Текст книги "Поэма о фарфоровой чашке"

Автор книги: Иссак Гольдберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Он порывался сходить в редколлегию, даже подумывал повидаться с директором или с Карповым и у них дознаться, дадут ли ходу его предложению. Но и здесь пока что удерживало его, как он думал, гордость, а на самом деле тот же стыд, та же непривычка сознаваться в своих ошибках и выносить свои соображения на суд других.

Растревоженный своими противоречиями, он снова взялся за сына, за Николая. Но этот раз он не пошел его разыскивать в редколлегию, а встретив на дворе невестку, наказал ей:

– Скажешь, Аграфена, пущай Николай вечером ко мне зайдет. Дело, мол, нетерпящее есть. Не забудь!

Николай вечером явился. И прежде, чем старик собрался с духом выложить пред ним свои беспокойства и сомнения, сам спросил:

– А ведь, отец, дело выходит! Технический директор да завцехом сшиблись из-за твоей заметки, крепко поспорили. И в конце концов на производственной комиссии решили испробовать, по-твоему трубу переделать!

– Видал ты!.. – сдерживая веселую усмешку, насторожился Павел Николаевич. – Значит, не отменили, не сунули в сторону мой предлог?

– Нет, приняли, приняли!

– Выходит, что опыт старых мозгов сгодился! Ну, пусть делают, да с головой!

Николай подметил радостный огонек в глазах отца: подметил гордое удовлетворение, которое старик с трудом прятал в себе; сосредоточенно и внимательно почистил ладонью вытянутые на коленях штаны и, как обычное, как самое простое и понятное, предложил:

– Тебе бы, отец, сходить на производственное совещание… Выступил бы там, разъяснил бы толком и подробно. Чтоб затруднений не было. Сходи!

У Поликанова погасли в глазах веселые огоньки, он беспокойно постучал пальцем по столу:

– Еще что скажешь!

– Ты посуди, – осторожно продолжал Николай, – предложение ты сделал замечательное. Польза от него обязательно выйти может прекрасная! А тут не поймут вдруг по-настоящему, об чем ты хлопочешь, сделают, да не так, как ты думал, – и провалится дело!.. Посуди сам! Ты разъясни, растолкуй…

Поликанов молчал.

Сын вздохнул:

– Звал-то ты меня зачем? Аграфена передала, что ты наказывал зайти. Дело есть какое?

– Звал…

Неожиданно для самого себя и для сына Павел Николаевич вскипел:

– Поневоле звать станешь, коли родной сын без приглашеньев и глаз не кажет!

– Работы много… – изумляясь перемене, внезапно происшедшей в отце, объяснил Николай. – Сам знаешь… Какие тут гости!

– К родителю сходить – это не в гости. На одном дворе живем…

Николай поднялся со стула.

– Отчего ты, отец, сердитый такой?.. Стали мы с тобой по-хорошему разговаривать, дельно так, а ты осерчал… Безо всякой причины.

– Осерчаешь с тобою… – пробормотал Павел Николаевич, подстерегая движения сына. – Ишь, бежать собрался!

– Нет, но…

– Сиди!

И так же неожиданно, как вспылил, так же быстро он остыл и согнал с себя суровость:

– Сиди… На совещания ваши, чтоб со всякими мокроносыми спорить да дурность ихнюю разную слушать, не пойду… А если пойду, так молчать буду. Без всяких последствий выйдет хождение мое.

– Ну, – подумав немного, сообразил Николай, – если на совещанье в, комиссию неудобно тебе, так ты бы к директору, что ли… Верно, отец, сходил бы ты к товарищу Широких. Он толковый, свойский он мужик! С ним сподручно говорить… А?

Николай уставился на отца выжидающим, вопросительным взглядом. Старика этот взгляд обеспокоил. Он вспомнил, что и сам подумывал сходить к директору.

– Да ну тебя! Пристал! – отмахнулся он, но не было уверенности в его голосе. – Зачем я к ему?… – И, меняя тон, неожиданно спросил: – Чаю не выпьешь?

– Нет, спасибо. Идти мне надобно. В клуб.

– Все торопишься. Ступай!

Николай ушел, а Павел Николаевич долго сидел за столом в упорном и сосредоточенном раздумье.

Конечно, пойти к директору да растолковать ему все обстоятельно и подробно – самое разумное и подходящее. Он это и без Николая знает. Но… Было совестно и непривычно. И он колебался, раздумывал. Боялся какой-нибудь неожиданности. Совестился самому набиваться, напрашиваться в советчики.

«Вот кабы позвали, пригласили, – подумал он, – сказали бы, мол, Павел Николаевич, докажите нам опыт своей жизни, научите!.. А то выходит, что сам навалился, прилез незванно!..»

Поликанов сидел и раздумывал. Был вечер. Окна были плотно закрыты. В поселке угнездилась ровная, бестревожная тишина.

Вдруг в окна плеснулись медные стуки. Торопливой скороговоркой залился фабричный колокол. И вслед за ним взревели гудки. Протяжно завывая, понесли они в тихий вечер тревогу.

Павел Николаевич вскочил с места, кинулся к закрытому окну. От окна к двери. На улицу.

– Что ж это такое стряслось?!

Улица зашевелилась, зашумела. Из калиток выскакивали люди. Перекликались, спрашивали друг друга. Глядели в сторону фабрики, туда, откуда неслись призывные тревожные звуки. Спрашивали и, не получая ответа, бежали к фабрике, возбужденные, испуганные, взволнованные.

Павел Николаевич оглянулся, схватился за голову и, как был без шапки и в одном легком пиджаке, бросился бежать вместе с другими.

И когда он выбежал к площадке, с которой видна была вся фабрика, он понял причину тревоги: над корпусами алело небольшое зарево, и дым выкатывался к небу густым облаком.

– Пожар!..

Глава одиннадцатая

I

Только позже, значительно позже понял и узнал Павел Николаевич, как он вел себя в тот вечер, когда встревоженный набатом, побежал он с толпою к фабрике.

Мысль о пожаре, о том, что горит фабрика, на которой прошла вся его жизнь, ошеломила его, и он бежал невзирая на свои годы, безоглядно и быстро, опережая многих молодых. Бежал, как в тумане, не разбирая дороги.

Зарево разгоралось ярче и тревожней, дым полыхал пушистыми облаками и взвивался все выше и выше. И толпа, которая неслась к фабрике и несла с собою Павла Николаевича, все еще не могла разобраться, где и что горит.

По дороге вскачь мчались пожарные бочки. У пруда возились рабочие с рукавами, с ведрами. Дорога была забита людьми. И шум нарастал, увеличивался, вспыхивал ревом.

Когда толпа, и вместе с нею и Поликанов, добежала до первых фабричных корпусов и рассыпалась среди ящиков, бочек и груды испорченного, забракованного товара, все наконец поняли, что горит на постройке. Оттуда, где молодо и весело вздымались новые стены и устремлялась ввысь стройная труба, прорывались сквозь багровые и черные лоскутья дыма языки пламени; там шипело и потрескивало; там жадно и ликующе орудовал огонь.

Толпа ринулась быстрее и яростнее вперед.

Яростней и быстрее побежал и Павел Николаевич.

Впереди открылся объятый пламенем деревянный барак, в котором хранились строительные материалы. Возле пылающего барака возились пожарные, работала машина, вздымались вверх лестницы, поблескивали в красном свете пожара медные каски. Вода с шипением и плеском въедалась в пламя, и дым, мешаясь с паром, упруго взлетал к смутно озаренному небу. Рабочие дружно качали воду, лезли вместе с пожарными по лестницам на охваченную огнем крышу, рубили, растаскивали обуглившиеся, дымящиеся доски и балки. Андрей Фомич, злой и мятежный, был в самой гуще пожара. Он хриплым голосом отдавал распоряжения, руководил тушением пожара, упрямо и жадно лез с топором к самому пламени. Озаренное пожаром лицо его было исступленно и грозно. Грозен и свиреп был его голос, покрывавший шум огня, шум воды, шум толпы.

Павел Николаевич выхватил у какого-то пария из рук топор и тоже бросился к горящему бараку. И очутился рядом с Андреем Фомичом. Директор мимоходом взглянул на него воспаленными глазами и крикнул:

– Не лезь!.. К машине! Качай!.. Не лезь сюда! – Но, не слушая его, Павел Николаевич полез вперед, добрался до лестницы и вскарабкался на первые ступени. Лестница шаталась под ним, дым окутывал его со всех сторон, вырывающееся из щелей пламя дышало на него зноем, обжигало. У Поликанова, несмотря на привычку к жару горна, закружилась голова. Но, собрав силы, он преодолел слабость и полез выше. Снизу ему кричали, его останавливали. На него направили струю воды. Он передохнул и поднялся вверх еще на несколько ступенек.

Андрей Фомич бросился к лестнице и свирепо прокричал:

– Да куда ты?! Слазь, говорят! Без тебя управятся!

Поликанов не останавливался и, сам не зная почему, лез все выше и выше. Ему казалось в то мгновение, что добраться до крыши, до пылающей крыши он должен во что бы то ни стало, что от этого зависит многое и что сделать это может только он один. Вот еще несколько узких перекладин зыбкой лестницы, еще несколько шагов – и он, достигнув цели, вгрызется топором в обугливающиеся доски, вгрызется и поборется с озорным, глумливым пламенем И не слушая испуганных и гневных предостережений, не обращая внимания на крики, несущиеся снизу, Павел Николаевич упрямо карабкался, добивался своего. Но выпал такой миг, когда в голове у старика замутилось, ноги потеряли твердую опору, он взмахнул топором, вскинул свободную руку, которую обожгло падавшей сверху головней и, больше удивляясь чему-то, чем пугаясь неизбежного и рокового, вяло скользнул с лестницы и полетел с четырехметровой высоты. И, падая, остро и здорово, с мимолетной бесследной горечью успел подумать Павел Николаевич:

«Расшибусь!.. Конец!..»

Но он не расшибся. Его успели подхватить. В полуобморочном состоянии он ударился головою о лестницу – его унесли подальше от пожара. И Федосья, протиснувшись сквозь окружающую его толпу, припала встревоженно к нему, со слезами в голосе крикнула:

– Папа! Ты что же это?

Павел Николаевич приоткрыл глаза и, морщась от боли, переломил запекшиеся губы беспомощной усмешкою:

– Оплошал… Сгорячился… Домой бы меня, Феня!

Федосья охватила голову отца и нежно положила ее себе на колени.

– Товарищи, лошадь надо! – попросила она. – Повезу домой.

На пожаре кипела работа. Андрей Фомич на мгновение оторвался от нее, когда подхватывал падавшего Поликанова, когда проследил, чтоб отнесли его в сторону, а затем снова вернулся к неотложному, что тряхнуло его ошеломляющей тревогою.

Пожар затихал. Поликанова положили на телегу, Федосья заботливо попридержала голову отца, примостившись рядом с ним. Телега тихо отъехала во тьму. И из тьмы, издали видно было, что огонь смирился, что жестоко отхлестали его серебряные струи из сверкающих брандспойтов, что над потухающим пожарищем редеет дым и зарево тухнет в густом и темном вечере.

– Отстояли? – с трудом поворачивая шею и силясь взглянуть на остающийся позади полуобгорелый сарай, спросил Павел Николаевич у дочери.

– Отстояли. Совсем скоро потушат! Спасибо, ветру нет!

– Да… Вот и ладно. Вот и хорошо!

II

Начмилиции высморкался и аккуратно вытер чистеньким платочком под носом.

– Клок кудели в карасине. Верная улика. Поджог. Можно прямо не сомневаться. Только теперь вопрос: кто и почему?

– Кто и почему? – досадливо повторил Андрей Фомич, разглядывая наспех составленный акт о пожаре и об убытках. – Какой это сволочи понадобилось?

– Дознаемся! – уверенно успокоил начмилиции. – Не спрячутся. Найдем поджигателей!

Карпов вспомнил свою поездку на рудник, разговор с кучером, встречу со старухой.

– А если в Высоких Буграх поискать? – посоветовал он.

– Пущено туда для дознания. Секретно! – снисходительно улыбнулся начмилиции. – В первую очередь. Безотлагательно!

– На кой им черт поджигать было? – недоумевал Широких.

– На кой?! – возмутился Капустин. – Есть там сволочной народ! Вредный!

– Вредительство! – внушительно и проникновенно определил начмилиции. – Чья-нибудь вредительская рука орутовала!.. Но без сомнения и волокиты найдем. Обнаружим!

– Вредительство… – повторил Андрей Фомич, морщась и почесывая левую щеку. – Озорство чье-то, дурацкое озорство! Чего достигли бы эти поджигатели, коли б барак сгорел?

– Своего достигли бы… – заметил Карпов. – Остановили бы постройку.

– Агенты капитала! – ликуя и содрогаясь, прокричал начмилиции. – Может быть, если распутывать тонко, так корень и начало не тут и не в Высоких Буграх, а подальше да повыше!

– Где же? – повернулись к начмилиции и Андрей Фомич, и Карпов, и Капустин.

– Определенно сказать не могу. За малозначительностью материалу. Но догадку имею. И как считаю, что совещание наше тут вполне и совершенно секретное, то могу сообщить… Моя догадка такая: насчет Вавилова.

– Насчет Вавилова?

– Причем тут Вавилов?

– Далеконько вы, товарищ Зотов, махнули!

Начмилиции наклонил голову и выставил вперед обе ладони:

– Нет, нет! Послушайте! Моя догадка на основе фактического пребывания здесь молодого гражданина Вавилова в прошедший раз. Основа фактическая и без опровержения. Припомню: гражданин Вавилов, бывший, как говорится, владелец фабрики, приехал тогда и супротивился старательно новому здешнему строительству. Но уехал ни с чем, потому что местным напором и усилиями товарища директора строительство было заведено и идет полным темпом… И если, как говорится, не мытьем, так катаньем, то начал он действовать противоположно из Москвы! А дополнительно припомню вам: у того Вавилова корни здесь остались глубокие в несознательном элементе, в стариках и тому подобное…

– Ты скажи! – резко перебил Зотова Андрей Фомич. – У тебя данные на этот счет имеются? След какой-нибудь?

– Следа покуда еще нету. Но по прошествии времени незначительного сроку надеюсь и данные добыть и материал приобщить. По прошествии незначительного сроку!

Начмилиции встал, поправил на себе наган, сгреб порыжелый портфель, нахлобучил на голову старенький картуз:

– Доглядывают у меня люди. Специяльные. И тут, в поселке, и за рекой. Покуда негласно и без задержаний.

– Может ли это быть? – подняв брови и поглядывая вопросительно на Андрея Фомича, сказал Капустин, когда начмилиции ушел. – Можно ли сюды приплетать Вавилова?

– Фантазия Зотова! – сухо рассмеялся Карпов. – Пинкертонит!

– А может, Лексей Михайлыч, и не фантазия! – раздумчиво возразил Андрей Фомич. – Памятно ведь всем нам, как Вавилов агитировал против постройки. В Москву докладные такой увез, что и до сей поры отрыгается мне от него… Все может быть, что дошел он и до прямого вредительства. Главная суть – у него в самом деле корни имеются здесь глубокие. Тут при нем старичье юлило, вертелось вкруг него, расцветало. Нельзя, что ли, допустить, что оставлены им здесь добровольцы, которые сообщают ему о ходе работы. И обратно – дает он им инструкции, наставляет… Свербит у него на душе за фабрику отнятую. Старое-то, хозяйское, поет ему, спать, поди, не дает… Нет, как ты ни говори, Лексей Михайлыч, а Зотов может оказаться правый. Дело это такое, что никак нельзя заминать и похерить. Пущай орудует Зотов по своей линии. Он малость путаник, но нюх у него есть!

– Могли просто кто-нибудь из высокобугорских созорничать, – настаивал на своем Карпов. – Там немало недовольных фабрикою. К примеру отец этой работницы, которая топилась.

– И его пощупают! Не беспокойся! – закивал головою Андрей Фомич. – Всех, кто на подозрении, перешерстим!.. А догадку Зотова в стороне, без внимания, тоже не оставим!

Кончая разговор, Андрей Фомич спросил Карпова:

– Поликанов еще на работу не вышел?

– Нет, зашибся. Лежит.

– Знаю, что зашибся. Жаль старика. Зайду я к нему. Дома он лежит?

– Дома… – подтвердил Карпов и взглянул на Андрея Фомича. Взглянул и сразу же отвел глаза.

Беседа шла утром в кабинете Андрея Фомича. Пожар был потушен к полуночи. У Широких и Карпова на усталых лицах следы бессонной ночи. День пришел для них хлопотный, беспокойный, насыщенный заботами. Они уже успели побывать на фабрике. Они оглядели пожарище, которое днем, при солнце неряшливо чернело копотью и грязью, пугало разбросанными, поломанными, развороченными досками, бревнами, ящиками, бочками. Они участвовали в составлении актов, опрашивали, выясняли.

И когда проходили по фабрике, их осаждали многочисленными, настойчивыми вопросами, на которые они не успевали отвечать. И они чувствовали, что фабрика возбуждена, взволнована, что фабрику, рабочих подстегнуло вчерашнее, заставило насторожиться, напружиться.

– Свое ведь! – сказал, словно поясняя общее настроение, старый гончар.

– Свое! – повторяли в разных цехах. – Ведь это контрреволюция – поджог этот самый!.. Искать надо злодеев! Искать обязательно! И наказать!

Андрей Фомич вслушивался в возмущенные, негодующие возгласы рабочих. Он не сомневался в том, что рабочие должны были возмутиться поджогом. Он ждал этого возмущения, этого негодования. Но вместе с тем оно радостно взволновало его. Оно как-то крепче и ближе роднило его с рабочими, наполняло его сознанием, что все они – и он с ними – связаны, спаяны общим делом. И что общее дело это км дорого, и что они умеют болеть за него. Умеют болеть, значит, умеют и бороться за него.

Карпов ушел из кабинета. Андрей Фомич не заметил, что инженер сразу как-то потускнел, насторожился при вопросе о Поликанове. И, собирая в аккуратную стопку разбросанные по столу бумаги, Андрей Фомич с легкой озабоченностью решил:

– Зайду к Поликанову… после гудка.

III

Непоседливый и суетливый Потап, конечно, побывал на пожаре, бестолково помыкался там до самого конца и, вернувшись ночью домой, заставил старуху раздуть самоварчик. И, вылезши к столу в одних исподних, в одном белье, он стал со вкусом и вдохновенно разглагольствовать обо всем, что видел, что пережил.

– Полыхать было здорово зачиналось! Страсть! Рано захватили. Ежели бы позже, большущие убытки произошли бы.

– Ты-то, старик, зачем полез? – укорила старуха. – Без тебя бы не обошлось разве? Мало ли народу там?

– Не скрипи! Народу, конечно, много набежало. Что и говорить – вся, скажем, фабрика. Каждому интерес есть. Свое ведь… И, скажи пожалуйста, отчего и загорелось? Неужто баловал кто? Или с озорства, а?

– Может, винище лопали где, да и заронили огонь.

– Все может быть. По пьяной лавочке на всякую дурость человек идет.

Потап выпил две чашки чаю, поговорил о неосторожности Поликанова, который полез, очертя голову, – на крышу, и теперь, наверное, лежит дома разбитый и израненный. Потап почесал желтую волосатую грудь, зевнул.

– Мать! – спохватился он. – А Васька где? Спит?

– Василий… – оглянулась старуха на перегородку и сделала испуганные глаза. – Василий на чуток ране тебя пришел да сразу завалился в постелю. Устамши и злой.

– Устал? Ну, пущай спит. Завтра на работу.

Старуха снизила голос и осторожно пожаловалась Потапу:

– Не знай, что и придумать. Василий втору неделю сумный ходит, тоскливый такой.

– От ворот поворот, значит, получил! – фыркнул Потап. – По бабьему занятию какая-нибудь оплошка вышла. Озорной и горячий до баб он! В меня он такой, старая! Помнишь?

– Тебе все смешки! – перебила жена сердито сдержанный смех Потапа. – Кобель! Об сыне не побеспокоится!

– А мне что беспокоиться? Он не махонький. Из воли родительской давным-давно выпростался! Своим умом живет… Ну вот и пущай живет!

Потап опрокинул донышком вверх чашку на блюдце и отодвинулся от стола.

– И отчего бы это огню там взяться? – неуклюже и медленно пролезая на средину комнаты и забывая про сына, соображал он. – Интересно мне это знать! Отчего, всамделе, загорелось?

Старуха, стараясь не шуметь, вымыла посуду и унесла самовар. Потап, позевывая, почесался и пошел к постели. Укладывался он долго и неугомонно. Все не мог устроить поудобней и половчей старое костлявое тело на рыхлой перине. Зевал, кряхтел. Потом неожиданно тихонько засмеялся:

– Потеха! Честное слово, потеха! Смотри-ка ты! А ведь опять теперь застопорка в постройке у директора выйдет! Не везет ему, умнику, не везет!

За перегородкой послышался кашель. Старуха метнула в мужа сердитый взгляд:

– Разбудил, полунощник!

– Мама! – позвал хрипло Василий. – У тебя самовар еще горячий? Я бы выпил чайку;

– Горячий, горячий, Вася!

Василий вышел из-за перегородки заспанный, полураздетый. Мать налила ему чашку чаю, пододвинула калач. Жадно выпив первую чашку, Василий попросил еще. На хмуром, помятом от сна лице его лежала тоска. Он запустил пальцы в спутанные волосы и почесал голову. Вторую чашку чаю он пил нехотя, задумываясь над каждым глотком. Мать внимательно следила за ним и жалостливо поджимала губы.

Когда Василий, не допив вторую чашку, в каком-то странном, небывалом раздумье застыл над столом, мать не выдержала и тихо подошла к нему:

– Нездоровится тебе, Вася?

– Ничего подобного! – встрепенулся Василий и быстро поднялся из-за стола. – Здоровый я!

– Скучный ты какой-то, Вася… Я думала, не болезнь ли какая…

– Отстань ты, мать! Сказано, здоровый я!

– Отстань от него, старая! – поддержал сына Потап, высовывая голову из-под теплого одеяла. – Все равно он тебе ничего не скажет. Скрытные они все нонче!

Василий молча пошел к себе за перегородку. Дойдя до завешенной темною занавескою двери, он остановился:

– Вот брошу я все да уеду отседа!

– Куда же, Вася? – охнула мать.

– Куда? В город! Надоело мне тут. Ну вас! Тошно!

У Василия что-то прорвалось, глубокое, затаенное, доселе скрываемое. Он зло и отчужденно посмотрел исподлобья на мать, оглядел полутемную комнату и жестче и откровенней повторил:

– Тошно!..

– Вот так так! – оживился Потап и окончательно вылез из постели. – Ну и ну-у! Деточки пошли, язви их в душу! Да ето што за мода за такая? Отчего тебе, сукин сын, тошно? От родителей, што ли? Кому ты в глаза тычешь: то-ошно? Сопленосый ты, честное слово, сопленосый!

Рука Василия, сжимавшая темную занавеску, разжалась. Парень круто обернулся к отцу:

– Можешь, кажется, и не ругаться! Надоело!

– Ай и сволочь! – забурлил Потап. – Скажи на милость, какого храпа вырастили!.. Надоело? Ну, и катись! Катись, куда хоть!.. Не задерживаем!

– Потап! – испуганно заныла старуха и протянула руки к сыну. – А ты, Вася, ты пойди поспи!.. Поспи! Устал на пожаре. Ступай!

Василий взглянул на мать. Закусил губу. Тяжело задышал. Потап умолк и ожесточенно, стал почесывать голую грудь. На сына не глядел. А тот опустил голову и нехотя, будто через силу, со стыдом и обиженно сказал неожиданное, пугающее:

– Никакого понятия… Меня убить нынче вечером хотели… На берегу…

– Да что ты?! – обожглись испугом и жадным, трепетным любопытством старуха и Потап. – Как же это? Да как же это, Вася?

– Стреляли в меня… Из берданки, видать… Маленько обвышили. А то прямо бы в голову.

– Заявлять надо! – ступая босыми ногами на пол, ожил, захлопотал Потап и пошел к сыну. – По начальству, в милицию! Обязательно заявлять!

– Ой, батюшки! Грехи-то какие! – взметнулась в страхе и огорчении мать.

– Заявлять не буду! – угрюмо и решительно запротестовал Василий. – Да вот что… Молчать об этом надо. Без огласки… Напрасно я и вам сказал… Вы молчите!

– Как же это, Василий, – подошел Потап вплотную к сыну и заглянул ему в глаза. – Зачем укрывать? Милиция дознается, словит. А то ведь и повторенье может выйти. Нельзя без заявленья!

– Ну вот, ну вот! – почти заплакал Василий. – Зачем я вам сказал? Говорю – молчать надо! Чтоб никто не знал… Мне и так скоро проходу не будет. Галятся…

У Василия неожиданно для родителей дрогнули губы, он шагнул к столу, опустился на стул и положил голову на руки.

– Разыгрывают меня… – глухо продолжал он, вздрагивая плечами. И казалось, что парень плачет.

Потап с изумлением поглядел на жену. Старуха метнулась к сыну, но Потап остановил ее, грозно нахмурив брови и вытаращив глаза, и ожесточенней заскреб грудь.

– Разыгрывают… – повторил Василий жалобно и непривычно покорно, – Будто я чужой… Наши же, фабричные ребята… А что я им сделал?

Потап неуклюже пролез к столу и сел рядом с сыном.

Потап вдруг почувствовал, что Василий еще совсем молод, совсем мальчонка, и это умилило старика.

– Ну, ну! – пробормотал он, не справляясь с лаской, от которой давно отвык. – Балуют, поди! А ты на них без вниманья! Без вниманья!

– Балуют? А это баловство? – резко обернулся Василий к отцу. – Это баловство, когда девчонок подговаривают игрушки со мной строить, а потом цельный спектакль выходит, и всей оравой хохочут, как оглашенные?!

– Брось! – снисходительно, как маленькому, которого и жалко и который вызывает беззлобную, добродушную насмешку, посоветовал отец. – Ребята, видать, по глупости, смехом над тобой. Брось, Василий!.. А вот что подстрелить тебя кто-то скрадывал, это да! Об этом размышленье нужно держать. Не шуточное это, брат, дело, ежли на смертоубийство сволочи какие-то наметились!

– Не шуточное! – повторил за отцом Василий, нервно кривя губы.

– Да что же это за злодеи? Что надумали, господи! – снова взметнулась мать. – Неужто управы нельзя найти?!

– Постой, погоди! – отмахнулся Потап от старухи. – Чего ноешь? Тут с умом надо… Вишь, Василий огласки не желает!

– Не желаю!

– Без огласки… Ну, парень, значит, поопаситься тебе, покуда што, надо. Поздно не ходи. Поближе к людям, значит. В обчем, избегай потаенных и глухих местов… Ну, может, попугали, да и отступятся.

– Не знаю, – заявил Василий хмуро и уныло.

Он опустил глаза. Ему вдруг стало стыдно своей откровенности, он внезапно раскаялся в том, что раскрылся перед родителями, рассказал им о своих бедах и беспокойстве.

– Не знаю… Спать пойду! – уже нетерпеливо и, как всегда, своевольно сказал он и пошел за перегородку.

Потап мигнул старухе, когда сын скрылся:

– Ну, и нам пора спать! Ночи-то уж сколько! Бать, светать скоро зачнет.

Василий разделся и улегся, покрывшись с головою одеялом. Ему было тошно. Ему было совестно. Сначала стыд, а затем злоба охватили его. Злоба на себя, на родителей, на тех, кто пугал его в темноте на берегу; на девчонку, с которой он, казалось, так хорошо начал крутить и которая зло подшутила, насмеялась над ним.

Под одеялом было темно и душно. Под одеялом в темноте и духоте вспомнилось Василию все ясно, как наяву.

Днем девчонка, смущенно опуская глаза, шепнула ему, что придет вечером на берег к тальникам. Вечером стал он ее ждать, сгорая от нетерпенья. Она не обманула, она пришла. Василий рванул ее к себе. И тут… Выбежали откуда-то парни и девушки, зажгли припасенные самодельные факелы, осветили Василия и ту, которую он крепко держал, жадно прижимая к себе. Оглушили хохотом и ревом. И когда Василий взглянул на ту, которую держал в своих объятиях, то обмер: широкая курносая мальчишеская рожа пялилась на него смеющимися, издевающимися глазами. Обнимал он вместо той, обманувшей, насмеявшейся – переодетого парня, озорного ученика из расписного цеха… А обманщица девчонка вместе с другими хохотала и прыгала вокруг Василия…

– У-у! Потаскухи!.. Черти!.. – скрипнул Василий зубами и плотнее закутался в одеяло.

IV

– Ничего, благодарствую! Поправляюсь! – сказал Поликанов, приподнимаясь на постели. – Скоро можно и на работу!

Андрей Фомич придвинул стул и сел поближе к старику.

– Поправляйся, Павел Николаевич, не торопись! – весело сказал он.

– Пустое это. Малость расшибся. И скажи на милость, голова закружилась! – оправдывался Поликанов, скрывая смущенье, вызванное приходом директора.

– Бывает! Ничего! А ты и полез-то отчаянно. Удерживали тебя, Павел Николаевич, а ты все выше норовил пробраться. В самое полымя!

Некоторое время оба помолчали. Жена Поликанова осторожно прошла мимо гостя и прибрала что-то на столике. Ее смутил и вместе с тем наполнил гордостью визит Широких. Павел Николаевич взглянул на нее и, усмехаясь, сказал Андрею Фомичу:

– Вот старуха моя, Парасковья Иннокентьевна, до кости, можно сказать, перепилила меня. Разоряется, серчает, что я расшибся! Не маленький, говорит!

– И правильно! – шутливо подхватил Андрей Фомич. – Рискованно в такие годы. Правильно она тебя распекает!

Поликанов еще раз взглянул на жену. Та бледно улыбнулась и вышла из комнаты.

– Слышь, Андрей Фомич, – устраиваясь повыше на подушке, сказал он серьезно и немного сурово. – Вот кстати, что зашел. У меня разговор есть. Деловой.

– Ага! Хорошо! – кивнул головою директор.

– Там заметочка была… в стеннухе. Насчет горнов. Разъяснить хочу. Чтоб ошибки не вышло.

– Давай, давай! – заинтересовался Андрей Фомич и придвинулся ближе к старику.

– Понимаешь, надо, к примеру сказать, вот этак сделать…

Поликанов, приподнялся повыше, почти сел на постели и возбужденно стал объяснять директору, как нужно лучше и правильней переделать трубу, чтобы тяга была ровная и чтоб жар в горне держался по градусам. Андрей Фомич слушал внимательно и кивал изредка головою.

– Ты сам уж понаблюди за работой, Андрей Фомич! – уговаривал Поликанов, рассказав все подробно и подметив горячий интерес со стороны Широких. – Самолично наблюди!

– Сам, сам! – пообещал Андрей Фомич. – Не беспокойся… Значит, вполне уверен ты, что этак-то, по-твоему, хорошо будет?

– Окончательно и вполне! – с жаром заверил Поликанов. – Ты без сомнения. Не бойся!

Андрей Фомич успокоился и с улыбкой поглядывал на оживившегося, возбужденного старика. Но вдруг, слегка отодвинувшись от старика, он насторожился. Он услыхал чьи-то легкие шаги за стеною, чей-то знакомый голос, сдержанно и осторожно что-то спросивший. Андрей Фомич встрепенулся и невольно обернулся к двери. Поликанов заметил его движение и тоже прислушался к слабому шуму в соседней комнате.

– Это Федосья, дочка пришла! – успокоил он директора.

У Андрея Фомича сверкнули глаза. Но он снова пододвинулся к Поликанову и с усиленным вниманием и интересом переспросил его о подробностях, касавшихся переделки трубы, и сделал вид, что его не касается и не трогает чей-то приход там, за стеною.

Но шаги зазвучали громче. В раскрытой двери показалась Федосья. Девушка поклонилась Андрею Фомичу и певуче поздоровалась:

– Здравствуйте, товарищ директор!

– А, здравствуйте! – поднялся он навстречу девушке. – Здравствуйте! Вот отца вашего проведать зашел, героя.

Федосья подошла поближе, протянула руку, и Андрей Фомич схватил эту руку, сжал ее и потряс. Поликанов поглядел на обоих, сдержанно улыбнулся и вдруг сообразил:

– Ты бы, Феня, попотчевала гостя чаем. Наладь там, а мы покеда договорим об деле.

– Мне, пожалуй, уходить пора! – слабо запротестовал Андрей Фомич, но остался, не ушел.

Через несколько минут Андрея Фомича позвали к столу. Федосья села за самовар за хозяйку: мать ушла на кухню, застыдившись своего будничного платья. Павлу Николаевичу поставили чашку чаю возле кровати. И за столом остались сидеть двое: Андрей Фомич и Федосья.

Оставшись неожиданно вдвоем, директор и девушка замолчали. Они молчали, украдкой поглядывая друг на друга. Но не было ни смущения, ни тревоги в том, как они молчали. Не было натянутости и томительной неловкости. В их молчании было что-то от радостного и светлого изумления. Они как бы прислушивались к кому-то, что шло от них от одного к другой и что легко и радостно и необъяснимо волновало их. Они не находили настоящих, нужных слов. И они молчали.

Но так продолжаться долго не могло. Федосья первая разорвала молчание. Она коротко вздохнула и протянула белую с тонкими пальцами руку к Андрею Фомичу: