работницы из расписного цеха, она отметила для самой себя, что сыграла бы не хуже той. Но она скрыла это от других. И, не сдаваясь, твердила наседавшим на нее ребятам:

– Я не умею!.. И ничего у меня не выйдет… Ничего, ровным счетом!..

Когда кончился антракт, Федосья вместе с компанией захватила места поближе к сцене. Она развеселилась. Она забыла и про огород, и про встречу с Карповым, и про разговор с Василием. Раскрасневшись, оживленная, с горящими глазами, сидела она, слушала перешептывания соседей и вместе с другими весело смеялась.

Но сквозь веселье, сквозь беспричинную молодую радость прорывалось в ней какое-то смутное чувство обиды: она все время видела себя на сцене вместо Казанцевой, видела свою игру, видела свой успех.

V

Подальше от площадки со сценою, за густой порослью недавно подстриженных кустарников ярким красноватым пламенем сиял широкий прорыв террасы. Уставленная длинными столами, увешанная плакатами и таблицами терраса эта звала прохожих безмолвной бело-красной вывеской:

БИБЛИОТЕКА-ЧИТАЛЬНЯ

Два шкафа с полками, наполненными книгами, прижались к стене и перед ними за столиком, как расторопный приказчик мелочной лавки, орудовал библиотекарь. За столами, шурша газетами и роясь в журнальчиках с яркими обложками, сидело десятка два читателей. Несколько женщин сдержанно перешептывались, разглядывая журнальные картинки. Седоватый рабочий, близко поднял газетный лист к близоруким глазам, вчитывался в какие-то заметки и растерянно улыбался. Два мальчика жали друг друга и пыхтели, стараясь столкнуть один другого со скамейки.

Библиотекарь поглядывал безучастно и скучающе на читателей, на редких прохожих, внезапно появлявшихся из темно-зеленых глубин сада и бесследно исчезающих, и то придвигал к себе, то отодвигал от себя узенький ящичек с карточками каталога.