Текст книги "Йоше-телок"
Автор книги: Исроэл-Иешуа Зингер
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 13
На грязных дорогах, ведущих в Белосток, что в русской Польше, совсем рядом с галицийской границей[100]100
Зингер использует фиктивную топонимику: то придумывает названия, похожие на настоящие (Горбицы), то берет названия реально существующих городов (Нешава, Белосток, Бялогура), но при этом описанные в романе места явно не совпадают со своими реальными «тезками»: так, настоящий Белосток находился вовсе не рядом с галицийской границей, а намного севернее, а единственная из трех Нешав, более или менее подходящая под описание, была частью России, а не Австро-Венгрии, как у Зингера.
[Закрыть], – оживленно и шумно.
В Бялогуре идет большая рождественская ярмарка, на которую съезжаются крестьяне из всех окрестных деревень. Богатые мужики в красных шубах едут с женами, детьми и быками, привязанными за рога позади телег. Бедные идут пешком, таща свиней на веревочках. Нищие с белыми бородами и в широких одеждах, похожие на святого Николая, чьи пряничные фигурки дарят детям, – бредут по дорогам, становясь на колени в снег перед каждой статуей святого, перед каждым обветшалым, скособоченным крестом. Еврейские лавочники, старьевщики, шляпники, сапожники, скорняки едут на бричках с женами и детьми. Молодые подмастерья, веселые и развязные парни, объезжают стороной пеших крестьян и богатые повозки. В каждой деревне, которую они проезжают, парни машут девкам, стоящим у плетня, и кричат:
– Руки-ноги за тебя отдам!..
Люди постарше стыдят их:
– Молодые люди, не приставайте к гойкам…
Но парни их не слушают.
– Эй! – кричат они глуповатому крестьянину, что несет продавать яйца в красном носовом платке, – купче яйле ве-йове, танё[101]101
Kupcie… tanio – купите… дешево (польск.). Яйле ве-йове – да поднимется и придет (др.-евр.), первые слова молитвы, которую читают в начале месяца и на праздники.
[Закрыть]…
Мужичок приставляет ладонь к уху в синих прожилках.
– Чего? – кричит он.
И подмастерья от удовольствия щиплют дочек своих мастеров.
Евреи-тряпичники с подстриженными бородами, чернявые, загорелые, похожие на цыган, едут в своих крытых холстиной кибитках, полных дешевых безделушек, посуды, свистулек, стеклянных бус, проволочных колечек, бисера – все это они меняют на тряпки и кости. Проезжая через очередную деревню, они звенят в колокольчики, дуют в свистульки – глиняных, выкрашенных золотой краской петушков – и горланят в рифму на идише, польском и русском вперемешку, на мелодию «Ты убедился воочию»[102]102
Гимн, который поют перед открыванием ковчега до чтения свитка Торы.
[Закрыть]:
Эй, девицы, молодицы, паненки,
вот шаровары, цицис, сукенки,
сарафаны, кафтаны, забирай – отдам
за тряпки, кости и всякий хлам!
Бусы-шмусы, бранзолетки, обновы!
Носите и будьте мне здоровы.
Кому злота, сребра, драгоценных камней?
Гони монету ве-ноймар омейн![103]103
Sukienka – платьице, bransoletka – браслет, ztoto – золото, srebro – серебро (польск.). Ве-ноймар омейн – и скажем «аминь» (др.-евр.).
[Закрыть]
Чешские фокусники с обезьянами на плечах, цыгане с медными сковородками и котлами, голодные русины, гуцулы, приехавшие из Карпат, дротяры, что ходят по белу свету с мотками проволоки и чинят треснутую глиняную посуду, молча, хмуро идут по дорогам.
– Камерады, – просят они своих земляков, галицийских евреев в раввинских шляпах и длинных испачканных жупицах, которые переправляют через границу, на российскую сторону, шерсть и шелк, – камерады, дайте чего-нибудь поесть, хоть кусок сухаря, кишки сводит от голода. Бог вам воздаст.
Евреи-лошадники из России, великаны в высоких сапогах, тяжелых бурках и овчинных шапках, ссорятся с конкурентами из Галиции, с длинными пейсами и в раввинских жупицах, которые едут в Россию продавать одних лошадей и закупать других, для австрийской кавалерии.
Они ведут с собой большие табуны молодых сильных кобыл, которые призывно ржут, тоскуя по покинутым стойлам, по жеребцам. Впереди едет галицийский еврей с румяным лицом, что так и пышет здоровьем, с густой бородой и пейсами. Он едет без седла. Его ноги болтаются, длинная жупица почти волочится по земле, пейсы развеваются, цицис на длинном талескотне качаются туда-сюда, засаленная шляпа сдвинута набок. Под ним норовистый жеребец, но всадник не дает коню себя сбросить.
– Гоп, гоп! – кричит он, гоня табун по грязным дорогам. – А ну, с дороги!
Конкуренты из России вечно смеются над погонщиками в раввинских жупицах.
– Австрияк, – кричат они вслед и подхлестывают его лошадь длинными кнутами, чтобы сбросить всадника на землю, – бобовый супчик… рыжий раввинчик!
– Русские свиньи! – отвечает «раввин», мчась галопом. – Я плюю на могилы ваших отцов!
Большой старый городской бесмедреш, который своими странными стенами и полукруглыми зарешеченными окнами напоминает древнюю крепость, набит битком. Чужаки, приехавшие на ярмарку, хриплыми голосами просят почтенных горожан одолжить им талесы и тфилин.
– Ненадолго, – уговаривают они, – вы и оглянуться не успеете, как мы уже помолимся… Мы в два счета управимся…
Почтенные обыватели не соглашаются.
– Еще раз, – лениво, размеренно говорят они, – еще раз повторяем вам: еврею нельзя выезжать из дома без талеса и тфилин. Бутылку водки вы, значит, не забыли с собой взять, так, молодые люди?
– Полно, полно, – просит извозчик и закатывает многочисленные рукава на левой руке, освобождая ее от всех фуфаек и курток, что на нем надеты, – я только накину всю эту сбрую, поцелую цицис, отмолюсь – и айда! Ну, полно вам, я лошадей оставил без присмотра…
Хасиды пьют водку за здоровье друг друга, закусывают горячими пирожками с кашей, которые продает женщина в углу бесмедреша, держа их под тряпками, чтобы не остывали.
– Будем здоровы! Хорошей ярмарки, дай Боже!
Ученики из бесмедреша, зятья, живущие на содержании у тестей, – юноши с пушистыми бородками – сидят за большими столами, над огромными растрепанными Талмудами; они поют, громко переговариваются, но учиться толком не учатся. Они завидуют друзьям, которых отцы и тести на день оторвали от Талмуда и забрали в лавки, чтобы те приглядывали за крестьянами, следили за руками гоек. Ярмарка, приезжие, галдеж манят их, не дают усидеть за Талмудом. Они в который раз начинают; «Шойр ше-ногах эс а-поро» – «Бык, забодавший корову…».
А за огромной печью, в которую закладывают целые чурбаны, слышен шум, возня. Орава бедняков стеклась на ярмарку, где люди выручают хорошие деньги и где можно отхватить щедрую милостыню; они обосновались в бесмедреше за печью. Сегодня днем они не могут попрошайничать. Все заняты. И вечером по домам нельзя пройтись, потому что все будут заняты подсчетом денег. Выйти можно будет только завтра. А пока что они расселись в бесмедреше, за большой печью, где тепло и укромно. Они сидят на полу, на котомках, на тряпках, считают гроши, выкладывают грязные куски сахара, что скупые женщины дают им вместо денег.
Сахар они кладут в мешочки и оценивают: взвешивают на ладони, прикидывая, сколько за него дадут кацапы[104]104
Кацапы – пренебрежительное украинское и польское прозвище русских, здесь имеются в виду русские крестьяне на заработках.
[Закрыть]. Те делают из него свой «сахарморож»[105]105
«Сахарморож» – мороженое.
[Закрыть]. Покупают сахар и хозяйки дешевых гостиниц – чтобы подслащивать чай.
Другие ищут у себя вшей, скребут пальцами в густой бороде и колтунах, обматывают тряпками израненные ноги и разговаривают о хороших и плохих субботах[106]106
«Разговаривают о субботах»: имеется в виду субботняя благотворительность, когда люди приглашают к себе на обед бедняков, бездомных нищих и оставляют переночевать.
[Закрыть]. Они проходят города и местечки по недельным главам Торы, выстраивая свой маршрут так, чтобы одна и та же глава всякий раз приходилась на тот же город. Названия городов они помнят не всегда, твердо помнят только, какой раздел читали и у кого ели субботнюю трапезу. И вот они разговаривают о субботах.
– Брейшис, – говорит один, с красными глазами, – у меня жирный. Рыба и студень, и лук со смальцем, и кугл, и колбаса, и цимес, и водки сколько хочешь, а на «проводы царицы» даже дают добавку: борщ с картошкой. Я бы свой Брейшис и за три злотых не продал.
– У меня Вайикро дрянное, гори оно огнем, – отвечает толстяк с черной как смоль бородой и темными глазами: таких изображали в старинных книжках с шутками про евреев. – Маленький ломтик рыбы, студня и вовсе нет, халу дают, только чтоб сказать над ней благословение, а потом за трапезой – один только хлеб.
Среди всей этой толпы, отодвинувшись к краю, на тощем мешке сидит молодой нищий в легких рваных одежках, с юношеской черной бородкой, обрамляющей бледное лицо, и непрерывно читает псалмы по молитвеннику с рассыпающимися страницами. Он чужой среди них. Здесь его никто не знает, никто раньше не встречал его в пути, и все хотят разузнать, кто он такой, затеять с ним торговлю.
– Парень, – спрашивает старик-нищий, – сколько у тебя кусков сахара? Я покупаю сахар.
– У меня нет сахара, – отвечает тот и продолжает читать псалмы.
– Может, у тебя пруты[107]107
Термин «прута» – от названия мелкой монеты, упомянутой в Талмуде. Здесь это одна из форм милостыни: клочки бумаги, которые можно было по установленному курсу обменять у казначея общины на деньги: допустим, еврей сдавал в общину копейку, ему выдавали пять прут номиналом в 1/5 копейки. Он мог теперь оделить пять нищих. Нищий, собрав пять прут у разных хозяев, шел к казначею и обменивал их на копейки.
[Закрыть] есть? – допытывается другой. – Даю грош за пять штук.
– У меня нет прут, – говорит юноша, не отрываясь от молитвенника.
– Пойдем со мной, – говорит слепой, – будешь меня вести, а что заработаем, разделим пополам.
– Я сам не знаю дороги, – отвечает юноша.
– А что ты знаешь? – спрашивают бедняки.
– Ничего.
– Что ты делаешь?
– Читаю псалмы.
– Сумасшедший! – говорит кто-то.
– Нет, жулик! – говорит другой. – Он не калека, да к тому же молодой, притворяется набожным, чтобы денег урвать.
– Если ему надо к почтенным беднякам, – кричит третий, с огненно-рыжей бородой и деревянной ногой, – пусть идет к моим внукам, погорельцам. А мы тут все простые нищие, бродяги…
– Хе-хе, проваливай отсюда!..
– А ну, нахлобучь-ка ему шляпу на глаза! – смеются они.
– Давайте откроем его мешок, может, там сокровище…
Вся орава осторожно придвигается к нему. Они ждут, что он начнет сопротивляться, но юноша продолжает читать псалмы. Они развязывают мешок и ничего там не находят. Только тфилин и камешек, чтобы уравновешивать мешок[108]108
Камешек служил противовесом: наверху, в устье мешка, делали узел, внизу второй узел с помощью камня, мешок вешали на плечо, посередине. Узел с камнем внизу уравновешивал узел наверху, так что мешок не сползал (подобный прием наблюдался у крестьян и в XX веке).
[Закрыть].
– Оставьте его, – говорят сразу несколько бедняков, – у него ничего нет.
– Пусть уходит отсюда! – кричат другие. – Нам тут святош не надо!
– Пусть, пусть уходит! – кричит нищий с огненной бородой и деревянной ногой. – И так тесно, а я еще хочу кое-кого привести…
Он выходит за дверь и вскоре возвращается с чернявой женщиной, слепой на один глаз, одетой в мужскую капоту, подпоясанную веревкой.
– Шейндл, – говорит хромой, – залазь сюда, здесь тебе будет тепло. Пропустите ее.
Бедняки поднимают крик:
– Женщина в бесмедреше! Как можно! Шамес нас всех выгонит…
– Это не его жена, он увел ее у слепого! Она замужняя женщина…
– Пусть идет в богадельню!
Хромой выпячивает свою богатырскую грудь.
– Вы мне завидуете, – говорит он, – зависть вам всю печень проела. Она останется тут, со мной, и только попробуйте мне что-нибудь сделать!..
Он идет, мощно ступая. Одной рукой он поддерживает одноглазую женщину, другой отгоняет всех с дороги, отмахивается; с невероятной силой он упирается деревянной ногой в пол, становится и стоит, как стена, против всех. Затем толкает деревянной ногой юношу, читающего псалмы.
– Подвинься! – приказывает он. – Не то растопчу!
Нищие начинают шуметь.
– Не уступай ему! – кричат они молодому человеку. – Мы сейчас позовем шамеса. Мы тебя в обиду не дадим.
Молодой нищий не произносит ни слова. Он поднимается с места, берет свой мешок, покидает теплое запечье, садится у двери и продолжает читать псалмы.
– Дурень! – кричат ему вслед бедняки. – Теленок!
Юноша не отвечает, только читает псалмы.
Ближе к вечеру, когда люди приходят на дневную и вечернюю молитвы, все нищие выстраиваются у дверей бесмедреша. Каждый выставляет напоказ свое увечье и усердно молится. Впереди стоит рыжий великан с деревянной ногой. Одноглазую женщину он заранее спровадил и теперь молится. Деревянную ногу он выставил вперед, чтобы все ее видели. Во время молитвы он украдкой щиплет другого нищего, который хочет вылезти вперед и заслонить собой его деревянную ногу. Во время шминесре бедняки тихо переругиваются – так тихо, чтобы их не расслышали и подумали, что это они так молятся. Они впиваются друг в друга ногтями.
После молитвы горожане выбирают себе бедняков и забирают их домой на ужин и ночлег.
Бесмедреш пустеет. Шамес гасит лампы, оглядывается по сторонам, подходит к поминальным свечам, выискивает среди них бедняцкие – те, что вдовы ставят за упокой душ своих мужей-ремесленников, – быстро гасит их и прячет под биму[109]109
Бима – возвышение в синагоге, где находится стол для публичного чтения свитка Торы во время богослужения.
[Закрыть]. Затем, напевая, идет к двери, целует мезузу и выходит, но на пороге спотыкается обо что-то. Сначала он пугается.
«Мертвец!» – мелькает у него в голове. Мертвец, чью поминальную свечу он только что погасил.
Но вскоре к нему возвращается хладнокровие – хладнокровие шамеса, который в придачу к основной службе много лет работает могильщиком и знает, что мертвецов бояться нечего. Разглядев молодого человека, что сидит и читает псалмы, он сурово спрашивает:
– Ты кто?
– Чужак.
– Что ты делаешь?
– По миру хожу.
– А где ты был раньше? Во время молитвы?
– В бесмедреше.
– Почему ты не стоял у дверей с бродягами? Тебя бы кто-нибудь взял в дом на ужин.
Молодой человек молчит.
– Сейчас я тебя уже ни к кому не поведу. Что ты будешь делать?
– Сидеть и читать псалмы.
Шамес рассматривает чужака, оглядывает его со всех сторон и сердито бурчит:
– Экий телок.
Он подталкивает юношу ногой и решает оставить его здесь, у двери. Если этот бедняк не додумался встать перед бесмедрешем и найти хозяина, который взял бы его к себе, – он, шамес, не обязан о нем заботиться. Черт с ним! Но в тот же самый миг его осеняет мысль. Он вспоминает о Цивье – своей полунемой, засидевшейся в девках единственной дочери. И шамес задерживается на пороге.
– Ты кто? – спрашивает он чужака. – Холостяк? Вдовец?
– Скиталец, – отвечает тот.
– Как тебя зовут?
Чужак долго думает. Наконец он называет имя:
– Йоше.
«Видно, сказал наугад», – мелькает в голове шамеса. Он берет чужака под руку и ведет к себе на ужин.
– Ну и телок же ты, Йоше, – говорит он, хлюпая сапогами по грязной улочке, ведущей от бесмедреша к старому кладбищу, где он живет в доме, выделенном ему общиной. Позади него идет чужак.
Они минуют баню, что стоит в ночи как объемное пятно, громоздкий квадратный кусок темноты. Проходят через богадельню, выходят из нее к обвалившейся каменной ограде, которая тянется вокруг кладбища. За оградой непрерывно шелестят деревья.
– Кладбище, – бормочет шамес. – Ты боишься мертвецов?
– Я боюсь Бога, – говорит его спутник.
Больше шамес не разговаривает. Ему становится не по себе рядом с этим молчаливым чужаком. Вскоре они подходят к воротам с низенькой калиткой.
– Пригни голову, – говорит шамес уже после того, как юноша ударился лбом.
В прихожей стоит доска для обмывания покойников и ящичек для переноски умерших детей, в котором сидит большая кошка с котятами. Шамес прогоняет их палкой.
– Кыш, черт бы вас побрал, вам что, больше сидеть негде?
Потом он заводит чужака в маленькую комнатку, где висит медная субботняя люстра, украшенная красными бумажными цветами, и стоят две кровати с высоко взбитыми подушками, застеленные ситцевыми простынями. Простыни яркие, все сплошь в цветах и птицах.
Из-за печи высовывается растрепанная белокурая девичья голова с зелеными, как у кошки, глазами.
– Я привел гостя, – говорит шамес. – Накрывай на стол, Цивья! А спать он будет на печке. Найдешь мою старую шубу и укроешь его.
Белокурая девушка нарезает селедку с невероятной быстротой. Все так и горит в ее руках. Растрепанные волосы, полные бедра, большие груди – все колышется и трясется, когда она что-то делает. Она смотрит на чужака зелеными глазами и разражается диким, немым смехом.
– Что ты смеешься, Цивья? – спрашивает отец.
– Хи-хи-хи, – отвечает она и принимается еще яростнее резать селедку, так, что несколько кур, дремлющих на полке, в испуге просыпаются и петух внезапно начинает хлопать крыльями и кукарекать.
Цивья фартуком сгоняет его с полки:
– Кыш, кыш-ш-ш…
Чужак сидит, опустив глаза. Он мало ест и много молится. Девушка подает на стол горячую картошку, от которой идет горячий пар. Она подходит к юноше так близко, что упирается в него своей большой грудью. Вместе с паром от нее идет жар, горячее дыхание. Чужак ерзает на стуле. Девушка хихикает. Он долго произносит благословение, читает разные молитвы на сон грядущий и залезает на печку. Девушка укрывает его старой драной шубой. При этом она не переставая хихикает и щекочет его ноги и бока.
– Хи-хи-хи, – лепечет она на полунемом языке и сверкает на него сумасшедшими глазами, – хи, ты, жених, хи-хи…
Маленький настенный ночник отбрасывает бесчисленные дрожащие тени, словно черные тарелки.
Среди ночи, когда часы начинают хрипло кашлять, напрягая старый механизм, и глухо отстукивают двенадцать ударов, чужак поднимается со своего ложа, чтобы прочесть полуночную молитву[110]110
Обычай, существующий среди наиболее набожных евреев: вставать в полночь, чтобы молиться и изучать Тору в память о разрушении Иерусалима.
[Закрыть]. Он причитает приглушенным горестным голосом и бьет себя кулаком в грудь. В комнате тихо. Слышно лишь тяжелое дыхание спящих. Раздается густой мужской храп, и через мгновение ему отвечает тоненький, женский. Чужак причитает все громче и громче. Ему вторят шелестящие деревья на кладбище. Сверчок, одинокий сверчок заводит свою жалобу в темноте за печью.
Глава 14
На следующий день после ярмарки бедняки взяли город приступом.
Горожане, как всегда, стали делить пруты между нищими, но те не брали. Ярмарка удалась, и бедняки хотели только наличных денег. Ни бумажек, ни кусочков сахара они не желали, халу возвращали обратно.
– Чтоб ты подавился своими прутами и своим сахаром! – ругались они.
Горожане кряхтели и давали гроши[111]111
Грош – 1/2 копейки.
[Закрыть]. Богачам даже приходилось давать копейки.
Все пруты достались молодому чужаку, гостю шамеса.
Вечером он отправился к городскому габаю менять их на деньги.
– Сколько у тебя тут? – спросил габай, пузатый одышливый человечек.
– Я не считал.
– Зачем ты позволил всучить себе все эти пруты?
– Я взял, что мне дали.
– Глупый ты человек, – сказал габай, медленно перебирая грязные, в жирных пятнах бумажки, на которых стоял круглый черный штемпель с полустертыми буквами: «Прута святой общины Бялогуры». Он то и дело слюнил палец, чтобы легче было считать липкие бумажки, и испускал довольные казначейские вздохи.
Так же, как чужак не пересчитал пруты, не пересчитывал он и деньги – три пятиалтынных, что габай выплатил ему гладкими алтынами. Юноша поцеловал мезузу и вышел.
Снаружи у дверей его остановил шамес.
– Сколько заработал? – сурово спросил он.
– Не знаю. Все деньги в кармане.
– Дай я пересчитаю.
Юноша отдал ему все. Шамес медленно сосчитал монеты при свете своего фонаря и положил себе в карман.
Чужак ничего не сказал, затянул пояс и зашагал.
– Йоше, куда ты пойдешь?
– По миру.
– На ночь глядя? Тебе не страшно? Ночью в пути опасно…
– Всюду опасно.
– Ай, ну и телок же ты, Йоше! – сказал шамес. – Пойдем, пойдем со мной в бесмедреш.
Чужак повиновался. В бесмедреше шамес дал ему метлу и велел подмести, затем – принести дров и растопить печь. Потом привел его к себе домой, дал поесть и велел лезть на печку.
Йоше остался слугой в бесмедреше, помощником шамеса реб Куне.
Целыми днями он работал. На рассвете приносил дрова и растапливал огромную печь. Потом набирал воду из колодца, наполнял большую бочку и медные рукомойники, а кроме того, подметал пол, подбирал листы, вырванные из священных книг, и относил на чердак. Стекла в лампах он протирал полой одежды.
– Нечего бездельничать, иди работай! – тормошил его реб Куне каждый раз, когда он садился у двери почитать псалмы. – Псалмы будешь читать в субботу.
Сам реб Куне теперь ничего не делал. Он только справлял йорцайты[112]112
Йорцайт – годовщина смерти. Йорцайт близких родственников (родителей, детей, братьев, сестер, мужа, жены) отмечают поминальными обрядами.
[Закрыть], прятал свечи, носил общинную хупу на свадьбы богачей и звенел кружкой для сбора пожертвований на похоронах, крича: «Милостыня спасает от смерти!» Всю работу делал Йоше. Даже обязанность стучать в ставни еврейских домов на рассвете шамес переложил на него. Еще затемно Йоше начинал бегать от окна к окну и стучать деревянным молотком.
– Вставайте, люди, пора служить Богу! – кричал он.
Однажды ему за это досталось. Йоше еще плохо знал город и постучался к гою, чей дом стоял среди еврейских. За это гой облил его холодной водой. Йоше отряхнулся и пошел дальше, от окна к окну. Если ночью в городе кто-то умирал, Куне будил Йоше:
– Сегодня у тебя будет одним окном меньше. В городе покойник.
В пятницу Куне посылал его по городу – стучать в двери деревянным молотком, напоминая людям о зажигании свечей. Сам реб Куне ходил из дома в дом с кружкой для сбора пожертвований на хозяйственные нужды. Он так разленился, что даже перестал бить в барабан на базаре, извещая о том, что топится баня. Он свалил эту обязанность на Йоше, научил его стучать палочками, а сам теперь лежал и спал.
– Вот блаженная старость, – завидовали ему, – живет как король.
А если у Йоше наконец выдавалась свободная минута и он садился у двери читать псалмы, его начинали донимать парни из бесмедреша, посылать с поручениями:
– Йоше-телок, поди принеси печеных яблок. Йоше, принеси воды. Йоше, купи мне папирос. Йоше, сбегай принеси бутылку водки к йорцайту…
Он поднимается с места, не говоря ни слова, и делает, что ему велят.
Богатые молодчики, женихи с золотыми часами, выпытывают, сколько ему лет. Они пресыщены бездельем и обильной едой, развращены сладострастием. Своих невест они не знают, не пишут им писем – только шлют будущим тестям толкования к Писанию, которые сочиняют за них наставники. Невест они представляют себе в самом непристойном виде. Они с нетерпением ждут свадьбы, брачной ночи, а пока что утоляют свои желания, читая пикантные места из Талмуда и респонсов[113]113
Респонсы – жанр раввинистической литературы: письменные ответы ученых на религиозные и судебные вопросы общины и отдельных лиц.
[Закрыть], где упоминаются женские дела. Все страницы в этих местах захватаны, растрепаны. Но когда и это занятие им приедается, они начинают говорить скабрезности, окружают Йоше и не дают ему читать псалмы.
– Йоше, – толкают они его, – у тебя была когда-нибудь жена? Эй, телок, ты уже исполнил первую заповедь?..
Тот не говорит ни слова в ответ. Он лишь читает псалмы – во время работы, на ходу, растапливая печь, подметая пол в бесмедреше. Других священных текстов Йоше не читает. Только ночью, встав с печки в доме шамеса, он произносит нечто другое. Ровно в двенадцать часов Йоше просыпается. Ночник он не зажигает. В темноте он омывает руки[114]114
Ритуальное омовение рук после пробуждения.
[Закрыть] из ковшика, который приготовил заранее, надевает рваную капоту, подпоясывается и читает полуночные молитвы. Он читает наизусть слихи[115]115
Слихес – покаянные молитвы, которые читают во время поста и в Дни трепета.
[Закрыть] и тексты из «Зоара». Плачет, часто бьет себя в грудь. То и дело берет из печки горсть пепла и посыпает голову. Но и в доме ему нет покоя. Цивья, дочь шамеса, мучает его.
С тех самых пор, как Йоше пришел в их дом, с первого дня она цепляется к нему. За ужином, когда он сидит за столом и ест, она смотрит ему в глаза и хихикает. В ее лице есть что-то кошачье: в широком носе, в зеленых глазах, в губах, которые она все время растягивает в ухмылке, показывая острые зубы. И в ее манере приставать к людям тоже есть нечто кошачье. Как кошка поднимается на задние лапы и упрямо, неотвязно пристает, сколько бы ее ни отталкивали, – так и эта полунемая-полубезумная девушка пристает к чужаку. Каждый раз, подавая на стол, она цепляется к Йоше: наступает ему на ноги, прижимается бедром, тычет пышной грудью прямо ему в лицо, тяжело дышит. Его обдает двойным жаром: от еды и от женщины, и он принимается тихо читать какую-то молитву.
Она разминает ему горячую картошку деревянным половником так яростно, что все окутывается паром, и при этом дико хихикает.
– Что ты хихикаешь, Цивья? – спрашивает отец.
– Хи-хи-хи, – отвечает она, смеясь все громче, и начинает еще быстрее работать половником, так что люстра дрожит всеми своими бумажными цветами.
А ночью во сне Йоше вдруг чувствует, как что-то прикасается к нему, веет на него теплом. Проснувшись, он натыкается на нее, на девушку, лежащую рядом с ним. Как ленивая кошка, не желающая вставать с теплой, нагретой человеком постели, куда она пробралась тайком в темноте, – так и Цивья не хочет вставать с ложа Йоше.
– Хи-хи-хи, – смеется она, – жених! Папа сказал, ты Цивьин жених. Хи-хи-хи…
Он отодвигается, но она ползет за ним. Он забивается в угол. Она прижимается к нему. Он заслоняется ладонями, локтями.
– Уйди, уйди! – прогоняет он ее. – Я разбужу отца! Уйди!
Она не слушает, начинает щекотать ему пятки, подмышки. Он с силой отталкивает ее. Но Цивья сильная, с места ее не сдвинуть.
– Йоше-телок, – шепчет она и принимается бурно целовать его руки, ноги, завитки бороды. Чем больше он отгоняет ее, чем сильнее отталкивает, тем крепче, жарче, безумнее становятся ее поцелуи.
Ее глаза светятся в темноте зеленым огнем. Он начинает кричать.
– Реб Куне! – зовет он. – Реб Куне!
Но шамеса не разбудить. Он лежит, погребенный под двумя тяжелыми перинами – своей собственной и той, что осталась от его умершей жены. Из-под них пробивается только его храп, громкий, упорный, обозленный, как будто он с кем-то ссорится.
Йоше вырывается из ее объятий, гневно отпихивает ее, слезает с печки и садится в углу, в темном углу. Девушка, шаркая босыми ногами, идет по комнате, бросается на свою кровать. Кровать стонет под ней. Йоше начинает молиться в темноте. Но девушка мешает ему. Она плачет, рыдает, горько и жалобно. На мгновение замолкает, чтобы перевести дыхание, и начинает снова, еще громче и жалобнее. В ее плаче есть что-то животное, так скулит беспомощная тварь в своем немом горе. Потом плач переходит в вой – так в дождливую ночь в конце зимы воет старый пес, которого псы помоложе отгоняют от суки.
Ее плач горячит ему кровь сильнее, чем прикосновения ее тела на печи. Ему хочется оглохнуть. Но бурный порыв толкает его подойти к ней, положить руку на голову Цивьи и утешить ее в тихой темной ночи. От одной этой мысли его бросает в дрожь, и, чтобы отогнать ее, он раскачивается взад-вперед, мотает головой. Он щиплет себя, впивается в свое тело ногтями, терзает свою плоть, чтобы отогнать дурные мысли. Но щипки доставляют ему больше наслаждения, чем боли. Боль сладка, на вкус она как собственная кровь, которую высасывают из пораненного пальца.
Йоше долго сидит вот так в углу комнаты, пока плач не затихает. Тогда он тихо перебирается обратно на свою постель и с головой укрывается старой шубой реб Куне. Он хочет заснуть, но сон не идет. Его разгоряченная кровь не спит. Йоше крепко-накрепко смыкает веки, но чем сильнее он жмурит глаза, тем больше они видят. Ему чудятся всевозможные женские образы, обнаженные, распутные, распростершие объятия навстречу ему, зовущие его. У его изголовья становится дьявол в обличье городского лекаря, с острой бородкой и тонкой тросточкой в руке. Дьявол смеется над ним.
– Дурак, – говорит он, – ты отгоняешь от себя девицу, полусироту, чтобы грешить в мыслях с бесовками и блудницами…
Юноша быстро одевается. Он убежит отсюда. Прямо посреди ночи сбежит куда глаза глядят, лишь бы не видеть больше эту комнату. Он быстро натягивает сапоги, надевает капоту, туго подпоясывается и начинает искать в темноте свой мешок. Но какая-то сила, взявшаяся невесть откуда, удерживает его на месте, ноги слабеют, наливаются свинцом, он не может двинуться с места.
Он еще не успел уйти, а уже ощущает тоску, тягу к этой комнате, к ее сумеречному теплу, тихому стрекотанию сверчка, дыханию, что доносится из теплой женской постели. Его охватывает усталость, сонливость, слабость – сладостная, обморочная. Он чувствует такую лень, истому, что, если бы девушка подошла к нему теперь, у него даже не было бы сил оттолкнуть ее.
Он ложится обратно на печку в одежде, читает псалмы и молится, по его щекам катятся слезы и падают на растрескавшиеся губы.
– Боже, – молит он, – почему Ты меня оставил? Я взываю к Тебе днем, и Ты не отвечаешь, я кричу ночью – и Ты молчишь!