Текст книги "Йоше-телок"

Автор книги: Исроэл-Иешуа Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Глава 25

Огонь гнева и вражды охватил еврейские города и местечки по обе стороны границы.

Словно штормовой ветер, что гонит языки пламени по крышам, несся вперед реб Шахне – яростный, трепещущий. Он летел по дорогам, пылал сам и поджигал все вокруг.

Прежде всего он будоражил раввинов.

И в Галиции, и в русской Польше раввины давно уже не были рады хасидским ребе. Слишком уж те стали мешаться в их дела, настраивать против них хасидов, повсюду распихивать зятьев, родичей, собственных людей. В галицийских городах ребе не желали довольствоваться своим положением, им хотелось еще и раввинского почета. Мало кто из них мог разрешить хоть один религиозный вопрос, но это не было для них помехой: подобными делами занимались их ученые «няньки», а титул, деньги и почет доставались ребе. Своим «нянькам» они давали взамен лишь несколько рейнских гульденов.

Нешавский цадик доставлял раввинам больше всего беспокойства: он всюду пихал свое семейство. Их это страшно раздражало. Они давно имели на него зуб, а история с Йоше-телком их расшевелила. Теперь им не сиделось в мягких креслах.

Между раввинами, живущими по обе стороны границы, начали летать длинные послания с религиозными вопросами и ответами. Каждый подписывался пышным титулом, занимавшим до десяти строк мелким раввинским почерком. Начали эту переписку важные персоны, светила из больших городов, авторы многих книг.

Ученый муж из Перемышля по прозвищу Медвежий Рык первым послал письмо, полное премудростей, ученому мужу из Люблина, автору книги «Желанный Борух»[162]162
  Здесь Зингер подтрунивает над знаменитым кодексом религиозных законов «Шагас арье» (др.-евр. «Львиный рык»), автор Арье-Лейб бен Ашер Гинзбург (1695–1785) – это название стало и традиционным прозвищем автора, вытеснившим его настоящее имя. В отличие от названия кодекса и других произведений еврейской религиозной литературы, в романе Зингера названия книг и произошедшие от них прозвища (Медвежий Рык, Желанный Борух) даны не на древнееврейском, а на идише, что переводит их из «возвышенного» регистра в бытовой, разговорный, создавая комический эффект.


[Закрыть].

«О великий светоч, – писал Медвежий Рык Желанному Боруху, – о могучий молот, дробящий жернова в пыль; о гора Синай, о единственный из поколения; сколь счастливы мы, что среди нас обретается прекраснейший на свете, величайший из великих; полка с мудрыми книгами, учитель всех детей в рассеянии, сокрушитель гор и скал, да сияет его свет вечно, раввин святой общины Люблина, матери народа Израилева, да возродится Сион, аминь».

После нескольких страниц, напичканных цитатами, намеками, акронимами[163]163
  Акронимы широко распространены в еврейской письменности. Они регулярно употребляются в Мишне и Талмуде.


[Закрыть], и все это – мелким изящным почерком, как пишут одни лишь разумники-миснагеды, Медвежий Рык добавил несколько оскорбительных строк о себе самом.

«Презренный червь, недостойный зваться человеком, – подписался он, – нищий знанием, ничтожнейший из ничтожных, малый ребенок, чадящая свеча, что гаснет в свете великого факела, автор сочинения „Медвежий рык“, раввин святой общины Перемышля».

Точно такое же письмо, полное столь же пышных титулов для Медвежьего Рыка и еще более унизительных характеристик для себя самого, написал в ответ Желанный Борух, глава люблинской общины.

Вслед за великими раввинами начали переписываться другие, мелкие, помельче и совсем уж незначительные раввинчики. Послания летали из Могилева, что на Днепре, в Краков, что на Висле; из Лемберга в Динабург, из Пресбурга в Брест-Литовск[164]164
  Динабург – название Даугавпилса до 1893 г. Пресбург – немецкое название Братиславы до 1919 г. Брест-Литовск – название Бреста (Белоруссия) до 1919 г.


[Закрыть]. Они награждали друг друга титулами, осыпали похвалами, заваливали талмудическими комментариями, старательно выводили буквы, что ни слово – бриллиант.

Неустанно летала почта между Литвой и Польшей, Галицией и Белоруссией, Богемией и Иерусалимом. В дело втянулись даже те раввины, что волей небес были заброшены в гойские города, ученые мужи из Лондона, Парижа, Праги, Петербурга. Сефардские раввины из Салоников и Стамбула, те, что подписываются «хахам»[165]165
  Хахам (др.-евр. «мудрец») – термин, используемый у сефардов в значении «раввин».


[Закрыть], тоже отозвались письмами на своем особенном древнееврейском языке.

Волнение раввинов передалось ученым, хасидам, миснагедам, простому люду, ремесленникам. Люди прекратили изучать Тору, торговать, работать и даже молиться. Все были заняты Нешавой. Горбицкие и нешавские хасиды дрались, бранились, мстили. Они перехватывали друг у друга покупки, предлагая лучшую цену за мешок соли на рынке, телегу дров на улице, отрез льна, что продавал крестьянин. Объявляли бойкот, расторгали помолвки. Отец принуждал замужнюю дочь развестись с мужем, если тот был врагом ребе, которого почитал тесть. Нешавские хасиды не желали есть мясо скота, забитого горбицким резником, а горбицкие – идти с религиозными вопросами к раввину из нешавских. Никто не покупал у «врага» вино для кидуша[166]166
  Кидуш (др.-евр. «освящение») – благословение, которое произносят над бокалом вина перед вечерней и полдневной трапезами в субботу.


[Закрыть] – ведь оно было таким же трефным, как и вино гоев. Нешавских даже не хоронили рядом с горбицкими.

Вражда мужей распространилась и на жен.

Что бы женщины ни делали – ходили по рынку, стояли в синагоге во время службы, стряпали, пекли, ощипывали птицу, вязали носки, – они непрерывно мололи языками, таращили глаза, выдумывали враки, делали из мухи слона и ссорились. Соломенные вдовы всех возрастов и положений затрепетали; старые надежды покинутых жен, давно уже забывших о пропавших мужьях, внезапно пробудились; сердца их забились быстрее. Имя Йоше-телка не сходило с уст, гремело повсюду.

– Может, это мой?.. – твердили себе женщины. – Может?..

Даже те, у кого не было никаких оснований так думать, все же волновались, им хотелось волноваться.

Женщины ехали в Нешаву на последние деньги, неделями слонялись по двору ребе, надеясь увидеть его – того, который не показывается, который сидит, запершись на семь замков, в то время как все вокруг говорят о нем. Исроэл-Авигдор выпроваживал соломенных вдов со двора, даже нанял гоя, чтобы тот гнал их метлой. Они уезжали домой с пустыми карманами и опустошенными сердцами. Но многие женщины начинали кричать: «Это мой муж!» – требовать, чтобы их пропустили к нему. Их визгливые голоса раздирали уши.

Замужние женщины беспокоились, каждая испуганно смотрела на супруга: не собирается ли он сбежать? Если молодой купчик не приезжал вовремя с ярмарки, его жена принималась носиться по округе с негодующим видом. Общественные деятельницы не спускали глаз с каждого, кто прибывал из города, с каждого нищего постояльца: а вдруг он – чей-то сбежавший муж?

Как только в местечке появлялся чужак – коммивояжер с образцами товаров, агент по продаже швейных машин, разъезжий страховщик, – деятельницы тут же вцеплялись в него, и какая-нибудь соломенная вдова признавала в нем «своего». Тот кричал, просил, клялся, что ни сном ни духом не знает, о чем она говорит, но деятельницы и слушать не хотели. Мясники, извечные враги шарлатанов и грешников, хватали его, вели к раввину, раздевали догола и искали на его теле памятные приметы. Они донимали даже нищих и проповедников. Среди «просвещенных[167]167
  Сторонники еврейского просветительского движения, выступавшие за светское образование, интеграцию евреев в европейское общество и т. д.


[Закрыть]» и безбожников царило ликование. Местечковые просветители, юные зятья, живущие на содержании у тестей, холостые сынки богачей посылали письма в российские еврейские журналы на древнееврейском языке – письма, полные библейских стихов и цветистых выражений, где говорилось о Телке и о распрях между местечками. Все свои послания они заканчивали стихом из книги Эсфири «И позора и гнева будет предостаточно»[168]168
  «И княгини персидские и мидийские, которые слышали о поступке царицы, будут теперь тоже говорить всем князьям царевым, и позора и гнева будет предостаточно» (Эсф., 1:18; перевод Фримы Гурфинкель).


[Закрыть], а подписывались странными именами пророков и героев из Танаха. Галицийские еврейские учителя писали о случившемся в венских журналах, на очень возвышенном, поэтичном немецком языке, с цитатами из Лессинга и Шиллера. Некий местечковый выкрест, адвокат, поместил статью в польской антисемитской газете, а один женский учитель из Брод вообще сочинил об этом песню, даже в рифму, и продавал по крейцеру за штуку всем горничным, слугам и ремесленникам. Текст был на чистом немецком, а петь его надо было на мелодию «Пожар во Бродах запылал на Йом Кипур» – песни «с моралью», которую сочинил тот же самый учитель, и все об этом знали. Швейные машины стучали куда веселее под песню бродского сочинителя, которую распевали все портные и швеи.

Хасидские ребе, враги Нешавы, тоже трудились не покладая рук.

Не только в Горбицах, но и при других дворах люди радовались, что наконец-то отомстят нешавским хасидам. Слишком уж много последователей было у реб Мейлеха, слишком уж велик он был. И теперь они сияли от удовольствия: шутка ли, сам нешавский чудотворец позволил какому-то телку водить себя за нос…

Они знали, что реб Мейлех уже стар, что дни его сочтены. Но для них был важен не столько сам ребе, сколько его династия, двор. Им хотелось, чтобы Нешава пала, чтобы двор стал всеобщим посмешищем, чтобы люди стыдились ехать туда. Оставшись без двора и без наставника, хасиды будут вынуждены искать себе нового ребе. Значит, на это место может попасть любой. А наследство ему достанется изрядное: хасиды, богачи, раввины, почтенные обыватели.

И ребе, точно так же, как до них раввины, принялись штурмовать Нешаву, повсюду кричать об огне, охватившем город.

От двора к двору ходили письма. В них не было такого обилия премудростей, как в письмах раввинов, и древнееврейский там был не столь гладким: ребе писали с ошибками, корявым почерком. Но титулы, которыми они награждали друг друга, были еще пышнее и величественнее, чем раввинские. Один величал другого ангелом, божественной особой, пламенем, огнем, громом и молнией, небесным светом и другими подобными названиями.

Под конец в дело ввязались и власть имущие.

Поначалу все писали доносы. Маленькие люди строчили маленькие доносы маленьким чиновникам: мол, при нешавском дворе живет человек, у которого две жены. Мелкие начальники не откликнулись, и тогда люди побольше написали большую жалобу императорско-королевскому[169]169
  «Императорский и королевский» (нем. kaiserlich und königlicht) – понятие, введенное после заключения австро-венгерского договора 1867 года, когда Австрия и Венгрия образовали единую монархию. Понятие это обозначало принадлежность императору Австрии и королю Венгрии, объединившимся в лице Франца-Иосифа I.


[Закрыть] наместнику. Но и тот не спешил отправлять комиссию в Нешаву. Тогда люди собрали денег и послали делегацию из нескольких раввинов, знатоков немецкого языка, с нижайшей просьбой в резиденцию, в Вену, к министру по делам религии, чтобы он потребовал уважения к еврейской религии, к общинам, которых в Нешаве попирают ногами.

Императорско-королевскому министру пришлось самому принять посланников. Его рыжий консультант по еврейским вопросам, выкрест, надворный советник Пешелес, хотел обо всем позаботиться, чтобы его превосходительство не утруждался, но раввины не желали уходить, пока сам министр не примет их.

Гости были в новых шелковых жупицах, которые они заказали специально к поездке, в маленьких бархатных ермолках на бритых головах, с вьющимися пейсами, похожими на бутылочки. Они поклонились в пояс рыжему надворному советнику, выкресту Пешелесу.

– Мы очень признательны достопочтенному господину за его милость, – сказали они на ломаном немецком, – но хотели бы иметь счастье попасть к его превосходительству. Да пошлет вам Всевышний многие лета за вашу доброту.

Министр, граф Кервиш Навротный, пожилой онемечившийся полувенгр-получех, бледный чванливый аристократ и к тому же дурак – именно поэтому его и назначили министром по делам религии, – выругался сразу на трех языках: на немецком, венгерском и чешском, когда надворный советник Пешелес доложил ему о раввинской делегации. Как раз сейчас у него в кабинете сидела балерина Пипи Яровице. Он уже трижды получал от ее прелестной руки щелчок по носу, но зато трижды успел, приподняв ее подол, рассмотреть в лорнет божественные ножки. Министр прямо-таки посинел от ярости, когда явился надворный советник. Он обругал всех евреев вплоть до Фарры[170]170
  Отец патриарха Авраама.


[Закрыть], но не принять духовных лиц он не мог. Его императорско-королевское величество очень зависел от представителей духовенства. К тому же у министра не было другой работы, кроме как принимать делегации. Поэтому он придал своему бледному старому лицу важное, любезное и торжественное выражение, пригладил редкие волосы на надушенной лысине, что растрепались во время битвы с божественными ногами Пипи Яровице, и велел привести делегацию.

Как только раввинов впустили, те отвесили глубокий неуклюжий поклон и громко произнесли благословение, восхваляя Бога, даровавшего часть Своего величия человеку из плоти и крови.

От смущения и страха они забыли, что такое благословение произносят только перед самим императором. При звуках непонятного еврейского заклинания лицо министра тут же пошло красными пятнами.

– Весьма тронут, весьма тронут, – сказал он и протянул холеную руку в бриллиантах навстречу волосатым, слабым рукам раввинов.

Раввины заговорили нараспев на галицийском немецком, на ту мелодию, на которую читают Гемору; они рассказали ему историю о Йоше-телке, дочери Нешавского ребе и несчастьях, которые все это принесло евреям, верным подданным его императорско-королевского величества. Министр не понял, чего они хотят от него, о каком таком телке они говорят, и его начало клонить в сон.

– Им следовало бы по крайней мере помыться, – твердил он себе под нос, жалея, что пожал руки всем пришедшим.

Перед уходом они протянули ему большой манускрипт и, воздев руки к небу, благословили министра.

– За вашу великую милость мы будем молить Всевышнего за вас, за вашу жизнь, здоровье и благополучие, за его императорско-королевское величество и за министра, его превосходительство, великого и благородного премьера.

– Я не премьер-министр, – сказал граф с легким вздохом.

– Ваше превосходительство скоро им станет, с Божьей помощью, – хором ответили все трое, низко кланяясь. – Тот, кто делает добро народу Израилеву, становится правой рукой государя. Так говорят наши святые, ученые люди, талмудисты.

Сразу же после этого произошло еще кое-что. Случилось кровопролитие между евреями.

По городам и местечкам ездила актерская труппа, которую составляли бывшие помощники учителя из лембергской талмуд торы. Они написали и поставили пьесу под названием «Веселая комедия о Нешавском цадике, или Йоше-телок и две его жены». Помощников учителя когда-то уличили во грехе: они совратили шиксу, служанку габая, прямо в талмуд торе. За это их выгнали, даже не заплатив жалованья. Со злости они стали актерами. Из нешавской истории они сделали комедию на онемеченном идише, написали к ней песни и ставили пьесу в шинках и харчевнях, куда приходят извозчики, слуги и ремесленники. Один играл ребе, другой – Йоше-телка, третий – дочку ребе, а четвертый – шамесову Цивью.

Подмастерьям пекаря и извозчикам очень понравилась комедия, и они набросали в тарелку для сбора денег много крейцеров. Это воодушевило актеров, они начали ездить из города в город, из местечка в местечко. Они даже взяли в труппу женщину – служанку-сироту, которая играла Цивью и пела грустные песенки о горькой сиротской доле. Сцена, в которой она стоит на коленях перед дочерью ребе и с плачем молит не отнимать у нее Телка, смягчила бы и камень. Повсюду шли драки между нешавскими хасидами, которые не давали труппе играть, и простым людом, который хотел посмотреть представление. Они дрались палками, поленьями.

Один меламед[171]171
  Меламед – учитель в хедере (еврейской начальной школе)


[Закрыть] из Нового Сонча начал войну против комедиантов.

Он собрал в городе толпу – мужчин с палками, женщин с кочергами и лопатами, позвал набожных ремесленников, и все с воплями и галдежом направились к офицерскому казино, которое труппа арендовала под театр.

– Люди! Вперед, во славу Всевышнего! – воскликнул меламед и вышел вперед, навстречу парням, охранявшим казино. – Мы не позволим глумиться над нашим святым цадиком!

Парни предупредили меламеда, что он сейчас получит, но тот не отступал. Широко раскрыв глаза, подняв руки, он выступил вперед и крикнул толпе:

– Люди! Принесем наши жизни в жертву! Умрем за веру!

Охранники так отшвырнули его, что он упал, ударился головой о камни и больше уже не встал. Его накрыли жупицей и оставили лежать до прихода полиции.

По всей округе поднялся крик и стон.

– Конец света! – вздыхали люди. – Из-за нешавского двора пролилась еврейская кровь.

Зашумели и гои. Во всех венских газетах появились красочные описания войны между «Lockenjuden», пейсатыми галицийскими фанатиками. Приезжали специальные корреспонденты. Один депутат-священник выступил в парламенте с интерпелляцией[172]172
  Интерпелляция – вид официального запроса парламентского депутата правительству.


[Закрыть].

– Известно ли господину министру внутренних дел, – спросил он, – о кровавых стычках в Галиции, что происходят в народе, избранном Иеговой, в связи с бигамией при дворе цадика? Известно ли ему, какие меры следует предпринять?

В тот же день в Лемберг по телеграфу пришел запрос из Вены от министра внутренних дел, адресованный императорско-королевскому наместнику, графу Кучебицкому.

В нешавской крепости пробили брешь.

Глава 26

Реб Шахне-даен добился своего.

К Пейсаху во всех галицийских городах и местечках на стенах домов появилось воззвание, под которым подписались семьдесят раввинов и мудрецов – столько же, сколько было в Синедрионе, – призывавшее реб Мейлеха, Нешавского ребе, предстать перед судом Торы.

На старых стенах и каменных оградах бесмедрешей, синагог, боен и бань, среди всевозможных записок о зажигании свечей, кошерной посуде, растопке миквы, потерянных и найденных вещах; среди объявлений от сойферов, проверяющих тфилин, и специалистов, исцеляющих, Боже упаси, увечья и переломы без операции, с помощью простого пояска; среди записок от пекарей, предупреждающих, что после зажигания свечей они ни у кого не будут принимать чолнт[173]173
  Чолнт – традиционное субботнее еврейское блюдо, жаркое из мяса, картофеля и фасоли. Вечером накануне субботы горшок с чолнтом ставили в остывающую печь, где блюдо томилось до субботы. Таким образом хозяйки могли накормить семью горячей едой, не нарушая запрет готовить пищу в шабат. Те, у кого не было собственной печи, несли горшки к пекарю.


[Закрыть]; среди сообщений от бродячих торговцев о новейших сборниках рассказов, ермолках и поясах по сходной цене; между призывами к благочестию и пересыпанной немецкими словечками рекламой от парикмахерши, которая предлагала почтенным набожным дамам самые модные парики из настоящих волос и козьей шерсти, только что из Вены, великолепные и безупречно кошерные – среди всего этого, на самом почетном месте, висел огромный лист бумаги, печатное послание на древнееврейском и идише, перед которым непрерывно толпились люди.

«С помощью Всевышнего, да славится его имя, – гласило воззвание, – мы, нижеподписавшиеся, взываем к нашим братьям во всем мире: услышьте наш голос, который, по словам мудрецов, подобен гласу небес. И раввинский суд, по словам мудрецов, подобен суду Всемогущего Господа, ибо когда праматерь наша Ревекка пошла к Симу и Эверу[174]174
  Согласно мидрашам, когда праматерь Ревекка, беременная Иаковом и Исавом, проходила мимо шатров, где Авраам и Исаак изучали Божественную мудрость, а также мимо языческих капищ, младенцы в ее утробе начинали странно себя вести. Возле шатров мудрецов один из сыновей замирал, а другой начинал рваться наружу, возле капищ – наоборот. (Берешит, 25:21–22; Берешит раба, 63:6; Зоар 1, 137б). Ревекка обратилась за советом к наставникам Авраама, патриархам Симу и Эверу, и те сказали, что в ее чреве находятся родоначальники двух народов, которые будут сражаться между собой за власть над миром, но в результате «старший станет служить младшему» (Берешит, 25:23; Берешит раба, 63:6–7).


[Закрыть], то сказано об этом: „пошла к Всевышнему“.

Не ради, Боже сохрани, распрей и ненависти, и не ради собственной выгоды мы обращаемся к вам – ибо знаем, что распрей должно беречься, как пожара, – но потому, что наши глаза уже не могут более видеть то, что увидели, и наши уши не могут более слышать то, что услышали. Великое богохульство, помилуй нас Боже, расползается по шатрам Иакова[175]175
  «Как прекрасны шатры твои, Иаков, жилища твои, Израиль!» (Бемидбар, 24:5). Шатры Иакова – еврейские поселения в рассеянии.


[Закрыть] и влечет за собой вражду и доносы. В синагогах не молятся и не учатся, а лишь ссорятся, даже во время молитвы, и особенно во время чтения Торы, а совершая подобное, как говорит священная книга Зоар, человек отдаляется от Всевышнего. До нас также дошли – горе нам! – и другие вести; как же низко мы пали, если еврей доносит на еврея гоям. Иные написали нечестивые книги и ввели во грех простых, необразованных людей, и теперь слуги, служанки, женщины читают, Боже упаси, эти издевательства и поют непристойные песни о праведниках, набожных людях, наших кедрах ливанских[176]176
  «Праведник подобно пальме расцветет, возвысится, словно кедр ливанский» (Тегилим, 92:13).


[Закрыть]. Горе нам: мы стали посмешищем в глазах народов. Они читают в газетах о нашем позоре, неслыханном для евреев. И как мы теперь посмотрим в глаза вельможам и могущественным людям, в чьей тени мы живем? Наши мудрецы говорят: молись за правителей, ибо без них человек бы проглатывал человека живьем. Особенно под защитой нашего великого государя, да укрепит Всевышний его славу. Ибо, как говорят мудрецы, если даже среди высоких елей вспыхивает огонь, что уж говорить о мхе на стенах? Если даже среди праведников творится подобное, что уж говорить о простых людях? Дрожь охватывает наши тела, и руки наши трясутся. Пролилась невинная кровь; быть может, теперь Бог смилостивится.

С разбитым сердцем и слезами на глазах мы призываем почтенного ребе из Нешавы, да продлятся его годы, явиться на суд, как того требуют семьдесят раввинов, по числу раввинов Синедриона.

Мы не беремся ничего утверждать заранее и не выносим, Боже упаси, никакого приговора. Однако до нас дошли дурные вести о том, что есть человек, узнанный множеством свидетелей, людей ученых и достойных доверия; они признали в нем помощника шамеса из Бялогуры, который оставил жену, дочь реб Куне-шамеса, соломенной вдовой, выдал себя за зятя Нешавского ребе и живет, о горе нам, с дочерью ребе как муж с женой. Мы, Боже упаси, не согласимся с этими разговорами, не прояснив всего дела на суде Торы. Однако мы просим Нешавского ребе, да продлятся его годы, не слишком полагаться на свой авторитет и не упрямиться. Даже если один человек призывает его к суду, следует прийти, а уж если того требуют семьдесят раввинов и почтенных людей, то и подавно. Сотри ухмылку с губ твоих, изгони насмешку с лица твоего, – говорят мудрецы, – даже когда ты прав. Перед Торой равны все: и богач, и простолюдин. Даже царь Давид, да зачтутся нам его заслуги, аминь: когда он запятнал себя грехом – а мудрецы говорят: кто скажет, что царь Давид согрешил, тот совершит ошибку, – то явился к Давиду пророк и наказал его, отняв ребенка.

Властью, данной нам святой Торой, именем мудрецов и праведников мы требуем, чтобы достопочтенный ребе предстал перед судом семидесяти раввинов не позднее начала месяца ияра, если мы доживем. Принимая во внимание авторитет ребе, а также его возраст, чтоб не сглазить, – как кредиторы сами приезжают к должнику, так и суд, с Божьей помощью, приедет в Нешаву, хоть это и повлечет за собой большие расходы. Но до той поры чужак, находящийся под подозрением, не про нас будь сказано, не должен ни минуты жить с дочерью ребе, да продлятся его годы, как муж с женой, покуда есть вероятность, что он совершает смертный грех. Их следует немедленно отделить друг от друга, чтобы они даже не жили под одной крышей. Так говорим мы, с разбитым сердцем, в тоске и унынии. И тот, кто внимет нам, заживет в радости, и на него снизойдет благословение. И в месяце нисане, на пасхальной трапезе, да возложит коэн для него жертву перед Богом»[177]177
  Намек на приход Мессии и восстановление Храма и жертвоприношений.


[Закрыть].

Под воззванием стояли подписи семидесяти раввинов, каждый подписался именем отца и названием города, где находилась его община. Реб Мейлех больше не мог противиться. К тому же наместник дал ему понять, что дело нужно рассмотреть в суде, а не то властям придется вмешаться, и ребе обязался прийти на суд Торы в первый день ияра, в Нешаве, и вдобавок привести своих раввинов, нешавских хасидов.

Сразу после Пейсаха по обе стороны границы стали собираться толпы желающих попасть на большой нешавский суд Торы.

Туда съехались раввины из больших городов Галиции и русской Польши, в широких атласных халатах, с кожаными дорожными сумками, прихватив с собой шамесов; пешком приплелись маленькие тощие смуглые раввинчики, неудачники, которых люди хотели выгнать из родных местечек, поэтому они отправились искать правосудия у больших людей, собравшихся в Нешаве. С большой помпой приехали богачи, почтенные обыватели, важные персоны в блестящих бархатных шляпах, с расчесанными бородами – таким непременно нужно быть в гуще событий. По всем дорогам притащились замурзанные нищие в надежде отхватить щедрую милостыню. Писатели привезли с собой мелко исписанные листки сочинений, чтобы выпросить у нескольких раввинов одобрение и потом ездить по миру, ища подписчиков. Погорельцы, знатные попрошайки – отцы засидевшихся в девках дочерей – заранее явились в Нешаву, чтобы собрать деньги на месте и заодно добыть подписи нескольких знаменитостей, имея которые можно хоть всю жизнь разъезжать по городам и местечкам и получать кругленькие суммы. Прибыли озабоченные отцы соблазненных девушек: каждому нужна была бумага от раввина о невиновности дочери. Мужья женщин, впавших в меланхолию, приехали собирать подписи ста раввинов, подтверждающие, что их жены сошли с ума и поэтому мужья могут, не разводясь, жениться снова. Молодые люди, учившиеся на раввинов, искали встречи с великими мудрецами, мечтая, что те посвятят их в раввины. Молодые резники привезли с собой острые ножи, чтобы все видели, как хорошо они владеют инструментами. Юные дарования, буйные головы, приезжали побеседовать и поучиться, выказать свою премудрость, разжиться похвалой важного раввина, которая помогла бы им самим получить раввинскую должность или большое приданое. Кроме того, в город съехались сваты – вхожие в богатые дома нахальные бездельники – в надежде сосватать дочь богача сыну из знатного рода. В поисках правосудия явились вдовые ребецн в больших атласных чепчиках, которых община притесняла после смерти мужей, и тощие дочери раввинов, которые хотели, чтобы община дала им в приданое раввинский титул, и тогда они смогли бы заполучить жениха. Торговцы книгами с прекрасными редкостными изданиями, продавцы талесов, изготовители воротников для талесов, вязальщики цицис, скорняки со штраймлами, шляпники, издатели, что брались напечатать привезенные писателями сочинения, – все выставили свой товар. Понаехали немчики с тонкими тросточками – агенты, жаждущие раввинского разрешения на продажу всевозможных вин, сардин, растительного масла, кильки, фабричного печенья, чая и прочего добра. Прибыл даже гой-аптекарь из Мункача[178]178
  Мункач – венгерское название города Мукачево (сейчас Украина, Закарпатская область).


[Закрыть], который изобрел порошок для бритья и теперь слонялся вокруг в поисках какого-нибудь великого раввина, чтобы тот дал ему разрешение для всех благочестивых «немцев», желающих брить бороды по закону Моисееву[179]179
  В Писании бороду запрещено брить (то есть срезать лезвием), но не стричь; по мнению многих авторитетов, можно состричь бороду ножницами либо же снять ее полностью с помощью крема или порошка, который застывает на поверхности лица, и потом его можно соскоблить вместе с отставшими волосами.


[Закрыть]. На собственных телегах приехали изможденные деревенские жители и привезли больных родичей – бесплодных женщин, меланхоликов, парализованных, одержимых – в надежде наконец добиться помощи, раз уж здесь собралось столько святых людей.

Последними явились самые важные раввины.

Прибыл мудрец из Динабурга, «железная голова» – толстый, круглый человечек, который и лицом, и одеждой напоминал лавочника, но глаза у него были большие, бешеные, они ни на чем не задерживали взгляд, а только блуждали туда-сюда, словно волки в клетке. Прибыл мудрец из Люблина – старик с белой бородой до пояса, похожий на праотца Авраама, каким его изображают гои на картинах. Прибыл праведник из Лиженска[180]180
  Лиженск – старое название Лежайска, города, ранее принадлежавшего Австро-Венгрии, сейчас это Польша, Подкарпатское воеводство.


[Закрыть]; особой ученостью он не отличался, но написал несчетное множество религиозных книжек, в которых все время что-то запрещал, все время писал: этого нельзя. Люди давно уже хотели отправиться к нему, избрать его своим ребе, но он не хотел. Приехал старейший и величайший из всех, краковский раввин, о котором никто не знал, сколько ему лет, сморщенный, усохший как щепка; старца вели под руки двое, и его большая голова непрестанно качалась влево-вправо на тощей куриной шее, как будто он перечил всему на свете, говоря: нет, нет!

Из Бялогуры вместе с Куне-шамесом и его дочерью приехало почти что полгорода. Отец и дочь раздобрели. Они прямо-таки лоснились после привольной жизни в поездке. Кроме того, они были нарядно одеты. На голове у Цивьи даже была новая косынка. А реб Шахне-даен расхаживал повсюду победным широким шагом. Его нос никогда еще не был таким красным, как сейчас.

Поначалу даен не был уверен, что Йоше-телка отселили от дочери ребе, как того требовали раввины, поэтому он тревожился. Ходил повсюду, вынюхивая, везде совал свой красный нос, пытаясь выведать, как обстоят дела. Наконец он узнал, что Йоше живет отдельно, даже не под одной крышей с дочкой ребе, а во флигеле, как хотел даен и как требовали раввины. Реб Шахне почувствовал себя победителем, главным и единственным на целом фронте. Он с наслаждением высморкался, пожевал свою редкую бородку и стал протягивать руки всем раввинам вокруг.

– Здравствуйте, ров, хвала Всевышнему, что его отселили подальше. Есть над нами Бог, есть…

Три дня в городском бесмедреше продолжался суд. Три дня колебались чаши весов: нешавская и бялогурская. То одна перевешивала, то другая.

Посередине, в большом широком кресле, на груде подушек, подложенных, чтобы он доставал до стола, сидел краковский раввин, старец и мудрец. Его большая голова непрестанно качалась из стороны в сторону, как будто он ни с чем не желал соглашаться. Сухонькие руки он приложил к большим, отвислым стариковским ушам, чтобы слышать, о чем говорят в суде.

По обеим сторонам стола, поставленного буквой «П», восседали остальные шестьдесят девять раввинов, каждый согласно своему положению в обществе, а за другим столом – реб Мейлех и его зять. Нешавского ребе хотели усадить во главе раввинского стола, но он не желал сидеть с ними.

– Я буду сидеть рядом с моим зятем, реб Нохемом, – сказал он.

Этим он сразу же дал всем понять, что не имеет ни малейших сомнений насчет пришельца. По бесмедрешу пронесся тихий шепоток. Все уставились на подсудимого, но сам он никого не видел. Видный, высокий, сухопарый, он спокойно сидел на своем месте, погрузившись в религиозную книгу, лежащую перед ним. Исроэл-Авигдор стоял у кресла ребе навытяжку, как солдат.

С другой стороны на скамье сидел Куне-шамес с реб Шахне-даеном. Насколько суетился реб Шахне, сморкаясь, нюхая табак, размахивая руками, настолько спокоен и хладнокровен был Куне. На длинных скамьях сидели свидетели-мужчины. Для женщин отгородили уголок, завесив его скатертью со стола для чтения Торы. Остальная часть зала была битком набита приезжими: почтенными обывателями, богачами, знатью, учеными, раввинскими родичами и шамесами, которые непрерывно ссорились за места и за влияние.

– Паршивец! – бранились они. – Имей уважение! Куда ты лезешь, сопляк!..

На биме стояли большие черные восковые свечи, рядом лежали шофар и талес с китлом – одеяние для торжественной клятвы. В углу бесмедреша стояла доска для обмывания покойников, на которую люди старались не смотреть. С улицы окна облепил простой люд – ремесленники, женщины и мальчишки из хедера.

Сначала вызвали обычных свидетелей: жителей Бялогуры, в том числе Авиша-мясника.

– Свидетелю не нужно давать клятву, – сказал краковский раввин. – Но говорить перед судом – дело столь же святое, как если бы вы поклялись на свитке Торы. Вы стоите перед судом семидесяти раввинов. Это все равно что стоять перед Синедрионом. Как следует подумайте, прежде чем говорить, ибо широки двери, ведущие в ад, но узки двери, выводящие наружу. Жизнь и смерть таятся у вас на кончике языка. Вы хорошо поняли то, что я сейчас сказал?

– Да, ребе, – со страхом ответили они.

– Подойдите поближе, еще раз посмотрите на подсудимого и скажите, кто он такой.

– Йоше… Йоше-телок из Бялогуры.

– По каким приметам вы определили, что это Йоше-телок? – спросил ребе.

– Мы узнали его по наружности.

– Известно ли вам, что двое людей могут иметь одинаковую наружность?

– Да, ребе.

– Может быть, вам только кажется, что это Йоше?

– Нет, ребе.

– Вы уверены в том, что говорите?

– Да.

– Есть ли у вас хоть малейшее сомнение? Не стыдитесь признаться.

– Нет, ребе, мы бы не взяли грех на душу.

Бялогурская чаша весов опустилась вниз.

– Даен реб Шахне! – промолвил краковский мудрец. – Вы раввин, и мне не нужно рассказывать вам, что значит свидетельствовать перед раввинским судом!

– Я это знаю, – ответил реб Шахне.

Он несколько раз прочистил нос с трубным звуком в знак того, что ясно отдает себе отчет в происходящем, и сказал громким, хриплым голосом: