Текст книги "Из дома"

Автор книги: Ирья Хиива

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Я поправилась, мне разрешили выйти на улицу.

На крыльце от яркого солнца и белого сверкающего снега стало темно в глазах, закружилась голова. Я присела на теплую ступеньку крыльца, провела пальцем по гладким рисункам доски. С крыши упала сосулька. Я встала и отправилась к Танелиян Хильде. Она позвала меня за дом. Там в тени были еще сугробы. У Хильды в снегу был вырыт домик для куклы. Мы расставили под сосульки, по которым капала прозрачная вода, баночки, бутылки, чтобы сварить куклам обед.

Вдруг я услышала голос моей мамы, она бежала по деревне и кричала:

– Мирья, Мирья!

Голос ее был звонкий и испуганный, наверное, ей сказали, что я болела. Я побежала ей навстречу. Мы встретились на мосту Хуанканавы. У нее были на глазах слезы.

Мама приехала на весенние каникулы. Она привезла мне коричневое фланелевое платье, коричневую сусликовую шубку и шапочку и много гостинцев. Ройне с Арво убежали на улицу, а я забралась к маме на руки, и мне никуда не хотелось. Дедушка спросил у мамы, писал ли ей дядя Тойво, он тоже собирается приехать. Вошел почтальон и принес телеграмму, в которой было написано, что дядя Тойво приедет завтра. Дедушка побежал в правление колхоза просить лошадь, чтобы поехать в Сусанине встречать дядю Тойво и его новую жену Шуру. Бабушка попросила дядю Антти зарезать нашу большую овцу, ягнята которой смешно прыгали и бодались.

Дедушка купил новую собаку, а нашу старую Вирку куда-то дели. Арво сказал мне, что ее застрелили. Новую собаку звали Чарлик, но дедушка и бабушка звали ее Тярлик. Дедушка объяснил, что собака эта не простая, а сибирская овчарка. Она была желтого цвета с коричневыми торчащими ушами, коричневым хвостом и широкой коричневой полосой на спине. Она была очень злая. Я могла пройти в хлев посмотреть ягняток мимо нее только с бабушкой, и то она так лаяла и рвалась на своей цепи, что казалось, вот-вот она сорвется и разорвет меня в клочья. Кормила ее старая бабушка из медного чугуна, который она подавала ей на ухвате.

Наконец, приехали на санях дядя Тойво и тетя Шура, мы все выбежали на крыльцо. Первой подошла к дяде Тойво бабушка, они обнялись, и бабушка заплакала, дядя не приезжал семь лет домой. Потом стали все обниматься, целоваться и знакомиться с тетей Шурой, а бабушка смотрела улыбаясь на дядю Тойво и все говорила:

– Какой ты… Какой ты большой.

Дядя Тойво был самым младшим сыном бабушки. Потом она спросила:

– Ты меня понимаешь? Не забыл своего языка? И дядя Тойво медленно произнес:

– Muistan ^[13].

Бабушке больше некогда было сидеть, она стала накрывать на стол, постелила белую скатерть, принесла из чулана блюдо с холодцом, а старая бабушка чистила селедку. Дедушке бабушка велела нарезать хлеб. А дядя Антти принес из чулана бутылки и поставил их на середину стола. Нас она тоже организовала на работу – я вынимала из большого буфета и обтирала полотенцем праздничную посуду. Ройне отправили принести дров для плиты.

Арво раскладывал ножи, вилки и ложки. Бутылки в жарко натопленной комнате покрылись инеем, будто оделись в белые бараньи тулупчики. Но пока мы расставляли посуду и ели, на самой бутылке получились глубокие темные полосы, как от слез на морде у коровы. Наконец уселись, первую рюмку выпили за мою маму, потом за дядю Тойво и тетю Шуру, а я увидела, как младшая бабушка незаметно дернула дедушку за рукав и тихо проговорила:

– Тебе-то хватит.

Но дед налил себе полную рюмку, приподнял ее и просто вылил ее себе в рот без глотков. Мы все смотрели на него и улыбались, даже бабушка улыбнулась.

Я со старой бабушкой пошла на кухню мыть посуду. Придерживаясь за стенку, вошел дедушка и начал разогревать большой медный самовар. Он положил в трубу угли, зажег бересту и бросил ее тоже в трубу, потом он хотел сесть на корточки, чтобы раздуть самовар, но пошатнулся, сел на пол и стал смотреться в ярко начищенный самовар, как в зеркало. Он заметил, что я смотрю на него и сделал серьезное лицо, провел пальцем по тому месте, где в монетах были русские цари, подозвал меня поближе, ткнул пальцем в конец ряда и спросил:

– Ну, знаешь, кто это? Я молчала.

– Прочитай, что здесь написано.

Я не успела наклониться, как он проговорил:

– Николай Второй.

Потом он махнул в сторону рукой и протянул:

– Э-э-э…

* * *

Весенние каникулы были большим праздником. Бабушка пекла пироги, ватрушки, блины, а тетя Шура несколько раз сделала вкусное пирожное с кремом. По вечерам взрослые много говорили, а нас отправляли спать. Иногда в те вечера мне удавалось пристроиться где-нибудь в углу незаметно. В большой комнате висела яркая медная керосиновая лампа под белым стеклянным колпаком. Вечером ее прикручивали, в углах было почти темно.

Почем-то взрослые не любили, когда я слушала, считали, что я слишком любопытная, и обычно тут же начинали хвалить мальчишек. «У мальчишек, – говорили они, – есть свои дела, а эти девчонки всегда лезут в дела взрослых».

Но мне было интересно, а мальчишкам вообще все было неинтересно. Арво от разговоров начинал клевать носом, а Ройне любил разбирать старые часы и всякие механизмы, в которых были колесики и что-нибудь, что стучало и двигалось.

Взрослые часто упоминали имена тех красных комиссаров, о которых рассказывал еще папа и чьи маленькие фотографии были в кружочках в календаре, когда мы жили в Ленинграде. Но теперь они называли их имена шепотом, и я слышала, как они говорили о каких-то судах и убийствах. Однажды дядя Тойво сказал:

– Хотите фокус?

Он вынул из кармана завернутый в бумажку спичечный коробок и осторожно снял верхнюю наклейку, а потом дал коробок маме. Мама прочла вслух:

– Город Троцк. Она спросила:

– Где ты ее взял? Дядя не ответил:

– Помните, когда Гатчина была городом Троцком? – спросил он, посмотрев на всех по очереди.

Тетя Айно серьезно проговорила:

– Сожги ее сейчас же.

Но дядя послюнявил наклейку, приклеил ее обратно, завернул коробок в бумажку и снова положил его в карман.

Первой должна была уехать мама с Ройне. Мы все поехали их провожать. Когда я прощалась с мамой, я опять не выдержала и заплакала. Дядя Тойво взял меня на руки, прижал к себе крепко и сказал:

– Не надо, ты же такая большая и умная девочка.

* * *

Тетя Шура научила меня вышивать и обвязывать крючком маленькие батистовые носовые платочки. Я сидела целые дни дома, вышивала и обвязывала. В доме было тихо. Скоро начали собирать свои чемоданы и дядя Тойво с тетей Шурой. Мы их тоже проводили.

Я начала снова ходить в школу. Было сыро. Мы всю дорогу со школы бросались снежками. Возле моего крыльца я положила портфель и начала веником сметать снег с ног. Вдруг кто-то влепил мне крепким комком по голове. Я повернулась и увидела Роопи.

В руках он мял второй комок. Я схватила портфель и побежала по лестнице вверх, распахнула дверь и заметила, что у нас в доме чтото произошло. У всех были заплаканные глаза, мне никто ничего не говорил, но я слышала, как младшая бабушка вечером, когда доила корову в хлеву, плакала в голос. Дедушка уехал к маме и привез с собой Ройне. Он тоже ничего не говорил. Дедушка сильно устал, присаживался отдохнуть, вскакивал, шел в другую комнату и все повторял:

– Suatanan hallitus ^[14].

Что-то случилось с мамой. Дедушка не выдержал и рассказал своему двоюродному брату дяде Юнни и тете Мари. Когда я забежала к ним после школы за их племянницей Канкаан Анни, которая гостила у них, чтобы вместе идти на горку, тетя Мари обняла меня, рыдая, проговорила:

– У тебя и мамы теперь нет – ее арестовали.

Она что-то еще говорила, но я побежала домой, сбросила с себя пальто и забралась на печку, спрятала голову под подушки. На следующий день приехала тетя Айно. Она накупила маме продуктов и поехала в Ярославль на суд. Ройне увезла к себе в Гатчину до конца учебного года старшая тетя Айно. Я осталась с бабушками, дедушкой, с дядей Антти и Арво.

СВАДЬБА

Я спала с бабушкой в маленькой комнате на ее большой с никелированными шарами кровати. Каждый вечер я хотела дождаться бабушку, но она старалась отправить меня спать пораньше, и я не всегда слышала, когда бабушка ложилась. А однажды, когда мы уже спали, к нам вошел дядя Антти с какой-то женщиной. Они сели около нашей кровати, и дядя Антти сказал бабушке:

– Мама, я женюсь. Бабушка ответила:

– Я уже давно этого жду. Арво тоже будет лучше, он ведь не один сирота у меня.

Дядя зажег спичку, чтобы закурить, я чуть привстала, чтобы увидеть лицо невесты, но бабушка прошептала мне:

– Спи, еще увидишь.

На следующий день бабушка привезла целые бидоны продуктов из Ленинграда – стали готовиться к свадьбе, но свадьба оказалась ненастоящая, невеста не была никак украшена, и гостей было всего лишь несколько человек. Даже не зажгли большую лампу, а поставили в центр стола керосиновую лампу на стеклянной ножке, которая всегда горела на кухне, правда, еды было много – и холодец, и селедка, и всякие маринованные и соленые грибы, и колбаса, и еще бабушка сварила чугун горячей картошки, и бутылок было много на столе, но было тихо, почти не разговаривали, а когда поели, гости вообще ушли.

Скоро после свадьбы у нас начался ремонт. Большую комнату разделили перегородкой на две маленькие комнатки, покрасили потолок и наклеили новые обои. В одной комнатке поставили ту кровать, на которой раньше спали Арво и дядя. Большую лампу сняли с потолка, и скоро на этот крюк, на котором висела лампа, повесили детскую люльку, в которую положили маленькую-премаленькую девочку Тойни, которая родилась у дяди Антти и его жены Лизы. Тойни всегда спала, а мне хотелось ее взять из люльки на руки, но тетя Лиза говорила, что надо еще немного подождать.

Дядя Антти ушел из колхоза, хотя он работал агрономом и был главным над всеми парниками, которые были у речки. Устроился дядя Антти на завод. Иногда он приходил домой пьяный, был очень сердитым и ругал всех. Больше всех он ругал тетю Лизу и даже хотел отправить ее обратно к ее маме. Бабушка выгоняла нас всех из комнаты, а утром ругала дядю. Мы все его такого боялись, дома в эти вечера было страшно.

ВОЙНА

На лето приехала младшая тетя с Женей. Дядю Лешу еще зимой взяли на действительную службу в армию. Женя уже ходил, и был он очень беленький и смешно говорил. Я с Арво возила его на полосатых половиках по комнатам. Тойни мы тоже сажали на половик, но она не могла сидеть и падала. Приехали старшая тетя Айно и Ройне домой из Гатчины на лето. Тети обещали взять нас с собой в Ярославль навестить маму. Начали готовиться в дорогу. Старшая тетя сшила мне платье и летнее пальто из своих платьев. А младшая тетя Айно 22 июня поехала в Ленинград за билетами, но вернулась без билетов – началась война.

Из деревни начали уезжать дачники. Я с Ройне и с тетями Айно стали ездить в Павловск за продуктами, но продукты быстро исчезали, и в последнюю поездку мы купили только 20 килограммов пшена, соль и спички.

Наши учителя начали организовывать нас на прополку овощей, во время перерыва они нам читали газету. В деревне говорили, что Красная армия отступает, а учителя нам читали о подвигах и героизме красноармейцев. Дедушка дома сказал, что придут немцы и раздадут землю.

Куда-то исчезли наши учителя. Теперь уже никто не работал на колхозном поле. Дядю Антти отправили угонять колхозное стадо в тыл, но он попал в окружение и скоро вернулся домой.

Наша деревня была в стороне от большой дороги, и, когда уехали все дачники, у нас стало тихо. Старухи начали собираться чуть ли не каждый день по несколько человек вместе. Они молились и пели псалмы. В августе появился в нашей деревне немецкий десант. Немцы промчались на мотоциклах по деревне. Одна дачница, которая не верила, что придут немцы, и не уехала, бежала по деревне и громко кричала, что надо сообщить в сельсовет. Но к ней никто не присоединился, и бежала она одна.

Через несколько дней пришли солдаты эвакуировать нас, но командир сказал, что нас не успеют вывезти и чтобы мы ушли в лес со своим имуществом и скотом. Дедушка смеялся и говорил, что это дурость и ни в какой лес идти не надо, но его никто не хотел слушать. Тогда он остался со старой бабушкой дома, а мы всей деревней со скотом и вещами перебрались в лес.

В лесу все построили себе шалаши, нам, детям, там было весело. Мы забирались на тонкие и длинные березки и спускались на них, как на парашюте, вниз. Березки сгибались до земли, а потом снова медленно выпрямлялись. Когда была ясная солнечная погода, мы залезали на высокую сосну, которая стояла на пригорке. Сверху мы видели вдали клубы дыма, оттуда к нам приближался фронт.

По ночам все сильнее стал слышен грохот и было видно зарево. Но пошли дожди, через крышу в шалаши лило, взрослые решили вернуться обратно в деревню. А в деревне опять стало, как и раньше, только изредка по ковшовской стороне проезжали обозы с эвакуированными.

Всю ту осень мы играли в эвакуацию. Бабушка подарила мне маленькую козочку, ее по-настоящему можно было доить. Я выдаивала целый стакан молока, еще мы ее запрягали в маленькую тележку и тащили за веревку по деревне. В тележке было много всякого добра: старые ломаные кастрюли, банки, сделанные из тряпок старой бабушкой куклы. С колхозного поля мы подкапывали картошку и разные другие овощи – все это мы варили в чугунке на костре у речки. Дома не было никаких дел, все ребята были теперь совсем свободными.

У старшей тети Айно в Гатчине была квартира и все ее имущество. Она взяла меня, и мы пешком отправились посмотреть, что там с ее квартирой, и взять какие-то вещи. В Гатчине гремело даже днем, а ночью был такой грохот, что в нашем доме из окон вылетели со звоном стекла. Никто не спал, на улице было светло как днем. В нашей комнате вылетели окна и двери. Тетя потащила меня за руку в бомбоубежище. Я успела схватить свои синие ботинки, но по дороге один ботинок упал в цветочную клумбу. Я начала его искать. Вдруг сильно резануло светом и так грохнуло, что меня свалило с ног. Я подняла голову. Совсем низко над головой горел самолет, от него отваливались и падали горящие куски. Я продолжала искать ботинок, но подбежала тетя, схватила меня за руку и с силой потащила в бомбоубежище. На меня все закричали, что так можно было погибнуть, и тетя тоже могла погибнуть и что из-за меня не могли закрыть бомбоубежище.

Утром мы отправились домой в Виркино. С нами пошли тетя Ханни с дочкой Ритой и еще какие-то тетины знакомые. По дороге они говорили, что в Гатчине были такие ужасы каждую ночь. А в прошлую ночь, оказывается, какие-то диверсанты взорвали пороховые склады, и поэтому был полный кошмар.

Днем стреляли мало и идти было нестрашно. Наша деревня от Гатчины была в пятнадцати километрах. По дороге было много финских деревень, во всех деревнях жили наши знакомые и родственники. Если на улице оказывались люди, они обязательно здоровались и разговаривали с тетей. Все спрашивали, что сейчас в Гатчине. Во многих деревнях были военные. В нашу деревню, пока нас не было, тоже пришло много солдат. Арво рассказал, что взорвали большой мост через речку и что на нашем чердаке установили пулемет, а может быть, и пушку еще поставят, говорил он.

Дедушка велел закопать вещи в землю, потому что дом может сгореть. Закапывал ночью, чтобы никто не видел. Днем бабушка сварила чугун картошки для солдат и дала им большую миску кислой капусты. Мы тоже сели, как всегда, за стол обедать, но вдруг задребезжали стекла, от взрыва покачнулся дом. Дядя Антти велел всем бежать в окопы и не вылезать пока фронт не пройдет. Дедушка не боялся стрельбы и никогда не сидел в окопе. Старая бабушка только одну ночь проспала в окопе. Они с дедушкой говорили, что им нечего бояться – они уже свое отжили.

Многие начали рыть окопы еще летом, тогда же, когда прислали к нам ленинградцев рыть берега нашей речки, чтобы немецкие танки не прошли.

У нас было два окопа: тот, что вырыли осенью, когда вернулись из леса, оказался слишком маленьким. Дядя Антти с Ройне и нашим соседом Саку вырыли еще один окоп. В новый окоп поселилась только семья дяди Антти, но ночью наш окоп обвалился – снаряд взорвался совсем рядом. Я спала с другого края, меня не засыпало.

Я даже не слышала, как взорвался снаряд и как обвалилась стена и крыша окопа. Мне снилось, что по нашей улице едет телега, колеса ее сильно грохочут по булыжнику.

Нам всем после обвала пришлось переселиться в дядин окоп. Но там стало тесно и душно, туда к тому же пришла тетя Ханни с Ритой. Они жили у старшей тети, а у нее вообще не было окопа, она никогда ничего не боялась, и окоп ей был не нужен.

Тетя Ханни была очень толстая и веселая. Она знала много смешных историй, и у нее были карты. Мы стали играть в подкидного дурака, но бабушка запретила играть в карты, она считала, что это грешно, особенно, когда такое происходит. Мы играли, когда ее не было в окопе. Грохот стал таким сильным, что никто не мог высунуться на улицу. Дедушка варил еду и приносил ее нам в окоп.

В одну ночь пулеметные очереди зазвенели о камни, которые лежали на бревнах потолка. Несколько снарядов упало рядом с нашим домом. Арво при взрывах начинал кричать: «Папа, папа!». Он кричал без остановки. Никто не спал, а бабушка молилась. Утром, когда было еще темно, прибежал дедушка. Он радостно крикнул:

– Немцы пришли! Выходите!

НЕМЦЫ

Стрельба почти прекратилась, а сидеть согнувшись в темной яме уже никто не мог. Все тело ныло и жутко чесалось, ноги не разгибались. Но дядя Антти не разрешал выйти из окопа.

Днем бабушка и тетя Айно пошли готовить еду, мы выбежали на небольшую лужайку перед окопом. Был солнечный, теплый день. Ройне нашел круглую черную коробку с блестящими тоненькими колесиками внутри. Он позвал нас в баню. Большой банный котел был наполнен прозрачной холодной водой. Мы сунули туда руки, горстями брали воду, мыли лица, мурашки побежали по телу.

Ройне открыл коробочку, положил одно колесико в печку и поджег, огонь вырвался на нас, мы выбежали из бани. На лужайке стоял сарай. Мы начали бросать коробочку через крышу сарая. Ройне бросал с той стороны, а мы ловили. Вдруг из леса начали стрелять из винтовок взрывными пулями. Одна пуля упала рядом с ногой Ройне, у него даже немного поцарапало ботинок, мы побежали в дом. В кухне сидели немецкие солдаты и их командир. Дедушка объяснил нам, что это офицер, и что до революции русские командиры тоже были офицерами.

Немцы были другими, совсем непохожие на наших красноармейцев. У них все блестело и скрипело: сапоги, ремни, пуговицы – у них было все новое. Солдаты уселись за нашим столом на длинную деревянную скамью, положили свои ружья на стол и начали их чистить. Я, Арво и Ройне встали к стенке напротив, мы смотрели, как они чистят свои ружья. Вдруг один солдат показал пальцем на пол и проговорил:

– Gib mir Papier ^[15].

На полу лежал клочок газеты, я подняла его и подала ему. Он вытер руки и снова бросил ее на пол. Арво спросил:

– Ты что, понимаешь по-ихнему?

Я кивнула.

– Врешь…

Вошла младшая тетя Айно, поздоровалась по-немецки и велела нам уйти в другую комнату. Там, за большой русской печкой, сидела вся наша семья, говорили о немцах, а тетя шепотом сказала:

– Мы сейчас похоронили русского солдата.

Все замолчали. Она рассказала, что отправилась навестить старшую тетю. Все то время, что стреляли, она просидела у окна и видела, как несколько красноармейцев выбежали из траншеи, которую вырыли летом ленинградцы на той стороне речки, и как сзади к ним подбежал немец с автоматом и начал стрелять. Через некоторое время тетя услышала стон и крик, она отправилась на тот берег реки. Там она увидела двоих – один был мертв, а у второго – весь живот в крови. Он громко стонал и просил пить. Тетя взяла его фляжку, набрала воды из речки и напоила его, но он стал стонать и кричать еще больше. Тетя вернулась обратно, а через некоторое время, когда немцы уже перешли на наш берег, а красноармейцы ушли в лес, все немного успокоилось, тетя пошла к соседке, тоже нашей родственнице Катри, чтобы вдвоем притащить раненого домой. Они отправились на тот берег, захватив с собой половик. Когда они втроем положили раненого на половик, он потерял сознание и уже не пугал их своим криком. Они перетащили его в дом к старшей тете, там решили промыть его рану и залить ее йодом. Они разрезали его залитую кровью одежду и увидели, что у него весь живот разорван и из него вывались внутренности. Старшая тетя смочила белую тряпку йодом и положила на рану. Раненый пришел в себя, застонал и скоро умер. Тети похоронили его за домом, а документы солдата решили спрятать, чтобы когда-нибудь передать его родным.

В нашу дверь кто-то громко постучал. Дядя Антти сказал: «Да», в комнату вошел высокий молодой herr lieutenant и что-то сказал. Тетя Айно ответила ему по-немецки. Он еще что-то сказал и сел на маленькую зеленую скамейку около нее. Они долго разговаривали. Офицер говорил быстро и громко, а тетя – очень тихо и медленно. Когда он ушел, все стали спрашивать, про что он говорил. Тетя рассказала, что офицера ужасно удивляет все, что он видел здесь, в России. Когда он был еще маленьким, его отец мало зарабатывал, и они тоже жили плохо, но так – никто не жил. Он слышал много о том, что Россия – самая богатая и самая нищая страна в Европе, но никто не мог представить такого…

Он все повторял: «Это надо видеть своими глазами…». В тех странах, через которые он прошел, нигде так не живут: грязь, нет дорог, и уже сейчас, осенью, нечего есть, кроме картошки и черного хлеба, люди одеты хуже нищих, а сколько запущенной, невспаханной земли. Вот когда мы победим и кончится война, говорил он, мы организуем все иначе. Так никто не будет жить. В первую очередь, надо уничтожить коммунизм.

Тут дедушка встал на свои полусогнутые ноги и громко проговорил:

– Коммунистов надо прогнать, с этим пора покончить. Он, конечно, прав, теперь будет порядок в России.

Но тетя ответила ему, что немцы убивают и захватывают и те страны, где вовсе нет нищеты, коммунистов и колхозов. Этот же лейтенант только что сказал, что он прошел через страны, где не живут так, как мы.

Вдруг мы услышали жуткий крик нашей соседки Анни. Она жила с маленьким сыном Тойво, мужа ее взяли на фронт. У Анни был громадный живот, бабушка вскрикнула: «Рожает!» и побежала к ней. Вернулась она поздно вечером и с порога сообщила:

– Двойня – мальчик и девочка.

Вечером к нам пришла старшая тетя Айно и начала уговаривать младшую тетю пойти с ней в Гатчин, но дедушка и дядя Антти отговаривали идти в такое время.

Они все же отправились рано утром, а вернулись ночь. Бабушка все это время ходила, как больная, и все повторяла:

– Надо было им идти, пропали теперь из-за ее квартиры…

Мы уже спали с бабушкой, когда тетя подошла к нашей кровати. Я не расслышала, что она сказала вначале, но бабушка громко вскрикнула:

– Боже мой, как же это!

Тетя надолго замолчала, а потом начала рассказывать, как они шли в Гатчину.

НАШЕЛСЯ ДЯДЯ ЛЕША

– Когда мы вышли за деревню Валасники, нам стали попадаться убитые солдаты. Со мной что-то случилось, меня тянуло к каждому убитому. Мне было необходимо рассмотреть лицо каждого, и лица все были страшные. Тетя пыталась уговорить меня не подходить к мертвецам, потом стала сердиться на меня, но я и сама понимала, что делаю что-то ненормальное. Было очень жарко, иногда где-то близко разрывались снаряды, и видно было, как вдали дымит сгоревшая деревня Канкаа. Когда нам осталось километра четыре до Гатчины, я увидела в стороне от дороги, рядом со сгоревшим домом двух убитых. Чтобы тетя не успела меня остановить я подбежала к ним. Тот, который лежал ближе к дому, был полуобгорелый, а второй лежал лицом к земле, я его перевернула и громко закричала тете:

– Леша. Иди скорее, это Леша. Тетя подошла и крикнула:

– Ты с ума сошла! С чего ты это взяла? Посмотри, как оплыло лицо. Вон пули попали в висок и в ухо. – Она начала тянуть меня за руку, я вырвалась, сунула руку в его карман, достала документы, мои письма. Там еще было вот это (у нее в руке была бумажка) письмо ко мне с фотокарточкой. На фотографии написано «Жене Айно и сыну Жене». В другом кармане лежал небольшой несессер, который я ему подарила. Я сняла сапог, подняла штанину, около левого колена у него был шрам – это был он.

– Вы его там оставили?

– Нет, пока я сидела возле Леши, тетя нашла солдатские полевые лопаты, и мы зарыли его, потом увезем на кладбище.

За окном стало рассветать, над нашим окном в гнезде громко защебетали ласточки. Бабушка встала и с тетей ушла на кухню.

Через два дня Антти и Ройне взяли у Кольки лошадь и поехали на гатчинское кладбище хоронить дядю Лешу.

ДЕДУШКИНА ЛОШАДЬ

Наконец дедушка тоже где-то поймал лошадь. Он принес ей большую охапку травы, вытащил ухватом из печки чугун с горячей водой, взял щетку, которой чистили корову, и почистил ее. У лошади оказалась красивая, красновато-коричневая с блеском шерсть. Когда дедушка все сделал, он поставил лошадь во двор, пришел на кухню и сказал бабушке:

– Анни, дай поесть.

Ел он быстро, а потом опять пошел к лошади, взял ее под уздцы, подвел к крыльцу и ловко сел на нее верхом. Он резко дернул за уздечку и крикнул несколько раз: «Но… но…». Лошадь побежала. Мы смотрели ему вслед и улыбались.

Скоро дедушка вернулся сидя на телеге. Мы опять выбежали к нему, а он ругался:

– Hiton iscnnct! ^[16] Ни одной путной телеги нет во всем колхозном дворе.

На следующее утро дедушка рано уехал на лошади за травой.

У нас с Арво было много пустых коробочек из-под немецких сигарет, они были сделаны из тонкого картона и обтянуты фольгой. Мы начали собирать их с того дня, когда те солдаты, которые сидели и чистили свои ружья за нашим столом, оставили две такие коробочки. Вначале мы боялись их взять, нам казалось, что они еще за ними придут, уж очень они красивые. Арво, когда немцы ушли из нашего дома, первый подбежал и схватил коробки. Я тоже нашла две такие коробки, но у Арво их уже было много. Он забрал все свое добро, позвал меня на улицы. Мы пошли за дом тети Мари, сели под большую лиственницу. Арво построил серебряный дом из коробочек. К нам подошла Хильда. Арво сказал, что будет собирать для дедушки немецкие окурки в коробочки. Вдруг серебряный домик разлетелся в разные стороны, на нас посыпалась хвоя, где-то недалеко что-то взорвалось, мы бросились в окоп, посидели там немного, было тихо. Мы вышли. Арво почему-то отдал все коробки мне и Хильде, и мы пошли домой. По дороге к нам навстречу, поднимая облака пыли, неслась лошадь. Арво закричал:

– Смотрите, дедушкина лошадь!

Она промчалась мимо нас. На морде у нее висел большой белый глаз, а сзади громадная кровавая яма, оглобли волоклись без телеги. Мы с Арво побежали домой и оба вместе кричали про лошадь. Дядя Антти выскочил на улицу. Мы с бабушкой вышли за ним, но лошади уже не было. Дядя Антти ушел к Танельян Саку. Но скоро они оба куда-то пробежали мимо нашего дома. Бабушка заойкала и все повторяла:

– Боже мой! Боже мой!

Наконец приехал на лошади, запряженный в старинный шарабан, дядя Аппо – дедушкин брат – он привез дедушку. Лицо дедушки было белое, как у покойника, глаза закрыты, а голова странно тряслась, когда шарабан ехал по булыжнику нашей улицы. Дядя Антти, Саку и зять тети Мари Шурка внесли дедушку в дом, а дядя Аппо все твердил:

– Он в обмороке, он в обмороке…

Дедушкин брат Аппо жил на краю деревни в последнем доме. Он рассказал: дедушка ехал на возу накошенной травы. Он еще не видел дедушкиной лошади и хотел рассмотреть ее, но вдруг раздался взрыв, он увидел, как воз с дедушкой взлетел на воздух, его выбросило за кусты через канаву. Аппо подбежал к нему, он приложил ухо к его груди и услышал, что сердце бьется. Тогда он побежал домой, запряг лошадь и вместе со своим сыном Юсси положил дедушку в шарабан. Дядя Антти сказал, что дедушке повезло – если бы не сырая трава, на которой он сидел – все! – конец был бы.

Вскоре после того как внесли дедушку в дом, мужчины кудато заторопились. Я с бабушками чистила картошку на ужин. Мы услышали возню и шум, вышли во двор. Там лежала, свесив голову с телеги, кровавая дедушкина лошадь. Дядя Антти послал меня разыскать в деревне Ройне, я побежала к Танельян Юсси, они за домом возились с разобранным велосипедом.

– Иди скорее, привезли дедушкину лошадь!

Мы прибежали на наш двор, мужчины привязывали к ногам лошади толстую веревку, и все вместе начали тянуть ее вверх. Лошадь без головы повисла на перекладине, потом с нее содрали шкуру, и кровавая туша всю ночь висела на перекладине. Утром тушу разрубили и засолили в бочки, Бабушка сказала, что только татары едят конину, но дядя Антти ответил:

– Голод – не тетка, будешь и татарином!

Мне было жаль дедушкину лошадь, у нее были большие карие глаза и мягкие бархатные губы, которыми она так аккуратно брала с ладони морковку или брюкву. Но когда бабушка нажарила большую сковороду конины, мы все, кроме старой бабушки, ели ее с удовольствием.

НАША ХУАН-КАНАВА

В лесу ещё оставались красные, но они уже не стреляли. От нашего Сусанина все станции до Павловска были взяты немцами. Грохот ушел далеко, и только поздно вечером, когда становилось тихо, было слышно, как где-то ухает.

Керосин кончился, и мы по вечерам ужинали в темноте и рано ложились спать, было трудно заснуть, я лежала и думала, что у нас снова будет, как было давным-давно, казалось, что мы уже начали так жить, но по вечерам женщины не ткут и не вяжут, потому что нет ни льна, ни шерсти и света нет, а когда старая бабушка была девочкой, дома топились по-черному, дым шел прямо в комнату, на окнах вместо стекла в оконную раму натягивался тонко раскатанный мочевой пузырь теленка. Керосина тоже не было, люди жгли тонкие лучины, которые прикрепляли к высокой железной подставке. Одежду тогда не покупали, а ткали и шили сами.

Белые полотнища, которые ткали зимой при лучине, выносили отбеливать на весенний наст к лесу. Там снег чистый, а шерсть вымачивали в бочках у канавы, воров тогда не было, чужие не приходили к нам.

– А ты знаешь, что нашу канаву вырыли? – спросила меня как-то старая бабушка.

– Кто?

– Наши рыли, мы были царскими в то время.

И она рассказала, как рыли нашу Хуан-канаву. Но она сама этого не видела, ей рассказала это ее мама, потому что это было при царе Николае I, а старая бабушка только родилась в тот год, когда умер Николай I.

Вокруг были большие леса и болота. В этих лесах царь любил охотиться. Болота ему мешали, тогда он и приказал вырыть большую канаву около нашей деревни Виркино. На работу согнали много мужиков с лошадьми из наших деревень. Бабушка говорила, что, когда она была маленькая, канава была полноводной, как река, но вода была горькая и коричневая. А теперь с канавой что-то произошло, по ее дну течет лишь маленький ручеек, и тот на лето почти пересыхает, и только за нашим сараем, где глубокая яма, вода оставалась на все лето, в яме водились водяные жуки и пиявки. Как только лед в канаве таял, каждое утро я бегала мочить веник, чтобы подмести пол. Иногда, когда я подходила к берегу канавы, мне казалось, что я вижу, как ее роют или как царь едет со своей свитой по берегу в лес охотиться.