Текст книги "Из дома"

Автор книги: Ирья Хиива

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Всю ту неделю была теплая солнечная погода, на нашем каштане во дворе появились цветы. Я никогда такого не видела – цветы были похожи на большие белые свечи и будто стояли в подсвечниках.

В пятницу солнце село в тучу, я испугалась – дождь будет, а я всю неделю представляла, как иду по парку, Володя улыбается мне своей белозубой улыбкой. Я сильно укоротила мамино серое платье, Люся Кравцова предложила мне свой желтый пиджак, который ей отец привез из Германии. Дома я старалась делать все медленно, чтобы девчонки не подумали, что я так уж без ума от него или что-нибудь такое… А на улице я пошла быстро, потом приостановилась, подумала, что я могу прийти раньше Володи. А вдруг его не будет, что же мне тогда делать? Все знали, куда я отправилась, а его могут не отпустить…

Я издали увидела Володю, он стоял у самого обрыва, смотрел на озеро и курил. Мне хотелось подойти к нему тихо, чтобы он не услышал. Но когда я была уже совсем близко, он повернулся, мы оба заулыбались, протянули друг другу руки, а потом долго молчали, будто забыли что-то. Наконец он сказал:

– Идем.

Мы медленно пошли по парку, Володя молчал. Мы подошли к круглому, заваленному мусором и камнями колодцу, я сказала:

– Колодец глубокий, он высоко на холме, воды, наверное, хватало надолго. Осада крепости могла длиться несколько месяцев, говорят, что здесь были тайные ходы к озеру.

Володя спросил:

– Ты знаешь, кто строил эту крепость?

– Она построена каким-то рыцарем тевтонского ордена меченосцев, немцем.

– Да, то немцы, то мы здесь, – проговорил он тихо.

– Сегодня, наверное, танцев не будет, никого в парке нет.

– Придут, еще рано, – сказал Володя. – А вы действительно так любите танцы?

Я кивнула, хотя толком не знала, так ли я уж люблю танцы, просто больше некуда пойти. В кино, если были деньги, или, если нашим интернатским мальчишкам удавалось нас провести без билета, было, конечно, интересно, танцы бесплатные, Сашка-аккордеонист денег не брал.

В парке было тихо, во рвах под висячими мостами кроны деревьев срослись, а, скоро совсем стемнеет. Я предложила спуститься по крутому склону горы к озеру и пройти по берегу к спортивной площадке и, может быть, покататься на лодке.

– А вы что, боитесь в парке со мной? – спросил Володя.

– Нет, просто здесь скучно в такой пасмурный день.

Спускаясь с горы, я думала: «Я его так мало знаю… Странно, почему он думает, что я его боюсь? Мои бы тети тоже испугались, если бы узнали, что я с солдатом гуляю. А бабушка, наверное, заплакала бы»…

Мы дошли до пляжа, там у воды стояло двухэтажное деревянное здание ресторана. Нарядные эстонцы шли туда. Была слышна незнакомая музыка. Начал накрапывать дождь, пришлось свернуть к длинной деревянной лестнице, ведущей к моему интернату. По обеим сторонам лестницы росли акации. Ветки низко склонились, получился душистый желтовато-зеленый туннель. Скамейки были сухие. Мы сели, дождь шелестел по листьям. Зажглись фонари, туннель стал ярко-желтым, сильнее запахли акации. Володя обнял меня. Я отодвинулась. Он тихо проговорил:

– Хорошо, не буду.

А мне захотелось, чтобы он снова обнял, но он закурил.

– Володя, а у вас когда-нибудь была девушка?

Он потянул меня к себе:

– У меня вот здесь есть одна курносая… – Он выбросил папиросу и хотел поцеловать меня, но я невольно отскочила.

Стало не по себе… Я не хотела… Лучше б он ничего не говорил… Противное слово «курносая»…

– Давайте перейдем на «ты», – он заулыбался.

– Ты давно знаешь Виктора?

Он ответил, что познакомился с ним в тот же вечер, что и со мной. Значит, Виктор вовсе не уговаривал его пойти в тот вечер с Шуриной подругой.

– Я здесь недавно – такова наша солдатская жизнь, не успеешь познакомиться – надо уезжать, а вы спрашиваете, была ли у меня девушка. Я пошел в армию добровольцем, мне было семнадцать лет. В первом же бою ранило, я лежал в госпитале больше месяца, там у меня была знакомая медсестра. Я из-за нее спать не мог… Но нас там было много…

– Куда тебя ранило?

– Ничего страшного, контузия и осколок в спину попал. – Он достал рукой на спине место, куда его ранило.

С мелких листьев акации начали падать большие капли дождя. Мы встали, поднялись наверх на улицу. Он обнял меня, как бы укрывая от дождя, мы побежали к общежитию. Около дома он хотел меня поцеловать, но я опять начала вырываться. Он отошел, сказал «спокойной ночи» и ушел…

В столовой было темно, опять перегорел свет. Я прошла в спальню и хотела лечь, но пришла Нинка и крикнула:

– Идем в столовую, там много ребят, девчонок не хватает, что-нибудь придумаем. Приехал брат Оскара из Таллинна, он обещал жучков наделать, свет будет. Лампочка в спальне действительно несколько раз мигнула и загорелась.

* * *

Было страшно открыть глаза, кажется, это не сон.

– Вот что, одевайтесь-ка побыстрее и идите в школу, – на самом деле кричал директор школы Федор Семенович.

– Штаймец, вы комсорг! Вы-то как могли не прийти в школу?

Я слышал, что у вас тут ночью происходило, да и не только в прошлую ночь. Сейчас тепло, у меня окна открыты… Вот на следующей неделе я к вам воспитателя приставлю. Она мне лично будет докладывать, что у вас тут делается.

Нинка вдруг прискорбным голосом проговорила:

– Я всю ночь не спала – глаз прорвался.

– Это еще что? Снимите-ка повязку.

Я выглянула из-под одеяла. У нее был на глазу большой красный ячмень.

– Принесите лично мне справку от врача, всем придется снизить оценку за успеваемость. Кроме того, я напишу родителям записки, которые вы вернете обратно с подписями. – С этими словами он ушел, хлопнув дверью, но тут же вернулся и сказал: – А вы, Ганина, придете сегодня ко мне в кабинет, – он указал на Шуру пальцем и снова хлопнул дверью.

Как только дядя Федя ушел, все разом вскрикнули:

– Раечка!

Наша самая маленькая девочка Раечка Кравцова будила нас словами: «Девочки, уже восемь!».

Вчера ночью она вышла к нам в большую комнату, сказав, что шумно – она не может заснуть.

Шура встала, я отвернулась к стенке, было приятно свободно лежать одной в постели. Я накрыла голову подушкой и прикоснулась лбом к холодной крашеной стене. Вспомнился пожар, мы сгорели бы, если б не Раечка. Это она вскрикнула: «Девочки! Горим!».

Мы открыли ставни, горели уже провода, из нашей печурки шел густой черный дым. Ирка начала вытаскивать валенки и чулки из печурки – пламя вырвалось и поднялось до потолка.

Шура схватила горящий чулок, он горел, как факел, она с длинными распущенными волосами неслась через всю столовую с криком: «Гори, бляха, гори!».

Прибежали мальчишки и маленькие девочки. Мы потушили пожар, утром нам не в чем было идти в школу, но тогда была уважительная причина. Нам учителя в школе собирали старую обувь. Мне достались галоши на высоком каблуке, я засунула в каблуки остатки своих чулок и так ходила до субботы, пока тетя не приехала ко мне в Вильянди и не купила на карточки новые туфли на каблуке. Пожар у нас получился веселый, мы потом часто его вспоминали, а в этот раз мы просто проспали.

Вечером ко мне подошли две девочки из наших малышей и очень серьезно, будто делают что-то невероятно важное, шепнули:

– Иди, тебя во дворе ждут.

Я вышла. Под каштаном стоял, улыбаясь, Володя. Он тихо спросил:

– Не ждала?

Я покачала головой.

– Я о тебе думал… не мог не прийти. Ты не чувствовала?

Я промолчала.

– В субботу мне надо будет домой поехать.

– Ну, тогда я, может, на неделе сумею заскочить, но я точно не знаю, в какой день. Сейчас я шел по делу, завернул на тебя взглянуть.

ПОЕЗДКА К РОДСТВЕННИКАМ

Во время летних каникул, до сенокоса тети решили съездить к нашим в Подборовское, в Псковскую область, а по дороге погостить на острове Пирисааре на Чудском озере. Там работала учительницей наша родственница Анни. Меня они тоже обещали взять с собой. Бабушка еще весной уехала к дяде Антти, у него родилась дочь, она поехала нянчить. Туда, на торфоразработки, много наших сослали.

Мы вышли из дому в четыре часа утра и отправились к поднимающемуся на горизонте большому оранжевому шару солнца, за нашими спинами оставалась угасающая ночь с бледно-немощной, в темных пятнах луной. Лесная дорога была по-ночному холодной, мелкие камешки больно кололи подошвы босых ног.

На узкоколейке мы доехали до Тарту навестить дедушку.

В больнице медсестра открыла дверь палаты, махнула рукой на койку возле окна и ушла. Младшая тетя сказала:

– Isä ^[41] …

Он вздрогнул.

– Наконец-то…

Слезы покатились по его щекам, они капали с бороды на одеяло. Младшая тетя наклонилась к нему, он вскрикнул:

– Колени, осторожно…

Тетя приподняла одеяло. Его ноги лежали, как два рахитичных ребенка, колени большие, а ноги бледные и тонкие. Она осторожно накрыла их.

– Они должны лечить меня, раз я здесь, а они вытягивают мне руки и ноги, медленно убивают…

Тетя перебила его:

– Мы тебя возьмем, как только вернемся из Пскова, а сейчас скажем, чтобы не лечили тебя.

* * *

На том острове Пирисааре жили русские, которые никогда не были в России, они жили там и при эстонской власти, и при немцах и были будто бы и не русскими. Может быть, все русские в деревнях были бы такими же, если бы не было революции. У них там была церковь, и туда ходили не только древние старики, а мужчины и даже молодые парни и девушки там крестились и венчались. Наша Анни говорила, что это какие-то первобытные люди, ничего не знают, как там в России живут. Их не интересует, что там происходит, не хотят и слышать. Они называют себя раскольниками-старообрядцами и живут домостроем, будто и не в двадцатом веке. И язык-то у них какой-то не совсем русский – Анни нам все это рассказала в первый же вечер за ужином.

Сама Анни была совсем обрусевшая, она рано вышла замуж и прожила много лет в Кировской области. Муж ее был русский, ее теперь не выслали. Она говорила, что сама бы уехала отсюда, не привыкла жить с такими людьми. Но у нее было четверо маленьких детей, а муж ее оставил, вернее, с ним произошла какая-то история, он, кажется, за что-то нехорошее сидел в тюрьме, и у него будто еще до посадки была другая жена. А Анни взяла своих детей и поехала в дом своего отца в Виркино. Но хотя у нее и была русская фамилия и ее дети говорили только по-русски, ей тоже, как и всем нашим, дали двадцать четыре часа, чтобы она убралась. У нее не было денег и ей некуда было убираться, да и сил больше не было двигаться. Она начала ходить на виркинские луга за щавелем, а потом – в лес за ягодами и грибами и возила все, что насобирает, в Ленинград на рынок. Так она прожила лето, но на работу она не смогла устроиться, ее не прописывали, но насильно не выгнали. Там же, в Виркине, она узнала, что финны перебираются в Эстонию, и в конце августа она все же добралась до города Тарту, а оттуда из РОНО ее направили учительницей в русскую начальную школу в Пирисааре.

Мы прожили неделю на острове на Чудском озере. Были жаркие дни, иногда под вечер мы ходили купаться, гуляли. Днем сидели, перешивали из старых вещей, которые старшая тетя привезла, одежду для детей Анни.

Нам надо было ехать дальше, на болото в Псковскую область. Рано утром мы отправились на пристань. Было солнечно и тихо, но мужик в намазанных дегтем сапогах, который катил по шатким доскам на борт небольшие бочонки с рыбой и солеными огурцами, сказал, что будет непогода. На корабле было много мужиков и баб с острова. Они ехали в Псков продавать продукты. Но скоро как бы ни с того ни с сего подул сильный ветер, поднялись волны, кораблик начало качать. Стало холодно, люди начали спускаться в трюм. Многих тошнило. У меня страшно разболелся зуб. Я ушла в трюм, прижалась щекой к горячей трубе. Зуб немного успокоился, но начало тошнить. Я выкарабкалась обратно на палубу, пароход сильно качнуло, я оказалась на бочке с огурцами, дно провалилось, и у меня весь зад промок в рассоле. Опять заломило зуб. Я снова спустилась в трюм, на полу на коленях, держась одной рукой за скамейку, молилась, крестилась и низко, до полу, кланялась баба в белом платочке. Я прижалась к трубе задом, чтобы подсушиться, не могла понять, о чем ее молитва, хотя слова были русские.

К вечеру мы приплыли в устье реки Великой, буря утихла, а зуб болел так, будто кроме зубной боли на свете ничего не было. Наконец тети нашли пункт «скорой помощи», мне что-то затолкали в дупло, боль затихла.

В Пскове мы переночевали в доме крестьянина, младшая тетя Айно всю ночь гоняла клопов от Жени, а я сказала, что клопы не любят трудновоспитуемых. Им стало смешно, хотя они уже давно меня так не называли.

В Подборовское ехали долго, разбрызгивал лужи и подпрыгивая на бугорках в маленьком синем автобусе. Потом шли пешком по мягкой торфяной дороге и наконец увидели бараки, построенные из свежевырубленных желтоватых бревен, которые стояли на столбах.

– Видно, в половодье здесь затопляет, – указала на столбы старшая тетя.

Мы поднялись наверх, остановились у порога. Все помещение было, как большой сарай, в котором по двум сторонам возле стен стояли ящики, накрытые одеялами, а вокруг ведра, котлы и вообще все, что человеку в жизни надо. По углам барака было четыре плиты, возле одной из них я увидела бабушку, она подкладывала дрова в плиту. Бабушка выпрямилась, заметила нас и запричитала:

– Боже мой, Боже мой, я вас уже вчера ждала. Наши на работе, они на обед придут…

Нас окружили старухи. Вытирая распаренные руки о передники, они по очереди протягивали их нам. Для теть вообще не было незнакомых, каким-то образом все друг друга знали, если даже никогда не виделись, все равно знали деревню, откуда человек, чей он родственник и из чьего он дома.

Поздоровавшись и порасспросив про Эстонию, старухи разбрелись обратно к своим плитам готовить еду для работавших на торфоразработках детей.

Первым прибежал Ройне, ему передали, что мы приехали. Не успев толком поздороваться, он рассказал, что научился работать на тракторе и еще на какой-то не то черпалке, не то копалке и начал уже перевыполнять норму. Арво с отцом работал на лошади, ему было только шестнадцать лет и машин ему еще не доверяли, хотя он и говорит, что уже умеет водить трактор и что это совсем не трудно. Ройне рассказал, что на болоте много змей, и иногда они попадают в черпалку. Если бросить змею в костер, то она вздувается и лопается с треском… Все, перебивая друг друга, говорили весь вечер, получалось будто тут даже весело, а у меня опять сильно заныл зуб. Я уже не соображала, про что они говорят. Наконец бабушка подошла ко мне, положила теплую ладонь на голову и спросила:

– Что у тебя болит? Я показала на зуб.

– Подожди немножко, – сказала она и куда-то направилась. Вернулась она быстро, поманила меня пальцем к себе и повела к двери, там стояла старуха с кружкой воды. Она начала шептать в кружку, потом поливала этой водой шарниры в дверях, остановившимися, будто стеклянными глазами смотрела на меня, брызгала воду изо рта в лицо, открыла дверь, дула на улицу и все твердила одни и те же слова в рифму, будто читала стихи.

У старухи была какая-то страшная сила. Когда я пошла обратно, у меня ноги еле двигались, будто я жутко устала. Старшая тетя с ехидством спросила:

– Ну что, колдовство помогло?

Все заулыбались, я легла. Дядя Антти, смеясь, проговорил:

– Ну вот, живем себе при коммунизме, чуть ли не спим под общим одеялом, а колдуны не переводятся.

Странно, зуб мой перестал болеть, может быть, это просто совпадение, как думает старшая тетя. Я и сама не верила, что от заговора может прекратиться боль. Моя старая бабка тоже всегда что-то шептала, когда лечила, но у нее и лекарства были, которые она сама готовила, но эта старуха ничего не положила на зуб, а просто колдовала. Про моего прадеда тоже говорили, что у него такая сила была, без всяких лекарств любую порчу мог напустить или вылечить – не только человека, но и скотину. А старая бабка, когда он умирал, сказала, что такие люди всегда перед смертью с ума сходят, все колдуны – безбожники, с нечистой силой связаны. Себя же она считала лекарем. Прадед действительно недели за две до смерти стронулся. Он кричал про коров, которые будто увязли в болоте, что их за хвосты надо вытаскивать оттуда и все советы давал, как тянуть. А старая бабка будто чему-то радовалась и все повторяла:

– Вот-вот, они ему и явились, коровы, которых он околдовал, напустил понос на животных.

Старая бабушка не выносила родню своего мужа, с которой была дважды в родне. Младшая бабушка, ее дочь, вышла замуж за своего двоюродного брата, сына этого безбожника и колдуна. Но мой дед тоже ни во что не верит. Может быть, если бы он верил, ему было бы легче там в больнице.

Арво, как и раньше, первый начал клевать носом. Дядя Антти взглянул на него, улыбнулся, встал и сказал:

– Пора спать, мы с Лизой и маленькой пойдем ночевать к Майкки, ее сыновья уйдут в другой барак.

Старшая тетя пошла спать к Аппо Виркки, а мы легли на место тети Лизы и дяди Антти.

КРАСНЫЕ ЯГОДЫ

Посреди ночи тетя разбудила меня. Оказалось, я громко смеялась во сне. Я начала вспоминать, что же мне снилось? Вначале я будто шла босиком по пыльной теплой дороге, стараясь растопыривать пальцы ног так, чтобы пыль, как теплая мука, проходила между пальцами, а потом был лес, но стволы деревьев были выскоблены добела, и было очень чисто и прохладно, нигде ни хвоинки, ни веточки. Я пришла на поляну, вернее, деревья исчезли, и стало поле, усыпанное красными ягодами. Я наклонилась, потрогала, ягоды были мелкие и твердые и росли, как брусника, мелкими гроздьями, но совершенно не было листьев, одни красные ягоды. Я сорвала гроздь, положила в рот – они были горькие, а когда я пошла, они стали давиться под ногами. Красный сок просачивался между пальцами, как кровь. Поле тянулось до голубого края неба. Вдруг на самом горизонте появились мои прапрабабушка и прапрадедушка, которых я никогда не видела, но о них часто рассказывали. Это были родители моего прадедушки-колдуна. Я хорошо помнила их историю, они умерли в восемнадцатом году, на одной неделе оба, им было по сто семь лет, они ходили в баню босиком зимой и летом и окатывались в проруби. Сначала умер дед, а через день умерла бабка, их хоронили вместе. Они оба хорошо помнили, когда построили первый дом на берегу реки в Виркине, а может, это их родители помнили. Бабка будто бы любила рассказывать всякие истории, но их колдунами не считали, иначе мой прадед не был бы колдуном: у колдунов не рождаются колдуны, это всем известно.

Они очень медленно с палками в руках шли ко мне. Они не были белыми, как все покойники, у бабки были красные щеки, она улыбалась и не была ни на кого похожа, а старик был похож на мою младшую бабушку, только глаза у него были голубые и без зрачков, но он не был слепым, он смотрел на меня… Хотелось, чтобы они скорее исчезли…

У деда глаза были как бы пустые. А бабка стала меня обнимать, и мне было щекотно. Я начала хохотать, тут тетя и растолкала меня.

В бараке храпело одновременно несколько человек, кто-то урчал, хотелось заснуть побыстрее. Я начала считать, но постепенно так получилось, что я начала высчитывать, за сколько лет до моего рождения умерли эти мои предки, получилось – всего за пятнадцать, а в Виркине поселились первые люди больше двухсот лет назад, наверное, наша деревня будет когда-нибудь переименована. Хотя вот Нева так и осталась Невой.

Как странно, в начале приходили люди, жгли леса, разрыхляли земли, а потом приходили другие люди, выгоняли тех с уже возделанных земель и начинали сами жить – так всегда было. Интересно, почему и откуда пришли туда наши? Говорят, что мы из Финляндии, потому что у всех наших чисто финские фамилии и все мы лютеране. Интересно, почему они ушли? Наверное, где-нибудь про это написано.

Стать бы действительно историком и попытаться все это узнать. Мой отец был историком, но его, кажется, интересовала французская революция. А я совсем мало знаю про французскую революцию. Там был Робеспьер, но его убили, наверное, тогда тоже много народу убили…

* * *

Утром тети поехали во Псков. Им хотелось найти там техникум или училище, куда бы устроить на следующую зиму Ройне. Иначе он попадет, как и все, на лесоповал, когда кончатся торфяные работы. А вообще ему не везет, тети не могли оставить его одного в Рыбинске. На деньги мало что купишь, да и денег нет, а приезжать за продуктами из Рыбинска в Эстонию слишком далеко. Почти полРоссии надо проехать, к тому же вряд ли ему удалось бы довезти туда продукты – по дороге украли бы. Через два дня они отправились с Ройне во Псков. Они устроили его в строительное училище на второй курс, с сентября он будет учиться. Меня бабушка все эти дни отправляла с женщинами в лес за черникой. Она не могла видеть, чтобы человек не работал, хотя я не понимала, на что ей нужно столько черники, ведь сахара все равно нет и сушить ее тоже негде. А когда я у нее спросила, она ответила, что в воскресенье отправит тетю Лизу на базар, и она продаст ягоды и буду деньги – дорогу окупишь.

В последний вечер перед отъездом я спросила у бабушки:

– К чему это видеть во сне ягоды?

Бабушка ответила, что все это глупости, но потом добавила: говорят, к слезам.

Как только мы вернулись из гостей, начали ходить на покос. Тети решили купить корову. В дождливые дни я ездила на велосипеде за ягодами или за грибами, а по субботам – в Виллевере на базар продавать ягоды. Тетя обещала мне на вырученные деньги купить материал на зимнее пальто. Прошлую зиму я проходила в старом тетином. Оно было сшито когда-то давно до войны. В таких длинных пальто с узкими плечами и высокими воротниками дамочки быстро бегали в старых фильмах, а здесь, в Эстонии, сейчас носят одежду, сшитую так, чтобы в ней было удобно широко шагать, размахивать руками и вообще казаться энергичной, плечистой и сильной.

* * *

Я так и знала, что это когда-нибудь произойдет – они найдут Володино письмо и обязательно прочтут. Я уговорила прабабку прятать все письма под краешек клеенки, а вчера я пришла из леса, и началось… Я им сказала, что мне семнадцать лет, к тому же я все равно уже прожила зиму одна, почему дома за мной надо следить и шпионить? Их ужасно разозлило слово «шпионить». Я наговорила всего, чего никогда и не думала про них, а они накричали на меня и опять повторили, что могут не пустить меня больше в школу, устроят на курсы портних… Я вовремя замолчала, хотя мне хотелось еще много им сказать… Я бы, конечно, крикнула им, что если бы были курсы на русском, они бы уже давно меня туда схлопотали… А они, наверное, ответили бы, что в совхоз хоть сейчас примут и хлопотать не надо… Я ушла в большую, освещенную вечерним закатом классную комнату – там на большом учительском столе мне была постелена постель. Я вынула из-под подушки «Вешние воды» и читала, пока не стемнело.

Утром мы молча позавтракали, сели на велосипеды и покатили на покос. Во время полдника младшая тетя с неприятной, чуть деланной улыбкой спросила:

– Кем же ты хочешь стать?

– Историком.

– Неизвестно, что через столько лет будет, к тому же, чтобы поехать учиться в большой город, нужен другой паспорт. Ну что делать, учись пока, сколько смогу, помогу.

СНОВА В ВИЛЬЯНДИ

Сентябрь был жарким, я с Шурой ходила купаться далеко за парк, там было тихое место. Мы могли загорать, разговаривать, читать – никто к нам не приставал. На пляже были эстонцы в красивых купальниках и с красивыми полотенцами и халатиками, а мы купались в трусах и в ситцевых лифчиках.

Наших ребят – Виктора и Володи – еще не было в городе, они приедут в конце октября. Мы с танцев исчезали незаметно. Но все же у Шуры в те дни возникла неприятная история с другом Сашки-аккордеониста Колькой. Он даже пообещал наш интернат поджечь, а ей ноги переломать на узенькой дорожке. Он хотел только с ней танцевать, а она сказала ему, что занята и чтобы он ни на что не рассчитывал, а он разозлился – ему, наверное, такое сказали впервые.

Из городских Шура не разрешала никого приглашать к нам в интернат, кроме тех двух прошлогодних мильтонов – Левку и Ваську. Теперь она сказала, что они нам очень нужны. Левка несколько раз приглашал меня и Шуру кататься на лодке, а мы им дразнили друг друга. При его появлении каждая из нас старалась первой шепнуть: «Твой пришел».

Я была уверена, что он приходил из-за Шурки, просто ей было неловко, что за ней милиционер ухаживает, – она и придумала эту игру. И не только потому, что он был милиционер, а просто будто в нем чего-то не хватало, хотя он был высокий с большими темно-карими глазами, но все же странно, почему ему захотелось стать милиционером? Здесь же ненавидят таких, а он собирается еще поступить в эмведешную секретную школу. Шурка считает, что он немного тронутый или недоразвитый, но он прекрасно учится. Еще она считала, что его вообще никто не полюбит, а мне кажется, он кого-нибудь найдет, женится и будет жить, как все, ведь он красивый. Будет офицером, у него все будет так, как ему хочется, просто он сейчас не понимает, с кем ему дружить и за кем ухаживать. Я как-то сказала Шуре, что если бы Нинка Штаймец была красивее, у них было бы о чем поговорить. Они оба идейные. Просто у Нинки слишком большое лицо и мало волос на голове, и ходит она тяжело, и голос у нее грубый, но это только видно вначале, а потом привыкаешь, не замечаешь. Может быть, их как-нибудь приручить друг к другу, может, разговорятся? – предложила я Шуре. Она засмеялась и ответила, что уж очень со стороны видно, что она ему не пара. Он никогда на нее никакого внимания не обращает. А я стала уговаривать Шуру помочь им.

– Ты же знаешь, я таких знать не хочу и помогать им не собираюсь, мне на них наплевать, – вдруг буквально закричала она.

– Я не очень понимаю, о чем ты говоришь, каких «таких» ты не хочешь… Она перебила меня:

– Не прикидывайся. Ты знаешь, что я не очень люблю эстонцев и не хотела бы здесь жить, но тех, кто за ними гоняется по лесам, я не только не люблю, а просто за людей не считаю. У немцев тоже такие идейные были…

У меня вырвалось:

– А как же наши ребята, они в армии и их воинская часть стоит здесь?

Шура помолчала, сорвала травинку, перекусила ее, выплюнула и сказала:

– Это чуть другое. Они же не по своей воле… Когда их отпустят, они уедут домой.

Шура перевернулась на живот, оперлась локтями о землю, положила перед собой книгу, взяла карандаш и начала заниматься.

А у меня застучало в висках: «Никто из русских так не думает… Но она была четыре года в оккупации… Узнать бы, как это она вступила в комсомол? Почему?.. Так легко меня втянуть в разговор… Все равно я не должна начать сомневаться… Я должна верить сама себе. У моей мамы тоже была не только Валентина, которая донесла на нее, но была и Вера Ивановна, которая во время суда вышла защищать ее и села с ней».

В нашей комнате в этом году из прошлогодних остались сестры Кравцовы и Ира Савчинская. Шура жаловалась, что невозможно заниматься и вообще – не ее дело наводить тут порядок…

В конце сентября приехал Шурин отец, Алексей Георгиевич. Прямо, не раздеваясь, он прошел в комнату мальчишек. Он приказал всем выйти, было слышно, как он матерился и стегал ремнем Вовку. Шура много раз говорила брату: «Погоди, я все скажу отцу – в школу не ходишь, по огородам лазаешь, куришь.». Алексей Георгиевич, весь раскрасневшийся, вышел из мальчишеской комнаты, положил мне руку на плечо и объявил:

– Ну, дочки, на квартиру будем переезжать.

Я шепнула Шуре:

– Ты же знаешь, я не могу…

Дядя Алеша понял и перебил меня:

– Вы здесь спите на одной койке. Я буду платить дровами. Где двое – там и трое. На следующей неделе переберетесь.

Переехали мы в семью, в которой были две маленькие девочки, жена, муж и бабушка. У них была большая комната и кухня. Хозяйка Леля нам сразу сообщила, что ее муж практически дома не бывает и что у бабки есть своя комната, она приходит ей помогать, сама она недавно перенесла тяжелую операцию и не может ни пилить, ни колоть дрова. Нашу широкую кровать поставили за шкаф, у нас получился как бы свой уголок, а Вовке отец привез раскладушку, ее ставили на ночь в середину комнаты к большому окну под фикус. На следующий день Леля попросила наши паспорта, посмотрела на меня:

– Ты что, немка?

– Там же написано, финка.

– Ты не волнуйся, я про это знаю, у моего Семена мать немка, у них тоже такие паспорта. – Потом она будто спохватилась и прошептала: – Вы только ему не говорите, он это скрывает. Он же у меня член партии. Анкеты у него чистые. Всю войну провоевал, немецкий как русский знает. Его родня с материнской стороны живет в ссылке в Средней Азии. – Она вложила мое удостоверение в Шуркин паспорт, отвернувшись к шкафу, проговорила: – Я должна отдать паспорта на прописку, если что…

Через несколько дней она вернула нам паспорта, сказав, чтобы я не забыла отнести свой документ на следующей неделе на продление. Я кивнула. В тот вечер, вернувшись со школы, Шура сказала:

– Идем на улицу.

Мы вышли, она обняла меня:

– Ты знаешь, я говорила с отцом, он может тебя удочерить, – тогда ничего этого больше не будет, ты сможешь поехать с нами под Ленинград, отец собирается весной переехать, продаст все, и мы вместе переедем. Будешь жить с нами.

Я заплакала.

В паспортный стол я отправилась в понедельник. У меня взяли мое удостоверение и как обычно велели прийти через два дня. А когда я пришла за паспортом и назвала свою фамилию, секретарша сказала, что меня просит зайти начальница. У меня заныло под ложечкой и пересохло в горле. В голове мелькнуло: «Вышлют». Я встала. Секретарша велела сесть на место и ждать, пока вызовут. Показалось, будто откуда-то издали прокричали мою фамилию. Я прошла за секретаршей в большой кабинет с высокими узкими окнами. Между двумя завешанными толстыми темными шторами окнами за большим письменным столом сидела в форме офицера милиции блондинка с волнами и трубочками на голове. Вышла секретарша, она заулыбалась, указала на стул, назвала меня по имени, показалось, что она произнесла мое имя без акцента. Я продолжала стоять, она повторила:

– Садитесь, садитесь, у меня с вами будет немного необычный разговор. Скажите, ваш отец работал в финском техникуме в Ленинграде?

Я кивнула, в горле опять пересохло, я сглотнула. Она предложила воды из графина.

Я еле слышно промямлила:

– Спасибо.

Она ничего не спрашивала, а сказала невероятное:

– Ваш отец был моим любимым учителем, хотелось бы кое о чем поговорить, приходите ко мне в гости. – Она быстро написала на бумажке адрес и отдала мне со словами: – Я хочу помочь Вам, сегодня среда, – протянула она, будто обдумывая что-то, – приходите послезавтра, часов так в шесть, я Вас буду ждать.

Домой я шла медленно, казалось, надо хорошенько подумать… На пальце у нее обручальное кольцо, она замужем, у нее русская фамилия. А вдруг это неправда, что она ученица моего отца? А если даже и ученица… Это, может быть, еще хуже. Она начальница паспортного стола… Конечно, здесь нужны люди, которые бы знали одинаково хорошо и русский, и эстонский, но чтобы финка им подошла… Ну, конечно, в паспорте она, может быть, и не финка. Но неужели там в паспортном столе не разобрались, если у нее поддельные документы или она скрывает свои анкетные данные… А может, она боится и ей нужно показать, что она им служит… для какой-то ее собственной цели я ей нужна. Не надо говорить о маме. Это ее напугает, если даже она на самом деле хочет помочь, про маму она, может, и не знает…