Текст книги "Из дома"

Автор книги: Ирья Хиива

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

ПОРТРЕТЫ, ЛЮДИ И КАРТИНКИ

Я проснулась от шума моторов и лязга цепей. По деревне опять шли немецкие грузовики. Я хотела выглянуть в окно, но оконное стекло мороз разрисовал пушистыми белыми ветками. Я поскребла ногтем, начала дуть, получилось маленькое круглое окошечко. Пока я скребла и дула, шум немножечко удалился. За окном я увидела такие же, как рисунки на стекле, пушистые, со сверкающими, колючими кристалликами, ветки берез. В комнате было холодно. Я босиком добежала до печки, сунула ноги в теплые валенки, схватила в охапку одежду, накинула на плечи плед и перебежала через морозный коридор на кухню. Было всего лишь половина седьмого, в школу было еще рано, и я забралась погреться на большую печку. Бабушка испекла мне большую лепешку, дала кружку парного молока и запела, я начала подтягивать за ней:

Maa taimi olen sun tarhassaas ja varteen taivaasta luotu ^[25].

Пришла тетя Айно и сказала:

– Не хватит ли распевать, идем в школу.

Я оделась, побежала за девочками, и мы вместе пошли в Ковшово. Там шумели машины, всюду были слышны громкие голоса немцев, а у нас в школе прозвенел звонок, и начались уроки. Вдруг среди урока к нам в класс вошел немецкий офицер, на нем была черная форма эсэсовца, в руке у него был большой портрет Гитлера. Над доской у нас был крюк, на котором до войны висел портрет Сталина. Офицер взял табурет у нашей учительницы Ольги, повесил портрет на тот же крюк и ушел, не сказав ни слова. Но портрета Сталина я не замечала, он всегда был, не помню, чтобы я его когда-нибудь рассматривала.

Я не заметила, когда его там на крюке не стало, и, если бы его сейчас кто-нибудь ночью снова повесил, может, никто бы этого и не заметил. Гитлера я видела только на карикатурах, на плакатах, которые в начале войны вывешивали на стене правления колхоза, но сейчас, когда я стала приглядываться к его лицу, мне показалось, что он очень похож на те плакаты, особенно если чуть удлинить и еще немного заострить челку, вытянуть нос и сделать чуть провалившимися щеки…

Когда я вернулась из школы, у нас за столом сидела очень худая старая женщина и разговаривала с бабушкой, когда я вошла, ее лицо покрылось радостными морщинками. Она смотрела так, как будто узнала меня, а потом спросила:

– Неужели ты меня не узнаешь?

Голос ее мне показался знакомым, но я так и не вспомнила. Бабушка сказала, что это тетя Соня из Нуавести. Я вспомнила, что тетя Соня была уборщицей у нас в школе, приносила воду на коромысле к нам на кухню, помогала маме кормить теленка и поросенка, доила корову, когда мамы не было дома. Тетя Соня рассказала, что наша школа сгорела, и вообще в Нуавести осталось всего несколько домов, почти все люди ушли в Эстонию, потому что Нуавести с самого начала войны бомбят – ведь Нуавести между Павловском и Пушкиным, а там совсем недалеко линия фронта…

Тетя Соня прожила у нас несколько недель, она часто рассказывала о моей маме и всякие истории из нашей жизни. Она даже вспомнила, как тушили пожар в нашей квартире, когда Ройне поджег обои около печки, и как я спряталась под кровать. Она еще рассказала про большой пожар, когда сгорел дом и у людей все сгорело, а в магазинах в то время ничего нельзя было достать, и что моя мама отдала свое новое коверкотовое пальто, которое только что купил ей папа по своей партийной карточке, женщине из сгоревшего дома, а сама мама осталась в своем стареньком пальтишке. Потом она вспомнила, как им пришлось много работать, когда мама организовывала в школе приусадебный участок, и как тетя Соня варила детям обеды и что на эти обеды мама отдавала бесплатно молоко от своей коровы. А потом тетя Соня почему-то сказала, что такие люди вообще не живут долго на земле – Бог берет их к себе, и она заплакала, и мы с бабушкой тоже заплакали. Тетя Соня начала собираться в дорогу, бабушка насушила ей сухариков и, чтобы никто не видел, положила их ей в мешок. Я с бабушкой ходила ее провожать. Мы попрощались, и все трое заплакали. Она пошла, сильно согнувшись, снег уже стал рыхлым, и ей было тяжело тащить санки.

Нам привезли несколько ящиков книг из Финляндии. Мы их вывалили прямо на пол: среди книг было много молитвенников и сборников псалмов – их забрали к себе бабушки для воскресной школы, а все остальные книги тетя Айно отложила для школы. Тетя мне дала с красивыми картинками книжку сказок. Я начала ее читать, но у меня получалось медленно, было трудно читать по-фински, ведь мы осенью начали с алфавита, наши учителя писали на доске, а мы старались запомнить наизусть – книг и тетрадей у нас не было.

Утром за мной зашли Хильма и Мари, и мы пошли в школу. Только я собралась рассказать, что привезли ящики с книгами из Финляндии, как к нам подбежал маленький Антти и сказал, что ночью в лес упал самолет и что летчики, все оборванные и поцарапанные деревьями, пришли в крайний дом нашей деревни к Укон Арро, он их впустил, а потом испугался и когда они заснули, пошел к полицейскому Антти, а тот сбегал в Ковшово за немцами, и летчиков взяли в плен.

После школы мальчишки побежали в лес и стали развинчивать и растаскивать самолет по частям. Наш Арво принес много всяких железок, и еще он нашел точно такую плоскую кожаную сумку, которая висела на ремне у дяди Тойво. Через несколько дней немцы расстреляли летчиков, говорили, что полицейский Антти тоже ходил их расстреливать.

В этом году весенние каникулы наступили рано, льдины сломали мостик через речку, по дороге потекли ручьи, и стало невозможно выйти на улицу. Всегда в такие дни вся наша семья толкалась на кухне или в комнате рядом с кухней. Я со старой бабушкой помыла посуду, а потом взяла ту же книжку сказок, которую начала читать уже давно, но все громко разговаривали, я никак не могла понять, про что я читаю. Наконец я забрала книжку, пошла в маленькую комнату и села на кровать у окна, выглянула на улицу и увидела, что к нашему дому, проваливаясь в мокрый снег, в больших бутсах быстро шагает немец. В руке у него была большая четырехугольная фанерная доска, а под мышкой бумажный рулон. Он остановился около нашего дома, будто о чем-то подумал, и направился к нашему амбару. Я вышла на веранду посмотреть, что он будет делать.

Немец вытащил из ранца молоток и гвозди, развернул рулон, приколотил к доске большой плакат. Он ушел, я надела дедушкины сапоги и пошла посмотреть, что там на плакате. На маленьких фотографиях были красивые комнаты с цветами на подоконниках и столиках, картины висели на стенах. На одной было сфотографировано окно, а у окна висели клетки с птичками, молодая женщина с завитыми волосами сыпала из совочка еду в клетку, внизу были надписи на русском языке. Там было написано, чтобы девушки ехали в Германию в такие красивые дома в прислуги. Несколько дней к доске подходили люди и, медленно шевеля губами, читали, долго рассматривали фотографии, а потом надписи смылись дождями, а фотографии выцвели на весеннем солнце, но доска еще долго висела на стене нашего амбара.

Подсохла земля, дядя Антти и Ройне начали пахать, но лошадь уставала, не было овса, а работа была тяжелой. Лошадь приходилось еще одалживать родственникам, лошадей в деревне было мало, а землю надо было всем вспахать. Дядя Антти даже не разрешал Арво скакать на ней, когда он угонял ее в табун. Из Гатчины приехал немецкий офицер с переводчиком и велел собрать людей в бывшем правлении колхоза. Он сказал, что каждая деревня обязана будет выделить несколько молодых ребят в обоз и несколько девушек на строительство дорог, что немецкое командование даст пайки, и никто не будет голодать, но если будет трудно найти желающих, то чтобы староста составил списки всех ребят и девушек от семнадцати до девятнадцати лет. Племянница старшей тети Люти Виркки попала в эти списки. Тетя отправилась в Гатчину к какому-то немецкому начальнику. Она взяла с собой банку меда, чтобы тот вычеркнул Люти из списков, но немец закричал на нее, затопал ногами и схватился за револьвер, тетя в жутком перепуге пришла домой. Но девушек не пришли забирать. Ребята же были отправлены в обоз. У моей подруги Лиды ушло тогда три брата: Тойво, Эйно и Виктор. По списку должны были забрать одного Эйно, но у Лиды было шесть братьев, их отца забрали тогда же, когда забрали и моего отца. Лидина мама была двоюродной сестрой моей бабушки. Она всегда была усталая и больная и часто приходила лечиться к моей старой бабушке. Теперь у нее взяли трех сыновей… Она пришла к нам и с порога сказала, что не находит себе места и пришла просто посидеть. Она все время вытирала слезы, а мои бабушки и тетя Айно говорили, что ее сыновья теперь будут сыты, на фронт их не пошлют, им даже формы не дали. Говорят, они будут работать около Гатчины, но когда она ушла, тетя Айно сказала:

– Бедная, дома их ей не прокормить, все высоченные выросли, еды на них не напастись, а отпустить их из дома в такое время…

БАЗАР

Поспела молодая картошка. По субботам я набирала корзинку щавеля, выкапывала килограммов семь-восемь картошки и в воскресенье рано утром с Лидой и Матин Ольгой мы отправлялись на базар. Мы шли босиком по заросшим травой железнодорожным путям. До Вырицы из нашей деревни было километров десять. Нам понравилось ходить на базар. Там было много разного народу. В маленьких лавочках продавали всякие старые вещи, а один старик торговал деревянными лошадками. Он их делал сам. Красил он их в темно-зеленый цвет. Наверное, у него была только такая краска. Я хотела купить у него лошадку для Жени, но мы вообще, кроме еды, никогда ничего не покупали.

Однажды на базаре ко мне подошел высокий человек в черном длинном пальто, у него с плеча на плечо бегала белка. Он купил у меня всю картошку и два пучка зеленого лука. Я освободилась раньше всех и пошла ходить по базару. Я опять оказалась возле старика с лошадками. Он улыбнулся, будто мы были давно знакомы. Я взяла в руку лошадку, она была с черными блестящими глазками, с длинным хвостом из настоящего конского волоса, с гривой и с маленькой челочкой на лбу, а старик улыбался и говорил:

– Купи, уступлю подешевле.

Жене никто никогда не покупал никаких игрушек. Я вынула из-за пазухи узелочек с денежками и отсчитала старику, но тут же подумала: меня будут дома ругать, а Лида и Оля по дороге домой давали мне всякие советы, они предлагали сказать, что я потеряла деньги или что у меня их украли, но я решила не врать, я молюсь за маму, а Бог за вранье накажет еще больше.

Дома я отвела Женю в маленькую комнату, никого не было, там я отдала ему лошадку, он запрыгал, захлопал в ладоши и побежал показывать ее всем. Мне никто ничего не сказал, а старая бабушка смастерила для лошадки хомутик, седелко и даже сделала из коробочки из-под немецких сигарет тележку, а из пуговиц она приделала колесики, и Женя вечером лег спать с лошадкой.

В середине лета дедушка стал ездить на лошади на базары.

В субботу он ехал в Вырицу, покупал там несколько буханок немецкого хлеба, тетя Айно и тетя Лиза делали маленькие бутерброды, которые дедушка в воскресенье вез на другой базар, в Гатчину, иногда он брал с собой Ройне, но Ройне очень не любил ездить по базарам. Дедушка привозил с базара много денег, он вываливал их на обеденный стол и звал нас считать. Я с Арво считала пятерки и десятки, а Ройне все крупные деньги. Однажды к нашему столу подошел дядя Антти, он постоял около нас, заулыбался и сказал дедушке:

– Недаром тебя большевики раскулачили, вон как рвешься разбогатеть. А дедушка ответил:

– Да, оно теперь богатство: две буханки хлеба за день – весь барыш.

Но в то лето мы уже не сушили картофельную шелуху и не мололи ее на ручных жерновах.

Немцы устраивали на дорогах облавы, они арестовали дедушку и Ройне. Их обыскивали и нашли бутерброды, немцы что-то кричали про партизан, а потом завели их в деревню Сабрино и заперли их там в сарай. Наши сабринские родственники пришли нам сказать про это, дядя Антти и тетя Айно пошли в Сабрино. Дядя вместе с нашими родственниками оторвал доски в стене сарая и выпустил их. Немцы же куда-то ушли и увели нашу лошадь, но те же родственники нашли ее и ночью пригнали к нам.

СНОВА ИСПАНЦЫ

Целые дни с утра до вечера бабушка и тети серпами жали рожь, я носила им еду в поле. Пообедав, они отдыхали на снопах. Я собирала посуду, прятала в тень бидончик с квасом или с простоквашей и отправлялась обратно домой. Жали у нас только женщины. Они уходили рано утром в поле, и в деревне наступала тишина. Казалось, все чувствуют, как тяжело работают женщины.

Вечером на закате к нам снова пришли испанцы. Их сапоги были в белой пыли от наших дорог, а лица были черные, загорелые. Они, как и раньше, разбили свои палатки возле домов. Мы, ребята, опять стали ходить на их кухню за едой и вообще целыми днями крутились возле их палаток.

У всех на бывших приусадебных участках была посеяна рожь или овес, чтобы дать отдохнуть земле, на которой во время колхозов высаживалась только картошка. Теперь за домами жали женщины. Испанцы стали подходить то к одной, то к другой. Они просили немного пожать, делали они это очень ловко и быстро. Оказывается, в Испании жнут мужчины. У Антюн Хелены, которая жила одна после того, как попала на мину ее дочь Кайсу, два солдата в один день сжали весь участок.

По воскресеньям я могла спать дольше, но будили ласточки. Они громко щебетали перед тем, как улететь в теплые страны. Их гнезда были над моим окном, над головой. Ласточки, как маленькие истребители, взвивались вверх и камешками падали вниз и опять устремлялись вверх.

В то утро после завтрака, бабушки ушли к кому-то молиться.

Я помыла посуду, подмела полы и пошла к Лиде. Издали я заметила того черноглазого кудрявого испанца, который приходил к нашим солдатам, когда я шла из леса с корзинкой брусники. Брусника была спелая, красная, я угостила солдат, которые жили в палатке около нашего дома, этот тоже протянул руку. Ягоды им показались кислыми, они смешно морщились. А теперь он сидел на траве у дороги, возле дома Вяйнен Айно. Я хотела быстро пройти мимо, но он встал и сказал по-русски: «Я не собака, я не укушу», – и взял меня за руку, но я выдернула руку и побежала в дом Вяйнен Айно, но он догнал меня в сенях и хотел поцеловать. Я начала так крутиться, что зацепила плечом за гвоздь и порвала платье, тогда он снова взял меня крепко за руку, привел на лужайку, вынул иголку с ниткой и зашил мне платье, а потом вытащил из кармана своей гимнастерки фотографию, на которой была красивая девочка, он показывал на нее, а потом на меня и что-то быстро говорил. Я ничего не понимала, тогда он вынул маленький словарик и сказал: «сестра», а потом хотел сказать «похожа», но у него это слово не получилось, и он дал мне самой прочесть из своей книжечки. Его сестре было тоже двенадцать лет, но она совсем не была похожа на меня. По дороге все смотрели на нас, мне стало нехорошо, я встала и пошла к Лиде. Он начал насвистывать «Катюшу».

Вечером после ужина дядя Антти обратился ко мне и Арво:

– Ну, кто из вас сбегает на ригу посмотреть, как там сохнут снопы? Надо будет подняться по лесенке вверх и сунуть руку поглубже в солому.

Я знала, что мне придется пойти, и, действительно, Арво сказал, что он боится идти в темную ригу, а Ройне тут же начал меня подзуживать:

– Ты же говорила, что ничего не боишься.

Было пасмурно и абсолютно темно, ни одной звезды не было на небе.

Я побежала по холодной сырой тропинке вдоль берега Хуан-канавы к риге, с силой дернула тяжелую дверь, она страшно скрипнула, у меня от страха одеревенели ноги, но я заставила себя перешагнуть порог душной жаркой риги, нащупала лестницу и поднялась наверх. Мои колени так дрожали, что лестница зашаталась. Вверху я засунула руку в горячую солому, она там, внутри, была влажной, потом я кое-как спустилась вниз и выскочила на улицу. Около нашего сарая я наступила на что-то твердое, ноге стало больно, но я не остановилась, а ворвалась прямо на кухню, спряталась в темный угол, чтобы никто не слышал, как я дышу. Но дядя Антти заметил меня и спросил:

– Ну, как там черти пляшут?

Я вся сжалась, чтобы спокойнее рассказать про солому, а когда я кончила, ко мне подошла тетя Айно и сказала:

– Идем к старшей тете, еще рано спать ложиться, света нет, делать нечего, посидим у нее.

Мне показалось, что у тети на полу налито что-то липкое. Я попросила посветить, она чиркнула спичку, оказалось, что по всему полу шли кровавые следы. Вся подошва левой ноги у меня была разрезана. Тетя принесла таз с водой и промыла мне ногу, но странно, я почти не чувствовала боли, а когда рану помазали йодом и перевязали, она начала сильно болеть.

Утром опять моросил мелкий дождь. Я надела шерстяной клетчатый сарафан и белую вышитую кофточку, которую мне еще мама купила на Украине. Прыгая на одной ноге, я добралась до врача. Врач у испанцев был немец, у него в кабинете сидело еще два немца. Он осторожно промыл ранку спиртом и спросил, чем это я так. Я не знала, чем. Он еще раз посмотрел на ранку подошел к окну, постучал пальцем о стекло и проговорил: «Das Glas?» ^[26] Потом он помазал ранку, а другой врач забинтовал ногу. Когда они кончили, врач спросил, кто мои родители. Я ответила, что учителя, им хотелось еще что-то спросить, но я увидела в окно того красивого испанца и поскакала на крыльцо, он заулыбался, поднялся ко мне на лестницу, показал пальцем на мою ногу и о чем-то заговорил. Он, наверное, спрашивал, что со мной случилось. Я показала на стекло и показала, что наступила, а он начал показывать мне руками в сторону Ленинграда, а потом сказал: «Бум, бум». Я поняла, что он уходит на фронт.

На улице никого не было – лил сильный дождь, крыльцо было прикрыто от дороги большой черемухой. Он обнял меня и сильно поцеловал в губы. Я вырвалась и поскакала по лестнице, держась крепко за перила. Он взял меня на руки и принес домой. Я крутилась, стараясь вырваться, у него были крепкие руки и большие черные глаза, кудрявые черные волосы и белые зубы, ему ничего нельзя было сказать, он ничего не понимал, а все твердил свое дурацкое «я не собака, я не укушу». Когда он опустил меня на наше крыльцо, он снова хотел меня поцеловать, но я закрыла лицо руками и быстро спряталась за дверь, мне было страшно – вдруг кто-нибудь видел?

Испанцы, которые жили в палатке возле нашего дома, пришли попрощаться с нами, один из них очень любил нашего Женю, он кормил его из своей манерки, ходил с ним на руках к повару просить конфет, печенья. Женя, как только слышал его голос, бежал к нему с поднятыми руками, радостно повторяя: «Папа, папа пришел». Испанец брал его на руки, прижимался своей черной кудрявой головой к белым волосам Жени. У него дома был такой же мальчик, он показывал нам фотокарточку и говорил тете Айно, что его сын тоже никогда не видел отца.

Тети приехали с педагогической конференции из Гатчины и сказали, что всех ингерманландцев переселят в Финляндию, что уже начали переселять с прифронтовой полосы. Но мы никуда не собирались.

Дядя Антти сказал, что нас не выселят. Он с тетей Лизой съездили на лошади в прифронтовую деревню, откуда уже переселяли, и купили там светло-коричневую в белых пятнах корову. Она была похожа на нашу Нелли, которую пришлось перед самой войной прирезать, потому что она проглотила гвоздь. Мы пробовали молоко от новой коровы. Оно было жирнее и вкуснее, чем молоко нашей Мустикки. Из сметаны стали сбивать в бидончике масло, и вообще у нас теперь было много всякой еды. Бабушка пекла столько хлеба, сколько мы могли съесть, а по субботам она пекла разные пироги. Вечером за столом дядя сказал, что утром зарежет мою козу. Утром, перед тем как пойти в школу, я пошла с ней попрощаться. Она, наверное, почувствовала что-то. Когда я открыла дверь хлева, она заблеяла тоненьким жалобным голоском, у нее были такие грустные глаза, что я заплакала. В хлеву еще стоял теленок, его тоже скоро зарежут, но он спокойно жевал свою жвачку.

НАС ВЫСЕЛЯЮТ

Я проснулась, приподнялась на локте, выглянула в окно, на дороге воробьи растаскивали и ворошили комки конского навоза, выклевывая из него зерна овса. Наверху, сквозь черные прутики берез было видно бледно-серое небо. Стало холодно, я заползла обратно под одеяло. В коридоре раздались бабушкины шаги, она приоткрыла дверь и тихо сказала:

– Мирья, вставай, я напекла ватрушек, они еще теплые.

На кухне сидел Пекон Саку и курил. Дедушка стоял у открытой печки и проверял листья табака. Вошла бабушка и проворчала: «Кто только выдумал эту пакость». Мой дед один в деревне сумел вырастить табак. Он где-то добыл семена и на подоконнике, в цветочном горшке вырастил рассаду, а потом из досочек сколотил ящички, прикрепил их на завалинку, на солнечную сторону и вырастил целые кусты табака. Дядя Антти взял дедушкин мешочек с махоркой, и они пошли в комнату рядом с кухней. Дверь осталась открытой. Они сели на табуретки друг против друга. Саку сказал: «Может, не ехать, а уйти в лес, места-то есть, куда немцы не доберутся, еды тоже можно принести». Дядя Антти ответил ему, что зима наступает, у нас в семье одни старики и дети. На кухню вошел Арво. Он попросил есть. Бабушка велела мне накрывать на стол, я больше ничего не слышала. За столом Ройне шепнул мне:

– Ты знаешь, Женя сильно заболел, тетя побежала в Ковшово за немецким врачом.

Врач пришел, послушал Женю и поставил ему градусник, а когда он вынул, у него высоко поднялись брови, он сказал тете по-немецки, что у Жени воспаление легких. У тети задрожали губы, она отвернулась к окну. Врач пришел снова, принес таблетки, опять послушал, сказал, что скоро должен наступить кризис и что сейчас он пойдет на ужин, а потом вернется на ночь. Мы уже спали, когда пришел врач, он просидел всю ночь у Жениной постели, а утром сказал тете: «Будет жить», оставил лекарство и ушел. Женя болел еще долго, тетя выносила его гулять на руках, выжимала ему морковный сок, он даже стал желтеть от этого сока, но начал сам ходить.

На доске нашего амбара повесили объявление, что приедут артисты из Гатчины и будут выступать в здании казармы. Все вечера я сидела в первом ряду, а когда вызывали кого-нибудь из зала в помощники фокуснику, я выходила на сцену. Я приходила к артистам и днем, они сидели около круглой печки, она у них постоянно топилась – в казарме было очень холодно. Они все время что-то варили в солдатской манерке, бросали картофелины на угли. Еда у них была на бумаге, прямо на полу около печки. Еще они нагревали в печке плойки и завивали волосы, красились, шутили и смеялись. Накрасившись, они бежали на сцену и кричали оттуда:

– Ну как, красиво?

Мне хотелось сказать, что уж очень видна краска, но им все нравилось, и всем было весело. Моим тетям артисты не понравились, они ворчали: «Это безобразно, сказать им нечего, они и чирикают про каких-то букашек, где это они только откопали». Одна актриса действительно спела:

Моль – ядовитая букашка.

Моль – маленькая таракашка…

И конец куплета она тоненько и высоко тянула: «Моль – это маленький зверек».

Но в зале хлопали и смеялись, для наших артисты были как бы не совсем нормальными людьми. Когда они появлялись на сцене и еще ничего не делали, все уже улыбались, и вообще артисты – это весело, к тому же они говорили по-русски, и не все их понимали.

В последний вечер дядя Антти с тетей Лизой тоже сходили посмотреть на артистов. Дома мы попили холодного молока с хлебом и пошли спать. Вдруг раздался сильный стук. Дядя Антти босиком прошел по коридору открыть дверь. Мы все высунулись посмотреть. Дядя стоял в нижнем белье, а вокруг него немцы с фонариком и бумагой. Один из них по-русски говорил, что нас отправят в Финляндию, через двадцать четыре часа за нами приедут подводы, что с собой можно взять только мягкие вещи.

Дальше они пошли к тете Мари, она прибежала к нам, дядя Антти пошел к Саку, бабушка и тетя Мари охали и повторяли: «Что же делать, что же делать?». Вдруг дед сказал: «Анни, затапливай печь, скот надо резать, успеем мяса накоптить, напечь хлеба, а может, даже насушить сухарей. Посмотрим, может, попозже приедут». Тетя Мари совсем не могла ничего делать, а только бегала из дома в дом и плакала. Бабушка замесила две кадки теста на хлебы, а тети стали вытаскивать все вещи из шкафов. Дядя Антти с Ройне пошли с лампой во двор, зарезали теленка и кур, с теленка содрали шкуру, и кровавая туша висела до обеда во дворе. Днем бабушка затопила большую печь, испекла много хлебов и снова замесила тесто, а потом дедушка коптил в бане теленка, а в печке тушил телятину и жарил кур. Днем приехало еще какое-то начальство и сказало, что за нами приведут не сегодня вечером, а завтра утром. После обеда меня и Ройне тетя Айно отправила к старшей тете помогать ей.

У тети было много красивых вещей. Мне всегда хотелось их посмотреть, но она их не вытаскивала из шкафов, сундуков и корзин. Теперь все это лежало на кровати, стульях, на полу… Тетя как-то странно перекладывала вещи с места на место и никак не могла понять, что взять. Ей хотелось взять и настенные фарфоровые тарелочки, и тонкий просвечивающийся на свету фарфоровый сервиз, но Ройне сказал, что это все равно разобьется, и она отложила их в сторону. Многие из тетиных вещей принадлежали Полине Ивановне и Надежде Ивановне Правдиным, которых тетя пригласила из Гатчины на время, пока пройдет фронт, но они на одном из последних поездов уехали в Ленинград, бросив все. Тетя не любила, когда говорили об ее вещах. Надежду Ивановну тетя знала много лет, она снимала комнату у нее до того, как купила свою.

У Надежды Ивановны давным-давно арестовали мужа. Тетя сказала, что он был какой-то «эсер».

Надо было разорить ульи, которые были уже закрыты на зиму, и отобрать у пчел соты с медом.

Была холодная погода, пчелы, как тяжело больные, ползали по серым доскам своих домиков. Тетя напустила на них дыму. Я с Ройне спокойно вытаскивала рамы с сотами – зимние припасы пчел. Соты с медом вырезали из рам и заталкивали в большой бидон. Тетя вскипятила чайник, мы с Ройне пили чай с медом, а тоненькие фарфоровые чашечки бросали с силой через оконные стекла на улицу так, что летели осколки стекол и чашек, – это Ройне так придумал. Потом тетя с Ройне стали резать кур, которых тетя сонными сняла с насеста, а я пошла домой.

В комнатах теперь был еще больший беспорядок. Все по-прежнему бегали и хлопали дверьми. Тетя Айно велела мне лечь спать, я забралась на никелированную кровать, на которой лежала перина со снятым чехлом; поднялось много маленьких перьев и пуха. Я накрылась чьим-то пальто, меня разбудили, пришли немецкие подводы, мы стали вытаскивать и укладывать вещи на громадные телеги. Когда уже все вытащили, я пошла попрощаться с нашими животными. Бабушка дала им всем много еды. Я вошла в хлев, коровы не подняли голов и не посмотрели на меня, как обычно, а лошадь не прикоснулась к еде, у нее из больших коричневых глаз текли слезы, от глаза по всей морде шли мокрые темные полоски, и даже наш щенок, который всегда прыгал и вилял хвостом, теперь все утро просидел на табуретке, опустив голову, а когда я его погладила, он не хотел смотреть, отвернул голову.

В доме уже никого не было. Я пошла на заднее крыльцо, встала там на колени и начала молиться. Я просила Бога, чтобы животных взяли хорошие люди, чтобы мы вернулись домой, и чтобы Бог нас хранил в пути.

На улице стоял длинный ряд громадных телег, запряженных в две пары больших крепких немецких лошадей. Залезая на возы, все вытирали слезы, а когда обоз тронулся, женщины заплакали в голос.

Мы ехали по нашим финским деревням, в них уже не было людей, по улицам бегали собаки и кошки. Все взрослые заснули, они двое суток собирались, не спали. У Гатчины мы поехали по русской деревне Пизино, жителей никуда не выселяли, они стояли у дороги и смотрели на нас. Возле Гатчины я тоже заснула.

Проснулись мы от шума на гатчинском железнодорожном вокзале. Было пасмурно и холодно, начал накрапывать мелкий дождь, но скоро пришлось начать таскать вещи по товарным вагонам, которые были приготовлены для нас. Поезд тронулся ночью, он часто подолгу стоял, чтобы пропустить другие, более важные составы. Во время долгих стоянок все спали, колеса не стучали под дощатым полом вагона, на котором мы лежали вповалку на мешках с пожитками. Просыпались все вместе и расползались по двум сторонам насыпи. Мужчины спускались прямо с насыпи вниз, а женщины переходили железнодорожное полотно на другую сторону, подальше, потом мы мылись в канавках, разломав тонкий лед, и бежали обратно к вагонам. Мы никогда не знали, когда наш поезд тронется. Вот и в этот раз мы еще в канаве, а поезд двинулся, все бросились к вагонам, но он остановился. На путях рядом стоял состав, груженный блестящими столиками, шкафчиками, никелированными кроватями, – такого у нас ни у кого не было. Кто-то сказал, что это из Пушкина или из Павловска. Но больше поездов шло нам навстречу и из-под маскировочного брезента были видны дула пушек, танки и те громадные машины, которые не раз проезжали по нашей деревне – все это ехало туда, откуда едем мы.

* * *

Поезд двигался медленно, старшая тетя Айно радостно вскрикнула: «Эстония!». Все начали проталкиваться к открытым дверям вагона. Никогда раньше мы не видели стриженых зеленых оград вокруг деревенских домов, да и вообще здесь жили на хуторах. Потом стали появляться и большие дома – мы подъезжали к какому-то городу. Был яркий солнечный день, дул легкий ветерок, желтые, зеленые, красные листья срывались и, медленно раскачиваясь в воздухе, падали на тротуары, кто-то сказал: «Таллинн».

На улицах было тихо, наш поезд медленно подъехал к старой крепостной стене. высоко на горе стояла башня. По тротуару прошли две дамочки с собачкой. У них были какие-то странные прически: сзади падал на плечи толстый валик, а спереди – высокие волны и трубочки, они были похожи на тех женщин с немецкого плаката, который висел на нашем амбаре. Поезд остановился, но нам приказали не выходить, наверное, стало бы некрасиво на этих улицах, если бы мы все вылезли туда.

Поезд снова пошел, теперь мы проехали всего несколько часов, и он остановился возле такого же хутора, какие мы видели из двери поезда. Нам приказали выгружаться на другую сторону железнодорожной линии, в маленький сосновый лесок. Как только мы выгрузились, дядя Антти велел собрать сучков, разожгли несколько костров, над кострами повесили бидончики и кастрюльки с водой. Ночевать нам пришлось прямо под открытым небом на наших мешках. Мы сбились в кучу, ночью было очень холодно. Утром к нам подошли эстонки, моя старшая тетя Айно разговаривала с ними по-эстонски: она уже раньше жила в Эстонии, когда убегала из Гатчины от красных со своим мужем. Эстонки принесли нашим маленьким детям бидончики с парным молоком. Немцы выдали сухого черного хлеба и повезли нас в маленьких вагончиках по узенькой железной дороге в место, которое называлось Клоога.