Текст книги "Из дома"

Автор книги: Ирья Хиива

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

– Из какой он деревни?

Тетя ответила, но я не расслышала.

– Боже мой, пропадете оба, – запричитала бабушка, – тебя возьмут за то, что ты отказываешься сделать то, что они хотят, а на него все равно найдут другого человека, если уж взялись – посадят.

– Я никогда его не видела, а тот, который мне говорил, будто я немцев учила русскому языку, совал мне деньги на водку, чтобы я пошла к нему с водкой…

Тетя еще что-то сказала, но совсем тихо, а потом она уткнулась в подушку… Бабушка гладила ее плечи и повторяла:

– Не плачь, не плачь, может, и утрясется как-нибудь, может, поймут, что не на кого тебе нас оставить… – Она замолчала, а потом спокойно проговорила: – Бог нас не оставит.

* * *

Кончилась школа, я продала на базаре дедушкины новые сапоги, которые он купил, когда работал сторожем в Кауттуа. Он взял деньги и собрался поехать зайцем на поезде в Виркино.

В ту ночь, когда нас выселяли из дому и отправили в Финляндию, дедушка закопал под полом в хлеву какие-то вещи, и теперь ему хотелось их откопать. А кроме того, ему хотелось самому посмотреть на свой дом, в каком порядке он содержится и кто там живет. Он был уверен, что такого старого и больного не арестуют.

– А если и заберут, то им же хуже, на казенные харчи посадят, – рассуждал он, – все равно жизнь прожита, бояться нечего.

Рано утром дедушка с палкой в руке поковылял в Кесову гору на вокзал. Старшая тетя с Ройне сели на велосипеды на следующее утро и покатили в Ярославль искать маму. Я начала ходить на колхозную работу, пасти свиней. Никто из нас раньше не слышал, чтобы свиней выгоняли на пастбище. У нас раньше дома, в Виркино, толстые свиньи еле двигались, и вряд ли чья-нибудь свинья могла бы уйти дальше своего огорода. Но здешние свиньи были совсем другие, и если бы не пятачки на мордах, трудно было бы назвать их свиньями. У этих животных были длинные морды и длинные ноги, как у собак или волков.

Я знала, что свиньи любят поспать, и поэтому мне казалось, что их будет легко пасти, но оказалось – свиньи ужасно хитрые и умные животные, они бегают быстрее любой другой домашней скотины.

Я долго не могла придумать, как заставить их пройти мимо овсяного поля. Приближаясь к нему, они будто притаивались: вытягивали свои длинные морды и пускались что было мочи, хлопая ушами, все разом, врассыпную, а потом их оттуда никакими силами было не вытащить. Они за несколько дней потравили весь край поля. Я боялась, что мне за это может влететь. Арво научил меня щелкать кнутом, как настоящий пастух, чтобы попугать их, но они скоро и к этому привыкли, стегнуть очень больно кнутом я не могла. Но случайно я нашла на дороге железный обруч от колеса, и теперь, как только свиньи готовились бежать, я пускала холодный железный обруч по их спинам. Они издавали визгливые, совсем не поросячьи звуки, еще плотнее прижимались друг к другу, а обруч прокатывался сразу по нескольким спинам, и они неслись вперед, забыв про овсяное поле… Но все же это были свиньи, и, когда жарко грело солнце, они забирались в болото, хрюкая, переворачивались с боку на бок, дремали там по несколько часов в день. Я подыскивала подходящую сухую кочку, чтобы посидеть спокойно. Как-то я заметила рядом с кочкой цветок калгана, по стеблю цветка, смешно ковыляя по ворсинкам, бегали маленькие зеленые букашки.

Я вспомнила, как когда-то старая бабушка послала меня в лес за корнем этого калгана. При этом она точно описала, возле какой дороги, у какой развилки и недалеко от какого дерева он растет. Она сама не ходила в лес уже лет двадцать-тридцать, но точно знала места, где что растет. Она делала из этого корня лекарство для желудка. Потом мне вспомнилось, как эта же бабка с такой же сгорбленной старухой, цыганкой Кирсти, сидели у нас на кухне за столом, а мы все должны были быть от них подальше, чтобы не мешать. Говорили они про всякие лечения. Эта Кирсти как-то странно растягивала слова, наверное, это она с цыганским акцентом говорила по-фински. Табор, с которым пришла Кирсти, стоял у нас в деревне. Была очень холодная зима, и люди их пустили в свои бани. В нашей бане жила семья Кирсти, а сама она ночевала с прабабкой в ее комнате возле кухни. Обычно они вдвоем пили кофе из бабушкиного медного кофейника, и чашки у них были собственные. Кирсти вытаскивала свою из кармана широкой юбки, вытирала ее передником изнутри, а снаружи терла о свой плисовый пиджачок. Чашка ее была без ручки с широкой золотой каймой и яркими розами…

Потом старухи все больше и больше начинали клониться друг к другу. Кирсти курила трубку, и из носа шел дым, но не только из ее больших лохматых ноздрей, а также из мелких черных дырочек-пор, которыми был усыпан ее большой горбатый нос. А когда из ее носа начали высовываться маленькие язычки пламени, моя прабабушка выпрямилась, взяла клетчатый плед и накрыла им Кирсти. Я вздрогнула, встряхнулась, встала, чуть попрыгала с кочки на кочку, снова села.

Лучше всего было, когда начинался дождь. Свиньи ни за что не хотели мокнуть. Они, хлопая ушами-лопухами, трусили к себе на скотный двор. Тетя Паша – свинарка, встречая свое стадо, говорила, что свиньи больше себя любят, чем мы, не станут они мокнуть под дождем. Я тоже в такие дни могла быть дома, хотя пасти свиней и не такая уж тяжелая работа, просто было очень скучно сидеть возле болота одной с раннего утра до заката.

Наконец поздно вечером вернулись старшая тетя и Ройне из Ярославля. Тетя была такая усталая, что еле говорила, и у нее сильно опухли ноги. Им удалось узнать, что женскую тюрьму еще в начале войны отправили в Караганду, в Среднюю Азию. Тетя хотела узнать адрес, но одетая в военную форму женщина сказала, что если у вашей родственницы есть право на переписку, она сама вас отыщет…

В Ярославле им кто-то сказал, что поезда с заключенными месяцами в те времена были в пути, что этот товар никому не нужен был, шла война, люди гибли от жары, холода, жажды и голода в дороге.

Поужинав, старшая тетя начала рассказывать, как в тех краях люди живут, и получалось, что живут они точно так же, как и здесь, там, в Ярославской области, тоже моются в печке.

Через несколько дней старшую тетю вызвали в Кесову гору в РОНО и обещали дать ей работу в школе. Она уже не ходила на колхозные работы, а брала больше заказов на шитье. К ней часто приходила тетя Шура Логинова. У нее муж погиб еще в самом начале войны. Она накупила на базаре тонких трикотажных ночных рубашек и разных других шелковых вещей. Все это она принесла к старшей тете, чтобы сшить себе и своей четырехлетней дочке Марине платья. Положив аккуратно все эти яркие вещи на тетину кровать, она тихо проговорила:

– Я ж почти что невестой осталась, когда моего Колю на фронт отправили. И месяца я с ним не прожила. Мне ж всего двадцать шестой год пошел, может, с войны кто придет, женится на мне.

Тетя ответила:

– Конечно, женится. Столько красивых платьев нашьем, да чтоб не женился… Лучшей невесты не сыскать. Кто лучше тебя работает?

Шура заулыбалась, на ее почти мужском загорелом лице собрались глубокие складки. Меня очень удивило, что ей всего двадцать пять лет. Никому не пришло бы в голову спросить у Шуры Логиновой, сколько ей лет. Она просто была самой работящей бабой в деревне. Про нее говорили, что не всякому мужику под стать так работать.

Тетя попросила ее раздеться. Шура заулыбалась, глубокие толстые складки опять собрались на ее лбу и возле рта. Она вся съежилась. На ее белом, как молоко, теле появилась гусиная кожа. А на ее шее и на запястьях были резкие темные полосы от загара. Тетя попросила ее показать руку. Шура сжала ее в кулак, и у нее вздулись мускулы, как у сильного мужчины. Мы заулыбались, она объяснила:

– Это ж от плуга. – А потом добавила: – Да и от косы и пилы. Да много еще от чего. Я ж с начала войны на самые тяжелые работы хожу.

Шура ушла, тетя начала рассматривать принесенные ею вещи, бросила мне трикотажную ночную рубашку.

– На, начинай пороть, – и продолжала как бы про себя: – Подумать только, такая молодая и так огрубела. Я думаю, что на ней еще кто-нибудь женится. У нее лучшее хозяйство в деревне. И в колхозе она получает больше всех на трудодень. Вот только бы уговорить ее не шить глупых фасонов. Ей не пойдут эти тонкие трикотажные облегающие платья, у нее вон мускулы, как у здорового мужика, и ходит она тяжело, как мужчина.

Через несколько дней старшую тетю снова пригласили в кесовогорское РОНО и предложили ей работу учительницы в селе Никольском в четырех километрах от Кочинова. Она начала готовиться к переезду. Тетя Лиза тоже решила переехать в деревню Карабзино – ей кто-то сказал, что там больше получают на трудодень. А дедушка написал, что едет обратно. Действительно, через несколько дней под вечер он с палкой в руке пришел в Кочиново. Дедушка рассказал, что всем, кто приезжает домой, дают двадцать четыре часа, чтобы убирались обратно, откуда прибыли. Наша Хельми, бабушкина племянница не уехала, просто решила проверить, на самом ли деле они что-нибудь сделают или просто угрожают. Ее арестовали, увезли в Ленинград под конвоем и посадили в тюрьму с воровками и проститутками, продержали там месяц, а потом был суд, ее приговорили к трем годам условно за нарушение паспортного режима.

– Вот вам Helvetti ^[34]. Родина, – а потом добавил по-русски: – Питвую мать, – и замолчал.

Бабушка давно перестала его пилить за это, все равно никто не поймет, а после приезда из Виркино он почти перестал разговаривать.

Первыми из Кочинова уехали тетя Лиза с Арво, маленькой Тойни и с дедушкой. В деревне Карабзино, где они поселились, жило еще две семьи наших финнов. С одними из них мы жили в Кауттуа. У них была русская фамилия – Марковы, хотя все они говорили по-фински так же, как и мы. Тете Лизе эти Марковы рассказывали, что их пустят домой: им уже обещали выдать паспорта как русским. Она про них говорила, будто познакомилась с какими-то необыкновенными людьми. А про ту вторую семью, которая тоже живет там, в Карабзине, она рассказывала, что во время грозы молния ударила в самовар, когда хозяйка дома Кайсу пила чай и что у нее почернела и онемела рука, но она даже не выронила чашку.

Тети решили, поскольку я несовершеннолетняя, меня не могут заставить работать в колхозе, пасти свиней от зари до заката, тем более что платят за это пятьдесят граммов зерна в день и то только в ноябре. Бабушка придумала для меня более доходное занятие: она начала вырезать из бумаги занавески, а я стала ездить по деревням на велосипеде и менять их на продукты. Раньше я никогда не видела, чтобы она что-нибудь вырезала или тем более рисовала, но оказалось, что она умела вырезать невероятно ажурные рисунки на бумаге и так быстро, будто всю свою жизнь только этим и занималась. Дня за три-четыре она делала несколько десятков бумажных занавесок, почти на всех были разные узоры. Она просила меня заметить, которые из них больше всего понравятся покупателям. Обычно, когда партия занавесок была готова, я отправлялась на велосипеде куда только вздумается. Вначале я ездила по самым близким деревням, а потом все дальше и дальше. И получилось, что на эти продукты мы действительно прожили, пока на нашем участочке выросла картошка и разные другие овощи.

Ежедневно в полдень бабушка ходила в поле доить корову. По дороге домой она как-то разговорилась с Настей Пазухиной, вернее, Настя сама подошла к ней и спросила, вырезает ли она еще занавески и ездит ли ее внучка менять. А потом Настя рассказала ей про богатое село Ильинское, куда она каждую осень ходит за клюквой. Это село далеко отсюда, километров пятнадцать, а может, и больше. Но если на велосипеде, то может это и не так далеко будет туда добраться. Она попросила бабушку передать мне, чтобы я к ней зашла.

С Настей я еще до того, как начала пасти свиней, сажала за рекой картошку. Тепло грело солнце, во время залоги бабы искали вшей в волосах друг у друга. Настя сидела рядом со мной. Она расплела свои длинные белые косы, которые носила вокруг головы, вынула частый гребень и начала вычесывать вшей на черный платок.

Несколько раз она отодвигала густую соломенно-желтую завесу от лица и подолгу в упор смотрела на меня. Я думала, что она хочет меня попросить поискать у нее в волосах, но она спросила:

– А ты что правда в Ленинграде жила? Я ответила:

– Да, а что?

– Я до войны ездила в Ленинград, у меня там жених был. Он после финской войны демобилизовался и устроился на завод работать. Он там жил в общежитии. Меня он тоже хотел устроить на завод, но мне негде было пожить, пока дадут общежитие. Он думал комнату получить и отправил меня на время домой, а потом снова началась война, он без вести пропал, в самом начале войны. Может, в плен попал, может, еще вернется?

Прошла залога, женщины убрали волосы, завязали платки, мы снова начали бросать картофелины во вспаханные борозды, я вспомнила, как во время войны немцы гнали по нашим деревням советских военнопленных. Они были в совершенно оборванной одежде. Мы, ребята, иногда подбрасывали на дорогу морковины и картофелины, они хватали и ели их, как звери, держа обеими руками, будто боялись, что другие отнимут. И бросали-то мы, наверное, чтобы посмотреть, как они едят. Иногда кто-нибудь из них умирал прямо на дороге, и старосты приказывали их хоронить в наших деревнях. Конечно же, они пропадали без вести, кто же знал, кого хоронили, – ни столбика со звездой не ставили, да и имен их не знали. Насыпали холмики, да и те скоро сравнивались с землей. А тех пленных, которые в Финляндии были, раньше нас на Родину отправили. Говорили, что их, как и нас, изменниками Родины назвали и в тюрьму посадили.

Вечером я пошла к Насте. Она долго говорила про то богатое село Ильинское. В прошлом году они получили по триста граммов зерна на трудодень, грибов и ягод там – собирай сколько не лень.

На стене в большой раме было много маленьких пожелтевших фотокарточек. Она пошла раздувать погасший самовар, я начала рассматривать их.

Настя тихо подошла ко мне, указала на парня в сдвинутой на затылок кепке:

– Вот он, Коля. Помнишь, я тебе про него говорила?

Я кивнула и еще раз посмотрела на фото. Видно, он снимался в солнечный день: глаза его были зажмурены, рот улыбался… Мы сели обратно на лавку.

– Ты знаешь, я жду его… Как только он приедет, мы уедем куда-нибудь отсюда, здесь очень тяжело и скучно, никого нет. А если он не вернется, я одна уеду, завербуюсь на завод или на стройку, как до войны вербовались. Может, еще кого-нибудь найду.

Она замолчала, ее выгоревшие густые брови сошлись на переносице, между бровями у нее получилась глубокая борозда, по обеим сторонам которой образовались две небольшие шишки.

– Мне надо еще чан воды натаскать, завтра рано вставать. Настя молчала, я пошла к двери.

Бабушка навырезала много занавесок. Мы решили, что в село Ильинское я поеду в субботу под вечер, переночую у тети Лизы в Карабзино, а оттуда рано утром в воскресенье отправлюсь дальше.

Я приехала, когда она собиралась в баню. Карабзинские финны тоже построили баню. Странно, в их бане угорела только я одна. Может быть, я слишком долго парилась. Меня начало тошнить почти сразу. Я решила пойти подышать воздухом. На улице совсем развезло, вырвало, я свалилась в канаву, как пьяная, вся перепачкалась. Тетя Лиза меня отпаивала молоком, а утром, когда я вышла на улицу, опять сильно заболела голова. Ройне крепко накачал мне шины, и, когда велосипед наскакивал на камешек или на сучок на тропинке, по виску будто ударяло обухом.

Часам к одиннадцати я приехала в какую-то деревню. Очень хотелось пить. Я подъехала к колодцу, чуть подождала. Пришла старуха. Она напоила меня прямо из края ведра и спросила, чья я буду и поинтересовалась:

– Пошто в Ильинское-то едешь?

Я сказала, что еду менять занавески. Старуха непременно хотела посмотреть, что за занавески и сколько я за штучку хочу.

– Сегодня не могу, – сказала я, – нужно доехать до Ильинского, а в следующее воскресенье, если хотите, найдите еще покупателей, я приеду прямо к вам.

Она рукой указала на дом, в котором живет. Я еще раз пообещала ей приехать, подняла с земли велосипед, поставила ногу на педаль и хотела оттолкнуться, но она положила на седло коричневую со вздувшимися венами руку и, хитро сощурившись, проговорила:

– Небось, если долго сидеть на ем, так и натереть может? Я показала ей пружины под седлом, нажала на кожаное седло.

– До войны такой лисепед был у сына председателя сельсовета, – сказала старуха.

Я попрощалась с ней, перекинула ногу через раму и покатила дальше.

Возле первого дома в Ильинском я сошла с велосипеда и пошла по селу. Люди останавливались и смотрели мне вслед. Казалось, что они ждали, когда я к ним обращусь, и они узнают, кто я такая и зачем к ним приехала. Они знали, что я остановлюсь, зачем бы мне иначе сходить с седла, и вообще они знают, что я приехала к ним, дальше ехать некуда, там леса да болота. А мне ужасно хотелось так вот и пройти, ничего не говоря и не останавливаясь. Все же я старалась идти медленно, хотелось найти женщину, которая была бы одна, с одной легче говорить – никто близко в упор не рассматривает со стороны, но все стояли по двое-трое.

Уже был виден конец села, а я все еще искала глазами колодец. К колодцу походят по одному. Но в этом селе я не увидела ни одного колодца. Вдруг меня осенило: надо зайти в дом и спросить, нет ли тут финнов, получится, будто я по делу приехала. А если их здесь нет? Что мне тогда сказать? Но неважно, главное начать разговор. В этих деревнях редко чужие люди появляются, они любопытные. Тут же я подошла к первому же дому. На завалинке сидели две бабы, спрятав руки под полы кофт. Я спросила про финнов. Обе в один голос сообщили, что есть у них финка – Альма Матвеевна с дочкой – счетоводом работает, и обе вместе указали на дом, в котором она живет.

В дом я вошла, как здесь было принято, без стука. Посередине довольно большой, с низким потолком комнаты, стояла высокая костлявая женщина с большими серыми глазами. Я поздоровалась с ней по-фински. Она воскликнула: «Herranen aika, suоmalainen! Isiukaa!» ^[35]. И начала расспрашивать, откуда я, с каких мест из-под Ленинграда. Оказалось, что она когда-то училась у моего отца, но не кончила техникума, поскольку его закрыли, а в русский техникум она не могла поступить – не знала языка. Я объяснила, где и с кем я сейчас живу. Она спросила:

– Почему Вы живете с тетями? Что с Вашей мамой?

Я ответила, что с ней то же самое, что и с отцом.

– Моего мужа тоже тогда же… Я и вернулась-то из Финляндии из-за него, казалось: а вдруг жив? Теперь-то все понятно – на воле нечего есть…

Говорила она полушепотом, хотя сама сказала, что со времени приезда сюда не слышала родного языка и, казалось бы, никто нас не понимает, да и в доме никого, кроме нас, не было. Потом она вскочила с места, спросила, чего я хочу: пить или есть? Я ответила, что сейчас ничего пока не хочу, а приехала я сюда менять бумажные занавески. Она хлопнула себя по бокам:

– Ну, конечно же, менять, кто ж сюда так просто приедет… Показывай, что у тебя? Я пойду баб позову и мою дочку Кертту сейчас с улицы кликну, пусть побудет с вами, пока я народ соберу.

В комнату скоро после ухода Альмы Матвеевны вошла девочка лет девяти-десяти с желто-белыми длинными косами и с такими же большими серыми глазами, как у ее мамы. Она поздоровалась по-русски, села со мной на лавку и начала накручивать на палец кончик косы. Я по-русски спросила, в каком классе она учится. Она ответила:

– Во втором. Но во второй класс меня взяли условно, я не знала ни одного слова по-русски. А теперь я финский начинаю забывать. Мама обещала с будущего года со мной начать читать по-фински. Правда, у нее одна только книжка, и та не для детей, случайно уцелела. Мама ею банки с маслом переложила, чтобы не разбились, другие финские книги отобрали в Кесовой Горе.

Вошла Альма Матвеевна с бабами и спросила у меня: «Paljоn sä niist tahоt?» ^[36]. Я ответила. Она чуть добавила цены. Бабы начали прикладывать занавески к окнам и тут же все раскупили. Альма Матвеевна разожгла плиту. Я начала укладывать свою добычу по местам. У меня получился мешочек ржаной муки, куски хлеба, тридцать пять штук яиц и мешок картошки. Я не знала, как мне все это теперь довезти хотя бы до тети Лизы. Альма Матвеевна предложила оставить картошку и приехать как-нибудь в другой раз. Но у нас дома кончилась картошка. Колхоз выделил кусок земли, и мы посадили почти целый мешок в землю. Я сказала ей, что у меня есть веревка, мешок можно привязать к раме велосипеда, это не очень трудно. Я дойду до Карабзино, там у меня тетя живет. Оставлю у нее мешок, брат мой вечером заедет за ним.

Альма Матвеевна поставила на стол чугунок с горячей картошкой, принесла соленых груздей и сметану. Грузди были настоящие, хрустели, я таких вкусных никогда и не ела. А потом мы начали приглашать друг друга в гости. Альма Матвеевна сказала, что непременно придет и чтобы мы пришли к ней осенью – пойдем за грибами и ягодами. «У нас этого добра здесь полно», – похвастала она.

Вдруг я услышала – кто-то звонит в звонок велосипеда, я вышла на крыльцо. Мальчишки пустились врассыпную. Вышла Альма Матвеевна – мы поставили велосипед в коридор. Я переночевала у нее. Рано утром она помогла мне привязать мешок к раме, хлеб и муку мы прикрепили к багажнику, корзинку с яйцами я повесила на руль велосипеда.

Давно не было дождей, колеса телег размяли дорогу в пыль. Пришлось идти по тропинке на обочине, но здесь попадались канавки и бугорки, велосипед мой был очень тяжелый, трудно было удержать равновесие. До той деревни, где я пила воду, я как-то добралась, но за деревней был овраг. Я совершенно обессилела, спуская велосипед в овраг, а когда, отдохнув, я хотела поднять его наверх со дна оврага, мешок съехал набок, пришлось отвязать его и высыпать часть картошки на землю. Притащив волоком мешок, я так устала, что не в силах была встать с земли. Начало темнеть, надо было торопиться. Я перетаскала в платке отсыпанную часть картошки, принесла корзину с яйцами и мешочек с мукой, прислонила велосипед к дереву и хотела привязать обратно к раме мешок. У меня ничего не получалось: то мешок сваливался, то велосипед падал. Наконец я догадалась привязать картошку к раме лежащего велосипеда, потом встала на колени, чуть приподняла мешок, подсунула под него правое плечо и подняла с земли вместе с велосипедом. Я прислонила его к дереву. Чуть передохнув, отправилась по той же пыльной вязкой дороге в темноте в Карабзино.

Возле тети Лизиного крыльца я кое-как сняла корзину с яйцами с руля, с грохотом свалила велосипед на землю, мои ноги так дрожали в коленях, что я еле переступила через высокий порог тети Лизиного дома. В комнате было темно, откуда-то, будто издалека, тети Лизин голос проговорил:

– Я думала ты прямо домой проехала.

– Накорми ее и уложи спать, наверное, устала, – раздался дедушкин голос где-то совсем рядом.

– Дай попить, – попросила я.

Тетя Лиза, тяжело ступая на пятки, прошла на кухню. Тихо звякнул ковш о край ведра. Я взяла обеими руками мокрый железный ковш. Капли холодной воды падали на ноги. Меня передергивало, как передергивает лошадь, когда бросаешь на нее горстью воду. Тетя Лиза внесла туго набитый соломой матрац, бросила его на пол. Принесла кринку молока и ватрушку. Я откусила кусок ватрушки, выпила полкружки молока и прямо, не раздеваясь, свалилась на матрац.

Утром было больно шевельнуться – все тело болело, будто меня цепами измолотили. Картошку я оставила у тети Лизы. Со ступеньки крыльца я с трудом перекинула ногу через раму велосипеда, нажала на педаль и покатила домой. «Пока все на работе, бабушка размассирует меня – пройдет», – думала я по дороге. Еще издали я увидела старух у нашего дома. Я подошла с велосипедом ближе к толпе. Ктото сказал: «Обворовали вас». Воры влезли через окно в ту холодную комнату, в которой никто не жил, там у нас лежали вещи. Они взяли чемодан с лучшей тетиной одеждой, которую она берегла на тот случай, если ей опять удастся устроиться учительницей. Вечером после работы собрались наши соседи, советовали милиционера из Кесовой горы позвать, но в то же время говорили, что ничем этот милиционер не поможет. А когда соседи ушли, пришла тетя Паша и сказала, что обворовали нас Анны Павловны родственники, что в деревне все это знают и чтобы мы все же позвали милиционера, пусть он их обыщет. Но тетя ответила ей, что не пойдет за милиционером: если они украли, то и спрятать сумеют. А Паша говорила, что у них там есть собака – отыщет. Когда она вышла, тетя Айно покачала головой:

– Сама, по своей воле я к ним никогда не обращусь, пусть хоть все пропадет.

* * *

Младшей тете Айно опять пришла повестка в кесовогорское МВД. На этот раз она решила взять меня с собой. Ей казалось, что больше она не вернется. Перед тем как выйти из дома, она поцеловала спящего Женю. Он проснулся, обнял ее, тетя постояла у его постели, слезы капали на его одеяло. Он отвернулся к стенке и снова заснул, а бабушка усадила нас на лавку возле окна, достала Евангелие, начала читать о суде, о том, что каким судом судите, таким и судимы будете, но как-то это не подходило нам. Она закрыла книгу, схватилась руками за голову и заплакала. Мы встали и пошли к двери.

Было голубое июльское утро. Тетя несла в руках черную сумку, я – белый узелок с продуктами. Мы шли босиком по теплому песку в сторону Кесовой горы. По дороге нам встретилась цыганка. Тетя решила погадать. Та заговорила про казенный дом и про крестовый интерес. Тетя не дослушала, дала ей пятерку, и мы отправились дальше. В Кесовой горе мы вошли в серое бревенчатое здание.

В полутемном коридоре сидел человек с деревянной ногой, он был в военной форме. Тетя показала бумажку, которую принесла почтальонша. Он сказал:

– Погодите здесь, – и с бумажкой ушел в другой конец коридора. Скоро он вышел, махнул тете рукой, крикнул: – Девочка пусть останется там, а вы пройдите!

Тетя ушла, я села на длинную деревянную лавку. наверное, прошло несколько часов. Пришел другой человек, сменил одноногого.

Я встала, все тело одеревенело. Я тихо вышла на крыльцо.

На улице было жарко. Возле крыльца рос куст жасмина, я потрогала листик пальцами, он был шершавый и теплый. Под кустом, зарывшись в песок, напустив желтую пленку на глаза, сидела курица. Деревянные ступени крыльца жарко грели подошвы. Я пошла по твердо утоптанной тропинке к дороге, встала у канавки, обернулась назад. Комок сдавил горло. Я быстро вернулась в коридор, села на прежнее место, пока тот, возле стола, не сказал:

– Иди домой, девочка, мы закрываем учреждение.

Я подошла к нему и спросила:

– Передайте это моей тете, – я показала рукой на ту дверь, куда утром ее провал одноногий. Он взял узелок и скрылся за дверью.

Я вышла на улицу, постояла у крыльца и направилась к базару. Там я положила ладони на серые доски прилавка, они были теплые от дневного солнца. Надо быстро бежать к бабушке, но я не могу…

Я боюсь ее. Она заплачет, я не могу видеть ее лица. Я пошла в сторону вокзала. В зале ожидания было битком набито народу. Я села на пол возле стенки и задремала, но скоро пришел милиционер и начал расталкивать спящих, повторяя: «Спать нельзя, здесь вам не дом отдыха». Я, видимо, что-то видела во сне, потому что сидевшая рядом женщина, толкнув меня в бок, прошипела: «Тише ты, не ори, ноги прибери». Наверное, я во сне толкнула ее. Милиционер ушел, я снова задремала. Теперь вошла, громыхая ведрами, уборщица. Она принялась разбрызгивать воду веником. Люди начали карабкаться с пола. Снова вошел милиционер, распахнул дверь и начал всех выгонять на улицу. От сидения на твердом полу все тело ныло, рот не закрывался – скулы сводило от зевоты, на улице начало лихорадить.

В голове крутились всякие обрывки снов, показалось, что я должна скорее бежать в тот дом. Я пошла в гору. Начало рассветать, поднялся большой оранжевый шар солнца. Я поняла, что еще очень рано и повернула назад. На вокзальных часах было начало шестого. В зале ожидания снова все спали на прежних местах. Я села на пол и тут же задремала. Приснился странный сон, будто за той рябой курицей, которая сидела под кустом жасмина, несся белый петух, и у него было лицо того одноногого, и рука у него была, хотя и маленькая и вся в перьях, но вроде бы человеческая, а в руке он держал пистолет и орал во все горло: «Арестую к е… матери, остановись, курва чертова!». А перья его разлетались по ветру. Петух стрельнул. Я открыла глаза, посмотрела на часы: было около восьми. Снова вошел милиционер. С порога он крикнул:

– А ну давайте, вылезайте на солнышко!

Люди, будто после корабельной качки, шатаясь, начали выходить. У всех были заплывшие глаза, пожелтевшие лица. Возле бака с кипятком образовалась очередь. Но пить кипяток было невозможно без своей посудины – кружка была алюминиевая, да к тому же на цепочке: ни остудить, ни вынести ее было невозможно, а из очереди подгоняли: «А ну, девочка, не задерживай, кружку и ложку свою должна иметь, коль в дорогу собралась». Женщина, которая ночью на меня ворчала, дала мне свою баночку.

Я попила теплой, отдававшей железом воды и вышла на улицу. От воды в животе сильно заурчало, вспомнила, что ничего не ела со вчерашнего утра.

Я быстро пошла в гору к тому серому дому. Но оказалось, что учреждение еще было закрыто. Я села на крыльцо. Мимо деловито прошла вчерашняя курица. Вспомнился сон, я начала думать, к чему бы это. Но получалось, что абсолютно ни к чему такой дурацкий сон.

К тому же я не знала, что случилось с курицей, осталась ли она жива после выстрела.

Наконец дверь изнутри отворилась. Я встала и прошла на свое место в коридоре. За столом сидел тот же одноногий. Опять вспомнился сон: у этого типа действительно какое-то петушиное лицо. Странно, я подумала о нем, и он посмотрел на меня своими маленькими пустыми птичьими глазами. Вдруг больно защемило в груди, в голове засверлило: «Что же они сделали с моей тетей?». Хотелось встать, подойти к нему и свернуть его длинную пупырчатую шею. Но он ужасно закричит, прибежит много народу и придет военный с револьвером. Я закрыла глаза, сосчитала до десяти, прочитала «Отче наш», а потом подошла к нему и сказала, что я очень хочу есть, и что я вчера отдала тете узелок с едой, не может ли он сходить и попросить у нее что-нибудь. Он встал и вышел в ту же дверь, куда вчера ее провел. Вернулся он быстро с узелком. Я развязала его и увидела, что тетя съела часть картофельного пирога и немного творога. Значит, она здесь. Но что же с ней делали там всю ночь?! Я поела, снова подошла к тому «петуху» и спросила: