Текст книги "Из дома"

Автор книги: Ирья Хиива

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Утро следующего дня было теплое, испанцы сидели у дороги на траве и пели «Катюшу» – пели они очень красиво. Я немножечко послушала и решила покататься на своем подростковом велосипеде по тропинке, которая шла возле канавки. Велосипед был очень старый, его купила старшая тетя Айно для Ройне, когда он жил с ней в Гатчине. Ройне несколько раз разбирал его, поменял какие-то части, на нем можно было кататься. Ко мне подошел молодой солдат и попросил прокатиться. Он сел на седло, его колени доставали до руля, но педали начали снова прокручиваться, он смешно шел по земле, сидя на седле, потом все же велосипед поехал.

ЛЕТО

Испанцы давно ушли на фронт. Высохли поля, я с девочками начала ходить искать в полях прошлогоднюю картошку, с нее легко слезала тонкая шелуха, бабушка делала из этой почерневшей картошки крахмал, в него она добавляла отжатый щавель и муку из сушеных очисток. Лепешки как-то испеклись, но были очень кислые и вязли в зубах. Все в наших деревнях начали собирать щавель. Его на лугах становилось все меньше и меньше. Мы, девочки, старались уйти куда-нибудь подальше, но там начинались луга других деревень, у них были свои собиральщики щавеля. Говорили, что в Ковшове поселился немецкий офицер, который ездит по лугам на лошади и всех, кто сидит на лугу и собирает щавель, стегает плеткой, он считал, что есть щавель вредно. Когда я про этого офицера рассказала дома, тетя и дядя рассмеялись и спросили, не я ли это выдумала, чтобы не ходить за щавелем. Мне стало обидно, нам действительно рассказали про этого офицера ковшовские женщины. В тот день мы собирали щавель на ковшовском берегу. Маттилан Клапе рассказывала про Юуакон Анни, что она сделала аборт женщине из деревни Суапру, и та умерла.

– Hullu herra! ^[21] – вдруг закричала Вяйнен Айно.

К нам на лошади подскакал офицер, вытащил револьвер, начал заряжать его; он как-то выронил пулю и крикнул мне, чтобы я ее нашла в траве. Девочки в это время бросились в реку и начали уходить на нашу сторону, а я встала перед ним и скала: «Nicht!», он начал засовывать свой револьвер в кобуру, я тоже бросилась в речку, офицер вытащил плетку, но я была уже в реке. Он сидел на своем коне на берегу и громко хохотал. Может, он действительно был ненормальный.

По дороге домой на горизонте мы увидели клубы темно-синих туч, это всех нас обрадовало, завтра не надо будет идти за щавелем.

Утром моросил мелкий дождь, казалось, уже поздно. Значит, меня не пошлют в поле, решила я, раз не разбудили. Я вышла в кухню, села завтракать, был девятый час, вошла Танелиан Хильда, она сказала, что мама послала ее за щавелем. Хильда начала уговаривать меня пойти с ней. Я согласилась, ей одной было бы совсем плохо в поле в дождь. Бабушка накинула мне на плечи свой клетчатый плед. Мы решили пойти к лесу. Иногда в канавах, под кустами, на опушке можно было найти длинные кусты мягкого сочного щавеля, и мы отправились туда, вдруг повезет! Трава и кусты были мокрыми, с множества маленьких чашечек листьев лилась холодная вода, у темного леса было жутковато. Мы нашли на дне неглубокой канавки в кустах много длинных пучков щавеля. Он почти не был виден сверху. Тяжелая, мокрая шерстяная шаль сползла с плеч. Я тронула рукой ветки, чтобы стряхнуть воду с листьев, начала забираться вовнутрь куста, вода полилась за шиворот и холодной струей поползла по спине. Я начала быстро хватать длинные бледные листья щавеля. Вдруг моя нога наткнулась на что-то твердое, я нагнулась – на дне канавки лежала солдатская каска с красной звездой. В это время Хильда вскрикнула. У ее ног лежал череп, лохмотья шинели и кости. Мы бросились бежать, теперь нам показалось, что под кустом сильно пахло.

Еще с весны начались заразные болезни. Старая бабушка говорила, это оттого, что мертвецов много не захоронено. От брюшного тифа умер отец Лемпи Вирки. Он так опух, что когда его положили в гроб, крышка не закрылась, так его и повезли на кладбище в незаколоченном гробу.

Умерла наша маленькая Тойни.

В субботу утром к нам пришли несколько старух, они пели и молились у гробика, а Юуонеколан Катри скрестила пальцы и куда-то вверх проговорила:

– Хорошо, когда умирает такое невинное, безгрешное существо. Бог таких к себе берет…

Потом все вместе запели:

Maa taimi olen sun tarhassaas ja varteen taivaasta luotu… ^[22]

Дядя взял у Танелиян Саку лошадь. Мы рано утром поехали на кладбище в Корбино. Гробик поставили на телегу, а мы сели вокруг на сено. В Корбино была наша маленькая деревянная церковь, за церковью было кладбище. Какой-то мой прадед купил для нас кусочек земли, там были похоронены наши родственники, которые жили раньше, до нас. Гробик с Тойне поставили в церковь, там уже стояло несколько больших и маленьких гробов, люди сидели по рядам и пели. Священник говорил: «Все, кто умер в невинном возрасте, будут в раю», а потом дядя Антти взял гроб на руки, как брал когда-то маленькую Тойни, и понес к вырытой могиле. Гробик на веревках опустили на дно могилы, подошел священник, он опять говорил о том, что лучше всего умирать в детстве, а потом бросил первые комки земли, они глухо стукнули о крышку гроба. Насыпали могилу Тойни, мы постояли у маленького холмика в тени большого клена.

Под этим кленом была похоронена такая же маленькая девочка – ее сестричка, а клен посадил бабушкин отец, могила которого теперь оказалась под корнями дерева. Мы медленно пошли к телеге, бабушка достала из мешочка вареную в мундире картошку, соль, лепешки из щавеля, мы поели. Я села сзади и смотрела, как клубится пыль на дороге, потом начали закрываться глаза, я положила голову бабушке на колени и задремала.

* * *

Разделили колхозную землю, всем досталось много земли, и все старались свою землю вспахать, а лошадей в деревне было всего две, да и то они появились откуда-то недавно: одна у нашего старосты, а другая у Танелиян Саку. Лошадь у Саку была большая, темно-красного цвета и вся блестела. Он привез ее откуда-то ночью, а утром она паслась на берегу Хуан-канавы, все ходили смотреть ее, спрашивали Саку, сколько ей лет. Говорили, что такой большой лошади надо много корма. Но у нас, как у всех остальных, не было лошади, и в плуг впрягались сами: обе тети, Ройне, дядя Антти и даже младшая бабушка, а дедушка пахал. Я собирала щавель около нашего поля и видела, как они совсем согнувшись, тащат плуг. У них были красные лица, а на шеях вздувались синие вены. Тетю Айно начало тошнить от этой работы, я слышала, как дядя Антти сказал однажды, что вообще у нас всего два полноценных работника – он и его жена, тетя Лиза, а все остальные – помощники и иждивенцы. От лямок, которыми они тащили плуг, у них были синяки, и вообще они еле-еле добирались до дома от такой работы. Когда так вспахали кусок земли, дядя Антти с дедушкой засеяли его пшеницей. Оказалось, что зимой дядя привез рожь и пшеницу из Пскова, зерно не смололи, а сберегли, чтобы засеять землю.

К дяде часто стал заходить Танелиян Саку, они тихо говорили о каких-то лошадях. Вдруг дядя куда-то исчез. Бабушка очень боялась за него, охала и говорила, что в такое время он задумал опасное дело, но через несколько дней дядя Антти вернулся верхом на небольшой лохматой бежевой лошади. Дядя был очень усталый и ушел спать, а дедушка накосил лошади у канавы травы и принес из колодца холодной воды. Вечером дедушка впряг лошадь в телегу, поехал на бывший колхозный двор и привез оттуда еще один плуг и борону.

Как только кончились полевые работы, я с дедушкой стала ездить на лошади в Вырицу. У деда на возу обычно было немного картошки, а я с вечера нарезала зеленый лук, связывала его небольшими пучками, укладывала сверху на корзину щавеля, и мы рано по воскресеньям выезжали на базар. На базаре всегда было много народа, мы отыскивали место для лошади, прямо с телеги продавали свой товар. В тот первый раз мы продали все довольно быстро, даже щавель продался, потом дедушка взял деньги и ушел куда-то, оставив меня сидеть на телеге стеречь лошадь. Вернулся он с мешком, в котором лежали две твердые буханки немецкого сухого хлеба.

Поспела брусника, ее надо было собрать много и замочить в бочке на зиму. За брусникой ходили с большой корзиной и заплечным мешком с лямками. Выходили рано, а возвращались из леса, когда тени вытягивались величиной с большое дерево. Чтобы узнать точно, который час, мы отмечали на лесных полянках длину тени и шагами измеряли ее. Как-то вечером тетя Айно сказала, что завтра в лес не пойдем, а будем стирать, погода сейчас стоит хорошая, можно будет развести костер у речки и кипятить белье в щелоке. Вечером белье замочили в воде, которую старая бабушка приготовила. В горячую воду она положила много золы, перемешала ее, ковшиком сняла сверху угли, дала отстояться и медленно, чтобы зола не поднялась, вылила щелок на белье. Утром на тачке мы увезли мокрое белье к реке и там кипятили его, а после тетя с бабушкой колотили его вальками на мостике. Большие вещи я полоскала, стоя выше колена в речке.

На ковшовской стороне мыла посуду моя одноклассница Хилья Куха, а рядом с ней сидела кошка. Я позвала Хилью половить наволочкой маленьких рыбешек. Она оставила свою посуду на берегу, подоткнула юбку под кушак и начала гнать рыбешек из тины, а я тянула тяжелую наволочку ей навстречу. Кошечка ждала каждого малька, сидя на берегу, следя за нами, но скоро тетя и бабушка кончили колотить белье, сложили его в две большие корзины, мы повезли чистое белье обратно домой. После обеда тетя Айно сказала, что до вечера еще много времени, и мы успеем сходить за ягодами в наш лес.

Мы пошли к лесу по тропинке вдоль Хуан-канавы. По дороге тетя говорила, что на зиму, может быть, удастся открыть школу, учить будут обе тети и наша соседка – дочь бабушкиного двоюродного брата – Юуонеколан Оля. Я обрадовалась, но потом подумала: мне, наверное, будет не очень хорошо в такой школе, где учителями будут мои родственники.

Ягод в нашем лесу было мало, мы перебирались с места на место.

Я нашла кусок советской газеты, здесь, на бугорке кто-то только что сидел, брусничные ветки были примяты к земле. Тетя взяла газету и начала читать, вдруг мужской голос спросил:

– Ну что, интересно? Мы обе вздрогнули.

Трое военных лежали, подняв головы с земли. Один из них сказал:

– Не бойтесь, присядьте к нам.

Мы сели на бугорок под сосной. Они, наверное, заблудились, потому что стали расспрашивать, что это за дорога здесь рядом и как называются деревни и в какой стороне Вырица. Тетя начала объяснять им, что эта дорога идет на Сусанине. Вдруг мы увидели, что недалеко по дороге идет немецкий обоз, военные сползли с бугорка. Один немец, привстав на возу, начал рассматривать нас в бинокль. Мы страшно испугались, я заметила, как лежащий недалеко от меня военный вытащил пистолет, но немец, видимо, рассматривал только нас и не увидел лежавших рядом русских. Я боялась, что кто-нибудь из немцев соскочит с воза и подойдет к нам за ягодами. Я подняла корзину и пошла к дороге. Но обоз скрылся из виду, русские, все трое, снова сели, один из них спросил:

– Ну, страшно?

Тетя кивнула и спросила:

– А что, если бы они подошли?

Ни один из них не ответил, а продолжали спрашивать про дороги и есть ли немцы в нашей деревне. Тетя объяснила им все про дороги и сказала что сейчас у нас немцев нет. Тогда они спросили, есть ли в соседних деревнях и сколько. Тетя сказала, что, конечно, есть, и обычно они селятся по три-четыре человека в доме. Один из них сообщил, что они идут к себе домой и не хотят попасть в плен, поэтому они все это спрашивают, потом они все встали в полный рост и пошли на сусанинскую дорогу, а мы больше не могли собирать ягоды и пошли домой. Тетя по дороге говорила будто сама с собой: «А вдруг это все подстроил полицейский Антти, но у них была советская газета… Он знал, что дядя Леша был в Красной армии, а теперь надо открыть школу, он может, и решил меня проверить». Сразу, как мы пришли домой, тетя рассказала все дяде Антти, дядя говорил ей, что у нее еще не прошел перепуг от всех арестов и подозрений.

Но тетя ответила:

– Кажется, эти не лучше тех. Может, через часик пойти и сказать Антти, они ведь все равно уже ушли?

Дядя ответил:

– Как хочешь.

Тетя сходила к Антти, и он один с ружьем побежал в лес. Мы услышали, как он сделал несколько выстрелов на опушке и вернулся по той же тропинке вдоль Хуан-канавы. Он прошел мимо нашего дома, не взглянув в наши окна.

ПЕРВЫЙ РЖАНОЙ ХЛЕБ

Обе тети и Юуонекслан Ольга уехали на велосипедах в Гатчину на педагогическую конференцию. Вернулись они на следующий день к вечеру и рассказали, что у нас откроются финские школы, а в Гатчине будет даже гимназия, куда можно отправить Ройне. Учителям обещали небольшие пайки продуктов. Тети собрали родительское собрание в здании бывшей казармы, которое было на опушке ковшовского леса, в доме же, где была раньше наша школа, жили немцы. Учиться мы начали в казарме. Мы сидели на длинных скамейках, которые сколотили из досок родители, в окнах не было стекол, но решили заниматься, пока тепло, здесь. Школу открыли в конце августа. Вначале учителя просто читали нам рассказы из финских книжек, мы пели финские песни, особенно нам нравилась песня «Honkain keskelec mwkini seisoo» ^[23]. Раньше мальчишки никогда не пели, а только баловались и срывали урок пения. Теперь они сидели тихо, но петь им было как-то неловко; им казалось – не мальчишечье это дело петь песни, как старухи на собраниях, даже когда кто-нибудь и начинал тихонько подпевать, оглядывался – не видели ли другие. Наш Арво первый начал петь вместе с нами, его дразнили, он все равно не стеснялся и пел вместе с девочками, он просто очень любил петь.

Немцы на время ушли из наших деревень, родители устроили ремонт и уборку школы, вытащили из сарая парты. На многих партах были вырезаны плохие слова, а краски не было, чтобы закрасить. Родителям пришлось соскабливать и срезать эти места в партах. Классов было четыре, а учителей трое. Младшая тетя Айно взяла два класса – второй и четвертый, а старшая – первый класс, и еще она захотела стать заведующей в нашей школе. Я попала к Ольге Купри в третий класс и была рада – я боялась, что попаду к старшей тете.

Было трудно сидеть тихо на уроках, хотелось спать. По-фински никто не умел ни читать, ни писать. Тети и Ольга собирались у нас дома, обсуждали, как нас учить, когда нет бумаги и учебников и вообще ничего нет.

Уроков нам не задавали, все ребята после школы шли работать в поле или отправлялись в лес за ягодами и грибами. За грибами любили ходить все. Настоящие грибники – такие, как мой дедушка, уходили в лес рано утром, когда было еще темно. Но дед, после того как его контузило, уже не ходил в лес, да и грибы-то теперь были нужны только для себя, их солили, сушили и мариновали на зиму. Может, дедушка и мог бы пойти еще за грибами, но для него теперь стало неинтересно.

Мы ходили в лес после школы почти каждый день, а в воскресенье выходили рано утром, когда трава была покрыта белым инеем. Идти приходилось очень быстро, мерзли ноги. А в лесу было чуть теплее, и инея в глубине леса не было, но ноги были красные, как у женщин руки, когда они зимой полоскали белье в проруби, их можно было согреть, если пописать в мох и встать на это место, но это совсем ненадолго, потом еще больше мерзли.

В октябре земля замерзла, в лес перестали ходить, но у взрослых было много работы, они сушили в риге сжатую рожь, пшеницу и овес. Молотили вручную цепами, положив снопы на пол риги колосками вместе, а сами становились в круг и красиво крутили палки, к концу которых на цепи были прикреплены деревянные, как длинный огурец, колотушки. Этими колотушками выколачивали зерно из высушенных в печке риги снопов, а колхозные машины, молотилки и веялки стояли сломанные, ржавели рядом в сараях.

Первое зерно мы смололи на ручных жерновах. Бабушка отмочила засохшую кадку и замесила хлеб. Кадку поставила с тестом на ночь на печку, а утром вымесила тесто руками и сделала большие круглые караваи, которые она большой деревянной лопатой ловко забрасывала в печку. Мы никак не могли дождаться, когда они испекутся – просили бабушку приоткрыть заслон и заглянуть в печь, но она ответила нам: «Malttaa se koyhaki keittaa, vaikei valva jahyttaa» ^[24].

Наконец дождались, бабушка вытащила хлебы и положила их остывать под полотенце, мы еле упросили вынести один хлеб стынуть в чулан. Бабушка принесла большой глиняный горшок холодного молока, перемешала его и налила нам всем по кружке и наконец положила теплый хлеб на стол. Разрезал его дядя Антти и дал всем по большому ломтю, верхняя корка была румяная, тонкая и хрустела на зубах, а нижняя толстая, потверже и мучнистая. Я впервые в жизни съела ржаной хлеб, который испекли сами в печке.

В деревне было тихо. Уже давно ни у нас, ни в Ковшове не было немцев. Выпал первый снег – белый и легкий, как пена, которая получалась в подойнике, когда бабушка доила корову. Наши деревенские мужчины впрягли лошадей в сани и начали ездить в лес за дровами.

Зажужжали моторы машин, опять нашу улицу колеса и гусеницы размолотили в черное месиво, всюду была слышна громкая отрывистая немецкая речь. Но нам в этот раз повезло, в нашем дворе расположилась кухня, у нас стали жить повара. В первый же день они предложили нам чистить картошку, за это они обещали давать еду: мясной суп и кашу. Один из поваров оказался русским и сказал, что очистки и пищевые отходы останутся для нашего скота. У нас были три курицы, и удалось скопить немного яиц, которые теперь обменяли у поваров на сахар. Бабушка стала печь по воскресеньям сладкие брусничные пироги.

НАШИ ДЕРЕВЕНСКИЕ СТАРУХИ

Старухи начали хлопотать об открытии воскресной школы. Мою младшую бабушку выбрали учительницей. В этой воскресной школе мы начали учить наизусть катехизис, читали по бабушкиным книжкам и пели псалмы, но мальчишки не хотели ходить к старухам по воскресеньям, родители тащили их туда насильно.

Старухи и до войны тихонько собирались друг у друга по воскресеньям. А теперь они устраивали свои собрания открыто. Обычно одна из них читала из старой пожелтевшей книжки, остальные слушали.

У всех на головах были белые платочки в мелкий черный или синий горошек, кофточки с мелкими пуговками до самого горла и длинные в сборку юбки, которые были сшиты из темного сатина, переднички у них были с нашитыми на них кантиками из темных лент, в руках – беленькие носовые платочки, которыми они вытирали носы и глаза.

Было солнечное воскресное утро, я сидела на подоконнике и смотрела, как старухи в своих темных одеждах шли к нам на воскресное собрание. Вдруг самолет спустился низко над нашей деревенской улицей и пустил пыльную пулеметную строчку на дорогу перед нашим домом. Старухи бросились в канавки, я слетела с подоконника на пол и закрыла голову руками, но было тихо, и старухи с бледными перепуганными лицами начали входить по одной, приглаживая разлетевшиеся юбки. Они долго не могли начать петь, а все вместе говорили, как страшно свистели пули совсем около них, а дядя Антти сказал им, что это был советский самолет и летчик подумал, что это эсэсовцы, они ведь тоже ходят в черных одеждах. Старухи молча раскрыли свои книжки и начали петь. В этот раз они пели, читали, говорили громче и плакали больше обычного, но когда они ушли, старая бабушка проворчала:

– У этих Юуонеколан Катри и Танельян Хелены всегда слезы наготове, горя-то никакого – подумаешь, испугались.

* * *

Повара дали нам керосин. Картошку чистили по вечерам, собравшись всей семьей у громадного котла с водой, куда мы бросали картофелины. Окна надо было завесить одеялами; патруль ходил по деревне, и, если получалась щель, он начинал бросать комки снега в окна или входил в дом, показывал, где щель. Я и Арво ложились теперь спать вместе со взрослыми. Бабушка велела нам перед сном прочитать «Отче наш» и еще она сказала, чтобы мы молились за маму, она опять повторила, что маме никто, кроме Бога, не поможет. Я стала молиться каждый вечер, просила Бога помочь маме, чтобы моя мама дожила до конца войны и чтобы мы потом могли жить все вместе, и ей не надо было больше прятаться и уезжать от нас. Мне даже начало казаться, что Бог меня слышит, я стала видеть маму во сне. Часто повторялся один и тот же сон, который я видела давно, будто она сидит на синем обшарпанном табурете в тюремной камере, стены которой были серые и сырые, а маленькое окошко с ржавыми толстыми решетками было высоко под потолком, и будто я входила к ней с солнечной улицы. Она не поворачивала ко мне головы и не говорила ни слова, я начинала кричать, бабушка просыпалась, мы вместе плакали и молились. Потом бабушка меня гладила, успокаивала, я снова засыпала.

ТРУДНОВОСПИТУЕМАЯ

Тети решили подготовить к Новому году концерт и позвать родителей на елку. С моей учительницей Ольгой Купри мы разучили несколько хороводов. С тетями на уроках пения мы подготовили финские песни. Я должна была выучить и прочесть стихотворение. Елку решили устроить не в школе, а в казарме, там был большой зал. Немцы отремонтировали и вставили стекла в здание казармы. Они устраивали там концерты и богослужения. Та часть, которая отремонтировала казарму, ушла на фронт, а новая еще не пришла.

В зале была построена сцена, рядами стояли длинные скамейки, в двух углах около сцены были поставлены круглые печки, которые мы натопили, помыли полы и устроили репетицию.

Перед каникулами на последнем уроке физкультуры у меня получилась неприятность. Я стояла на горке и собиралась скатиться. Большой Антти снизу крикнул:

– Слабо спрыгнуть с трамплина?!

Кто-то внизу громко захохотал. Ко мне подбежала Ольга, схватила за лыжную палку и закричала:

– Я запрещаю!

Но я уже не могла остановиться. Лыжи стукнулись о землю, я удержалась на ногах и с разгону въехала на другой, низкий, берег речки. Ребята там, на высоком берегу, кричали, махали руками.

Я поднялась обратно на горку, у моей учительницы было сердитое лицо. Она схватила меня за руку.

– Я скажу тетям.

Я вырвалась и крикнула:

– Ну и жалуйтесь! – и снова спрыгнула с трамплина.

Вечером обе тети сидели в другой половине дома и тихо разговаривали. Я почувствовала, что они там решают, как наказать меня.

Я приоткрыла дверь, старшая тетя ледяным голосом проговорила:

– Выйди, мы позовем тебя.

В таких случаях она обычно сидела прямо на стуле, кончик носка ее ноги шевелился, как конец хвоста только что убитой змеи.

У младшей тети выступили на лице красные пятна. Они, наверное, уже решили, как меня наказать, позвали они меня почти сразу же.

Я вошла и села под столик швейной машины и начала качаться на ножке – это, видимо, совсем рассердило теть, они начали кричать, чтобы я перестала качаться и вообще, чтобы я вылезла из-под столика. Качаться я и так уже перестала, а вылезти из-под машины не могла. Тогда старшая тетя приказала младшей:

– Вытащи ты ее оттуда.

Старшая всегда в таких случаях приказывала, но младшая не двинулась с места, тогда она наклонилась ко мне:

– Мирья, я обменяла в Сусанине на картошку тебе финские сани и хотела их подарить тебе на день рождения, но теперь я передумала и подарю их Арво. А я взяла и ляпнула:

– Я тоже передумала и не пойду на елку, не буду выступать. Тети долго молчали, у старшей чуть быстрее задвигался носок, младшая еще больше покраснела и, растягивая слова, проговорила:

– Ты сама себя наказываешь.

В утро праздника бабушка уговаривала меня не быть такой упрямой, я ответила ей, что тети упрямее. Бабушка молча заплела мне косички, привязала на кончики два тряпочных бантика, принесла мое пальто и сказала, чтобы я сейчас же пошла на праздник, что же будут думать родители других детей об учителях, если они не справляются со своим ребенком. Я обещала пойти, но не выступать.

Я вошла в зал и хотела сесть так, чтобы меня никто не заметил, но тут же ко мне подсела моя учительница и сказала:

– Ты же умная девочка и понимаешь, что ты не права, почему ты еще сердишься, идем скорее на сцену.

Но я начала отказываться хотелось плакать. Нас увидела старшая тетя, я выдернула руку из Ольгиной руки. Тетя отозвала ее, а я пересела поближе к печке, взяла кочергу и начала колотить ею по головешкам. Потом я снова села на скамейку, но ко мне подсела какая-то ковшовская женщина, она тоже начала спрашивать, почему я не выступаю, я пожала плечами и сказала: «Так». Она, наверное, не знала, что сказать, и замолчала. Домой я прибежала первая. Бабушка чистила картошку на ужин. Я подсела к ней и тоже начала чистить картошку. Весь вечер никто со мной не разговаривал, я и сама не хотела говорить, но мне было очень плохо. Когда я с бабушкой легла спать, она погладила меня по голове и проговорила:

– Почему же ты такая упрямая?

Я заплакала. Бабушка начала уговаривать меня завтра попросить прощения у теть. Я перестала плакать и сказала:

– Я же говорила тебе, что они упрямее меня.

Бабушка отвернулась к стенке. Я слышала, как она просила Бога смягчить мой характер. Я обняла ее и заснула.

Вдруг раздалось страшное громыхание, казалось, телега с бидонами едет по булыжнику. Дом сильно качнулся, где-то близко раздался взрыв, потом опять засвистело, загромыхало, и опять взрыв. Дядя Антти вышел на улицу, а вернувшись, сообщил, что четыре бомбы упали за ригами, никого не убило.

Утром, как только рассвело, все пошли посмотреть на воронки. Было морозно, с ковшовской стороны край неба был ярко-оранжевым, а у нашего леса в побелевшем небе еще чуть-чуть виднелись звезды. Глубокие черные воронки от бомб на сверкающем белом снегу казались большими рваными ранами. Земля была далеко разбрызгана. Все повторяли: «Хорошо, что не попал в дома» и еще говорили, что надо обязательно всем завешивать окна не только, когда стоят немцы в деревне и заставляют маскироваться, а всем необходимо делать это каждый вечер.

Казалось, что тетя с Ройне куда-то собираются, но мне никто ничего не говорил, это все потому, что я девчонка, а тетя и Ройне считают всех девочек слишком любопытными и сплетницами. Но я все равно увидела, что в один мешок бабушка положила несколько маленьких круглых хлебов, а днем они набрали в подвале два мешка картошки и оставили их в коридор. Когда мы сели обедать, бабушка, как всегда, выкатила на катке ухватом большой черный чугун щей и вынула глиняный горшок румяной испекшейся картошки. Арво спросил у нее:

– Почему ты никогда не варишь пшеничной каши?

Бабушка ответила, что зерно надо беречь, что будем есть весной и летом?

Но дядя Антти перебил ее:

– Что ты раньше времени пугаешь. Вот они наменяют вещей, – он указал головой на тетю и Ройне, – а я поеду опять к скобарям и поменяю их на зерно. Все будет в порядке.

На следующее утро обе тети Айно и Ройне отправились куда-то с санками. Их не было три дня, вернулись они поздно вечером, замерзшие, с красными лицами и скрюченными пальцами. Они были голодные и усталые и ничего не стали рассказывать, а поужинав, ушли спать. Их санки с мешками стояли о дворе. Я вышла во двор, пощупала мешки – там было что-то мягкое. Бабушка отвязала мешки от санок и кудато спрятала их. А утром, когда Ройне проснулся, он сам рассказал, что они ходили пешком в Павловск менять картошку на хлеб и вещи.

– Эти вещи потом дядя Антти повезет менять на муку, – сказал Ройне.

Днем за мной забежали девочки, и мы решили залить горку на берегу Хуан-канавы, надо было очень много воды, чтобы получилась ледяная горка. Мы проработали долго, поднялся большой круглый месяц, наша горка заблестела темно-зеленым блеском. Когда проходили по мосту канавы, снег визжал под ногами, будто там мышек давили. Катались с горки мы на фанерках и дощечках, но они выскальзывали из-под меня, и донизу я доезжала так, без всего. Когда я пришла домой, у меня на пальто сзади была ледяная корка, а юбка и даже штаны были мокрые. В передней у нас было темно. Я спрятала пальто за дверь и побежала за стол. Тетя Айно как раз кончила толочь картофельное пюре, все сидели с ложками наготове. Я села рядом с Арво. Он громко зашипел:

– Отодвинься! Мокрая лягуха!

Бабушка ставила таз с пюре на стол и услышала. Она протянула руку прямо к моей мокрой юбке, начала ругаться, послала меня переодеваться. Мне и самой было не очень-то приятно, зубы стучали. Но я боялась – забудут налить молока и пюре кончится.

Тетя Айно велела мне после ужина идти в постель. Я слышала, как бабушка прошла по коридору в маленькую комнату, я побежала за ней. Бабушка стояла, приложив одеяло к круглой печке. Я быстро легла, она поцеловала меня, накрыла теплым одеялом. Вошла младшая тетя, бабушка тихо разговаривала с ней, я начала прислушиваться, но как-то ничего не понимала. Они что-то говорили про старшую тетю, про какую-то женщину и ее корову, они почему-то жалели эту женщину, и я слышала, как тетя сказала:

– Это опять как с Аликом. Я вспомнила Алика.

АЛИК

Перед войной старшая тетя купила комнату в Гатчине, в двухэтажном деревянном доме, рядом с ней поселилась семья учителя, который тоже купил комнату у тех же хозяев. Сами хозяева занимали в этом же доме второй этаж. Перед началом войны умерла жена учителя. Он остался один с семилетним сыном Аликом, но его взяли на войну. Уходя на фронт, он попросил тетю и хозяйку дома посмотреть за сыном, наверное, больше ему некого было просить. Тетя почти сразу уехала в Виркино, и Алик остался. У хозяйки были две красивые дочки и сын Митька. Дочки жили у немцев в Гатчинском дворце, а мать с сыном и с Аликом жила в доме, но хозяйка хотела, чтобы весь дом был ее, и поэтому она велела тете забрать вещи. Тетя упаковала все, что там у нее еще оставалось, поднялась к хозяйке, чтобы отдать ключи. Та предложила ей чаю и сама отправилась на кухню. Вдруг задвигалась скатерть стола, из-под тяжелой ковровой скатерти выглянул Алик. Тетя спросила:

– Ты что там делаешь?

– Я живу здесь. Вошла хозяйка.

Все то время, пока тетя разговаривала с хозяйкой, Алик так и просидел тихо под столом. Тетя заметила, как хозяйка бросила ему корку немецкого хлеба. Из гимназии пришел хозяйский сын Митька, швырнул портфель и сел за стол, он с силой лягнул Алика и крикнул:

– Эй ты, Бобик, пошел вон!

Алик выбежал, согнувшись, как затравленный звереныш.

Тетя попросила хозяйку отдать ей Алика. В тот же день она забрала его вещи, уложила их на санки, повезла в Виркино. На следующий день пришла младшая тетя Айно к старшей, они вместе расспрашивали у Алика, как он жил в Гатчине. Но он боялся рассказывать. Тогда старшая тетя сняла с него рубашку, все его тело было в огромных кровоподтеках и ссадинах. Алик прожил у тети несколько недель, но с ним было трудно, он не хотел разговаривать, не хотел выйти на улицу, он стал бояться старую бабушку и вообще был какой-то дикий. Младшая тетя говорила, что должно пройти время, он забудет все, что было, и будет нормальным ребенком, особенно если он научится понимать финский язык и пойдет в школу. Но старшая тетя пошла в Гатчину и устроила Алика в немецкий приют, а все его имущество осталось у нее. Тетя никогда ни разу не навестила Алика и никогда не говорила о нем. После у нас рассказывали, будто все дети там умерли с голоду и от всяких болезней. И еще говорили, будто немцы взорвали весь приют вместе с детьми.