Текст книги "Из дома"

Автор книги: Ирья Хиива

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

– А что, здесь, на Украине, все куры без хвостов?

Все почему-то засмеялись. Я не любила когда взрослые смеялись. Сейчас тоже – что тут смешного? Сзади в коляске было окошко. Я встала на колени. За коляской летели клубы пыли, а по сторонам дороги стояли белые дома.

Нас встретили жена дяди Тойво, тетя Оля, она посадила нас за стол. Взрослые опять говорили, у Ройне стали закрываться глаза, его уложили на диван. А меня тетя Оля увела в другую комнату и уложила на большую кровать. Когда я проснулась, было тепло и ярко. Все еще спали. Я оделась и вышла босиком во двор, растения здесь какие-то другие, даже лопухи больше, на них лежала бархатная пыль, а трава была жесткая, колола подошвы. Перед домом росло большое дерево, на нем были ягоды, похожие на малину, только темно-коричневого цвета. На земле под деревом лежало много таких ягод, но я побоялась их попробовать: мама говорила, что есть растения и ягоды, которыми можно отравиться.

Днем дядя Тойво перевез нас в голубой дом в большом саду. Мы поздоровались с нашими хозяевами, оставили чемоданы и пошли на речку купаться. Папа с Ройне прыгнули в речку и уплыли на другой берег. Когда папа приплыл обратно, он сказал, что начнет учить меня плавать. Я попросила его поучить меня сегодня. Папа вытянул руки, и я легла на них животом, но стало страшно, и мне показалось, что, как только он отпустит меня, я упаду на дно. Папа долго объяснял и показывал, как надо делать руками и как – ногами, а я все равно боялась и спускала ноги на дно. Тогда папа увел меня глубже, но я стала хвататься за него и визжать. К нам подплыл Ройне и сказал, что это все девчонки так визжат. Я сказала:

– Давай начнем учиться завтра?

А Ройне показал на меня пальцем и протянул:

– Тебе и учиться не надо. Закрой рот, чтоб не захлебнуться, и плыви. Ты жирная.

А папа посмотрел на него и строго проговорил:

– Ройне, ты старше. – А потом добавил: – Она у нас вон какая стройная.

Еще в поезде папа сказал, что дядя Тойво обещал покатать нас на аэроплане. Утром он приехал на машине за нами, и мы все поехали на аэродром. Но меня в аэроплан не взяли. Все полетели, а я осталась с дядей Тойво у него в кабинете, там было много всяких машин и кнопочек. Дядя Тойво хотел мне что-то показать, но я ушла из его кабинета и заплакала.

За домом ко мне подбежал, виляя хвостом, черный пес. Я погладила его, он лизнул мне руку. Я побежала, а он за мной. Мы убежали на поле, где стояли аэропланы. Мне захотелось залезть внутрь. Дядя Тойво, наверное, из окна увидел, что я хочу залезть в аэроплан. Он подошел и посадил меня в кабину. Мы посидели там немного, но, когда стали вылезать, щенок поскользнулся и зубами ухватился за мою юбку. Юбка была сшита из старого платья тети Айно. Щенок упал вниз вместе с клочком моей юбки в зубах. Я слезла с аэроплана и ушла обратно за дом ждать маму и папу.

На следующий день мама с папой поехали в Миргород в какой-то музей, а нас оставили дома. Хозяева тоже куда-то ушли. На речку нам одним не разрешалось ходить, хотя я уже научилась плавать.

Вначале Ройне забрался на самую большую грушу, я тоже чуть забралась. Но тетя из соседнего двора закричала на нас, чтобы мы слезали сейчас же. Мы начали просто ходить по двору. Наконец брат остановился у кучи глины, велел мне принести воды.

Мы размешали глину в горшочке и этой жидкой кашей заляпывали посыпанные желтым песочком дорожки. Получалось, будто прошло стадо коров. Потом он чуть-чуть ляпнул глиной на стену, получилось пятно с длинными брызгами. Я сказала Ройне, что ему попадет, но он все равно еще ляпнул. Мне тоже захотелось ляпнуть, и я с силой бросила мягкий комок в стену, но у меня не получились такие длинные брызги. Я бросила еще, и брат бросил еще – мы заляпали всю стену. Вечером, когда мы увидели папу и маму у калитки, мы убежали в палисадник под большие кусты. Но они не стали нас искать, а сели на крыльцо. Под кустом было холодно и ползали букашки, мне стало скучно и жутко, и я выползла. Папа спросил, где Ройне. Я боялась сказать, где он, а он все не выходил. Папа спокойно проговорил:

– Пусть еще посидит под кустом, у него есть, о чем подумать.

Перед сном за то, что мы обляпали дом, нам смазали жирно ноги глицерином. У нас давно уже были цыпки, но мы не давали их мазать, а теперь пришлось дать, да еще тихо лежать под одеялом, а ноги горели, как в кипятке.

Папа и Ройне уехали в Ленинград, а мы с мамой еще остались на Украине. Мама принимала грязевые ванны. Каждый вечер хозяин и хозяйка садились на теплые деревянные ступеньки крыльца. На хозяйке была вышитая толстая рубашка. Она раздвигала ноги и сажала меня к себе в подол. Там было тепло и мягко. Хозяйка рассказывала, как жили раньше. У нее получалось, что раньше все было очень весело и интересно, я спросила у мамы, почему раньше было так интересно. А мама ответила, что, когда я буду старой, то тоже расскажу детям, как интересно и весело было раньше.

Ночью из сада украли мои синие замшевые туфли. Хозяйка взяла меня на базар, чтобы купить мне что-нибудь на ноги. Мама не смогла пойти с нами, потому что у дяди Тойво вечером день рождения. Придет много гостей, и мама вышла вместе с нами из дома и отправилась помогать тете Оле. Мы ходили долго по базару, наконец купили мне коричневые тапочки. На базаре продавали много глиняных горшков, бумажные цветы, яблоки, груши, помидоры, но хозяйка ничего не покупала, а только спрашивала, что сколько стоит.

Вечером мы с мамой пошли на день рождения к дяде Тойво. Ему исполнилось двадцать пять лет. Когда мы пришли, все уже сидели за столом. Дядя подошел к нам и посадил нас к себе поближе. Все сразу заговорили. Мама повернулась к какой-то тете и что-то сказала, а я пошла к дивану. На диване сидела накрашенная тетя. Она сказала, что мой дядя очень красивый, а потом налила мне сладкое вино – мы вместе его выпили, у меня начала голова наклоняться. Мама увидела и посадила меня обратно рядом с собой, но я и с ней не могла сидеть, глаза начали закрываться. Мама вытащила меня на крыльцо. Мы немного посидели. На улице шел мелкий дождь, на дороге были большие лужи. Мы встали и отправились домой. Идти было очень скользко, я часто падала и вся запачкалась. Наконец мама посадила меня на спину и тоже вся запачкалась. Утром я встала и пошла на кухню к хозяйке, она накормила меня вкусными варениками с вишнями.

Когда уехали Ройне и папа, мама стала брать меня всюду с собой. По утрам я ходила с ней в лечебницу, где она принимала свои ванны, днем она водила меня на речку купаться, по вечерам мы ходили к дяде Тойво. Однажды мы поехали в колхоз, где разводили тутовых шелкопрядов. Оказалось, что это обыкновенные гусеницы.

Я вообще никогда не хотела видеть никаких червяков, но про этих мама рассказала, что они прядут хороший шелк, и нам даже подарили несколько круглых, как орешки, шелковых коконов и показали, как из них раскручивают тоненькую шелковую ниточку, нам даже показали, чем кормят этих червяков. Оказалось, что они едят листья того дерева, на котором растет темно-коричневая малина. Мама сказала, что это тутовое дерево и его ягоды можно есть. Еще мы с мамой поехали в Миргород, там было очень жарко и, когда проезжал автомобиль, поднималось много пыли. Вообще это был не город, хотя там и было много домов, но все дома были одноэтажные и пыльные.

Вдруг на улице в витрине фотографии мы увидели точно такую же фотокарточку дяди Тойво и тети Оли, которую дядя прислал в Ленинград. Мама заулыбалась и сказала:

– Значит, они здесь снимались. Какие они красивые.

Мне захотелось пить, но в Миргороде пили только в столовой и не воду, а горячий чай. Я просила воды, но мама объяснила, что здесь грязно и много микробов, от которых можно заболеть. Она не может дать мне сырой воды. Нам принесли чай. Мама еще попросила шоколадных конфет.

Я развернула фантик, конфетка была зеленая и очень нехорошо пахла. Мама отнесла конфеты обратно, но ей не захотели вернуть деньги, и пришлось вызывать какую-то женщину, которая почему-то сразу стала кричать. Когда мама получила деньги, чай уже остыл. Я выпила его, и мы быстро ушли из столовой.

Дядя Тойво купил нам билеты обратно в Ленинград и сказал, что дорога будет трудная. Утром он привез нас на вокзал в автомобиле. На перроне нас сильно толкали, но, когда мы уже сели в вагон, мама радостно сообщила, что посадка была удачной.

В Харькове нам пришлось слезть с поезда и просидеть двое суток на вокзале. Первую ночь мы спали, сидя на наших чемоданах. Вернее, мама сидела, а я положила ей голову на колени и спала под своим пальто. Утром, когда я проснулась, мама уже стояла в очереди, ей надо было закомпостировать билет. Я долго не могла запомнить слово «закомпостировать» и все повторяла его про себя. Пришла мама, принесла в банке кипяток. Мы вытащили из сумки пирожки, яйца, помидоры, которые нам дала в дорогу наша хозяйка, и позавтракали. Чемоданы мы не сдали в камеру хранения, иначе нам не на чем было бы сидеть и спать, пришлось их караулить в зале ожидания. Рядом с нами сидела еще девочка с мамой. Ее мама тоже уходила стоять в очереди. Девочка достала из сумки своей мамы губную помаду, и мы сильно намазали себе рты, но помада была невкусная, какая-то жирная, и мы решили ее стереть. У нас ничего не было, кроме газеты, и мы обтерли себе рты газетой, но помада не стиралась, а наоборот, размазывалась еще больше. Когда вернулись наши мамы, они нас по очереди сводили в умывальник. На ночь нашим мамам удалось устроить нас в комнату матери и ребенка.

Утром мама пришла и сказала, что билеты закомпостированы. Мы скоро поедем.

Пассажиры задолго до прихода поезда столпились на перроне. Когда поезд приблизился, стало очень страшно. Я крепко уцепилась за чемодан. Оказалось, что мы с мамон встали удачно – наш вагон остановился около нас, и мы быстро очутились внутри вагона. Нас просто затолкнули туда те, которые стояли за нами.

Мы начали устраиваться в купе, какой-то дядя помог поднять наши чемоданы на верхнюю полку. Мимо открытой двери купе прошла со стоном женщина, держась рукой за лицо, по ее лицу и руке лилась кровь. В другой руке у нее был большой чемодан. Весь чемодан и платье были залиты кровью. В вагоне стало тихо. С улицы были слышны крики. Женщина тянула: «Охмм, охмм…». Она прошла в другой конец вагона. Дядя, который помог поднять наши чемоданы, сбегал в другой конец вагона. Он рассказал, что во время посадки в дверях получилась пробка и сзади пассажиры стали через головы других передавать чемоданы – и задели женщину по лицу углом деревянного чемодана. Он еще объяснил нам, что поезда стоят слишком мало времени на станциях, поэтому всегда паника при посадке.

В Ленинграде нас встретили папа и Ройне. Мама всю дорогу, пока мы ехали в трамвае, рассказывала, как мы добирались. Утром мы с мамой проснулись поздно. Ройне сидел и читал книгу, а папы не было дома. Ройне увидел, что я открыла глаза, и сообщил мне, что он теперь знает, как спасти утонувшего. Я не верила, что можно спасти человека, который уже синий, а он спорил и твердил, что в книжке все написано и что он все выучил и может спасти. Я сказала, что все равно не верю – если человек уже утонул и синий, то его спасти нельзя, а брат твердил, что можно. Тогда я крикнула, что у него дурацкая книжка и сам он дурак, но проснулась мама и сказала, что я задира и что мне всегда будет попадать. Пришел папа, мы оправились на наш Варшавский вокзал и поехали в Виркино.

Утром бабушка послала меня и Ройне нарвать возле речки травы для коровы. Мы опять стали спорить, я говорила: неправда, что можно спасти утонувшего. Тогда Ройне сказал:

– Хочешь, я спасу?

Я спросила:

– Кого?

– А хоть тебя.

Я крикнула:

– А вот и не спасешь!

Он схватил меня и потащил в речку. Я орала, что было мочи, но на берегу никого не было, чтобы спасти меня от него, и он сунул меня в воду. Мне стало очень плохо, потом, когда Ройне откачивал меня, тоже было плохо. Вода лилась еще долго, даже ночью на подушку выливалось из ушей, но я никому ничего не рассказала, чтобы Ройне не обзывал меня ябедой.

Папа и дедушка каждый вечер о чем-то спорили. Начинали они свои разговоры за самоваром. Папа говорил тихо, спокойно, а дедушка иногда даже кричал, что кто-то все разворует и разорит, и все будем нищими.

В воскресенье в нашей маленькой газете, которую почтальон приносил для дедушки, мы увидели фотографии дедушки с ружьем (он был сторожем в колхозном саду, и у него было настоящее ружье), молодой бабушки, фотографию дяди Тойво и его жены Оли.

В газете было написано про нашу семью: про папу с мамой, про тетю Айно и дядю Антти. Я ничего не могла прочитать, потому что там все было по-фински. Папа сказал дедушке:

– Вот видишь, а ты еще недоволен.

Дедушка улыбнулся и побежал с газетой к тете Марии. Когда он вернулся, бабушка сказала ему сердито, что это он так расхвастался и зачем он дал какому-то человеку наши фотокарточки. И еще бабушка проворчала:

– Давно ли тебя удалось обратно откулачить. Посмотри на свои ноги, вон еле ходишь – весь скрючился от этих торфоразработок.

Мы приехали обратно в Ленинград, опять все стало, как и раньше. Ройне и Кертту уходили утром в школу, а когда возвращались, то тоже не хотели играть со мной, делая вид, что они заняты.

В воскресенье утром, во время завтрака папа посмотрел в окно и сказал, что сегодня очень хорошая теплая погода – вот бы нам поехать погулять на Кировские острова. Я запрыгала и закричала:

– Поедем, поедем!

И мы поехали. Я знала, что там есть всякие качели, карусели и даже американские горки. Мы встали в очередь на американские горки, но решили стоять в ней попеременно. Когда пришла моя очередь, папа объяснил мне, что нельзя уходить из очереди. Я стояла все время на одном месте, а когда все уже пришли, чтобы заменить меня, я так и стояла около того же дерева, которое отметила. На дереве были большие красные и желтые листья, которые, красиво раскачиваясь, падали вниз. Оказалось, что очередь ушла от меня. Мы долго искали тетеньку, за которой меня поставили. Скоро мы подошли близко к горке. Я услышала, как там, в вагончиках, визжали дети, я тоже решила так повизжать, когда буду кататься. Мы с Ройне сели в синенький вагончик, он двинулся, и я сразу заорала. Ройне начал пинать меня ногами, а когда мы приехали, он сказал папе, что больше со мной никуда не пойдет.

АРЕСТ ПАПЫ

На улице уже несколько дней идет дождь. Мы даже днем не выключаем электричество. Я иногда иду на лестницу покормить и погладить беспризорных кошек, они там спят на широком подоконнике. Их никто не любит, а мальчишки издеваются над ними, дают им съесть кусочек мяса с перцем или горчицей. Кошки начинают носиться по всей лестнице или, задрав хвосты, выбегают во двор. Мальчишкам очень смешно.

На этот год к нам не приехала старая бабушка. Я оставалась одна дома. В то утро, когда наши все ушли, позвонили в наш звонок, я испугалась и не пошла открывать, зазвенели звонки в других комнатах, кто-то из соседей открыл дверь. Ко мне в комнату вошел военный и строго спросил:

– Чего ты не открываешь?

Я не ответила. Он положил конверт на стол и ушел.

Пришла мама, увидела конверт и, не снимая пальто, распечатала его. Она прочитала записку, опустилась на стул и заплакала. Пока не пришел папа, она так и просидела за столом в пальто. Вошел папа, мама протянула ему письмо, они оба сняли пальто, мама не пошла на кухню готовить обед, а дала нам бутерброды и разогрела чай в электрическом чайнике. Ройне сел за папин стол и начал делать уроки, а мама с папой долго о чем-то говорили. Мама плакала. Папа почему-то вынул свои большие карманные часы и положил их на стол. Мама дала ему шерстяные носки и свитер, но папа не хотел их брать и все говорил:

– Глупости, я скоро вернусь. Это, наверное, по поводу этого старика Айрола, вот увидишь.

В нашем дворе жил Айрола со своей женой. Я иногда заходила к ним – они угощали меня конфетами, Айрола писал папе на пишущей машинке смешные записки, а я их приносила ему. Недавно я услышала во дворе, что его «взяли», а когда «брали» – увозили вещи, а потом все куда-то уезжали. Тетя Айрола тоже уехала.

Папа все же надел на себя свитер, положил в карман шерстяные носки и ушел – мы его долго ждали. Наконец мама положила нас спать.

Ночью раздался звонок, мама пошла открывать дверь и вернулась с нашим дворником и с военными. Один из военных дал маме какую-то бумажку. Она прочла ее и расписалась, а военные стали что-то искать. Наши красные книги с черным Лениным в середине на обложке они бросали в кучу на пол. Я села на постель, один из них подошел и сказал очень сердито:

– Спи, мала еще.

Я спряталась под одеяло, но не могла заснуть, хотелось услышать, нашли ли они то, что искали. Но они ничего не говорили, а все искали и искали.

ОТЪЕЗД ИЗ ЛЕНИНГРАДА

Утром мама не пошла на работу. Мы были еще в кроватях, когда пришли какие-то две тети, мамины знакомые. Они тоже плакали, у них тоже «взяли» мужей. Разговаривали они тихо по-фински, а потом куда-то ушли. Я осталась с Ройне, он не пошел в школу. Мы позавтракали, а потом он сказал, что надо поставить книжки обратно в шкаф. Он расставлял, я подносила их ему. Пришла мама, мы ничего не спросили у нее. Она пошла на кухню разогревать обед. Ели мы тоже молча. Вечером приехала тетя Айно и бабушка, они плакали, а потом стали разговаривать тихо. Я поняла, что мы должны уехать из Ленинграда. Тетя Айно уехала рано утром и увезла Ройне, а бабушка взяла меня, и мы поехали в Виркино. Скоро к бабушке приехала и мама, но ей нельзя было жить с нами. В воскресенье приехал к нам Юсси Лаатиккайнен – директор школы, в которой работала тетя Айно. Он посоветовал маме поехать в Ярославль к его знакомым, которых туда давно сослали.

Когда тетя Айно приехала провожать маму, она рассказала, что ее назначили директором школы, а Юсси Лаатиккайненна «забрали». У дяди Юсси была своя машина – «Эмка». Он нас катал на ней.

Я почему-то думала, что тетя Айно выйдет замуж за него, но теперь его тоже не стало. Я слышала, как тетя повторяла маме:

– Я ужасно за тебя боюсь.

Мама сказала:

– Может, женщин не будут забирать. А тетя говорила, что уже забирают.

Провожать маму пришло много родственников, все старались не плакать. Прощаясь, мама сказала мне и Ройне, что скоро приедет за нами, но я осталась с бабушками, дедушкой, дядей Антти и Арво, а моя мама одна уехала в Ярославль.

ВИРКИНО

У Арво не было мамы, она умерла, а у меня была теперь только бабушка. У бабушки всегда много дел. У нее корова, поросенок, теленок, куры и еще в огороде овощи и сад, а за огородом и садом было небольшое поле картошки. Картошка и другие овощи хранились в подвале, и мы их ели всю зиму. Раза два-три в неделю бабушка ездила с молоком и овощами в Ленинград. Иногда я с девочками ходила на вокзал: они – встречать своих мам, а я – мою бабушку. У женщин, возивших молоко в Ленинград, были одинаковые домотканые мешки, сшитые из яркой льняной матрасной ткани. Их называли «elämän salkut» ^[2]. Состояли они из двух мешочков: переднего и заднего. В оба ставили по два бидона с молоком или засыпали картошкой и другими овощами. Зимой эти мешки ставили на санки с бортами и везли до вокзала.

Когда бабушка не уезжала с молоком в Ленинград, она топила большую русскую печку, пекла тоненькие овсяные блины на углях, смазывала их сливочным маслом или сметаной и подавала их горячими с кружкой холодного молока нам на печку, куда мы, проснувшись, перебирались. После завтрака мы обычно пели «По долинам и по взгорьям» или «По военной дороге» – вообще мы очень любили петь про войну и про красных командиров. Старая бабушка не могла выносить нашего пения и уходила к себе в комнату, которая была за печкой, но все равно она нас слышала. Мы нарочно пели громко.

Она не выдерживала, выходила к младшей бабушке и говорила:

– Анни, скажи им, чтобы уже перестали. Боже мой, как красиво пели Айно и Ольга, ты бы их тоже научила петь псалмы по-фински.

Бабушка начала пробовать учить нас петь про Бога, но мы знали, что ребята нас засмеют на улице, если мы начнем петь старушечьи песни. И вообще их невозможно петь громко и весело.

На зимние каникулы приехали мама и тетя Айно с Ройне. Дедушка привез из лесу большую елку, и мы все вместе украсили ее. А потом я с мамой репетировала новое стихотворение «Мороз Красный Нос». Еще с Хильдой и Лемпи, моими новыми подружками, мы разучили танец «Кавказская лезгинка». На елку к нам пришел Дед Мороз. Вначале мы подумали, что он настоящий, но я заметила, что на нем надет белый бараний тулуп, который всегда висел в нашем чулане. Заговорил Дед Мороз женским голосом. Мы все быстро узнали нашу тетю Мари. Она, наверное, видела, что мы ее узнали, но все равно смешила нас и раздавала всем мешочки с гостинцами. На елке горело много свечей, в комнате было жарко, но Дед Мороз не снимал своего тулупа и даже очень быстро скакал с нами в круге, когда мы танцевали вокруг елки и пели финские песни, которые мы разучили с мамой и тетей Айно. Вдруг елка загорелась и, хотя ее удалось быстро потушить, праздник кончился. Разбилось много стеклянных игрушек, а подгоревшие ветки почернели.

Утром мама сказала, что нашла в Ярославле работу в школе для трудновоспитуемых детей.

Мама и тети часто называли меня трудновоспитуемой. Дети в маминой школе большие, наверное, ей страшно приходить по утрам в школу. Мама обещала взять с собой Ройне в Ярославль. Мне тоже очень хотелось поехать с мамой, но она не могла взять сразу нас обоих. У нее мало денег. Мне пришлось остаться. Она пообещала приехать за мной на следующую зиму.

Больше всего мне хотелось на улицу, кататься на санках и лыжах на берегу нашей Хуан-канавы. В морозные дни мы заливали горку водой и катались на дощечках или просто на ногах. Было страшно, когда приходили большие мальчишки, они толкали или подставляли ножку, а сами хохотали во все горло, когда мы падали. А когда становилось холодно, мы забирались к кому-нибудь на печку, рассказывали друг другу сказки и страшные истории.

По вечерам бабушка кормила и поила скот, доила корову, а дедушка и дядя Антти растапливали печки: большую круглую печь и маленькую буржуйку, которую ставили на кухне на зиму. Буржуйка накалялась докрасна, у всех краснели лица, а у Арво начинали закрываться глаза.

Потом бабушка стелила нам постель, грела одеяла, приложив к горячей круглой печке, а когда мы укладывались спать, она возвращалась к буржуйке.

Бабушка привезла из Ленинграда много пряников и конфет и сказала, что скоро Пасха – дети будут ходить с вербой по домам и надо будет раздавать гостинцы.

В пасхальное утро мы с Арво отправились по родственникам. Почти вся деревня – наши родственники. И мы собрали много гостинцев. Мы сели, подложив под себя досочку, на прогалине у нашей Хуан-канавы и начали разбирать кулечки с гостинцами. В каждом из них было крашеное яйцо, конфеты, печенье или пряники. Крутые яйца мы не любили, особенно желтки, они были очень сухие и не проглатывались. Яйцами мы кокались – чье яйцо победит, а потом снимали скорлупу, вынимали желток и бросали его в мутную воду. От конфет хотелось пить, мы набирали из канавы воды в горстку и запивали конфеты. Арво спросил у меня, как я думаю, сколько надо сахару, чтобы сделать всю воду в канаве сладкой? Я ответила:

– Это невозможно, потому что вода течет.

Арво побежал домой, принес из чулана мешочек с сахарным песком и высыпал в канаву. Он помешал палкой, вода стала мутной, но нисколько не сладкой. Я сказала, что ему попадет, но он ответил, что никто не узнает, если, конечно, я не скажу, куда делся сахар.

За сахар нам обоим влетело, Арво сказал, что мы вместе всыпали песок в канаву.

Наконец наступили летние каникулы. Я с тетей Айно поехала к маме, ей не разрешали приехать в Виркино. Мама написала, что сняла дачу в деревне, недалеко от Ярославля. Мы приехали прямо туда в деревню, я в тот же день познакомилась с девочками, и мы пошли на качели, которые стояли посреди деревни. Вдруг, когда мы были уже у самых качелей, девочки разбежались в разные стороны. Прямо ко мне подбежала лохматая свинья. У нее была длинная морда, как у собаки, и длинные ноги. Девочки с крыльца закричали, чтобы я убежала, но я не знала, почему надо бежать, ведь это же свинья, а не злая собака. На всякий случай я забралась на деревянные качели. Свинья подбежала и начала грызть и кусать столбы, качели зашатались. Она хрюкала и рычала, как дикий дверь. Стало страшно. Наконец подошел дяденька с палкой и прогнал свинью.

Я пришла домой и рассказала маме про свинью. А она сказала, что в этой деревне есть еще одна странность: люди моются не в банях, а в русской печке.

Мы ходили в лес за грибами и ягодами. Лес здесь был не такой, как у нас в Виркино. У нас росли громадные деревья, и не было видно солнца. В нашем лесу было страшно. А здесь росли только большие кусты и маленькие сосенки, а под ними было полно маслят. Никаких других грибов не было, но зато росло много малины, а Ройне нашел большого, как дедушкина шапка, ежа. Мы палками перевернули его на спину. Он сжался в круглый шар. Мы стали громко звать маму и тетю. Они всегда были вместе и о чем-то разговаривали. Они, наверное, специально уходили от нас подальше. Я знала, что они говорят о папе, о Ленинграде. Они всегда об этом говорят.

Мама обещала оставить меня на зиму в Ярославле. Скоро мы поехали на неделю в Виркино. Тетя Айно и мама каждый день ездили в Ленинград покупать нам продукты в Ярославль. Провожали нас Ройне и тетя Айно. Я радовалась, что еду с мамой, а тетя и мама плакали. Ройне смотрел куда-то в сторону.

Наконец поезд тронулся. Мама обняла меня, прижала к себе, но вдруг вскрикнула: «Смотри, что-то пролилось». Она вытащила все продукты из сетки, там были красные жестяные коробочки с бульонными кубиками, много мешочков со всякой крупой и кулечки с конфетами. Конфеты размякли и слиплись, на них попало топленое масло из кастрюльки. Мама переложила все продукты газетой и стала складывать обратно в сеточку, а я подсела ближе к окошку и запела: «По военной дороге», – но мама начала меня поправлять, ей казалось, что у меня не получается мотив. Бабушке тоже казалось, что я пою неправильно. Мама стала петь со мной, а когда мы кончили, они рассмеялась и спросила:

– Как ты там поешь, кто у тебя там идет?

Я ответила:

– Шел в борме и тревоге.

Мама снова рассмеялась и очень четко и громко проговорила:

– Шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год.

Тогда я спросила, почему это восемнадцатый год шел и как это может быть, чтобы год шел по военной дороге? Мама опять засмеялась, а потом рассказала мне, что, когда она была маленькая, шла война. Она долго что-то говорила про ту войну, у меня начали закрываться глаза, и она замолчала.

Поезд стоял. В наш вагон пришло много народу. Я села к окну и прочла название станции – Бологое.

В наше купе вошел пассажир и сказал, что надо проверить, хорошо ли заперты окна, а то могут ночью с крыши вытащить крюками чемоданы.

Как только поезд тронулся, тети и дяди в купе начали рассказывать страшные истории про воров. Вначале рассказали, как одной тете бритвой порезали глаза, когда та увидела, что они открыли у другой тети сумочку и вытащили оттуда кошелек. Потом о том, как убили одного гражданина и спустили его труп в люк. Мне стало страшно. Мама попросила больше не рассказывать. Мы все легли спать, но я долго не могла заснуть, было страшно, да еще тот дяденька, который закрыл окно, на соседней полке сильно храпел. Поезд остановился. Окно нашего купе оказалось против яркого уличною фонаря. В купе стало светло. Я увидела лицо дяденьки, который храпел. У него был широко открыт рот и проваливались и надувались щеки. Я позвала маму. Она спустилась, легла рядом со мной, обняла меня, и я заснула.

ЯРОСЛАВЛЬ

На перроне толпилось много народу. Открыли окна, мама высунулась и крикнула:

– Сантту! Виено!

К окну подбежали молодые тетенька и дяденька. Это к ним в Ярославль в первый раз и приехала мама. Теперь они нас встречали и улыбались.

У нас было много вещей: чемоданы, сеточки и еще такой мешок, который называли саквояж. Сначала мы сели на трамвай, доехали до Волги, а потом пересели на паром, чтобы переехать на другой берег.

На пароме было много народу – ничего не было видно. Дядя Сантту взял меня на руки. Потом мы шли пешком до дома, в котором у мамы была комната. Дом этот был деревянный, двухэтажный и стоял он рядом с большой сосновой рощей. В квартире жила еще одна семья – это были наши хозяева. Дядя Сантту и тетя Виено скоро ушли, им надо было на работу. Наша хозяйка быстро бегала и показывала, куда что ставить, потом она сказала маме:

– Может, вы шить умеете, я достала мануфактуру.

Я не знала, что такое «мануфактура», но она вынула из шкафа несколько кусков материи, развернула их и показала красивые цветочки на ситчике.

У хозяев был взрослый сын Вася. По вечерам он надевал блестящие со скрипом сапоги, садился на скрипучий стул, брал гармошку и, склонив голову, играл грустную музыку. Маму это сильно раздражало.

А мне Вася и его музыка нравились, хотелось стать взрослой, с косами, на высоких каблуках, чтобы Вася смотрел на меня… Но мы стали уходить гулять в сосновую рощу, мама там научила меня танцевать «Яблочко».

На улице лил дождь, а к нашим хозяевам пришли гости, и нам некуда было пойти, хозяйка пригласила нас тоже к себе. Мама сказала Васе, чтобы он сыграл «Яблочко». Как только он растянул свою гармошку, я вышла на середину комнаты и сплясала. Все кричали:

«Еще!» и хлопали в ладоши. Мне хотелось еще сплясать и петь со всеми, но мама увела меня спать. А в комнате у хозяев еще долго шумели, громко кричали. Я лежала тихо, мама, наверное, подумала, что я сплю, но я слышала, что мама плакала.

Зимой забрали дядю Сантту. Тетю Сусанну куда-то отправили. Мы с мамой переехали к тете Виено в Красный Перекоп, в маленький синий домик. Наша комната была узенькая. Я спала с мамой на кровати, а тетя Виено – на кушетке.

Однажды мама привела меня в свою трудновоспитуемую школу, я услышала, когда мы проходили мимо мальчишек, как они крикнули: «Мартышка и очки». Мама улыбнулась, я поняла, что это они мою маму так дразнят. Мама носила пенсне с цепочкой, таких очков ни у кого в Ярославле я не видела. Мне стало очень обидно.

Я хотела сказать, чтобы она надела такие же очки, как у всех, но я не могла ей этого сказать. Моя мама вообще не была похожа на других. У нее была тонкая шея, и там, где шея кончалась, была глубокая ямочка. Она не завивала волосы, а носила их на прямой пробор, сзади у нее они были уложены в узел. У нее были крепко сжаты губы, лицо ее казалось строгим. Но когда мама приходила домой, лицо ее менялось. Не снимая пальто, она прижималась холодной щекой ко мне, я шла за ней к вешалке. Раздевшись, она брала меня к себе на руки. Потом мы ели, делали уроки, а вечером, перед сном, она читала мне книгу.