Текст книги "Йоше-телок"

Автор книги: Исроэл-Иешуа Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Глава 21

В большом деревянном нешавском бесмедреше, что построили на время сразу после пожара, да так и оставили на пятнадцать лет, царит оживление.

Сегодня двенадцатый день тамуза, йорцайт старого Нешавского ребе, отца реб Мейлеха. Собралось множество хасидов. На кладбище, у гробницы цадика, горят сотни свечей, люди бросают на надгробную плиту тысячи записок, писцы сидят за столами, строчат записки и торгуются:

– Крейцеров не беру! Меньше кроны – и говорить не о чем.

Женщины в платочках держатся в стороне. Они не смеют подойти к гробнице цадика, где собралось так много мужчин. Молятся издалека, стоя, словно нищие у дверей дома. Мальчики из бедных семей стоят с корзинками и продают свой товар: свечки, бумагу, даже пирожки и водку. Мужчины пьют за здоровье друг друга посреди кладбища.

Реб Мейлеха, старика за восемьдесят, косматого, с зеленовато-седыми, как будто моховыми, бровями и бородой, ведут на кладбище под руки.

– Дорогу! Дайте дорогу! – кричит габай Исроэл-Авигдор.

Борода Исроэла-Авигдора теперь скорее седая, чем рыжая, но он еще силен. Каждый день он нюхает все более крепкий табак, пропитывает его водкой, подсыпает перца, чтобы проняло. Мед пьет квартами.

– Имейте уважение! – кричит он людям, что толпятся вокруг старого ребе. – Не все сразу!

Теперь он усердно оберегает ребе, куда больше, чем раньше. Ребе слаб, он зачастую не узнает в лицо своих хасидов, почтенных обывателей и богачей. Его сыновья – уже пожилые люди, которые не могут дождаться, когда к ним перейдут полномочия ребе, – больше не боятся отца, как в прежние годы. При живом отце они в открытую ведут хасидские застолья, принимают записки, берут плату за советы и отбивают друг у друга хасидов. Больше всего они гоняются за богачами и раввинами.

У Исроэла-Авигдора от этого душа болит. Он знает, что двор хасидского ребе – как, не будь рядом помянут, двор императора. Сила его заключается в династии. Должен остаться кто-то один. Только так можно удержать хасидов. Если разделять власть, все разваливается. Исроэл-Авигдору известно, что дети ребе ненавидят его, как и он их. А еще они боятся габая – он слишком много о них знает. И истово оберегает старого ребе, реб Мейлеха. Охраняет его как зеницу ока.

Ко двору ребе все время прибывают новые люди. Они обмениваются приветствиями, молятся, пьют за здоровье друг друга.

Вдруг в бесмедреше появляется чужак с мешком на плечах и палкой в руке. Едва он переступает порог, все поднимают глаза и с любопытством вглядываются в него. Ешиботники, оторвавшись от Талмуда, принимаются рассматривать вошедшего.

Это долговязый, костлявый мужчина с черной как смоль бородой и пейсами, большими черными глазами, в одежде, сплошь покрытой пылью, – видно, от дальних странствий. Подпоясан он веревкой. Башмаки сильно истоптаны. И мешок на его плечах старый, очень пыльный и залатанный. Палка слишком длинная для него, толстая и сучковатая. Он перекладывает ее из правой ладони в левую, освободившейся рукой касается мезузы и целует пальцы. Затем скидывает с плеч мешок и моет запыленные черные руки под медным рукомойником.

Люди подходят к нему, протягивают руки.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

– Откуда вы?

– Отовсюду, – отвечает чужак.

Людям становится не по себе. Они спрашивают у него еще что-то, но тот молчит, избегает разговоров. Вынимает из мешка талес и тфилин, надевает – но он покрывает голову талесом иначе, чем остальные. Это вызывает у всех удивление. Еще сильнее люди удивляются, когда чужак надевает на себя сразу две пары тфилин. Он молится, стоя у двери.

После молитвы хасиды хотят угостить его водкой и медовой коврижкой. Он качает головой, показывая, что не хочет пить.

– Сегодня йорцайт старого ребе, блаженной памяти, – говорят они.

– Знаю, – отвечает он.

Чужак вынимает из мешка несколько тонких ломтиков хлеба и тряпочку с солью. Потом моет руки, долго произносит благословение и макает хлеб в соль. Запивает водой из большого жестяного синагогального ковша. Произнеся благословение после еды, он спрашивает:

– Исроэл-Авигдор все еще служит габаем?

– Конечно! – отвечают ему. – Что за вопрос!

– Я хочу его видеть.

– Он должен скоро прийти, – говорят люди. – Он у ребе.

– Пусть его позовут! – приказывает чужак. – Передайте, что гость хочет ему что-то сказать.

Повелительный тон незнакомца, его уверенность наполняют собравшихся страхом. Несколько человек сразу же отправляются за Исроэлом-Авигдором. В ожидании габая он оглядывает все вокруг большими черными глазами, как будто все ему в новинку.

– Это построили после пожара? – спрашивает он.

Юноши, не помнящие пожара, улыбаются. Люди постарше отвечают:

– Да, после пожара, не будь нынче помянут.

Когда появляется Исроэл-Авигдор, чужак подходит к нему и протягивает руку.

– Здравствуй, Исроэл-Авигдор.

Тот окидывает оборванца пронзительным взглядом. Он зол: что это за нищий такой велел послать за ним?

– Кто ты такой? – гневно спрашивает габай.

Он сразу же обращается к чужаку на «ты», чтобы поставить его на место.

– Гость, – отвечает тот.

– Чего ты хочешь?

– Увидеться с ребе.

Исроэл-Авигдор багровеет, краска заливает его лицо, шею, затекая за поросшие волосами уши, как это бывает со всеми пожилыми людьми, которые много пьют.

– Он хочет увидеться с ребе, – ядовито говорит габай и оглядывает чужака, прищурив один глаз, – нет, вы слышали? Вот молодец! Вперед! Ребе только тебя и дожидается.

Исроэл-Авигдор смотрит на всех, он хочет увидеть выражение лиц собравшихся. Но чужак ничуть не смущен.

– Исроэл-Авигдор, – приказывает он, – сейчас же ступай к ребе и скажи, что я жду. Я пришел издалека.

Краска сбегает с лица и из-за ушей габая. Он бледнеет. Повелительный тон чужака, его странный вид, его слова «я пришел издалека», «я жду» – все это пугает его. Он ведь давно уже служит здесь габаем и знает ребе как свои пять пальцев. И уговорить его на что-то не так уж просто. Но сегодня йорцайт старого ребе. А старика он, Исроэл-Авигдор, не знал. О нем рассказывают чудеса, и габай верит рассказам. В его голову, несколько затуманенную после многих рюмок, что он сегодня выпил с хасидами, приходят странные мысли. Ему вспоминаются истории о старых хасидских ребе, о ламедвовниках[149]149
  Ламедвовник, от др.-евр. «ламед-вав цадиким», «тридцать шесть праведников». Согласно еврейской мистической традиции, в мире существуют тайные – неведомые людям – праведники. Только они оправдывают перед Богом существование нашего мира; их всегда 36, и, если их станет хотя бы на одного меньше, грехи остального человечества перевесят и наступит конец света.


[Закрыть], о пророке Элиягу, который скитается по свету, о мертвецах. Сразу же присмирев, он говорит:

– Уже иду. Что мне сказать, если ребе спросит, кто хочет его видеть?

– Человек, – отвечает чужак, – гость.

– Пойдемте со мной, – просит Исроэл-Авигдор.

Габай больше не обращается к нему на «ты». Он почтительно подводит его к дверям комнаты ребе. Оставляет чужака подождать у двери и входит к ребе. Со страхом в голосе сообщает о посетителе.

Исроэл-Авигдор передает ребе слова чужака:

– Скажи, что я жду. Я пришел издалека.

Реб Мейлех напуган еще больше, чем габай.

– Оборванец? С мешком за плечами? – переспрашивает он. – Гость?

– Да, ребе.

– Ну ладно, веди его ко мне, – велит ребе и надевает шапку. Его бросает в холод посреди жаркого дня.

Исроэл-Авигдор возвращается к чужаку и приглашает его войти.

– Может быть, – спрашивает он, – вы оставите мешок здесь? Его никто не тронет.

– Нет! – говорит тот, не спуская мешка с плеч.

Это окончательно добивает Исроэла-Авигдора.

Войдя в комнату ребе, чужак сперва озирается вокруг, потом смотрит на шкафы с книгами, потом на ребе. Реб Мейлех стар, кожа на его лице коричневая, словно кора, и такая же морщинистая. Брови, борода и пейсы седые с прозеленью. Чужак пристально смотрит на него, как будто требует чего-то.

– Здравствуй, гость, – говорит ребе, – подойди поближе, я плохо вижу.

Чужак подходит и протягивает ему руку.

– Кто ты? – спрашивает ребе.

– Нохем.

– Кто? – переспрашивает ребе, прикладывая к уху ладонь.

– Нохем, – повторяет чужак, – ваш зять.

Реб Мейлех вздрагивает так, что кожаное кресло содрогается под ним. Исроэл-Авигдор подбегает к ребе, чтобы поддержать его. Тот приходит в себя.

– Я не узнаю тебя, – в ужасе говорит он.

– Когда я ушел, был адар пять тысяч шестьсот тридцать первого года, а сейчас тамуз пять тысяч шестьсот сорок шестого[150]150
  Март 1871-го – июль 1886-го.


[Закрыть].

– Где ты был? – гневно спрашивает ребе.

– Ходил по миру.

– Почему ты сбежал?

– Так было нужно.

– Почему ты оставил мою дочь соломенной вдовой?

– Я не мог иначе.

Реб Мейлеху становится холодно.

– Исроэл-Авигдор, – говорит он, – дай мне ватный халат.

Габай снимает с него летний шелковый халат и одевает в теплый – бархатный на вате. Ребе тяжело поднимается с места, со страхом подходит к чужаку и вглядывается в него стариковскими глазами, что скрыты глубоко под мохнатыми бровями.

– Ты пришел посмеяться надо мной? – рассерженно спрашивает ребе.

– Нет! Я пришел к своей жене, Серл.

– Чем ты докажешь, что ты – Нохем?

– Незадолго до того, как я ушел, мы с вами изучали «Книгу ангела Разиэля»[151]151
  Средневековый каббалистический трактат.


[Закрыть]. На восьмидесятой странице мы загнули уголок, может быть, след еще остался.

– Исроэл-Авигдор, найди «Книгу ангела Разиэля», – говорит ребе, дрожа.

Он оглядывает чужака с головы до ног. Даже ощупывает его, как неодушевленный предмет. Исроэл-Авигдор приносит маленькую книжечку. Ребе листает ее трясущимися руками. От волнения он не может найти нужное место. У восьмидесятой страницы загнут уголок. Ребе охватывает слабость. Комната кружится перед его глазами. Исроэл-Авигдор подводит его к креслу и помогает сесть.

– Ты можешь доказать моей дочери Серл, что ты ее муж? – спрашивает ребе. – Назвать признаки, которые могут знать только муж и жена?

– Да, – отвечает чужак.

– Исроэл-Авигдор, – произносит ребе внезапно окрепшим голосом, – позови Сереле. Ничего ей не говори.

Приходит перепуганная Сереле, ее руки сложены на груди. На голове серый платок. Она растолстела. Чужак сбрасывает с плеч мешок, уставившись на нее большими черными глазами. Она опускает глаза долу.

– Серл, – говорит ребе, – подойди поближе и посмотри на этого человека.

Та повинуется приказу отца.

– Ты знаешь его?

Серл пронизывает непонятный ужас. Она чувствует слабость в ногах, однако держится прямо.

– Нет, – говорит она, едва взглянув на незнакомого оборванного мужчину.

– А ты, гость, узнаешь ее? – спрашивает ребе.

– Да, – отвечает тот спокойно и решительно. – Это Серл, моя жена.

Сереле ощущает в коленях такую нетвердость, как будто в них что-то развинтилось. Она пытается подойти к скамье и сесть, но не успевает и падает. Исроэл-Авигдор хочет побежать за женщинами. Чужак останавливает его движением руки. Он вынимает из мешка флягу с водой и приводит Серл в чувство. Она открывает глаза. Он поднимает ее с пола, держа за руку, и подводит к скамье. От незнакомой мужской руки исходит тепло и сила, и Серл послушно садится.

– Ты уже пришла в себя? – спрашивает ребе.

– Да, – слабым голосом отвечает она.

– Серл, – говорит ребе, – гость утверждает, будто он твой муж, Нохемче. Приглядись к нему хорошенько и скажи, узнаешь ли ты его?

Она смотрит на пришельца – запыленного, обросшего человека, смотрит на его черную как смоль бороду, на смуглое и в то же время бледное лицо с резкими чертами, на жилистые, крепкие руки и ноги, что торчат из рваных одежек, на большие черные глаза – и ее сердце трепещет, хочет выпрыгнуть из груди. Краска заливает ее лицо.

– Я не знаю, – отвечает она.

– Его трудно узнать, – говорит ребе. – Когда он ушел, то был еще без бороды, а теперь у него большая борода, он стал вдвое старше.

– Да, – вздыхает Серл. – Уже пятнадцать лет прошло.

– Гость, – говорит ребе, – чем ты можешь доказать моей дочери, что ты ее муж?

– Я постился два дня перед тем, как уйти.

– Да, – говорит Серл и бледнеет.

– И в день ухода я даже вечером отказался от еды.

– Да, – говорит Серл.

Чужак поворачивается к Сереле и обращается к ней. Он называет ее на «ты».

– Ты думала, что я болен, – продолжает он, – собиралась позвать доктора.

– Да, – отвечает она, – я велела вам лечь в постель.

Серл называет его на «вы».

– Я не хотел ложиться, – говорит он, – хотел заняться учебой. Я поднялся на второй этаж, в свою учебную комнату.

– И так и не вернулся, – вздыхает она.

Ребе снова поднимается с места, подходит к Сереле.

– Ты все это помнишь? – спрашивает он.

– Да, помню, – говорит она. – Я даже помню, что в тот день готовили на обед. Кашу с молоком. Тогда ведь случилось несчастье, не будь нынче помянуто, с Малкеле, да покоится она с миром, и ее ребенком. Поэтому ничего мясного не готовили.

– Гм, – бурчит ребе.

– Я пошла наверх, в учебную комнату, и принесла Нохемче стакан молока и коржик, он же целый день ничего не ел. Но его там не было. Только книга лежала. Открытая.

– Псалмы, – говорит чужак.

– Да, – говорит Сереле. – Псалмы.

Она умолкает, задумавшись, потом грустно добавляет:

– Молоко так и осталось стоять на столе.

Она произносит это с такой печалью, будто ей до сих пор жалко того стакана молока.

– Приглядись к нему еще раз, Серл, – говорит ребе, – будь очень внимательна. Скажи, ты узнаешь его?

Серл подходит совсем близко к чужаку, как велит ей отец. Она пристально разглядывает его высокую костлявую фигуру, черные как смоль глаза и бороду. От него веет дорогой, пылью, силой и теплом. Жаркая дрожь пробегает по всему ее телу.

– Да, – твердо отвечает она, сама поверив в то, что говорит, – да, да.

Ребе поднимает мохнатые брови.

– Серл, – спрашивает он, – быть может, ты знаешь и другие приметы? Не стыдись. Быть может, есть какие-то знаки на его теле?

Она опускает глаза и молчит.

– Дочь, – говорит ребе, – ты соломенная вдова. Говори!

– Да, – отвечает Серл, – у него на боку шрам, след от операции, которую ему делали в детстве.

Она осекается, краснеет, потом говорит:

– И еще у него две родинки на спине, рядышком.

– Исроэл-Авигдор! – зовет ребе. – Ступай с гостем в микву и осмотри его. А ты, Серл, сядь на скамью.

Исроэл-Авигдор и чужак выходят через боковую дверь, ведущую к микве.

Серл подходит к мешку чужака, берет его в руки. Нежно касается пыльной залатанной ткани. Каждая неровность, каждая шероховатость волнует ее кровь. Она ласкает мешок. Ребе, нахмурившись, глазеет по сторонам и молчит. Вскоре возвращается Исроэл-Авигдор с гостем.

– Ребе, – с жаром говорит он, – все так, как сказала Сереле. Я осмотрел реб Нохема с ног до головы.

Ребе встает. Его обычно хмурое стариковское лицо сияет. Зеленоватые, как мох, космы трясутся.

– Поздравляю! – говорит он.

Затем подходит к дочери и тихо добавляет:

– Веди себя как подобает еврейской женщине. Я скажу Исроэл-Авигдору, когда надо будет затопить баню…

Полное лицо Сереле пылает. Она стесняется поднять глаза.

Ребе велит Исроэлу-Авигдору заказать для гостя новый, приличный наряд. Сереле, хочет вмешаться, сказать, что все вещи Нохемче до сих пор висят в шкафу в том же виде, в каком он их оставил; что она, Сереле, берегла их все это время, посыпала нафталином, чтобы моль не съела, и, если только они не стали ему малы и тесны, он может их надеть. Но она стесняется заговорить, не может даже вымолвить двух слов, тех самых, что стоят у нее в горле вот уже пятнадцать лет: «Почему, Нохемче?»

Ее глаза, опущенные долу, видят лишь пыльные истоптанные башмаки чужака. Она еле слышно бормочет смуглому чернобородому гостю:

– Может, поешь чего-нибудь?

Впервые после разлуки она обращается к нему на «ты».

Глава 22

Весть о том, что Нохемче, зять ребе, вернулся в Нешаву, разлетелась по всем городам и местечкам по обе стороны границы. Хасиды пили водку, закусывали коврижкой и поздравляли друг друга.

К субботе все почтенные хозяйки Нешавы накупили лучшего изюма и корицы, каждая испекла жирный кугл[152]152
  Традиционное еврейское блюдо, вид запеканки.


[Закрыть] и отправила Сереле, дочери ребе.

– Для дорогого гостя, – говорили посыльные, осторожно приподнимая крышку над куглом.

Богачи присылали еще и вино.

Сереле давала детям-посыльным грецкие орехи и миндаль. А приживальщики при дворе ребе всласть отпраздновали субботу со всеми куглами, что принесла им Сереле.

Все дети ребе, сыновья и дочери, тоже слали сестре подарки: куглы, бутылки вина, фрукты в серебряных корзинках. Но они были не рады новому человеку в доме, нет.

Загадочен был этот гость, непонятен, он молчал как о своем уходе, так и о возвращении. Ни единым словом не обмолвился – ни о своей жизни, ни о месте, где он пробыл все это время, ни о своем нынешнем появлении при дворе ребе. Он лишь протягивал руку, когда с ним здоровались, и молчал. Даже Сереле он ничего не сказал; только в первый день, придя к ребе, проронил несколько слов:

– Так было нужно.

Больше от него ничего не могли добиться. В этом было нечто загадочное, даже пугающее. Хасиды видели в этом величие, таинство, святость. К тому же вернувшийся беглец почти не показывался на люди. Он молился один, у себя в комнате, в бесмедреш не ходил, даже на хасидском застолье не появлялся. Только от обитателей двора люди знали, что он все время проводит в своей учебной комнате: или сидит за книгами, или ходит взад-вперед. Иногда на рассвете можно было увидеть, как он пересекает двор, возвращаясь из миквы, перелетает его – торопливо, с широко раскрытыми глазами, не видящими ничего перед собой. Иногда он, тоже в одиночку, отправлялся в поля, а то и вовсе на кладбище. Возвращался он так же неожиданно, внезапно, как и уходил. Все это несколько пугало людей, но вместе с тем завораживало, вызывало трепет. И сыновья ребе стали бояться чужака, дрожать перед ним.

Ребе стар. С каждым днем его старость дает о себе знать все больше и больше. Видит он все хуже, слышит все слабее. Его дети не ладят между собой. Отбивают друг у друга хасидов, непрестанно лицемерят перед ними, наговаривают друг на друга. Дни ребе, похоже, сочтены. Его детям неспокойно, они боятся, что все хасиды уйдут от них к загадочному чужаку.

А Исроэл-Авигдор именно этого и добивался.

Ему хотелось удержать хасидов вместе, в целости. Он знал, что каждый из сыновей хочет урвать себе кусок, а о нешавском дворе и не думает. И возвращение беглеца пришлось очень кстати. Теперь Исроэл-Авигдор непрестанно вертелся среди хасидов, особенно среди почтенных обывателей и богачей. Он угощал каждого крепким табаком, указывал волосатым пальцем в угол двора – на окна комнаты, где сидел, запершись, пришелец, – и говорил очень тихим, таинственным голосом:

– Говорю вам, тут дело непростое.

– Да, Исроэл-Авигдор, – со страхом кивали старики, – совсем непростое, да…

И сам реб Мейлех пребывал в удивлении, в тревоге.

Он мало беседовал с пришельцем. Нешавский ребе теперь вообще мало разговаривал. Он ослаб, и разговоры давались ему с трудом. К тому же чужак не отвечал. Даже когда реб Мейлех рассказал зятю, что его отец – Рахмановский ребе – и мать скончались от горя, тот промолчал. Сказал лишь одно слово:

– Знаю.

И больше ничего.

Старик испугался, не знал, что и думать. Он послал за Сереле в надежде узнать что-нибудь от нее. Но и та ничего не знала.

– Он исполняет супружеский долг? – спросил ребе.

– Иногда, – ответила она и опустила голову.

– Он разговаривает с тобой? – осведомился отец.

– Нет, – сказала Сереле. – Только сидит за книгами, запрется и сидит. Я боюсь с ним заговаривать, а сам он молчит.

Больше ребе ни о чем не спрашивал.

– Ну, иди, – прогнал он дочь из комнаты, как всегда, – иди, иди.

Его трепет перед пришельцем стал еще сильнее.

– Не поймешь его, – сказал ребе Исроэлу-Авигдору.

Исроэл-Авигдор тут же разнес слова ребе по всей округе.

Люди преисполнились благоговения. Женщины даже принялись заранее осаждать комнату пришельца. Они сразу же почуяли в нем цадика, великого чудотворца.

От Нешавского ребе женщинам было мало радости. Чем старше он становился, тем яростнее отгонял их от себя. Даже приказал Исроэлу-Авигдору не пускать женщин на порог. Тот гнал их, но не всегда мог устоять перед соблазном денег. За рейнский гульден он «забывал» охранять двери ребе, и женщины пробирались внутрь. Но ребе даже не желал отвечать плачущим просительницам.

– Ну, иди, иди! – говорил он. – У меня нет сил.

Если какая-то из них упорно приставала к нему, хотела во чтобы то ни стало получить помощь, реб Мейлех бранил ее.

– Убирайся ко всем чертям, – рычал он, – чего пристала? Езжай к кому другому, ребе везде полно.

Его сыновья приятельствовали с женщинами, брали у них записки, деньги, но, как только явился чужак, все просительницы тут же столпились у его запертой двери.

– Святой человек! – причитали они у Сереле под окном. – Впустите несчастную мать.

Но никто не отзывался.

Люди приезжали из городов и местечек, только чтобы взглянуть на зятя ребе. Ученые мужи собирались беседовать с ним, вместе изучать Писание. Юноши, которые намеревались оставить жен и детей, чтобы всецело посвятить себя религии, очень хотели расспросить его о выбранном ими пути. Каббалисты почуяли тайные знаки и приехали, чтобы постигнуть божественные смыслы. Но зять ребе никого не пускал к себе. Он сидел запершись на семь замков. Это еще больше притягивало, манило людей.

Сыновья ребе ходили бледные, перепуганные. Они знали, что подобное уже случалось. Не раз хасиды вдруг покидали наследников ребе и переходили к постороннему человеку, порой даже не к сыну ребе, а к обычному хасиду. Чаще всего это бывало при дворах, где наследников много, а отец слишком долго занимает свое место. Они знали, что людям нельзя часто видеть ребе. Тогда он становится привычным, теряет свою ценность. А их, сыновей ребе, видят слишком часто, слишком долго они остаются «детьми» – детьми с седыми бородами. Они даже прекратили враждовать, стали жить в мире, чтобы вместе противостоять чужаку, ворвавшемуся в их дом.

Сыновья, правда, не разговаривали с ним, не знали, о чем думает этот странный человек, чего он хочет. Пришелец не хотел с ними говорить. Не желал идти, когда его приглашали в гости, не желал принимать их, когда они сами приходили. Кроме ответов на приветствия, он ни разу не перемолвился с ними словом, молчал как немой. Но они понимали, что чужак хочет занять место ребе, испортить им жизнь; что он хочет не просто перетянуть к себе нескольких человек, а забрать всех, не оставив им – настоящим наследникам – ни одного хасида. А иначе зачем бы он вернулся? И почему он так неразговорчив? И зачем он запирается?

Сыновья ребе пытались вести себя иначе, чем всегда: завели необычные повадки произносить непонятные речи, ходить странной походкой, но никто этим не заинтересовался, никто не заговорил о них. Все говорили только о пришельце.

– Он, чего доброго, заведет свой двор еще при жизни отца, – жаловались они друг другу. – К нему и теперь тянутся больше, чем к отцу.

– Неудивительно, что отец уже почти никого не узнает, к нему же не ходят…

Больше всего они боялись подступающих Дней трепета, когда люди ждут таинств, чудес.

В самом начале элула в Нешаву приехали сотни юношей, чтобы весь месяц покаяния находиться при ребе. На первые слихи прибыли ученые мужи, почтенные обыватели, а на Рошашоне в город отовсюду съехались хасиды. Жители галицийских местечек, в жупицах и с пейсами, «немцы» в цилиндрах из Вены и Праги. Толстяки из Венгрии, что целуют руки своим ребе и изучают Талмуд на венгерском. Евреи из русской Польши, в маленьких шапочках, с седыми бородами, – те, кого галицийские евреи считают литваками и безбожниками.

Они собирались целыми толпами, ночью тайно пересекали австрийскую границу, пробирались по полям и лесам, в одежде переправлялись через речки, рисковали жизнью, лишь бы на Рошашоне и Йом Кипур быть в Нешаве. Из России прибыли богачи в коротких, на немецкий манер, пиджаках, с заграничными паспортами; они ехали вторым классом. Еще никогда столько хасидов не приезжало на Дни трепета в Нешаву. Все хотели увидеть пришельца, зятя ребе.

Неделю чужак не показывался на чтении покаянных молитв. Хасиды ждали, при каждом скрипе двери все поворачивались: не он ли это. Но он не появлялся.

– Он даже слихи читает один, без миньяна? – недоумевали люди.

– Уж наверное, он знает, что делает, – загадочно отвечал Исроэл-Авигдор.

На Рошашоне, вечером, он пришел к молитве. Чернобородый, костлявый, с широко раскрытыми черными глазами, не видящими ничего перед собой, он неожиданно проскользнул по бесмедрешу и забился в угол, где никто не мог его рассмотреть. Все взгляды обратились в этот угол. На протяжении всей молитвы людям была видна только его спина, блестящая атласная спина, которая так ни разу и не шелохнулась. Сыновья ребе хорошо ее видели, даже когда раскачивались вовсю.

После молитвы он хотел выйти из бесмедреша так же быстро, как и вошел, но хасиды стали стеной, загородив ему дорогу. Больше, чем вокруг ребе, люди толпились вокруг высокого костлявого человека в углу бесмедреша, толкались, протягивали ему руки и желали:

– Хорошей вам записи в Книге Жизни![153]153
  Традиционное пожелание на Рошашоне.


[Закрыть]

Он хотел пройти, но ему не дали. Тысячи ладоней тянулись к нему. Сыновья ребе стояли бледные. То, чего они так боялись, произошло. В толчее хасидов, в их протянутых руках, в их глазах уже таилось великое почтение, какое питают к ребе.

Но вдруг случилось нечто ужасное.

Посреди рукопожатий и поздравлений внезапно раздался чужой голос – не новогодний, а будничный, рассерженный; он пронесся по всему бесмедрешу.

– Беда! – воскликнул голос. – Люди, беда!

Все подумали, что кого-то придавили, – такое случается, когда собрание хасидов приветствует ребе, – что кому-то стало дурно.

– Воды! – послышалось отовсюду. – Воды!

Но голос не переставал кричать:

– Люди! Это кощунство! Что вы делаете?!

Все остолбенели.

Посреди толпы стоял человек – высокий, тощий, с сердито встопорщенной окладистой седой бородой и огненно-красным носом. Он размахивал руками и кричал.

Его здесь знали. Это был реб Шахне, даен из Бялогуры, который часто приезжал в Нешаву ссориться. После смерти реб Мейерла, бялогурского раввина, реб Шахне хотел занять его место, а собственное место даена отдать в приданое дочери, чтобы какой-нибудь ученый муж взял ее, засидевшуюся в девках, в жены. Но нешавские хасиды из Бялогуры[154]154
  «Нешавские хасиды из Бялогуры» – здесь под «нешавскими» имеется в виду не место проживания, а то, что они считают своим духовным вождем Нешавского ребе.


[Закрыть] не хотели подпускать его к месту раввина, потому что он был миснагедом[155]155
  Миснагеды (букв. «возражающие») – так хасиды прозвали своих противников, ортодоксальных евреев.


[Закрыть], наговаривал на хасидов и их ребе. Реб Шахне не сдавался. Человек упрямый, правдоискатель, он затеял целую войну и часто ездил в Нешаву, чтобы добиться встречи с ребе. Ответа он не получал, Исроэл-Авигдор не пропускал его к ребе, но реб Шахне не отступался. Вот и сейчас, на Рошашоне, он приехал в Нешаву. Он хотел встретиться с тем, кого нешавские хасиды хотят посадить на раввинское место в его Бялогуре, и призвать его к суду Торы прямо посреди Десяти дней покаяния[156]156
  Суд Торы – раввинский суд.
  Десять дней покаяния – то же, что и Дни трепета.


[Закрыть]. И сейчас он стоял в бесмедреше – высокий, сухощавый, гневный, и его красный нос пылал огнем. Он кричал до хрипоты:

– Люди, стыд вам и позор! Я не буду молчать!..

Хасиды окружили его, схватили за руки. Он вырвался, яростно разметав их, и быстро проложил себе дорогу в толпе. Подбежав к зятю ребе, он вскинул руки вверх.

– Йоше! – закричал он. – Ох, беда, беда… Йоше-телок!..

Весь бесмедреш застыл от изумления.

– Уведите его! – послышались голоса. – Он сошел с ума! Выкиньте миснагеда за дверь!

Даена принялись тянуть со всех сторон. Но он не давал сдвинуть себя с места. В этом тощем человеке проснулась небывалая сила.

– Люди! – воскликнул он. – Знайте, что вас обманули! Это не зять ребе, а Йоше из Бялогуры! Йоше-телок, грешник во Израиле.

Люди зажали руками уши.

– Заткните ему рот! – кричали они. – Свяжите его поясами!

Но тут все сыновья ребе, выросшие будто из-под земли, встали стеной перед даеном.

– Люди! – воскликнули они. – Не трогайте ученого человека, раввина! Давайте послушаем, что он скажет. Сегодня ведь Рошашоне!

Через мгновение реб Шахне уже стоял на биме и стучал по столу.

– Люди! – взывал он. – Я в здравом уме! Клянусь вам святым днем Рошашоне, что человек, который стоит перед вами – это Йоше, по прозвищу Телок, из города Бялогуры. Там он, не про нас будь сказано, совратил девушку, дочь шамеса Куне. Из-за этого в городе, упаси Боже все еврейские города, начался мор, затем раввинский суд женил его на девице, но в брачную ночь он сбежал и оставил жену соломенной вдовой. Люди, я могу покляться на орн-койдеше. Я могу призвать весь город в свидетели.

Он сбежал с бимы так же быстро, как поднялся, подлетел к пришельцу и затряс кулаками перед самым его носом.

– Скажи, что это не так! – закричал он. – Скажи, что ты не Йоше-телок!

Пришелец не произнес ни слова. Большими, широко раскрытыми глазами, не видящими ничего перед собой, он взглянул на кричащего даена и тут же вышел – вышел торопливо, твердым шагом, как и вошел.

Все стояли остолбеневшие, подавленные. В большом, ярко освещенном праздничном бесмедреше, в душах собравшихся воцарилась скорбь.

– Идемте, – раздались голоса, – идемте к ребе!

Вся толпа собралась у дверей Нешавского ребе.