Текст книги "После России"

Автор книги: Ирма Кудрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

22 октября около 7 часов утра ко мне явились четыре инспектора полиции и произвели обыск, захватив в комнате мужа его бумаги и личную переписку. Затем я была приглашена в Сюрте насьональ, где в течение многих часов меня допрашивали. Ничего нового о муже я сообщить не могла».

Легко вообразить, с каким разнообразием чувств читала и обсуждала это интервью во всех уголках Парижа русская эмигрантская публика!..

Сразу же после появления интервью в Ванв примчался встревоженный Фондаминский. Позже он рассказывал друзьям, что Марина Ивановна в отчаянии повторяла ему одно и то же: «Этого не может быть». Она готова была поклясться, что Сергей Яковлевич ни при каких условиях не мог быть замешан в «кровавом деле»…

Итак, полиция опоздала: Эфрон исчез из Парижа за десять дней до того, как к нему пришли с ордером на обыск.

Просчет ли то был со стороны Сюрте насьональ?

Или, наоборот, просчитанное «опоздание»?

Ибо Сергей Яковлевич рассказывал потом близким людям, что в течение двух-трех недель до его побега за ним была учреждена откровенная слежка, – и шедший по пятам сыщик при всяком удобном случае отворачивал лацкан своего пиджака, демонстрируя полицейский значок.

То есть Эфрона предупреждали и подгоняли: пора уезжать! опасность!

Французская полиция явно не хотела новых арестов – она не хотела никаких осложнений с советским посольством в Париже…

Однако Сергей Яковлевич уже не распоряжался своей судьбой.

Он ждал указаний начальства.

В первых числах октября в полицейском участке Исси-ле-Мулино длительному допросу был подвергнут сподвижник Эфрона по службе в зарубежных советских органах НКВД Николай Клепинин. Полиция разыскивала, вообще-то говоря, не его самого, а его родственника – Вадима Кондратьева, «засвеченного» полицией в Швейцарии как раз в день убийства Рейсса, прямо около машины, брошенной убийцами. Тогда он сумел как-то выкрутиться – и уехал во Францию. А там – прежде чем исчезнуть – спокойно навестил свою родню в Исси-ле-Мулино.

Но на следующий же день после допроса Клепинина семья Эфронов покинула свою квартиру в Ванве и переселилась к давним своим знакомым, супругам Сцепуржинским.

Спустя неделю все вместе на машине Сцепуржинского, работавшего таксистом, направились в Руан. По одной из версий, Сергей Яковлевич простился там с женой и сыном и отправился на машине дальше. По другой, прощание получилось более скомканным: посреди дороги, не доезжая до Гавра, Эфрон неожиданно выскочил из машины и пропал в придорожных кустах.

А Марина Ивановна и Мур вернулись в Париж.

Вернувшись, они нашли подарок, заботливо приготовленный Сережей – накануне Цветаевой исполнилось сорок пять лет, – и записку. Записка свидетельствует: супруги простились друг с другом с той сердечностью, какая соединяла их в лучшие годы.

«Мариночка, Мурзил, – писал Сергей Яковлевич. – Обнимаю вас тысячу раз. Мариночка – эти дни с вами самое значительное, что было у нас с вами. Вы мне столько дали, что и выразить невозможно. Подарок на рождение!!! Мурзил – помогай маме».

И вместо подписи – рисунок головы льва.

Сопоставим теперь некоторые даты.

Эфрон отбыл из Гавра на пароходе «Андрей Жданов» 10 октября 1937 года.

А прямо накануне, 9 октября, на улице Лас-Каз состоялось собрание, наделавшее много шума. Выступивший на нем Борис Прянишников познакомил пришедших с собранными им фактами и документами, касающимися деятельности НКВД СССР по разложению русской эмиграции. Собравшимся предстала впечатляющая и зловещая картина. Прянишников обвинил, в частности, в прямых связях с советской разведкой ряд функционеров Общевоинского союза. Были названы фамилии генералов Скоблина, Шатилова и некоторые другие.

Спустя несколько дней Прянишников выступил с тем же докладом еще в Виши, Балансе и Марселе.

Всю ближайшую неделю событие комментировали эмигрантские газеты. В очередной раз за эту осень русский Париж был ввергнут в шоковое состояние. Нетрудно себе представить настроение сотрудников советских учреждений, размещавшихся в столице Франции.

Итак, вот даты: 9 октября – доклад Прянишникова, 10-го – спешный отъезд из Парижа группы русских эмигрантов, сотрудничавших с советской разведкой…

Случайное совпадение? Вряд ли.

Но почему же именно Эфрон попал в эту группу высылаемых за пределы Франции сотрудников НКВД? Почему его имя через некоторое время стало чуть не главной мишенью улюлюканья эмигрантской прессы?

Дело просто: именно его имя назвала в своих самых первых показаниях Рената Штейнер. Назвала как имя человека, который завербовал ее для неких особых поручений.

Рената Штейнер

История Ренаты была достаточно характерной.

В 1934 году во время туристской поездки в Москву она вышла замуж за советского подданного, сотрудника НКВД Малиенко. Вернувшись в Париж, обратилась в советское посольство за помощью: она хотела теперь уехать к мужу навсегда. Посольство направило ее в «Союз возвращения на родину» – под надзор и в распоряжение Эфрона.

Терпеливо и приветливо Сергей Яковлевич разъяснил ей то, о чем не раз писал редактируемый им журнал «Наш Союз», то есть: что СССР принимает в число своих граждан не всех, кто того захочет, принимает страна только тех, кто делом подтвердил свою преданность советскому режиму. Штейнер согласилась на эти условия. И в 1936 году, а также в начале 1937-го выполняла поручения Эфрона – занималась слежкой за некоей супружеской парой. И только позже узнала, что то был сын Льва Троцкого Лев Седов с женой. А летом 1937 года ее включили в группу, разыскивавшую некоего сбежавшего предателя. Его имени ей, естественно, тоже не назвали. Но это и был Рейсс.

Только теперь, более чем полвека спустя, можно оценить реальные обстоятельства этого убийства. Вкратце они таковы.

После ареста Ягоды в апреле 1937 года в Советском Союзе начались массовые репрессии среди сотрудников НКВД. Ежов менял кадровый состав, уничтожая «шпионов Ягоды» в собственных рядах. Коснулось это и зарубежных сотрудников НКВД. Из Европы в Москву к лету 1937 года было отозвано около сорока таких сотрудников. Однако пятеро отказались вернуться, понимая, что вернутся на смерть или – в лучшем случае – в застенок.

Один из этих пятерых – о нем сейчас и идет речь – 14 июля 1937 года написал в Москву, в Центральный Комитет партии большевиков гневное письмо. Он заявлял в нем о своей решимости порвать с режимом Сталина, запятнавшим себя убийствами людей, преданных делу революции.

Настоящее имя автора письма было Игнас Порецкий, однако коллеги знали его под именем Рейсса или Людвига, – сотрудники секретных служб всегда жили и работали под условными именами. Польский коммунист, опытный разведчик, Рейсс как раз летом 1937 года получил в Париже свое последнее назначение: он стал резидентом НКВД во Французской республике. Но к этому времени он уже слишком много знал о том, что происходит в Москве, и не пожелал покорно являться туда на заведомую расправу.

Игнас Рейсс

«Я шел вместе с Вами, – писал Рейсс в письме, – ни шагу дальше. Наши дороги расходятся! Кто теперь еще молчит, становится сообщником Сталина и предателем дела рабочего класса и социализма… Близок день суда международного социализма над всеми преступлениями последних десяти лет. Ничто не будет прощено… Процесс этот состоится публично, со свидетелями, многими свидетелями, живыми и мертвыми; все они еще раз заговорят, но на сей раз скажут правду, всю правду. Они явятся все – невинно убиенные и оклеветанные, – и международное рабочее движение их реабилитирует, всех этих Каменевых и Мрачковских, Смирновых и Мураловых, Дробнисов и Серебряковых, Мдивани и Окуджава, Раковских и Нинов, всех этих “шпионов и диверсантов, агентов гестапо и саботажников”. <…> Я больше не могу. Я возвращаю себе свободу. Назад, к Ленину, его учению и делу…»

Однако письмо Рейсса, переданное им для отправки в Москву через своего коллегу Вальтера Кривицкого в парижское отделение НКВД, не было никуда отправлено, а вскрыто здесь же. Может быть потому, что как раз в эти месяцы в Париже находился крупный функционер ИНО НКВД С. М. Шпигельглас, приехавший для того, чтобы подготовить «чистку» в рядах зарубежных советских коллег.

Итак, письмо было вскрыто не в ЦК партии, а в Париже, – и с этого момента начала свою работу специальная оперативная группа НКВД. В нее вошли два кадровых террориста НКВД – Борис Афанасьев и Виктор Правдин; с некоторых пор их прикрывало гражданство Монако, паспорта они имели на имена Франсуа Росси и Шарля Мартинья. Кроме них в группу преследования вошли швейцарская подданная Рената Штейнер, француз Жан-Пьер Дюкоме, а также русские эмигранты, жившие во Франции, Димитрий Смиренский и Вадим Кондратьев.

Еще в декабре 1936 года Ежов образовал Управление специальных операций, подчиненное лично ему. «В его задачи, – пишет Александр Орлов в книге «Тайная история сталинских преступлений», – входило выполнение за рубежом личных поручений Сталина, которые не могли быть поручены кадровым энкаведистам. В состав управления входили подвижные группы, укомплектованные террористами и разъезжавшие по разным странам с целью убийства лидеров зарубежных троцкистских партий, а также сотрудников НКВД, отказавшихся вернуться на родину».

Расправа с Рейссом не была исключением: политические убийства за рубежом начались еще в 1926 году убийством Симона Петлюры в Париже. За полгода до Рейсса был убит в Булонском лесу «невозвращенец» Навашин; спустя несколько месяцев, в Бельгии, другой «невозвращенец» – Агабеков… Но в случае с Рейссом все было сработано слишком уж неаккуратно: впервые полиции удалось арестовать ряд участников убийства, и впервые на допросах были названы имена людей, сотрудничавших с советским посольством в Париже…

Этих-то людей и поспешили объявить главными во всей этой грязной истории.

Цветаевой пришлось давать показания дважды: сразу после обыска, 22 октября, и еще раз, спустя несколько недель, – 27 ноября 1937 года.

Особенно долгим был первый допрос – с утра до вечера. Однако протокол, который вел судебный следователь Бетейль, не слишком длинен. Цветаевой показывают фотографии разных лиц, спрашивают о служебной деятельности и политических взглядах ее мужа. Она называет его журналистом, регулярно печатающимся в журнале «Союза возвращения» – «Наш Союз». Муж ходил туда на работу ежедневно, утверждает она, несколько лет подряд. Его взгляды со времени участия в Белой армии сильно изменились: они начали «леветь» еще в Чехословакии. Мне кажется, добавляет Цветаева, что уже два-три года как муж «стал сторонником русского режима».

На предъявленных ей фотографиях она узнала Вадима Кондратьева, которого года два назад встречала в доме своих давних знакомых Клепининых, узнала также Познякова, гимназического товарища мужа, фотографировавшего несколько раз ее сына. Ее спрашивают о Смиренском, о Чистоганове, о Штейнер, о Дюкоме, – их она не знает.

Да, она слышала об убийстве Рейсса. И эта акция вызвала у них с мужем чувство возмущения, ибо, говорит Цветаева, «оба мы осуждаем насилие, с какой бы стороны оно ни исходило». Она подтверждает алиби Эфрона: с 12 августа по 12 сентября, говорит она, он безотлучно был с ней и сыном на юге Франции, в Лакано-Осеан, на вилле «Ку де Рули»…

На ноябрьском допросе ей снова предъявят фотографии и некие телеграммы – старые, от января 1937 года, для опознания почерка. Цветаева отвечает уклончиво: она не уверена, что это рука Эфрона. Но она предоставляет в распоряжение полиции несколько писем Сергея Яковлевича для графологической экспертизы.

Что это были за телеграммы?.. Скорее всего, полиция сличала почерк в них с тем, который был на телеграмме, посланной из Парижа в Лозанну в те самые дни, на имя Кондратьева.

Одна была подписана именем «Михаил», и Марину Ивановну спрашивают, не знает ли она – кто это. Цветаева отвечает, что знает одного Михаила: это сын хозяев пансиона в Верхней Савойе, где их семья часто проводит лето. Его фамилия Штранге.

Момент поразительный! И он, может быть, наиболее убедительно свидетельствует о полной неосведомленности Цветаевой в делах мужа.

Как подтвердили теперь полицейские архивы тех лет, и Штейнер, и Смиренский, и Дюкоме говорили на допросах, что летом 1937 года их передали в подчинение некоему Михаилу, с которым они встречались, но фамилии которого не знали. Оттого и возник у полиции этот вопрос к Цветаевой, – ведь до лета все трое получали разные задания от Эфрона! Но все трое – независимо друг от друга – давали теперь описание «Михаила», совсем не подходившее к облику Сергея Яковлевича: «довольно крепкого телосложения, рост около 175 см, бритый (без бороды). Носил фетровую шляпу, выглядел человеком воспитанным, говорил по-французски и по-русски, но по-русски не чисто». Петер Хубер, работавший в 1990 году в полицейском архиве Гуверовского института социальных проблем (Калифорния, США), склоняется к мнению, что портрет характеризует именно Михаила Штранге. Этот человек, благополучно вернувшийся после окончания Второй мировой войны в Советский Союз (и мирно прослуживший тут до самой своей кончины в 1977 году), по мнению Хубера, мог быть «координатором» действий группы, образованной для розысков и убийства Рейсса. Но это всего лишь предположение, не больше.

Молодой Штранге не раз упоминался Мариной Ивановной в ее письмах 1936 года к Анатолию Штейгеру. Те письма писались как раз в замке Арсин в Верхней Савойе, в те дни, когда Цветаева часто виделась там с сыном хозяев пансиона. Он был симпатичен ей своей серьезностью, увлеченностью поэзией и проблемами истории; она называла его в письмах «своим умственным другом»… Разумеется, она не стала бы упоминать его имя каким бы то ни было властям, если бы знала что-либо его компрометирующее!..

Материалы следственного дела Эфрона, заведенного позже в Москве, подтвердили только то обстоятельство, что Сергей Яковлевич действительно завербовал Михаила Штранге в советскую разведку. Однако на фотографиях Штранге – человек явно низкорослый, а по свидетельству тех, кто знал его уже в советский период его жизни, русская речь его была абсолютно чистой – без малейшего акцента…

Заметим: в воспоминаниях Слонима приведены другие подробности допроса Цветаевой. Марк Львович знает их со слов самой Марины Ивановны. А она рассказывала друзьям больше всего о том, что в протоколах допросов не могло сохраниться.

Слоним пишет: «Во время допросов во французской полиции (Сюрте) она все твердила о честности мужа, о столкновении долга с любовью и цитировала наизусть не то Корнеля, не то Расина (она сама потом об этом рассказывала сперва М. Н. Лебедевой, а потом мне). Сперва чиновники думали, что она хитрит и притворяется, но когда она принялась читать им французские переводы Пушкина и своих собственных стихотворений, они усомнились в ее психических способностях и явившимся на помощь матерым специалистам по эмигрантским делам рекомендовали ее: “эта полоумная русская” (cette folle Russe)».

Ариадне Берг Цветаева написала письмо 26 октября, то есть спустя две недели после побега Эфрона из Франции и четыре дня спустя после первого допроса в Сюрте насьональ.

«Сейчас больше писать не могу, – читаем в этом письме, – потому что совершенно разбита событиями, которые тоже беда, а не вина. Скажу Вам, как сказала на допросе: C’est le plus loyal, le plus noble et le plus humain des hommes. – Mais sa bonne foi a pu être abusée. – La mienne en lui – jamais». [19]19
  C’est le plus loyal, le plus noble et le plus humain des hommes. – Mais sa bonne foi a pu être abusée. – La mienne en lui – jamais. – Это самый преданный, самый благородный, самый человечный из людей. – Но его доверие могло быть обмануто. – Мое к нему останется неизменным ( фр.).


[Закрыть]

(Кажется, что Цветаева даже гордилась этой формулой, которую она нашла, защищая честь мужа от обвинений, представлявшихся ей чудовищным недоразумением. Перед лицом палача уже в другой стране, на своей родине, – в письме к Сталину, написанном через два года, в декабре 1939-го, – она повторит другими словами ту же мысль: «Я не знаю, в чем обвиняют моего мужа, но знаю, что ни на какое предательство, двурушничество и вероломство он не способен. Я знаю его: 1911–1939 гг. – без малого 30 лет, но то, что знаю о нем, знала уже с первого дня: что это человек величайшей чистоты, жертвенности и ответственности. То же скажут о нем и друзья и враги».)

Слов о благородстве мужа, сообщенных в письме к Берг, мы также не находим в протоколах, обнаруженных в архивах. Не зафиксированными, естественно, оказались в официальных текстах и «поэтические чтения» Марины Ивановны перед лицом парижских следователей.

Это, однако, вовсе не означает, что то и другое – плод фантазии поэта.

Благородство и бескорыстие – в этих чертах Сергея Яковлевича она была неколебимо уверена при всех разногласиях и конфликтах, какие между ними возникали. «В его лице я Рыцарству верна», – писала она еще совсем юной, в первых стихах, посвященных мужу. «Если бы Вы знали, – сказано и в ее письме 1914 года Василию Васильевичу Розанову, – какой это пламенный, великодушный, глубокий юноша!» В годы Гражданской войны она называла его «белым лебедем» и воспела в образе святого Георгия, спасающего людей от злого змия. Не разделяя евразийских увлечений Эфрона в двадцатые годы, она все же с гордостью писала Тесковой в 1929-м, что его называют «совестью евразийства». И нам сейчас не столь уж важно, так ли это было на самом деле.

5

В эмигрантских кругах, и прежде не баловавших Цветаеву своими симпатиями, естественно, не мог не возникнуть вопрос, насколько она была осведомлена о характере деятельности своего мужа. Пример любимицы «русского Парижа» популярнейшей певицы Надежды Плевицкой вызывал невыгодные для Цветаевой ассоциации. Дело в том, что Плевицкая – жена генерала Скоблина, сыгравшего роль пособника в похищении Миллера, на допросах в полиции упорно пыталась обеспечить своему мужу алиби. Вскоре, однако, со всей очевидностью обнаружилась ложность ее показаний. Плевицкая была арестована и в 1938 году приговорена к двадцати годам каторжных работ.

Конечно, Цветаева знала то, чего не знать было нельзя: об активной работе мужа в «Союзе возвращения», о контактах его с советским посольством, через которое шли все хлопоты об отъездах на Родину. Знала о его участии в испанских делах. Но куда он уезжал, с кем встречался – это было его дело. И можно быть уверенным, что Эфрон, превосходно знавший жену, ни о чем большем с ней и не пытался откровенничать. Ему наверняка памятна была та яростная вспышка гнева, с какой обрушилась Цветаева на «правого» евразийца Н. Н. Алексеева, когда тот, еще в 1929 году, обвинил Эфрона в связях с чекистами. Он знал и о возмущенной реакции жены на похищение генерала Кутепова в 1930 году. («А у нас украли Кутепова, – сообщала она тогда в письме Ломоносовой. – По мне – убили».)

Потрясение, испытанное Цветаевой, когда она узнала об обвинениях, выдвинутых против ее мужа, отмечено всеми мемуаристами.

Марк Слоним пишет: «Все, что ей пришлось пережить этой страшной осенью, надломило М. И., что-то в ней надорвалось. Когда я встретил ее в октябре у Лебедевых, на ней лица не было, я был поражен, как она сразу постарела и ссохлась. Я обнял ее, и она вдруг заплакала, тихо и молча, я в первый раз видел ее плачущей. <…> Меня потрясли и ее слезы, и отсутствие жалоб на судьбу, и какая-то безнадежная уверенность, что бороться ни к чему и надо принять неизбежное. Я помню, как просто и обыденно прозвучали ее слова: “Я хотела бы умереть, но приходится жить ради Мура; Але и Сергею Яковлевичу я больше не нужна”».

Она ошибалась в этом последнем утверждении, продиктованном чувством отчаяния и покинутости.

Спустя всего два года она уже стояла в очередях к тюремному окошку, где принимали передачи для заключенных; добывала деньги для этих передач – переводами и распродажей вещей. Готовила теплую одежду на этап, писала прошение на имя Берии, составляла текст письма и телеграммы Сталину, отправляла ободряющие письма дочери в лагерь…

Между тем имя Эфрона продолжало мелькать на страницах «Последних новостей», «Возрождения», «Иллюстрированной России».

Его связь с советским посольством в Париже была широко известна в эмигрантских кругах. После отъезда дочери в СССР Сергей Яковлевич ее не скрывал. По теперь показаниями арестованных он оказался скомпрометированным настолько, что уже не представлял интереса для советских спецслужб в Париже. Он не только не мог быть теперь полезен им во Франции, но становился потенциально опасен; вызов Клепинина в префектуру явно устрашил сотрудников НКВД в парижском посольстве. Ибо и Клепинин и Эфрон знали многое и многих. Потому-то оба (а с ними и еще несколько секретных сотрудников из числа эмигрантов) и получили приказ начальства: немедленно отправляться в Гавр, сесть там на советский пароход – и навсегда покинуть Францию.

Внезапное исчезновение Эфрона встречено в эмигрантской прессе однозначно: сбежал – значит, виновен!

«Ныне есть все основания полагать, – уверенно писала газета «Возрождение» в номере от 29 октября 1937 года, – что между ним (Эфроном. – И. К.) и Скоблиным (обвинявшимся в пособничестве по делу похищения генерала Миллера. – И. К.) существовала определенная связь и что Эфрон по поручению ГПУ принимал участие в “мерах по ликвидации нежелательных элементов”».

Это были «соображения», не факты. Но неискоренимая людская любовь к немедленным ответам и немедленно найденным виновникам обеспечила результат: версия была тут же принята как неопровержимая.

«Побег» Эфрона вполне устраивал и французскую полицию. Дело, которым она и так занималась крайне неохотно, не желая портить отношения с Советским Союзом, теперь могло считаться законченным, – во всяком случае, на стадии поисков виновных. Можно было утверждать, что убийцы обнаружены, но – вот незадача! – скрылись.

На самом деле подлинные убийцыскрылись почти сразу после совершения убийства.

Уже в 1996 году важную подробность сообщила мне дочь советского резидента в Риме (в тридцатые годы) Инна Рубина. Вместе с отцом она возвращалась в Советский Союз пароходом, уходившим из того же Гавра, – то было самое начало сентября 1937 года. Среди пассажиров она узнала и хорошо запомнила двух людей, которых не раз встречала раньше у отца: С. М. Шпигельгласа и Гертруду Шильдбах. Участие их в убийстве Рейсса теперь уже неоднократно подтверждено. (Шильдбах находилась непосредственно в той машине, где был застрелен Рейсс.) Легко предположить, что тем же пароходом в СССР возвращались и другие непосредственные участники «лозаннской акции», «зубры» НКВД – Борис Афанасьев и Виктор Правдин. Они были вывезены из опасной зоны буквально через два-три дня после совершения убийства, – а не через месяц с лишним, как Эфрон!

Борис Афанасьев

Прошло не слишком много времени, и свою лепту внесла в дезинформационную кампанию вдова убитого: она написала о событиях в Лозанне так, будто уже тогда отчетливо видела все нити и пружины случившейся трагедии и знала в лицо и по именам тех, кто принимал в этом участие… В свое время Алексей Эйснер предостерегал меня от доверия к книге Елизаветы Порецкой, теперь переведенной на русский: слишком многое там сказано категорично и безапелляционно, но – с чужих слов, по чужим предположениям!

Трое арестованных по «делу Рейсса»: Штейнер, Смиренский и Дюкоме – вовсе не держались на допросах стоически и рассказали многое, но все трое решительно отрицали участие Эфрона в «акции». Однако эти их утверждения не просочились на страницы взбудораженной прессы. Зато просочилось другое: именно то, что все трое были до лета 1937 года связаны с Эфроном и время от времени выполняли его задания.

Виктор Правдин

Непричастность Эфрона к убийству в Лозанне подтвердила и недавно вышедшая, сначала на Западе, а затем и у нас, книга воспоминаний бывшего начальника Четвертого управления НКВД Павла Судоплатова. В этой книге («Разведка и Кремль. Записки нежелательного свидетеля». М., 1996. С. 56–57) автор пишет: «Ликвидация Рейсса была выполнена двумя агентами: болгарином (нашим нелегалом) Афанасьевым и его шурином Правдиным в Швейцарии». И далее: «Слухи о том, что Сергей Эфрон, муж знаменитой русской поэтессы Марины Цветаевой, участвовал в передаче Рейсса в руки НКВД, являются чистым вымыслом. Эфрон, работавший на НКВД в Париже, не располагал никакими сведениями о местонахождении Рейсса».

Судоплатов знал прямых убийц лично. Он встретился с ними в Москве сразу жепосле свершения «акции». Афанасьев, по сведениям Судоплатова, прослужил в разведке до 1953 года, а Правдин был устроен в Издательство иностранной литературы, где и проработал до своей смерти в 1970 году.

Подверстаем сюда же важный документ: это «Справка», хранящаяся в архиве НКВД в следственном деле Эфрона. Она составлена в связи с запросом Ариадны Эфрон уже в конце 1950-х годов относительно реабилитации отца и подготовлена на материале секретного архива КГБ. Среди прочего в ней говорится о том, что во Франции Эфрон «использовался как групповод и наводчик-вербовщик»; что он участвовал в евразийском движении; что он вступил в масонскую ложу «Гамаюн» – по заданию советской разведки. Скрупулезно зафиксирована здесь даже просьба Эфрона об отправке его в сражающуюся Испанию – отклоненная начальством. Особенно важно то, что «Справка» составлена для служебного пользования работников НКВД – и в ней нет ни слова, ни намека на участие Эфрона в лозаннском убийстве!..

С. М. Шпигельглас

На сегодняшний день достаточно известно, что реальное руководство «акцией» осуществлялось не мелкими эмигрантскими «шестерками», а лицами самого высокого ранга. Главной фигурой был С. М. Шпигельглас. Судоплатов прямо называет его «куратором акции». По указаниям Шпигельгласа были приняты главные решения, а также сформирована группа преследования исчезнувшего резидента. Помог ли в этом формировании Сергей Эфрон? Только в том смысле, что в составе «вспомогательной» группы были люди, в разное время им завербованные: Кондратьев, Смиренский, Штейнер, Дюкоме. Вот это – реальный факт.

Почти в самый канун отъезда Сергей Яковлевич встретился в Париже со своей приятельницей Верой Трейл (в первом замужестве Сувчинской), и та запомнила его удрученные слова: «Меня запутали в грязное дело…» Между тем Вере Трейл Эфрон несомненно доверял: он давно и хорошо знал ее; кроме того, она к тому времени успела уже достаточно подтвердить свою верность советским спецслужбам.

Еще одна сторона трагических событий тех месяцев заслуживает нашего внимания.

Что знали тогда, что могли знатьо самом Рейссе тот же Сергей Эфрон, Николай Клепинин, Рената Штейнер? Лишь нечто самое общее, вроде: человек, опасный для Страны Советов. Никто из них ничего не знал даже о факте существования «Письма в ЦК партии», написанного Рейссом. Тем более о содержании этого письма. Максимум, что они могли знать до 4 сентября: высокопоставленный советский разведчик оказался низким предателем; между тем в его распоряжении – секретная информация государственной важности. Она не должна попасть в руки врагов Советской страны. И значит – преступника необходимо «обезвредить».

Рената Штейнер признавалась в суде – и ей можно верить, – что она не имела ни малейшего представления о том, как будет использован тот автомобиль, который ей было поручено взять на свое имя в прокатной фирме Берна. Точно так же, как ранее она не имела сведений о господине, за которым ей было поручено следить. Ей сказали, что это – спекулянт оружием и что он снабжает этим оружием Франко. Между тем на самом деле то был сын Троцкого – Седов. Неужто и Эфрон считал Седова пособником Франко?..

Вадим Кондратьев не убил Седова в Антибе только по случайному стечению обстоятельств. Но и он, хорошо зная свою предполагаемую жертву в лицо, понятия не имел, кто это на самом деле!

Известно, что необходимость похищения генерала Миллера в сентябре 1937 года также объяснялась участникам похищения тем, что генерал будто бы являлся главой германо-фашистской разведки во Франции…

Выданы лживые сведения, придуманы «благородные» мотивы. Задание очерчено – выполняйте! Обычная практика засекреченных организаций, где все держится на слепом доверии исполнителей к руководству. Не так же ли – соответственно принятым правилам – поступал и Эфрон с теми, кто ему доверился?

Обо всем этом закулисье обманутые расскажут спустя два года – в лубянских застенках. Расскажут тем, кто уже мало интересовался истиной и плохо себе представлял, какие правила действовали в их собственном ведомстве.

Дотошные газетчики вспомнили в те дни о старых связях Эфрона и разыскали Петра Петровича Сувчинского. Его попросили прокомментировать случившееся.

Похоже, что Сувчинский перепугался насмерть. Иначе трудно объяснить то сгущение красок, на которое он не пожалел усилий, характеризуя своего давнего коллегу по журналу «Версты» и по газете «Евразия». Прежде всего Петр Петрович поспешил сообщить, что с августа 1929 года, когда вышел последний номер евразийского еженедельника, он не встречался с Эфроном и не сотрудничал с ним ни в какой сфере. Как и вообще с евразийцами – ни с правыми, ни с левыми. Ибо разочаровался в плодотворности самого движения. Об Эфроне его отзыв уничижителен до крайности. Над ним, говорит Сувчинский, всегда смеялись – из-за сочетания в нем глупости с патетикой, и называли его верблюдом, потому что он взваливал на себя все дела без разбору.

Он формулирует и еще хлёстче: Эфрон – злобный заморыш, темный делец, способный на все, отвратительное насекомое. Эфрон говорил, сообщает Петр Петрович, что с русской революцией надо сливаться – и возвращаться в СССР. Дескать, если даже в Советской России нам не все нравится, так ведь и реформы Петра Первого нравились не всем… Надо считаться с реальностью, с фактами. И еще он будто бы говорил о деятелях эмиграции: «Многие элементы здесь тормозят это слияние. Вот с ними надо бороться, надо устранять “зубров” с руководящих эмигрантских постов и заменять их своими людьми. Это одна из целей нашей работы…»

В этой злой характеристике – куча неувязок.

Если Петр Петрович и Сергей Яковлевич не встречались в последние восемь лет – откуда такая готовность характеризовать его сегодняшние взгляды? Еще интереснее другое: позицию относительно Советской России, которую Сувчинский приписывает Эфрону, он сам занимал в те не столь уж отдаленные годы! Достаточно перечесть его собственные статьи в «Евразии», чтобы убедиться в этом…

Неужто попалась на глаза Цветаевой эта злосчастная страница «Возрождения»? Каково было Марине Ивановне прочесть такое? Ведь эти характеристики принадлежали человеку, некогда столь ее восхищавшему!

Но вот действительно важное, чтобы не сказать сенсационное, дополнение к характеристике Эфрона. Благодаря свидетельству Ольги Богенгардт в документальном телефильме Никиты Михалкова «Русский выбор» (2005 г.) стало известно о том, что Сергей Яковлевич сумел предотвратить предполагавшееся похищение генерала Деникина в сентябре 1937 года. Зная о том, что давний его друг В. А. Богенгардт (отец Ольги) пользуется доверием А. И. Деникина, Эфрон передал через него для бывшего главнокомандующего белой армией важное предупреждение: ни в коем случае не садиться 21 сентября в автомобиль, кем бы он ни был ему предложен. Деникин послушался совета – и, несмотря на настойчивые уговоры своего коллеги Скоблина, отказался сесть вместе с ним в машину, которая, как утверждал Скоблин, отвезет генерала на юбилей Корниловского полка. Скоблин настаивал, Деникин был тверд. Тем самым запланированное похищение провалилось. И как раз на следующий день с помощью того же Скоблина, состоявшего тайным советским агентом, и именно в автомобиле, был похищен генерал Е. К. Миллер. Об этом сюжете, значимость которого трудно переоценить, в телефильме Михалкова рассказала сама Ольга Богенгардт, а также Марина Деникина-Грей, дочь генерала.