Текст книги "Из дома"

Автор книги: Ирья Хиива

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Бабушка заметила, что я проснулась и велела одеваться. Ребята тоже слезли с полатей. Она позвала нас по очереди подойти к ней на кухню умываться. Сама она стояла с железным ковшом и поливала ледяную воду на руки.

Бабушка принесла на ухвате чугун картошки. Мы уселись за стол. Она сняла крышку – горячий пар закрыл ее лицо.

– Ночью на кухне вода в ведре замерзла, – проговорила бабушка.

Со двора, подпрыгивая от холода и застегивая на ходу штаны, вбежал Арво.

– Ты что, там не мог застегнуться? – сказал строго дядя Антти.

– Холодно, – ответил посиневший Арво и уже хотел сесть за стол.

– Иди, помой руки!

– Кто мне польет?

– Черт… ни умывальника, ни бумаги, ни уборной, дрожи на жердочке… Внизу куры бегают и клюют, что на них падает… – проворчал дядя Антти.

– А что, если там кто-нибудь есть во дворе, а ты сидишь… – спросил Арво.

Дядя Антти рассмеялся:

– Ну что ж, сфотографируешь, да и только.

– Перестаньте за едой, – начала тетя.

Мимо стола к окну пробежала наша хозяйка, размахивая руками, она кричала:

– Чаво уставились? Людей не видали? Пошли, солому сорвете! Мы все повернулись к окнам – они были снизу облеплены лицами. Дядя встал из-за стола и вышел на улицу. Вернувшись, он остановился у порога и развел руками:

– Я хотел позвать их в комнату, чтобы им было удобнее на нас смотреть, но они бросились врассыпную, будто я с автоматом к ним явился.

Старшая тетя прошептала:

– Может, им про нас что-нибудь наговорили… Вроде того, что писали во время Зимней войны.

– Конечно, белофинн… – начал дедушка. Но бабушка не дала ему договорить.

– Молчи, ты уже все сказал. Ты договоришься до того, что нас всех посадят.

– Мама, не надо, здесь же нас никто не понимает. Зачем ты на него нападаешь? Ведь он прав: надо было его послушать, – вдруг решил защитить дедушку дядя Антти.

После завтрака дядя отправился к председателю колхоза поговорить насчет жилья, дров и вообще надо было выяснить, как и на что нам жить.

Бабушка выпустила кур походить по полу, они устали сидеть в ящике, да и ящик надо было вычистить. Бабушка мне велела взять со двора пучок соломы, если какая-нибудь нагадит, тот тут же убрать. Куры спокойно разгуливали по полу, кудахтали, будто были у себя в курятнике. А Анна Петровна не запретила выпускать кур и даже с улыбкой смотрела на них, а когда младшая тетя пощупала кур и сообщила, что сегодня будет три яйца, она спросила:

– Нешто зимой несутся?

Тети объяснили ей, что куры могут нестись почти всю зиму, если в помещении, где они находятся светло и тепло. «В курятнике, откуда мы их купили, – рассказали тети, – горело электричество и всякие овощи были подвешены, чтобы куры прыгали и клевали их». Анна Петровна пожала плечами, ничего не сказала и ушла к себе на кухню.

Пришел дядя Антти, не сняв пальто, он сел на лавку возле окна и начал смеяться. Потом он вдруг спросил:

– Как вы думаете, где здесь люди моются?

Мы молчали.

– В печке! – вскрикнул он и указал пальцем на русскую печь, – вон туда все на животе поползем. А вообще, черт знает, что получилось… Сижу я и разговариваю с председателем, как вдруг вижу, что-то розовое в печи шевелится. Я начал присматриваться, думал, свинья заболела, сунули попарить, но председатель говорит мне: «Отвернись, жена там моется, что не видал?» Я ответил, что первый раз слышу про такое. А он и говорит: «Я до этой войны в Прибалтике воевал, там тоже про это никто не слыхал, в банях моются. Ранение у меня еще оттуда. В этой войне так и не пришлось участвовать». Пока он это говорил, его жена, распаренная, приложив веник к животу, с ведром воды прошла во двор окачиваться. Да, жильем он нас обещал обеспечить, а дрова, говорит, самим надо будет на саночках из лесу возить: лошадей в колхозе мало, да и те слабые, кормить, говорит, нечем – на колхозных работах устают. По поводу хлебных карточек он ничего не знает. Это, говорит, надо в Кесову гору пойти, в райпотребсоюз, так, кажется, он это место назвал. А из колхоза, что заработаем, получим в ноябре-декабре. Так что через год. В этом году получили сто грамм зерна на трудодень и еще что-то вроде картошки или каких-то других овощей. Слушать как-то не хотелось. А на работы, говорит, через пару дней направим.

– На что ж эти люди живут? – проговорила, пожав плечами, старшая тетя. – Видно, только на то, что с огорода получают, да, наверное, по корове в каждом дворе есть…

– Как живут? Мы б так же жили в Виркино, если бы Питера рядом не было, – опять высказался дедушка.

– Да здесь не только это. Сами тоже, видно, безрукие какие-то, вон рукавицы и носки из тряпок мастерят, посмотрите, вон у нашей, в печурке лежат. Неужели не умеют связать из шерсти, овцы-то у них есть, это же пустяки. Будто в каменном веке живут, – сказала старшая тетя. А скотина почти на улице, хлева не построить…

– Мелкий скот у них на кухне живет, я у председателя видел. Вонища… Привыкли, – добавил дядя Антти и отвернулся к окну.

– Что вы хотите, война такая тяжелая, – начала младшая тетя. Но старшая ее перебила:

– Во-первых, ни бань, ни хлевов у них никогда не было, а во-вторых, финны тоже воевали и в Зимней войне, и теперь. И революция у них была, да и земли у них не лучше, кроме леса да болот, почти ничего нет.

– Ну что ж, теперь надо постараться выжить, – перебил их дядя твердым голосом, – и ждать, пока нас отсюда отпустят. Главное, поменьше говорить.

На следующий день нас расселили. Я с Ройне, бабушкой, дедушкой, Женей и младшей тетей Айно остались у Анны Петровны, а старшая тетя со своей мамой переселилась через дом от нас, дядя Антти с семьей и Левкой поселились через дом от старшей тети. Все дома были построены одинаково, точно так же, как наш, только у хозяйки старшей тети был хлев, но у нее не было коровы, а была только коза. Дядя Антти добыл где-то пакли и вместе с Ройне и Левкой утеплил хлев в доме старшей тети, теперь мы поместили всех наших трех коров в один хлев, а для хозяйской козы сделали маленькую загородку, чтобы коровы ей не мешали. Почти каждый вечер к нам приходили дядя Антти, старшая тетя и Левка. Несколько вечеров говорили о коровах и хлеве, повторяли, что теперь коровам теплее, чем нам, потом заговорили о базаре, о том, чтобы пойти и попробовать продать бумагу, которую мы привезли из Кауттуа, и может кое-какие вещи повезти туда, поскольку надо купить очень много: и сено, и картошку, и капусту, и обязательно всем надо купить валенки. Здесь снег не убирают, а просто в валенках протаптывают дорогу в снегу.

* * *

Было еще темно. Мы шли в сторону Кесовой горы. Нас было шестеро с двумя санками, которые мы тащили по глубокому снегу по очереди. Бабушка впрягла меня в санки. При этом она сказала, что санки надо уметь так везти, чтобы руки не устали.

От вчерашнего угара болела голова. Это какие-то эвакуированные, которые уже уехали к себе, построили баню в картофельной яме, а дядя Антти с мальчишками решил привести ее в порядок. Ему не хотелось ползти на животе в печку, когда все в комнате. Мы отправились в баню, как обычно – вначале мужчины, а потом женщины. Из женщин угорела только я, да и то не очень сильно, просто тошнило, и голова болела, а мужчины угорели все, Ройне даже потерял сознание. Бабушка ночью отпаивала его молоком. Он и сейчас еще бледный, еле плетется за нами.

На базаре нам нужно было найти три места, вещи у нас были из трех домов. Старшая тетя устроилась за прилавком, а я с бабушкой и тетя Лиза начали продавать прямо с санок. Обе они плохо говорили по-русски, поэтому я должна была стоять с ними, а младшая тетя с Ройне тут же пошли присматривать, что где продают, чтобы, как только у нас появятся деньги, купить то, что нам надо.

Как только мы разложили товар, собралась толпа. Бабушка сказала по-фински, чтобы я не спускала, когда начнут торговаться. Но никто и не торговался, все стояли в очереди и покупали, как в магазине. Очередь скоро кончилась: я продала тетради и нарезанную на куски белую бумагу и рулоны бумаги в цветочек, которыми мы собирались оклеить стены в нашем доме в Виркино. Надо стоять и ждать, кто случайно еще забредет на базар. К середине дня мы продали все и купили, что нам надо было. Валенок удалось купить всего две пары. Сено нам обещала привезти домой женщина из соседней деревни, ей дали задаток. Договорились, что она приедет к нам с возом в следующее воскресенье. Она назвала нам свое имя и деревню и уверяла нас, что беспокоиться не надо, что в Кочинове ее все знают.

А бабушка попросила передать, что ей и в голову не пришло беспокоиться. Но та ответила, что тут всякие люди бывают и что доверять особенно не следует.

В понедельник к нам пришла почтальонша и принесла две повестки в военкомат – для дяди Антти и Левки. Весь тот вечер мы сидели вокруг буржуйки и говорили про войну. Левка был уверен, что русские не победят, а дядя Антти доказывал ему, что уже практически победили, что советские войска скоро войдут в Германию, и сюда будут посылать посылки с немецким добром, как из Прибалтики до войны получали. Я вспомнила, что дядя Леша прислал мне и Арво из Риги очень красивые карандаши и тетради. Левке казалось, что его пошлют на фронт, он договорился с Ройне, что будет писать ему кодом и сообщит, сколько там на фроне русских гибнет. Ему казалось, что он тоже непременно погибнет, как гибнут все в русской армии, раз уж в такую армию он теперь попадет. Им народу не жалко, у них его много, рассуждал он. Левка раньше часто рассказывал всякие истории, как русские толпами гибли в финской Зимней войне, это он от финских финнов слышал.

Вернулся Левка из военкомата радостный и сказал, что лучше уж на фронте погибнуть, чем в этом колхозе в навозе. Вечером в сумерках я, Арво, Ройне и Левка забрались на печку подождать, пока бабушка подоит корову и даст ужин. Мы обычно, когда оказывались вместе, наперебой повторяли всякие смешные высказывания тети Лизы и бабушки по-русски, вроде того, как они путали слова «колдун» и «колун», писáть и писать, при этом мы громко хохотали. Но в тот вечер бабушка отправила Ройне унести с нашего двора большую корзину с сеном, которую здесь называли «беркун» во двор к старшей тете. Он там застрял, наверное, зашел к ней посидеть. Он всегда к ней заходил, она Ройне любила больше всех и обычно угощала чем-нибудь. Мы еще немного поговорили, а потом больше не о чем стало говорить, к тому же нас разморило на теплой печке. Арво, как всегда, заснул первым. Вдруг Левка вцепился в мою руку, сунул ее к себе в штаны, лег на живот и сильно придавил ее под себя к теплым кирпичам и начал дергаться, а сам все твердил: «Молчи, молчи». Я начала выдергивать руку и шипела ему: «Пусти! Уйди, дурак!». Когда я наконец выдернула руку, она была липкая и вонючая. Я слезла с печки, выбежала на улицу, отмыла руку снегом. Комок подкатил к горлу. Было почти совсем темно. Я села на лавку, накинула на плечи шерстяной платок, вспомнилось, как в Виркино на меня наскочил соседский серый козел и так же хрипел, дергался и навонял…

Бабушка разожгла коптилку, поставила самовар на стол, позвала всех ужинать. Левка легко соскочил с печки и, как ни в чем не бывало, сел за стол, взял алюминиевую ложку и начал выстукивать марш. Вошел Ройне, сел рядом с ним. Левка не поднял головы. Он очень старался выбрякать свой марш… Какая эта штука громадная и твердая, Боже мой… Тошнит… Я придавила рот ладонью, вышла из-за стола и опять выбежала на улицу и начала глубоко вдыхать морозный воздух. Отошло, я открыла глаза, небо и снег были, как снятое молоко, голубовато-белого цвета. Я вернулась на свое место, все молча ели, надо забыть… Заставить себя не замечать его… Перед глазами опять всплыли Анни и Хелена… Тогда также тошнило, и комок давил в горле.

Никто не прикрыл голую Хеленину грудь, которая висела на куске с рукой… Нет, это я должна забыть…

* * *

Днем к нам пришла молодая, с толстыми румяными щеками учительница. На голове у нее плоской тарелочкой сидел белый, крючком связанный берет, вокруг берета много мелких темных кудрей. Разговаривая с тетями, она вставала со своего места, смотрелась в зеркало: поправляла берет, накручивала на палец колечки кудряшек. Учительница записала меня в школу, а Ройне она посоветовала пойти в Звездино и самому записаться в семилетку. Как только закрылась дверь за ней, обе тети начали возмущаться ее невоспитанностью. Особенно возмущалась старшая, она говорила, что перед этой девчонкой сидели две немолодые женщина, а не деревенские парни, перед кем она кокетничала. Как она этого не понимала?

Несколько дней тети уговаривали Ройне пойти в школу. Они говорили ему, что в колхозе все равно ничего не заработаешь, а если выучишься, то, может быть, быстрее удастся выбраться отсюда. Но ему не хотелось в школу, потому что он был старше других и большого роста.

Наша жизнь стала, как у всех здесь. Тети работали в колхозе, старшая перебирала в яме картошку, а младшая с тетей Лизой возила навоз на поле. Они обе ломами выковыривали замерзший в камень навоз из навозных куч возле колхозного скотного двора или во дворах колхозников. У тети Айно ломило руки от такой работы. Бабушка часто по вечерам укладывала ее на расстеленную на полу фуфайку и с силой массировала их. Тетя кряхтела и вскрикивала: «Больно!». А дядю Антти и Левку вовсе не послали на фронт, оба они попали в трудовую армию на Горьковский автозавод. Жили они в бараках на военном положении. Скоро Левка написал Ройне, что они получили временные удостоверения личности, он еще что-то написал кодом, но Ройне никак не мог понять. Еще он писал, что война скоро кончится, и они демобилизуются, но постараются куда-нибудь на завод устроиться и больше в колхоз не приедут.

В конце марта в школе, в которую ходил Ройне, учительница оставила мальчишку после уроков, а когда он возвращался домой, на него напала стая волков, и от него осталось несколько клочков одежды и нашлась одна его рукавичка с пальцами внутри. А ту учительницу посадили.

После этого случая каждый раз, когда после школы я, Ройне и Арво ходили в лес нарубить сучьев для печки, было жутко, особенно когда мы барахтались в глубоком снегу на обратном пути. Наступали сумерки, и серый лес с волками оказывался за спиной.

Арво тоже боится, он всегда выискивает в лесу волчьи следы и говорит о волках, а Ройне только твердит, что это все сказки и что такое случается очень редко, а если волки появятся, надо быстро залезть на дерево. Он это просто так говорит, он старше нас и надо же ему что-нибудь нам сказать. Он же понимает, что всю ночь на дереве не просидишь, замерзнешь.

В апреле по утрам был очень крепкий сверкающий на солнце наст. Появились охотники, они натягивали веревки с красными флажками. Волки попадали в окружение – их там охотники отстреливали. В деревне говорили, что им хорошо платят и дают хлебные карточки. Говорили, будто они получают по пол кило хлеба в день.

Днем на дороге таял снег, начали промокать валенки. Наша хозяйка Анна Петровна посоветовала купить резиновые галоши на базаре. Их здесь кроят и клеят из старых автомобильных шин. Но за галошами надо было пойти на базар. Мы вышли из дому, как обычно, рано. От растаявшего на весеннем солнце навоза дорога почернела, было тяжело тащить санки. Дорога лентой вилась по белым, блестевшим в лучах утреннего солнца полям и была видна далеко. Народу на базаре было больше, чем зимой. На прилавках и прямо на земле лежали невероятные вещи: тонкого шелка чулки, бело-розовое в кружевах белье, в ярких цветах платья, отрезы дорогих материалов. Говорили, будто какой-то женщине муж прислал из Германии посылку с мылом, в которое он упрятал золотые вещи, но будто она продала это мыло и только потом получила от мужа письмо, в котором он написал про золото. А бабушка купила для Ройне меховое полупальто с американской наклейкой. В полушубке мех был внутри, а верх был желтый брезентовый, чтобы ветер не продувал. Бабушке казалось, что она не должна была его покупать, потому что полушубок был дорогой, но она обещала продать папино длинное пальто, чтобы вернуть хоть часть потраченных денег, все равно в длинном пальто в деревне никто не ходил и вообще засмеют, если Ройне его наденет.

Старшая тетя начала принимать заказы на шитье, ей приносили шелковые трикотажные комбинашки, трусы, ночные рубашки, а также не по-здешнему сшитые платья – с широкими плечами на вате. Все это она перекраивала и шила комбинированные платья и кофточки. Заказов стало все больше, скоро должна была наступить Пасха. Тетя позвала меня помогать ей: она кроила, а я сметывала скроенные части вместе, потом тетя прострачивала сметанное на машинке, а я подшивала подол и вдевала резинки в рукава-фонарики. Резинки я вытаскивала из шелковых трикотажных трусов, из которых тетя кроила кофточки или отделки.

Вначале была наша Пасха. Бабушка испекла пироги с капустой, творожники и картофельные ватрушки. В пасхальное утро она в чистом белом платочке сидела на лавке возле окна и пела по своей черной книжечке. Раньше – в Виркино и в Финляндии – она сажала и меня с собой петь, но я ее раздражала, у меня не получалось так чисто и точно, как она хотела.

Странно, она все свои молитвенники сумела сохранить. Она их еще в Финляндии запрятала в карманы своих широких в мелкую складку юбок. Неужели она знала, что будут отбирать?

А вчера вечером она велела зарезать петуха на пасхальный обед. Его давно уже хотели зарезать, купили-то его, потому что хотели развести финских кур, но теперь он был ни к чему. С этим петухом получилась неприятность. Ройне пошел во двор его резать. Когда он отрубил петуху голову, во двор пришел Женя, петух каким-то образом вырвался и с отрубленной головой полетел прямо на Женю. Он упал, окровавленный, петух свалился рядом с ним. Женя долго не мог говорить, а ночью во сне кричал, что мертвый кровавый петух ходит по нему и больно клюет его в голову.

Русская Пасха наступила через две недели, ее праздновали во всех деревнях. Здесь был такой обычай – перед Пасхой мальчишки лазали по деревьям и собирали галочьи и грачиные яйца, а в пасхальный день они бросались этими яйцами в девчонок и называли это дело: «Толкнуть яйцо в девку». Это было ужасно противно, во многих яйцах были кровавые зародыши, а некоторые невыносимо воняли.

Кто-то из мальчишек дал Жене тоже голубое в коричневую крапинку яйцо и велел «толкнуть» его мне за шиворот, но он «толкнул» его бабушке, потому что, как он объяснил позже: «Мирья долго не садилась – я устал ждать».

Бабушка сидела на лавке рядом с ним. Он положил ей яйцо за шиворот и хлопнул ладошкой. Бабушка вскочила со своего места и побежала во двор, ему было очень смешно.

Кончилось половодье, подсохли дороги, мы опять пошли в школу. Я надела ботинки. Все остальные так и ходили в валенках с калошами, но ноги у них все равно промокали, и им было тяжело идти.

Как-то в воскресенье после обеда пришла старшая тетя с картой и сказала, что у нее возникла идея. Она разложила карту на столе и начала измерять линейкой и показывать, сколько километров до Ярославля. Потом она объяснила, что как только кончатся в школе занятия, они с Ройне поедут туда на велосипеде и постараются узнать, куда перевели маму. Оказывается, еще зимой тети написали маме, на ее старый адрес в ярославскую женскую тюрьму, но оттуда пришел ответ, что ее перевели, а куда не написали. Тети решили, что, скорей всего, ее лишили права переписки. А если ее перевели, то надо выяснить куда. Вообще они говорили, что если она жива, то нам надо переехать жить к ней поближе. Срок у нее должен кончиться через полтора года.

До окончания занятий в школе осталось немногим больше месяца, за это время старшая тетя решила подготовиться в дорогу: насушить сухарей, попытаться взять справку из сельсовета и поехать, как колхозники ездят. Дедушку, когда он услышал последнюю фразу, начал душить смех, он еле проговорил:

– Где это ты видела, чтобы колхозники ездили да еще на велосипедах?

Но старшая тетя ему спокойно объяснила, что она не имела в виду, что они именно на велосипедах ездят, а вообще передвигаются же люди, кроме того, они поедут по проселочным дорогам и вряд ли кто их там задержит. «Кому дело до нас здесь, в глухих деревнях», – заключила старшая тетя.

В то воскресенье, когда у нас в доме обсуждалась поездка в Ярославль, меня позвала к себе Тонька Зубарева. Она сказала, что будем плясать и петь частушки у нее – никого дома не будет. Позовем и Нюшку Бирюкову: она больше всех частушек знает, да и сама придумать может, к ней часто приходят взрослые девки частушки заказывать.

Эта Нюшка Бирюкова была больная. Говорили, что у нее чахотка. Она была очень страшная – казалось, что ее голова обтянута желтым, с массой темных пятен-веснушек, пергаментом. Веснушками были усыпаны даже ее бескровные толстые губы. Она постоянно кашляла и плевалась прямо на пол. Ноги у нее болтались в валенках, как пестики в ступке. Но никто, кроме Нюшки, в деревне не мог так ловко сочинить частушку. Ей просто говорили, про что или про кого надо сочинить, давали имя и объясняли, как и что…

Она тут же их складывала. А если не подходило то, что она придумала, она сердилась и визгливо орала: «Да подите вы все от меня в жопу!» – а потом дома сочиняла и записывала между строчек пожелтевшего листка книги – другой бумаги у нее не было.

На взрослые гулянки меня перестали пускать и все из-за Машки Лазаревой. Это еще месяца два тому назад было, в масленицу, ряженые ходили по деревне. Бабы попросили у председателя лошадь. На сани они поставили буржуйку с трубой и ездили по деревням. Я тоже пристроилась на эти сани. Шурка Никифрона меня взяла к себе на руки, она почему-то меня очень любила. Но когда мы приехали обратно в Кочиново, сани остановились прямо под нашими окнами, Машка начала плясать с чучелом мужика на спине. Она дергалась, и мужик, как козел, дергался у нее на спине, при этом она пела похабные частушки и за бабу, и за мужика. Тети мои увидели из окна и тоже подошли посмотреть, но, когда они услышали частушки и увидели, что она делает, они взяли меня за руку и увели домой. Больше ни на какие гулянки или вечеринки меня не пускали. Им казалось, что и меня и Ройне надо от всего этого уберечь – у нас должна быть совсем другая жизнь. А мне хотелось быть, как все. На этих гулянках мне было даже очень весело.

* * *

Солнце грело спину. Луг возле заросшего пруда, по которому мы шли домой из школы, был усыпан ярко-желтыми цветами. Здесь эти цветы назывались точно так же, как и у нас, – бычий глаз. Мы всю дорогу дурачились, наступали друг другу на пятки, толкались и без конца смеялись.

Входя в дом, я с силой дернула ручку, дверь широко распахнулась. В комнате было темно и тихо, я присела на лаву. Все были дома, что-то случилось. У бабушки заплаканные глаза и лицо красное, как у больной. Я знала, что лучше не спрашивать: она начнет плакать, кричать. Я сняла пальто и села обратно на лавку возле окна. Рядом со мной лежала сложенная вчетверо бумажка. Я развернула ее. На бумажке было написано, что тете Айно надо будет в среду к девяти часам утра явиться в Кесову гору в МВД.

Вернулась тетя поздно, мы уже были в постели. Бабушка быстро выкарабкалась, подошла к ней.

– Ну что? – она покачала головой.

– Не знаю, пока ничего не знаю.

Я заснула. Утром я проснулась от бабушкиной молитвы. Она стояла на коленях, сложив руки и голову на лавку, и просила Бога не покидать ее и помочь ее дочери Айно и всем нам.

ПОБЕДА

Обычно утром в этот час по полевым тропинкам никто не ходил, а если вдруг кто появлялся на дороге, то девки срывались и мчались пересечь путь: это считалось к счастью. В то утро вдали показалась женская фигура, мы понеслись ей навстречу, но она издали крикнула:

– Нынче счастье для всех! Война кончилась! Бегите в сельсовет: Сталин будет говорить!

Вначале мы все же пришли в школу, а оттуда вместе с учительницей направились в сельсовет. Там на стене висела черная бумажная тарелка репродуктора, из которого выходил треск и шум. Ничего не было слышно, но все стояли молча, и всем было известно, что говорит товарищ Сталин.

Наконец к нам подошла наша учительница, велела идти домой и передать во все деревни, что война кончилась, и что сам Сталин говорил по радио, ведь больше нигде радио не было. Мы бежали, размахивая портфелями, радостно взвизгивали, перепрыгивая лужицы и канавки. У околицы мы встретили тетю Клаву Иванову и все разом крикнули:

– Война кончилась, по радио сказали.

А она ответила:

– Да мне уж сарафанное радио передало.

Вообще, все в деревне уже про это знали, даже моя бабушка, хотя она еле-еле понимала по-русски.

На улице началась суета, все забегали друг к другу, начали искать, что бы красное повесить на палку, чтобы получился флаг. Пошли в ход какие только были у кого красного цвета тряпки: пионерские галстуки, красные майки, лоскутки красной материи, а у тетки Фени Карпихиной повисли на палке красные сатиновые трусы. Перед нашим домом решили поставить стол, за которым председатель будет говорить речь и поздравлять всех с победой. Кто-то сказал, что в честь такого праздника на столе должна быть красная скатерть, младшая тетя вспомнила, что у нас есть красное ковровое покрывало, правда, оно в темную клеточку, но если ничего другого не найдется, то можно взять его. Ничего другого не нашлось, и она через окно передала в чьи-то руки покрывало.

Когда председатель заговорил, Тонька шепнула:

– Вот погоди, он с Адама и Евы начнет. Он всегда начинает с самого начала.

Председатель как раз в это время говорил про революцию, а потом он заговорил про Гражданскую войну, а потом рассказал про белофиннов и потом только перешел на Великую Отечественную, а закончил он словами: «Мы побеждали и будем побеждать всех врагов, кто только посягнет на нашу пролетарскую Родину!».

Когда он говорил про белофинских бандитов, я заметила, что младшая тетя покраснела и стала разглядывать что-то на земле около своей ноги, а старшая смотрела куда-то вдаль, будто она кого-то ждала оттуда. Я вспомнила кладбище возле церкви в Эура, там много белых крестов на братских могилах, а в Финляндии моя учительница Никкиля говорила, что в Зимнюю войну русские напали, что самым опасным врагом для финнов была и будет Россия.

Председатель крикнул: «Ура!». Все захлопали: и тети, и я тоже. Только бабушка и дедушка, которые смотрели в окно, не хлопали, оба они растерянно улыбались.

Плясали и пели за окном до ночи.

РАЙОННЫЙ ЦЕНТР КЕСОВА ГОРА

Уже почти лето – конец мая, но каждый день моросит холодный осенний дождь. Ноги у нас красные, никто уже не надевает валенок, а другой обуви здесь нет. Я тоже не ношу свои финские ботинки, хожу, как все. Бабушка говорит: «Еlä maal maan iaval» ^[33]. Правда, когда я хотела пойти на посиделки к Тоньке, она меня не пустила. Я повторила ей эту же пословицу, а она ответила, что пословицы не на все случаи жизни годятся. Самое главное – своя голова.

В один из таких холодных дней я вошла в дом, сняла у порога мокрые одежды, бабушка взяла с кровати плед и завернула меня в него.

Я заметила, что она еле сдерживает слезы. Что-то опять произошло.

Я села за стол, бабушка достала ухватом чугунок со щами, а когда я съела тарелку щей, она достала глиняный горшок с подрумяненной картошкой, полила ее льняным маслом, принесла из чулана миску квашеной капусты. Все это она делала так же спокойно, как обычно, только кончиком головного платка время от времени вытирала глаза. Я боялась спросить, что произошло. Вспомнила, что неделю тому назад от моего имени написали письмо в Ярославль, в котором спрашивали, куда перевели заключенную Ольгу Ивановну Юнолайнен. Может быть, пришел ответ? наверное, там написано, что моя мама умерла. Но бабушка не выдержала и протянула мне бумажку. Я прочитала – тетю Айно опять вызывают в Кесовогорское МВД.

Я тихо проговорила:

– Может, это из-за того письма?

Но дедушка махнул на меня рукой, чтобы я замолчала, а бабушка запричитала:

– Боже мой, за что это всех моих детей в тюрьму? Никто из них никогда плохого никому не делал. Как жить-то будем? Погибать сюда приехали. – Она обняла меня и заплакала в голос и все приговаривала: – Боже, за какие грехи? Что же я такое сделала, чтобы всех детей…

Вошла Анна Петровна, бабушка отвернулась к окну и притихла. Потом она убрала посуду со стола и ушла к старшей тете – корова на этих днях должна отелиться, она даже ночью ходила в хлев.

Утром бабушка встала очень рано, села на лавку, достала из своего кармана книжку и тихо, еле шевеля губами, начала читать молитву, затем она опустилась перед лавкой на колени, скрестила пальцы и долго просила Бога помочь спасти ее дочь Айно и всех нас от гибели. Я слышала, что тетя тоже не спала. А когда бабушка заметила, что тетя проснулась, она подошла и протянула ей свою книжечку:

– Вставай, помолись.

Тетя заметила, что я и дедушка не спим, взяла молитвенник и ушла в соседнюю холодную комнату, где никто не жил. Она всегда всех стеснялась, ей не хотелось, чтобы мы думали, что она верующая, она хотела быть, как старшая тетя и ее отец, но я знала, что в такие минуты она молилась и вообще в глубине души верила.

В тот день я скрестила пальцы под партой и, низко наклонившись, попросила Бога помочь моей тете. Ко мне подошла учительница и спросила:

– Что с тобой? Я ответила:

– Голова болит.

Тетя вернулась из Кесовой горы около семи вечера. Она села в угол за стол, поставила локти на край стола, подперла ладонями голову и долго молчала…

– Там у них целый список наших… Спрашивают и сами же придумывают ответы и заставляют писать… Не знаю, что будет, но пока я сказала, что я необщительный человек… Он показал мне донос на меня. Пенун Аатами написал, будто я немецким офицерам преподавала русский язык. Я старалась объяснить, что у нас в деревне никогда не стояло сразу несколько офицеров и поэтому этого не могло быть, а кроме того, немцы у нас никогда не стояли подолгу и никогда никто из них об этом не просил. Они считали, что мы должны сами выучить немецкий. Но тот стукнул кулаком по столу и крикнул, что ему мало дела до того, что я тут говорю. «На тебя поступил материал, – сказал он, – и я желаю тебе, как жене погибшего на фронте офицера, добра»… Чего только не напридумывали, я даже всего не помню, но сказали, что снова вызовут. «Мы хотим наладить с вами контакт, а поэтому вам придется еще не раз сюда явиться», – сказал он на прощание.

– Может, пронесет, – прошептала бабушка. – Не может быть, чтобы всех…

Мне показалось, что она вот-вот заплачет, но она встала, взяла подойник и вышла во двор.

Утром дедушка сильно раскашлялся. Я проснулась. Было светло. Бабушка сидела на табуретке возле тетиной кровати – они о чем-то тихо говорили. Дедушка успокоился. Я услышала бабушкин голос: