Текст книги "Из дома"

Автор книги: Ирья Хиива

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

– А как вы думаете, скоро мою тетю отпустят?

Он ответил, что отпустят и что там велели тебе передать, чтобы ты ждала. А сейчас поди-ка погуляй на улице.

Я вышла на то же теплое крыльцо. Хотелось пить, пошла, отыскала колодец, чуть постояла, пришла старуха с ведрами, я попросила у нее попить. Она опустила ведро в колодец, я помогла ей достать воду. Поставив ведро на сруб, она внимательно посмотрела на меня и спросила:

– Что ж не пьешь?

Я наклонилась к холодной прозрачной воде, она опять спросила:

– Чья будешь-то?

Я ответила: – Кочинская.

Попив, я побежала снова на крыльцо, чтобы она больше ничего не спрашивала. Но я заметила, что она пошла специально поближе к крыльцу. Я отворила дверь, вошла снова в коридор и села на свое место. Рядом со мной села женщина и начала на меня смотреть, не сводя глаз. Наконец она не выдержала и шепотом спросила:

– Кого ждешь?

– Тетю, – ответила я.

Она наклонилась ко мне и опять шепнула:

– За что ж ее?

– Не знаю, – ответила я и отвернулась.

Скоро ее тоже вызвали, но в другой конец коридора. Я опять осталась одна. Вдруг сзади совсем неслышно подошла тетя, тихо положила руку мне на плечо и сказала:

– Идем.

На улице мы посмотрели друг на друга. У нее были синие круги под глазами. Она спросила:

– Ты дома ночевала?

– На вокзале. Ты не спала?

Она покачала головой. Мне показалось, что ей трудно говорить. Мы вышли за околицу, она сама заговорила.

– Допрашивал один и тот же, под конец он устал и начал угрожать револьвером и кричать. Он крикнул: «Если я тебя пристрелю, с меня не взыщут – на нашей работе всякое случается». Он под утро действительно выстрелил… мимо моего уха. Я устала от его крика. Мне уже стало как-то все равно. Но странно, он мне пожаловался:

«Я устал, ведь я тоже человек, а не кусок железа». Это он хотел, чтобы я его пожалела и засадила бы в тюрьму человека, которого никогда не видела.

Я спросила:

– Кого?

Она махнула рукой:

– Подрастешь, расскажу. Сейчас не надо… ты знаешь, я каждый раз подписываю бумагу, что никому ничего не скажу…

Мы пришли домой, в комнате у нас были только бабушка и Женя. Тетя подошла к кровати, положила голову на подушку, ее начало трясти от рыданий. Бабушка принесла воды и начала уговаривать, может, пройдет, раз уж отпустили, может, больше и не вызовут.

А потом она сказала, что войдет Анна Павловна и что она разнесет все по деревне. Тетя постепенно смолкла. Бабушка вынула горшок с грибным супом из печки. Мы поели, тетя легла. Бабушка спросила у меня, что там было. Я ответила: «Не знаю».

СМЕТАНА

Нам начали время от времени в кесовогорском собесе выдавать хлебные карточки, по которым мы покупали по сто пятьдесят граммов хлеба на человека. За хлебом обычно посылали меня и Арво.

В тот раз в июле мы тоже отправились в Кесову гору вдвоем, но вначале мы решили зайти на базар и купить стакан семечек. Поднимаясь в гору, мы вдруг увидели чудо – тетка в белом халате с тележки продавала газировку, точно так, как до войны в Ленинграде. Мы тут же побежали и встали в очередь. Продавщица работала, как машина: одной рукой она хватала чистый стакан, второй – наливала прозрачную в пузырьках воду, запускала в него из красного стеклянного столбика длинную каплю сиропа, смахивала пот со лба и опять хватала чистый стакан. Мы выпили по два стакана, а больше не могли: газировка щекотала в животе и пузырьки выходили носом.

В хлебной лавке мы выкупили по карточкам четыре буханки хлеба. Не успели мы отойти от лавки, как услышали какой-то шум. Мы увидели, что с горы, задрав голову, подпрыгивая и как-то странно пританцовывая, съезжает лошадь, запряженная в телегу, на телеге стоит громадная бочка. Возчик изо всех сил тянет назад вожжи и громко кричит: «Тпру! Тпру!». У бочки на коленях стоит девица и орет, вытаращив глаза. Кто-то рядом с нами объяснил, что лошадь молодая, необъезженная, наверное, машины испугалась. Вдруг раздался крик:

– А ну раздайся! А ну подальше отсюда!

Мы со всеми ринулись за канаву. Но в тот же миг телега с грохотом перевернулась. Из-под телеги полилась сметана, и раздался вопль девицы. Толпа подошла к телеге, начала ее поднимать и вытаскивать девицу, она была в крови и сметане, и слабо стонала. Однорукий человек распрягал красивую в серых яблоках лошадь. Дамочка на каблуках крикнула: «Скорее врача!». А сметана все лилась и лилась из бочки. Образовалась большая сметанная лужа, возле которой появились куры и два кота, которые под шумок лакомились сметаной. Баба, стоявшая неподалеку, шуганула их, но они подобрались к сметане с другой стороны.

Из промтоварного магазина пришла продавщица с глиняным горшком и начала собирать сметану ладошками в горшок. Однорукий, державший лошадь, спросил:

– На что она тебе? – продавщица, смеясь, ответила:

– Щи со сметаной поем, видишь какая я худая. – И она шлепнула себя по боку.

Я заметила, что несколько баб отделились от толпы и быстро куда-то исчезли. Скоро они снова появились у лужи – кто с ведром, кто с горшком в руке и тоже начали собирать сметану. Однорукий опять спросил у ползавшей у его ног бабы:

– На что она тебе, грязная такая? Та ответила:

– Масло собью, грязь завсегда в пахте остается.

В самый разгар вычерпывания сметаны откуда-то прибежали двое: мужчина и женщина. Они в один голос закричали, что это государственное добро и расхищать не полагается.

– Это еще откуда прискакали? – спросил у стоявшей рядом со мной пожилой женщины безрукий.

– С молокозавода, должно быть, – ответила женщина, а другая ее перебила:

– С какого там завода, это ж собесовская сучка, я ее знаю. Женщина из собеса или с молокозавода очень суетилась и каким-то образом наступила в сметанную лужу. Она тут же отскочила, вылила сметану из туфли, взяла горстку сена и начала вытирать ногу.

А бабы, собиравшие сметану, пустились со своей добычей в разные стороны. Мы еще немного постояли. Однорукий выругался:

– На кой х… разогнали баб?! Сметана в землю уходит.

По дороге домой мы вспоминали разные смешные сценки из этой сметанной истории, и, странно, Арво видел много такого, чего я не заметила, а я заметила то, чего он не видел. Но оба мы не могли понять, почему все же разогнали этих баб, ведь никто не собирался черпать сметану.

СЕЛО НИКОЛЬСКОЕ

Ночью прошла гроза, а сейчас ни облачка, согретая солнцем влажная земля приятно пружинила под подошвами. Я шла из Кочинова в Никольское помочь старшей тете окучить картошку. Идти надо было километра четыре. Бабушка завернула мне в узелок две горячие картофельные ватрушки – гостинцы для тети. Пройдя с полдороги, я потрогала узелок, ватрушки были еще теплые, невыносимо захотелось съесть одну из них. Я перешла бревенчатый мостик, спустилась к ручейку, развязала узелок и села на сырую теплую траву. Стало сухо во рту, я набрала в ладонь холодной воды из ручья, попила и поднялась обратно на дорогу. За спиной по бревенчатому мосту прогромыхали колеса телеги. Я оглянулась. Парень, сидевший на телеге, встал, взял плетку в руку. Я перескочила обратно через канаву, он взмахнул плеткой в воздухе, она, сделав петлю, взвизгнула, лошадь дернулась, он с хохотом повалился в телегу.

Вдали показалась сначала розовая церковь, а потом и все село Никольское. Кажется, здесь все села, которые побольше, строились на горках или холмах. Наконец я подошла к серому бревенчатому дому, который стоял у дороги. Дом был больше других деревенских домов. У входа была приколочена когда-то выкрашенная в голубой цвет жестяная проржавевшая доска с надписью: «Никольская начальная школа Кесовогорского района». Откуда-то появилась тетя. Морщинки на ее лице разбежались в улыбку. Она была очень довольна: ведь она снова учительница, живет в школе, без всякой хозяйки, сама по себе. Она повела меня к себе в комнату. Я переступила порог и почувствовала ступнями босых ног прохладную краску пола. В углу стояла этажерка с книгами. Я села на скрипучий венский стул и, не зная к чему, спросила:

– А здесь баня тоже есть?

Тетя ответила, что есть, но ее не топят: дров мало. Печки все равно надо топить, так в печках и моются, как в Кочинове.

– Я-то сама моюсь в этом тазу, – она указала на эмалированный таз за круглой печкой.

У стены возле входа стояли ящики, привезенные из Финляндии, на которые был положен толстый матрац, набитый соломой, высоко на постели совершенно неподвижно лежала тетина мама, моя прабабушка. Если бы она не шевелила нижней челюстью, можно было подумать, что она не жива. Кожа на ее лице была сухая, как долго пролежавшая на солнце бумага, на носу она была натянута и блестела. Тетя предложила пойти посмотреть классы. Вставая с места, она проговорила:

– Может, ты будешь здесь учиться в будущем учебном году.

– Почему?

Она не ответила, а открыла дверь в темный коридор. Я пошла за ней. Она сказала: «Сейчас» и открыла дверь в большую солнечную классную комнату. На выкрашенных в черный цвет партах лежал мышиного цвета слой пыли. Я сала за парту и пальцем написала свое имя. Тетя посмотрела на парту:

– Нет уборщицы. Может, удастся устроить твою бабушку, тогда вы тоже переедете сюда. Здесь при школе есть комната для уборщицы с отдельным входом. Будем снова жить вместе.

Окна классов выходили в огород, в котором росли кусты жасмина и сирени. Тетя подошла ко мне, указала рукой на кусты и объяснила:

– Это бывший поповский дом. Кусты, наверное, поп посадил. Здесь недалеко церковь, в которой он служил, школы тогда в Никольском не было. Моего возраста люди почти никто ни читать, ни писать не умеют. До войны здесь организовали курсы по ликвидации безграмотности, расписываться научились, теперь грамотными считаются. Церковь, наверное, со временем в клуб или кинотеатр переоборудуют, будем в кино ходить, – размечталась тетя.

– Здесь люди очень суеверные, не пойдут в церковь кино смотреть, – сказала я.

– Вначале, может, и не пойдут. Но тут есть несколько коммунистов, комсомольцы есть – они пойдут, а потом и другие пойдут, куда ж им ходить? В Гатчине тоже до войны вначале не ходили, а потом забыли, что это церковь и все ходили в кино, а молодежь и на танцы туда ходила.

– Интересно, а эти комнаты как-нибудь перестроили?

– Да нет, только перегородки, видно, сняли, чтобы комнаты побольше получились.

– Незаметно, чтобы они были перегорожены.

– Да уж почти тридцать лет прошло, – ответила тетя.

– А интересно, где поп со своей семьей сейчас? – наверное, уже умер, – сказала тетя и вышла в тот же темный коридор. Я опять пошла за ней. В коридоре она открыла дощатую дверь, указала мне на чердачную лестницу:

– Вот видишь, какой большой чердак.

Я не знала, что ей ответить, и мы вернулись в комнату.

Старая бабушка обычно, как только тетя закрывала за собой дверь, вставала со своего места и шла к столу поискать что-нибудь съедобное. В этот раз она довольно быстро заметила нас и сделала вид, что смотрит в окно. Тетя, как всегда в этих случаях, сухо проговорила:

– Иди на место.

А бабка еле слышно пробормотала:

– Я думала, что вы на улице, поднялась посмотреть. Тетя произнесла: «Ээ…» и махнула рукой в ее сторону.

На следующий вечер, провожая меня, она велела передать младшей тете, чтобы она пришла послезавтра, кажется, здесь и для нее кое-что найдется. Я попрощалась с тетей, перешла бревенчатый мостик через ручей и вышла за околицу.

– Мы скоро будем жить без хозяйки…

Хотелось скорей домой, сказать тете, бабушке и Ройне. Я побежала, но вдруг вспомнила, что младшую тетю опять вызывали туда…

Я села у канавы, скрестила пальцы и начала просить Бога помочь нам выбраться из Кочинова. И еще я просила, чтобы мою тетю больше не вызывали в Кесову гору.

ПЕРЕЕЗД

Про то, что младшей тете удалось устроиться в Никольский сельмаг продавщицей, я узнала перед самым переездом. Наверное, она боялась говорить, чтобы не сглазить. Я с бабушкой буду убирать классы, и мы опять, как и раньше, когда я была маленькой, будем жить в школе. Но главное – мы все будем регулярно получать хлебные пайки по карточкам.

Перевозила нас на колхозной лошади тетя Маланья Ганечкина. Она сидела со спущенными вожжами впереди и тихо напевала:

Все васильки, васильки,

Много родится вас в поле,

Помню, у самой реки

Мы собирали для Лели.

Женечка сидел на телеге, а мы шли босиком по обочине дороги рядом. Тетя и бабушка разговаривали, хотелось расслышать слова этой песни, она мне нравилась, но бабушка велела взять мне прут и подгонять корову, которая была привязана сзади к телеге.

Мы приехали, тетя Маланья попросила напоить лошадь. Я зашла в дом, взяла ведро и пошла к пруду, который был против дома, за дорогой. Зачерпнув воды, я поставила ведро на траву, мне показалось, что там что-то шевелится. Я вылила воду, и по траве, смешно кувыркаясь, поползли мелкие коричневые букашки. Я подошла к воде с другого, более высокого берега, снова черпнула, дала воде отстояться, чуть наклонила ведро так, чтобы лучи солнца попали в него. Букашек было меньше, они быстро и все по-разному плавали в коричневатой воде. Тетя Маланья крикнула:

– Ты чего, лешего зачерпнула, неси воду скорей.

Я поднесла ведро лошади, она спокойно пила воду с букашками, каждый глоток, будто клубок шерсти, медленно и мягко катился по ее длинной шее.

Я вошла в дом с пустым ведром, все начали просить пить. Старшая тетя сказала что у нее вода еще позавчера принесена с реки, теплая. Мне пришлось взять ведра и пойти на речку. Оказалось, что школа была в одном конце деревни, а речка в другом, до нее было с километр ходу, а кроме того, спуск к реке был крутой. Навстречу мне попалось несколько баб и девок, они несли воду на коромыслах, иногда в руке было еще третье ведро, а я еле два ведра дотащила, разжала побелевшие от железных ручек ведер пальцы, они заныли, как зубная боль.

Уже был август, а у нас еще было не накошено сено для коровы. Тети и бабушка очень волновались, ходили к председателю сельсовета. Наконец он дал нам покос где-то очень далеко на болоте. Меня оставили дома с Женей – все ушли на несколько дней косить траву.

На второй день с маленькой Тойни на руках пришла тетя Лиза и сказала, что дедушку парализовало и что он лежит без сознания.

Я пошла в медпункт, который был у нас за прудом. Фельдшерицей в Никольском была молодая девушка, Екатерина Ивановна. Она расспросила про дедушку, что-то поискала у себя в застекленном шкафчике, взяла сумку и сказала: «Идем». Я попросила ее подождать, пришлось ей объяснить, что с ней пойдет моя тетя, а я должна сидеть с детьми. Тетя Лиза оставила Тойни со мной и пошла с фельдшерицей к себе в Карабзино.

В одном из классов стоял шкаф с книгами, мне казалось, когда тети, бабушка и Ройне уйдут на покос, у меня будет время выбрать книгу и почитать. Но дедушку парализовало…

Тойни совсем маленькая, ей полтора года, она еле-еле передвигает свои толстые ножки, она очень спокойный ребенок, много спит, но ее надо кормить. У нее хороший аппетит, и она постоянно пачкает штаны, а у нее их всего две пары, приходится по очереди стирать и тут же сушить, попку надо постоянно мыть, чтобы не пропрела. На следующий день я решила помыть ее всю в речке. Но днем было некогда, пришлось пойти на реку после того, как подоила коров. Женечке очень хотелось купаться, но ему нельзя было, у него туберкулез.

Тойни испугалась холодной воды и закричала во все горло, начала вырываться и соскальзывала с рук, но от нее плохо пахло, ее надо было обязательно помыть с мылом. Помыв ее, я набрала ведро воды для питья, и мы пошли домой. Идти пришлось очень долго, надо было останавливаться. Тойни двигалась очень медленно, Женечка тянул ее за руку и все повторял: «Иди, иди…». Дома ее начало трясти от холода, я закутала ее в бабушкин платок. Ночью она захныкала, попросила пить. Я напоила ее холодной водой из ведра, а когда легла рядом, почувствовала, что она вся горячая и тяжело дышит. Всю ночь я давала ей пить и молила Бога, чтобы она к утру поправилась. Но утром она вся была красная и тяжело дышала. Медпункт был виден из окна. Я ждала, когда Екатерина Ивановна откроет его. Наконец она распахнула дверь, вышла, как всегда, в белом халате на крыльцо. Я побежала к ней и рассказала все, что я наделала. Она велела немедленно принести и показать ей ребенка.

На улице было жарко, но я завернула Тойни в ватное одеяло и понесла в медпункт. Екатерина Ивановна развернула ее, покачала головой, поставила градусник под мышку и велела мне придерживать руку, чтобы градусник не выпал. Вынув его, она произнесла: «Сорок», взяла Тойни к себе на руки, поднесла к окну, открыла ей ложечкой рот, посмотрела в горло и начала прослушивать и простукивать, а когда кончила, сказала:

– Кажется, воспаление легких. Ты не бойся, у меня кое-что есть, один военный врач дал, – она показала красную таблетку. – Это пенициллин. Вот тебе три, давай по половинке четыре раза сегодня и два дай завтра, до моего прихода.

Потом я спросила, что с моим дедушкой, она ответила:

– Плохо, вряд ли он когда-нибудь встанет на ноги, паралич. Ночью Тойни спала спокойно. Я чуть не проспала подоить и выпустить в стадо корову. Услышала уже когда пастух, щелкая кнутом, шел в другой конец деревни, чтобы оттуда начать гнать стадо.

Я кое-как подоила и, стегая прутом корову, догнала стадо.

Дома я забралась обратно под теплое одеяло, вспомнилось Виркино: я медленно иду по деревне, положив грабли поперек на плечи, вытянув руки на палку, будто они у меня на кресте. Мне казалось интересно так идти по деревне. Но в окно меня увидала бабушка. Она подумала, что я так просто прохлаждаюсь. Еще издали она так зажестикулировала, что я поняла – влетит. Я подошла к дому, она вышла во двор, схватила грабли и замахнулась на меня:

– Чтобы я видела это в последний раз! Работа кончается тогда, когда ты сложишь рабочий инструмент, и ты знаешь, что я не люблю, когда человек еле ноги волочит.

А потом еще вспомнилось, как во время войны, сидя в темноте возле топящейся буржуйки, бабушка рассказывала, как к ней сватался зажиточный жених из дальней деревни Койрола. Она поехала смотреть его дом и хозяйство, как это обычно тогда полагалось при сватовстве. Это было ранней весной, они заехали в ручей – было половодье, вода попала в сани. Сам он был в высоких кожаных сапогах и хотел вынести свою невесту на руках, чтобы она не промочила ноги. Но он так много говорил и крутился и бегал вокруг саней, что бабушка взяла возжи и вывела лошадь из ручья.

– А сколько лет тебе было? – поинтересовался дядя Антти.

– Да я уже второй год после конфирмации была, а он года на три старше меня был, значит, ему лет двадцать было.

– Ну что из этого получилось? – опять спросил дядя Антти.

– Sain rukkasei6, – проговорила бабушка, встала и вышла по какому-то делу во двор.

– Смотрите-ка, какие деликатные обычаи были – рукавицы вместо неприятных слов, – проговорила тетя Айно.

Бабушка скоро вернулась на кухню, прогромыхала пустым ведром в углу, села обратно на свое место возле буржуйки. Дядя опять спросил у нее:

– А ты о нем потом что-нибудь слыхала?

– Он в то лето женился. И я думаю, его жене не приходилось работать, как ломовой лошади.

– Ты что, жалеешь?

– Да нет, его тогда же, когда нас раскулачили, арестовали, а семью в Сибирь угнали. В его доме школу устроили, – закончила бабушка свою историю про жениха.

* * *

У дедушки красивое спокойное лицо, но он бабушкин двоюродный брат. Как это они влюбились? Правда, их семьи враждовали. Дедушкин отец был атеистом, а бабушкина мать была религиозной. Странно, в дедушкиной семье отец был главным, а в бабушкиной – мать.

Тойни открыла глаза. Я встала, дала ей парного молока, она снова заснула.

Бабушка с дедом так повели свое хозяйство, что только их и раскулачили-то в нашей деревне. Дедушка мне рассказывал давно, когда я еще была маленькой, что земли у них – у всех царских крестьян вокруг Питера – был одинаковый надел. Дедушку сослали под Лугу торф добывать. Мои отец и тетя Калинину писали, что наемной рабочей силой они не пользовались, кажется, это помогло. Дедушка ревматизм на принудработах заработал – теперь его парализовало…

Я задремала, перед глазами всплыл солнечный день в Виркино, по деревне несется дедушкина лошадь, у нее висит круглый глаз на кровавой морде, а хвост как-то странно свернут набок и весь зад – кровавое мясо…

– Не кричи, перестань. – Я открыла глаза, возле кровати в рубашечке до пупа стоял Женя и толкал меня в плечо.

Я очнулась, потрогала Тойни, она была вся мокрая, но температуры не было. Я встала, начала растапливать плиту, готовить завтрак.

Женя очень любил кошек. Вот и сейчас он что-то там в углу с ней делает, штаны у него сползли на пол. Кошка зло заорала. Женя ее поднял за хвост, и она вся извивается и орет.

– Оставь кошку, – крикнула я. – Зачем ты ее за хвост поднимаешь?

– Смотрю. Я видел в прошлый раз, что котята у нее отсюда выходили.

– Что же ты там смотришь?

– А сколько у нее в этот раз будет, – он показывал пальцем под кошкин хвост.

Я открыла дверь и выпустила кошку.

Вечером, подоив коров, я попросила Женю не выходить из дому, а посидеть с Тойни, схватила ведра и коромысло и бегом пробежала на речку за водой. Рядом со мной набирала воду девочка с нашего конца деревни, она видела, что у меня вода расплескалась из ведер, когда я поднимала коромысло на плечо. Она подошла ко мне, показала, как ловчее поднять коромысло с полными ведрами и как потом менять с плеча на плечо. Мы вместе пошли домой, она назвала меня по имени. Я спросила, откуда она знает мое имя, она ответила:

– Вас все знают, вы у нас новые.

Я спросила:

– Как тебя зовут?

– Валя, Валя Дубина, – ответила она.

По дороге я рассказала Вале, что я сейчас одна: мои ушли на покос. И что у меня заболела маленькая девочка, моя двоюродная сестра. Валя спросила, не боюсь ли я одна ночевать в поповском доме.

Я ответила, что как-то не думала, что может быть страшно. Тогда она рассказала, что на чердаке дома повесился поп. Я спросила, почему он повесился, она ответила, что точно не знает из-за чего, но вроде бы его арестовать хотели, он и повесился. А две его дочери живут в Кимрах, работают там и никогда сюда не приезжали. И попадья, кажется, жива еще. Моя мама его хорошо помнит и говорила, что очень хороший поп был. А старые люди говорят, что большой грех – повеситься. А я подумала, если бы не повесился, всю семью бы сослали, как нас…

НОВЫЙ УЧЕБНЫЙ ГОД

Мы с бабушкой терли голиками с песком полы в классах так, чтобы не были заметны дорожки между партами, помыли окна, я принесла воду с речки, мы заполнили железный бак, который стоял в темном коридоре.

После обеда пришел мой будущий учитель Иван Георгиевич. Он был весь какой-то сжавшийся, будто ему было холодно. Лицо у него было серое в глубоких морщинах, как потрескавшаяся земля. Но когда он заговорил, морщинки на его лице как-то так устроились, что оно стало казаться добрым и даже очень живым. Он рассказал старшей тете, что всю войну был штабным писарем, демобилизовали его сразу же после войны по возрасту и по болезни.

Я кончила стирать пыль со шкафа – больше было делать нечего, так просто оставаться и слушать было неудобно, я пошла к себе на кухню.

Дядя Антти в письме просил тетю Айно взять на зиму Арво к себе, чтобы он тоже учился в нашей школе, хотя школьная кухня, где мы все жили, была всего метров десять-двенадцать, и нас уже там жило пять человек. Тетя, конечно, взяла его.

Арво никогда не слушался свою мачеху, а теперь он совсем отбился от дома. Тетя Айно обрадовалась, узнав, что он попадет к учителю-мужчине. «Наконец будет учиться», – говорила она бабушке. Всем нам понравился Георгий Иванович.

Утром я пошла посмотреть классы. Все было чисто и в порядке.

Я подошла к книжному шкафу, он был теперь закрыт на ключик, который хранился у старшей тети. Вошел Иван Георгиевич, поздоровался. Я быстро пошла к себе на кухню, села завтракать.

Старшая тетя дала звонок. Ребята с шумом вбежали в классы. Иван Георгиевич стоял и ждал, пока наступит полная тишина. Потом он поздравил нас с первым мирным учебным годом. Он сказал, что нам очень многому надо научиться – война показала нам наши слабые места. Нам нужна более совершенная техника и образованные люди. Теперь у нас будет больше времени для учебы. Скоро можно будет меньше работать и по хозяйству, и в колхозе – вернутся мужчины. Можно будет получить и среднее и даже высшее образование. Но нам еще долго будет тяжело – многие наши города в развалинах, хозяйства в деревнях запущены. Электричество всюду надо бы провести и дороги построить, как в Европе.

«Наверное, он в Европе был. Многие вернутся из Европы сюда, домой. Те военнопленные в Финляндии… их вернули, но, говорят, военнопленных всех посадили… Те, которые не пленные, вернутся… Им тоже, как и нам, могут показаться дома и здешняя жизнь страшной, а своя семья – нищей… Но мы уедем когда-нибудь»…

Я не слышала, о чем еще говорил Иван Георгиевич, а когда кончились уроки, он попросил принести все книги, какие только у кого найдутся – соберем побольше библиотеку. «Я буду вам после уроков раза два в неделю читать», – сказал он. Потом он вынул из своего портфеля старенькую со стершейся картинкой на обложке книжку и поднял ее высоко:

– Вот для начала я принес эту. Называется она «Маугли», английский писатель Киплинг написал ее, завтра начнем читать.

После уроков я быстро поела и пошла убирать классы, потом собралась пойти за водой, но пришла Валя Дубина и позвала меня за грибами. Мы прошли мимо розовой церкви, возле которой было большое старое кладбище с покосившимися или вовсе упавшими на могилы заржавевшими крестами. Здесь давно были похоронены попы никольской церкви. А больше тут никого не хоронили. Я спросила у Вали про того попа, который повесился, тут ли он похоронен. Она покачала головой и сказала, что наши деревенские не захотели, чтобы его здесь хоронили. Его увезли в Подлески, там большое общее кладбище, где всех хоронят.

В лесу было прохладно. Вечернее солнце, освещавшее темно-зеленые ели, вовсе не грело, а будто и светило-то просто для красоты. Мы решили сразу уйти подальше в глубь леса. Там было тихо, даже птицы будто улетели, грибы почему-то не попадались, мы дошли до болота. Здесь сухо шелестели осиновые листья. Я посмотрела вверх. В оранжевых лучах солнца круглые листья осины казались медной шевелящейся чешуей. Валя крикнула:

– Ну, ты что-нибудь нашла?

– Нет, а ты?

– Я нашла несколько подосиновиков.

Солнце почти зашло. Грибов начало попадаться все больше и больше. У опушки, где было чуть светлее, мы нашли много маленьких белых. Все они были крепкие и чистые и приятно пахли сыростью и настоящим белым грибом. Обратно мы шли по освещенной лунной дорожке мимо потемневшего поля льна. Вдали, как тени, стояли деревня и церковь. Валя сказала, что возле церкви на кладбище видели привидение. Я начала доказывать ей, что привидения не могут появиться возле церкви – на церкви крест и что вообще – это же церковь. Она согласилась, но сказала, что не возле самой церкви, а на краю кладбища. Будто даже попа видели. И объясняли это тем, что будто бы он в церковь все хочет попасть, чтобы грехи замолить. А чтобы я ей поверила, она сказала:

– Спроси у кого хочешь в нашей деревне, каждый тебе скажет: много раз видели.

Когда мы поравнялись с церковью, мне показалось, что в кустах кто-то шевелится, но я не хотела подавать виду, что боюсь, и старалась идти спокойным шагом. Но вдруг что-то хрустнуло, и мы дунули, что было мочи мимо церкви. Дома я, конечно, не могла ничего рассказать про такие дела: меня не только Ройне, но и Арво высмеял бы.

Георгий Иванович посадил меня с Арво за последнюю парту, потому что мы были самыми большими в классе. Арво часто делал невероятные ошибки в русском языке и над ним в классе смеялись. Ему как бы было все равно, какое слово он куда залепит. Раз мы писали сочинение о Ледовом побоище, и там надо было привести слова Александра Невского: «С мечом вы пришли, от меча вы и погибли».

А он вместо слова «меч» написал «мяч». Все долго смеялись… Из всех предметов он любил только математику. А на остальных его клонило ко сну. Часто приходилось его расталкивать, мне было стыдно за него. Но он никогда не обижался, а спрашивал у меня: «Что я опять такого сказал?» – и сам смеялся со всеми вместе.

После школы я с Валей Дубиной отправлялась с косой искать, где бы накосить немного осоки для коровы. То сено, которое заготовили тогда летом, находилось далеко на болоте и привезти его можно будет только когда замерзнет как следует земля. А до этого времени надо корову как-нибудь просодержать. Осенью трава сухая, не такая тяжелая, но ее не найти, всем не хватает сена на зиму, везде все подчищено – и по канавам, и на опушке леса.

Наша финская корова стала давать мало молока. Тетя и бабушка решили зарезать ее на мясо и купить другую, местную, которая была бы больше приспособлена к здешним условиям. Резать корову к нам приехал Симо Элви со своей дочкой Элиной. Вообще, и раньше, когда резали скот, в доме было вроде какого-то странного праздника, хотя у бабушки в этот день было плохое настроение, она и в Виркино обычно уходила из дома, и вообще мне тоже было страшно и жалко корову. Бабушка кормила и доила корову, привыкла к ней, ей было тяжело с ней расстаться. Но тут бабушке некуда было пойти. Она ходила по дому с покрасневшим лицом и была злая. Ничего нельзя было у нее спросить. Она молча готовила все, что надо было для того, чтобы сложить мясо и потроха и все, что получится от коровы.

А я повела Элину в класс, открыла шкаф и показала ей книжки, но она все еще плохо читала по-русски. Тогда я вынула совсем детскую книжку «Доктор Айболит» и начала ей читать. Она жутко переживала за доктора и зверей, когда за ними гнались разбойники.

Вдруг прибежал Арво и заорал:

– Корова вырвалась, бежит по деревне!

Мы выбежали на улицу. Наша корова с окровавленной мордой неслась по деревне, а за ней с веревкой бежали Симо и Ройне. Бабушка крикнула, чтобы мы все вернулись назад. Бабушка ходила, скрестив руки, и все повторяла: «Боже мой, такого еще не бывало, чтобы брались за дело…» – она не договорила. Тетя просила ее замолчать – неизвестно, что там у них произошло.

Пришел Арво и сказал, что обух, которым должны были оглушить корову, ударился о притолоку. Удар получился слабым, и корова проломила ворота. Тетя велела нам уйти обратно в класс. Но читать мы больше не могли. Элина сказала, что они привезли из Финляндии котенка, который так вырос, что стал с собаку величиной, и им его теперь нечем кормить. Отцу пришлось пойти на конюшню, просить для кота отрубить куски павшей лошади. Ее отец засолил коту конины на лето, но соленого мяса их кот не ел пришлось варить коту суп.