Текст книги "Всем смертям назло"
Автор книги: Ирина Гуро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
– Дом угловой, выходит на Зеленую улицу, – напомнил Шумилов.
– Верно, но... – черные Мотины глазки вдохновенно блеснули, – но окно, через которое влезли воры, выходит на Буровую. Ваше. Дальше. Убийство дантиста с целью грабежа... Убийство совершено в трактире «Каменный столб» – Вокзальная площадь. Площадь, конечно, наша. Но... трактир входит в систему Ресторантреста, а Ресторантрест – на Рыбной улице... Ваше!
Шумилов опять согласился. Я не могла его понять.
«Шляпа!» – ясно читала я в Мотиных глазках. А Мотю несло дальше. Как из рога изобилия, сыпались доказательства... И наша кучка дел уже выросла до потолка. А нарследу 8 осталось несколько тощих панок, которые уже ни под каким предлогом нельзя было «сбагрить» легковерному коллеге.
– Ну все! – с облегчением отметил Мотя. – Как вы увезете дела?
Шумилов помял в пальцах папиросу и ответил тихо:
– А мы их не возьмем. Вы их сами нам привезете...
Он выдержал паузу и объяснил:
– Вы будете у меня секретарем.
Мотя просветлел:
– В первый район? Камера при губсуде? Классно. Чего же вы сразу не сказали? – Он, как тигр, бросился на кучу «наших» дел и стал с неменьшей уверенностью,
чем делал это только что, перебрасывать папки обратно: – Труп женщины найден на Нетеченской, но голова была обращена на Кузнецкую... Оставляем здесь. Кража была совершена из дома, дверь которого выходит на Буровую, – оставим...
Таким манером он довел кучку «наших» дел до минимума и решительно объявил:
– Эти несколько папок я просто забираю с собой.
Мы вышли. Мотя опечатал камеру сургучной печатью и, сунув папки под мышку, с видом крайнего удовольствия заявил:
– Вот я здесь, со всеми потрохами! Вперед! В губсуд! И пусть мне будет хуже!
2
И вот мы начали работать. Камера наша состояла из двух маленьких комнат. В одной был кабинет Шумилова. Мы с Мотей внесли туда старое буржуйское кресло, плюшевое, с бахромой, казавшееся нам роскошным. Поставили на стол пепельницу из розовой раковины, чуть-чуть только треснувшую. Над столом мы повесили портрет Григория Ивановича Петровского, председателя ВУЦИКа.
Таким образом, мы считали, кабинет был оборудован с должным великолепием.
Кроме того, мы сделали начальнику подарок. В кладовой «вещественных доказательств» валялся бесхозяйный старый плюшевый альбом. В нем было полно фотографий каких-то чиновных стариков в сюртуках с воротниками выше ушей, дам, укутанных в меха, и младенцев – эти, наоборот, совершенно голые, валялись на столах, задрав ноги.
Мы вытащили всю эту дребедень и вставили в альбом фотографии знаменитых преступников, значащихся в розыске.
Нам казалось, что это удачная выдумка!
Но Шумилову прежде всего бросились в глаза плакаты на стене:
– «Не курить»? Почему «не курить»? Я сам курящий...
– Вы – другое дело, – сказал Мотя, – но посетители...
Иона Петрович прервал его:
– А посетители тем более должны курить. Обвиняемые, например. Волнуется же человек.
Мы промолчали. Это не приходило нам в голову.
Наш начальник продолжал:
– А это что? «Кончив дело, уходи!» Ну, знаете, в камере народного следователя это неуместно. К нам приходят по нашему вызову. И уходят, когда мы найдем нужным.
– Если вообще уходят, а их не уводят, – закончил догадливый Мотя и полез снимать плакат.
Кресло Шумилов приказал убрать.
– Мне эта гадость в родительском доме опротивела, – сказал он к великому нашему удивлению: мы счиали, что на таких креслах сидели, по меньшей мере, царские министры.
Плюшевый альбом с фотографиями рецидивистов поразил Шумилова.
– А где его прежняя начинка? Может быть, этот альбом вернуть владельцу?
Мы успокоили нашего щепетильного начальника, объяснив, что альбом был бесхозяйный. Шумилов покачал головой и ничего не сказал.
Мы начали работать. Втроем. Дела у нас было невпроворот. Правда, ловкач Мотя оставил на нашу долю самую малую горсточку дел, но Шумилов хотел, чтобы все было по справедливости, и велел новому секретарю 8-го района подобрать дела строго по району. Мотя ворчал, хватался за голову, но ничего не помогло: Шумилов «принял все дела к своему производству», как это называлось на юридическом языке.
Одно из этих дел было о загадочном убийстве в гостинице «Шато». И Шумилов сразу же за него взялся, потому что, как он говорил, еще можно немного потерпеть, когда по городу ходит вор или хулиган, но нельзя терять ни минуты, когда по земле крадется убийца.
По предложению Шумилова я изучила от корки до корки дело об убийстве в гостинице «Шато».
«От корки и до корки» – это в буквальном смысле. Потому что «корками» назывались две стороны обложки дела. От корки до корки означало: с первой страницы до последней.
Лучшие гостиницы в городе именовались по-новому: «Красная» и «Советская». То ли дальше уже не хватило фантазии, то ли другие заботы одолели «отцов города», но остальные гостиницы сохранили старые вывески, почему-то все больше французские. Вероятно, для шика. Были у нас «Гранд-отель» и даже «Монбижу».
Гордое имя «Шато», то есть замок, носило замызганное заведение на глухой улице Малая Тряская. Это выразительное название происходило, видимо, от тех, не так уж далеких времен, когда на немощеной улице ныряли по ухабам возки. Но и сейчас, хотя мостовая оделась булыжником, а тротуары даже асфальтом, окраинная Тряская с ее подслеповатыми домишками и чахлыми акациями в палисадниках имела жалкий вид. Гостиница «Шато» стояла здесь, как богатый купец в толпе побирушек. Богатый, но не рачительный. Позолота на колоннах крыльца облупилась, зачахли кусты под окнами, и вместо швейцара сидела у двери мрачного вида тетка с ключами у пояса.
Но какая бы она ни была, гостиница делала свое дело. И здесь находили приют командированные разнообразными советскими органами «спецы», ревизоры из центра и ходатаи с мест – разнохарактерный люд, вносивший сюда дух беспокойного времени.
Пять дней назад в крошечном номере на втором этаже под цифрой «9» был обнаружен труп двадцатитрехлетнего учителя Дмитрия Салаева из уездного города Н-ска на юге губернии.
Дмитрий Салаев умер от огнестрельной раны. И оружие – браунинг № 2– валялось тут же.
На столе, смятая, лежала неоконченная записка: «Дорогая, родная Люда! Мы никогда больше не увидимся. Я ухожу из жизни, ухожу сам, добровольно. Еще вчера я не был уверен, что смогу это сделать, сегодня я готов... Прости меня, я не мог иначе. Скажи...»
Тут текст обрывался.
В корзинке под столом никаких бумаг не было.
В конторе гостиницы был обнаружен и приобщен к делу «бланк приезжающих», заполненный Салаевым в присутствии дежурного по гостинице. Не было никаких сомнений, что это последнее письмо написано именно Салаевым.
Следовательно? Следовательно, дело было ясно. Как тогда говорили, «ясно, как апельсин»...
Дмитрий Салаев, учитель, 23 лет, член профсоюза, холостой, покончил счеты с жизнью по неизвестной причине.
Я прочла протокол допроса служащих гостиницы. Они не могли внести ничего нового в дело. Да и что же еще тут требовалось? Ничего!
Придя к такому выводу, я вернулась к первой странице обложки. И теперь я увидела то, что не заметила разу. На обложке стояло название дела: «Об убийстве в гостинице «Шато». Перед словом «убийство» что-то было тщательно зачеркнуто. Я осторожно поскоблила лезвием от бритвы. Обнаружилось ранее написанное: «само»...
Надпись на обложке была сделана рукой Ткачева. Следовательно, Ткачев считал Салаева самоубийцей. И разумеется, правильно считал. Но Шумилов? Шумилов подозревал здесь убийство. И он зачеркнул «само». На каком основании?
Я принялась читать дело снова.
И, прочитав снова внимательно каждый лист, я поняла, что возбудило у Шумилова сомнение. Это был документ Института судебной медицины: протокол вскрытия трупа. В очень осторожных словах, со многими оговорками, из протокола выводилось заключение, что выстрел мог быть произведен не в упор... Не в упор, а на каком-то расстоянии.
Было еще одно: на оружии не имелось отпечатков пальцев. Ни убитого, ни кого-либо другого. В момент выстрела браунинг был чем-то обернут.
Однако все эти косвенные улики могли быть легко опровергнуты, и вовсе не обязательно оставить след на оружии. А заключение института, сделанное в уклончивой форме, не имело веса.
Но если это убийство, то кто убийца и каковы его мотивы? Что побудило его к преступлению?
При умершем не было документов. В конторе лежало сданное им удостоверение личности, а также свидетельство о рождении и крещении, выданное священником села Воронки Н-ского уезда. Почему оно было сдано в контору? Директор объяснил, что у них такой порядок: все личные документы, если жилец желает, сдаются в контору на хранение. Командировочных документов не было: вероятно, Салаев приехал в город по своим личным делам. Каким?..
Первое, что я решила предпринять, – было обращение в губоно, в губернский отдел народного образования, где я надеялась найти подробные данные о Салаеве.
Да, в губоно лежала в личном деле Салаева анкета, по тем временам очень коротенькая и без фотокарточки.
Из анкеты я узнала, что Дмитрий Салаев, 23 лет, комсомолец, холостой, сын крестьянина-бедняка, родился в селе Воронки Н-ского уезда, окончил школу II ступени и учительские курсы и второй год преподает русский язык в школе, в которой сам учился.
Что это могло мне дать? Ничего. Я изъяла личное дело Салаева и «приобщила» к следствию.
Старик Ткачев был умен и терпелив. До заключения медицинских экспертов он приказал опечатать номер Салаева в гостинице, оставив все так, как оно было обнаружено в первый момент.
Он рассуждал, видимо, таким образом: если экспертиза опрокинет версию самоубийства, надо будет осмотреть место происшествия снова, уже другими глазами.
Второе, что я наметила, прочитав дело, было: распечатать номер девять и повторно осмотреть место преступления. Если здесь имело место преступление. Шумилов согласился со мной. Мы отправились в «Шато».
В гостинице царила обычная суета. О печальном происшествии напоминала только четкая сургучная печать на картонке, болтавшаяся на двери.
Мы вошли в кабинет директора, как громко именовался закуток за стеклянной перегородкой. Мой начальник произнес свое вечное, звучащее почти как пароль: «Я – народный следователь Шумилов, это моя помощница Таиса Смолокурова», и тотчас сам директор, тут же сидевшие бухгалтер и дежурный по коридору вызвались нас сопровождать.
И вот в первый раз, если не считать студенческой практики, – но какое же может быть сравнение? – я переступаю порог комнаты, где, возможно, было совершено преступление.
Сначала «охватить всю картину» – я уже знала, как это важно на «месте происшествия». Потом переходить к деталям, чтобы снова, обогатившись множеством наблюдений, вернуться к общему...
Мы вошли, и тотчас мой начальник весь как-то изменился, словно самый воздух этой комнаты обострил все органы его чувств.
Я часто ходила с отцом на охоту. И сейчас Шумилов мне напомнил нашего старого пойнтера, почуявшего дичь.
Мысль эта меня несколько смутила, но я уже не могла от нее отойти.
Взгляд Шумилова стал напряженным. Нос еще более заострился. Легким, осторожным шагом он обошел комнату вдоль стены и пригласил нас следовать за ним. Потом он осмотрел смятую постель со следами уже почерневшей крови, навел сильную лупу на забрызганный кровью коврик, на тумбочку, на которой стояла настольная лампа с биркой гостиницы.
– Вероятно, здесь лежали часы убитого?– не то спрашивая, не то утверждая, проговорил Шумилов. Дежурный вспомнил, что видел на руке Салаева большие часы необычной формы: овальные. Как-то, поздно вечером, Салаев вышел из номера, и они вместе с дежурным покурили в коридоре. Салаев снял с руки часы и показал их: они были именные, с надписью, подарок его отцу И. Салаеву, казначею какого-то полка, от офицеров, его сослуживцев. Это хорошо запомнилось как раз потому, что часы были, как выразился дежурный, диковинные». Шумилов поблагодарил кивком головы и бегло взглянул на меня. Я поняла значение этого взгляда: в анкете Дмитрия Салаева в губоно было указано, что отец его – крестьянин-бедняк. Дмитрий Салаев скрыл службу отца в царской армии. Что же побудило его открыться малознакомому человеку по пустяшному поводу?
Между тем Шумилов, медленно и методически продолжая осмотр, выдвинул ящик тумбочки. Он был пуст.
– В кармане пиджака нет ни денег, ни кошелька, – снова полувопросительно заметил Шумилов.
Директор тотчас сообщил, что Салаев носил в кармане кожаное портмоне и деньги у него в момент самоубийства были. Он это знает, потому что Салаев как раз последний вечер платил за номер и вынимал деньги из пачки.
– А за какое время он заплатил? – быстро спросил Шумилов.
–За три дня вперед, – слегка недоумевая, ответил директор.
Отвечая его тону, Шумилов, улыбаясь, сказал:
– Странный самоубийца: он уплачивает за номер вперед, зная, что сегодня покончит счеты с жизнью.
Директор сказал:
– Но ведь то, что нет ни часов, ни кошелька, доказывает, что здесь было совершено убийство. И именно с целью ограбления. И по-видимому, опытными ворами: они смогли проникнуть в номер...
Шумилов перебил его:
– Вряд ли опытный вор возьмет столь редкие часы, да еще именные.
– Значит, вы полагаете...
– Нет, я еще ничего не полагаю...
Шумилов перешел к маленькому письменному столу, на котором все еще лежала смятая и затем тщательно расправленная записка: «Дорогая, родная Люда...»
Шумилов вздрогнул, пригнулся к самой столешнице, быстро схватил что-то... В его руке было пресс-папье, обыкновеннейшее, деревянное пресс-папье с черной полированной шишечкой вверху.
Шумилов отвинтил шишечку и осторожно снял промокательную бумагу с деревянного основания. На розовой бумаге ясно были видны оттиски наклонных в левую сторону строк.
Шумилов сказал тихо:
– Оттиски совсем свежие. По логике вещей, мы сейчас должны прочесть текст последнего письма, вот этого, что лежит перед нами... Если оно действительно последнее… – добавил он еще тише.
Никто из нас не уловил значения этих слов.
Шумилов подошел к зеркалу, висевшему в простенке, и поднял лист промокательной бумаги так, чтобы написанное отразилось в зеркале.
Все увидели, что руки Шумилова дрожат.
– Попрошу всех подойти сюда и прочесть текст в зеркале, – предложил Шумилов.
Мы приблизились. В зеркале лиловые неразборчивые строки читались почти без пропусков...
И это не был текст того письма, которое лежало на столе.
Мы прочли:
«Люда, родная, прости если можешь. Я ухожу из жизни. Я решил открыть все органам власти. Завтра я это сделаю. Знаю, чем это грозит мне. Поэтому прощай.
Дмитрий».
– Где же это письмо? – вырвалось одновременно у всех.
– Унесено убийцей, – сказал Шумилов и, положив промокательную бумагу между двух чистых листов, прятал в портфель.
Оставив «на хозяйстве» Мотю, мы с Шумиловым выехали в Н-ск. Перед отъездом мой начальник сделал одну вещь, никак не объяснимую на мой взгляд: он послал на экспертизу два документа: анкету Салаева, заполненную в губоно, и «бланк для приезжих». Почему мне это показалось странным? Ведь не было никаких сомнений, что и тот и другой документ были написаны умершим. А некоторое несходство в почерке могло быть объяснено разницей во времени: анкета заполнялась два года назад.
Стоял мягкий погожий день, какие часто выдаются в наших краях в конце сентября.
Мы ехали так называемым «местным» поездом, который возил рабочих железной дороги с участка на участок и местных жителей, «тяготеющих» к богатому нэповскому базару в городе.
Ехали и нэпманы-спекулянты, которых можно было узнать по неверному блеску в глазах и подозрительно новым чемоданам.
Обычные дорожные разговоры плелись вокруг цен на продукты, разных мелких происшествий и семейных дел. Шумилов, покуривая вместе с мужчинами, поддерживал эту не затихавшую беседу, с поражающей меня легкостью раздувая ее, как только накал ослабевал.
Я ломала себе голову, зачем, это ему надо, пока не услышала, что среди людей, окруживших моего начальника, обнаружились двое из Н-ска: пожилой, угрюмого вида человек с бородой почти до пояса, которого называли Пал Палычем, и бойкий юноша в полосатой футболке, Сережа Панков. Поддавшись общему настроению, даже молчаливый Пал Палыч в конце концов разговорился. Оказалось, что он кладбищенский сторож. Длинно и нудно он стал сетовать на оскудение кладбищенского хозяйства.
Сережа Панков, секретарь уездного комитета комсомола в Н-ске, возвращался домой из командировки.
– А вы по какому случаю в Н-ск? – спросил моего шефа кладбищенский сторож и тут же предположил: – Верно, по финансовой части? Ревизию наводить?
– Верно, – подтвердил Шумилов. – А это моя помощница.
Теперь мы были равноправными членами вагонного сообщества. Мы все вместе завтракали, усердно обивая о лавку соль с воблы, и честно делили жесткую конскую колбасу, называемую «собачьи грезы».
На каком-то полустанке, где баба истошным голосом нахваливала соленые огурчики, Шумилов купил свежую газету.
В отделе происшествий была крошечная заметка, озаглавленная «Самоубийство в гостинице», о том, что на днях в гостинице «Шато» покончил жизнь самоубийством учитель из Н-ска Дмитрий Салаев.
Я знала, что газета согласовала текст заметки с Шумиловым, и поняла, что он не хотел спугнуть убийцу.
Шумилов небрежно посмотрел газету и оставил ее на полке. Тотчас кто-то попросил ее. Газета пошла по рукам.
Юноша из Н-ска воскликнул:
– Смотрите, наш! Учитель Салаев! Да я же его знаю! Веселый такой! С чего бы он? – Юноша огорчился.
– Бывает, – сказал без интереса Шумилов.
А разговор в вагоне принял новый оборот: стали рассказывать истории о бандитах, о знаменитых ворах-взломщиках и тому подобных вещах. И здесь развернулся вовсю кладбищенский сторож.
Его рассказы касались главным образом всяких происшествий на кладбищах и около них.
Шумилов вдруг заинтересовался техникой регистрации рождения и крещения в церквях. Сторож оказался докой по этой части. И по его объяснениям получалось, что священник сельской или городской церкви заносит данные о рождении и крещении в «метрическую книгу» на «вечные времена». А при надобности выдает выписку из метрической книги, то есть свидетельство о рождении.
– По новому порядку, церковь такого права лишилась, дело регистрации рождения перешло в загсы. А старые метрические книги? Они остались при церквях. А где церкви закрыли, то свалили эти книги куда попало, – сказал неодобрительно сторож, поглаживая бороду.
– Непорядок, – согласился Шумилов, к великому моему удивлению.
А потом, вечером, когда проводник вставил свечи в проволочные клетки фонарей над дверями, разговор завязался уже совсем душевный, и угрюмый кладбищений сторож рассказал, что был у него сын.
– Хороший такой парнишка, вроде тебя, – кивнул он на Сережу. – Комсомолец... Как белые пришли, схватили его в рабочей слободке. Выдал его наш, энский, гимназист. Чем-то его купили, а может, поскользнулся на чем, выслужиться хотел. Посадили Колю в тюрьму. А перед самым тем днем, как наши обратно город возвернули, в самую ту свою последнюю ночь, постреляли белые всех, кто в тюрьме сидел. И Коли моего не стало... – сторож поник, и тихо стало в вагоне.
Утром мы расстались на платформе совершенно разбитого во время гражданской войны и вовсе не реставрованного Н-ского вокзала.
Шумилов записал адреса наших новых знакомых, сторожа Пал Палыча и комсомольца Сережи Панкова. По их совету, мы отправились в Дом крестьянина, который, по дружным уверениям обоих, был «почище и поприличне» городской гостиницы.
Действительно, небольшой бревенчатый дом снаружи и внутри сиял чистотой, и молодайка в белом переднике тотчас вздула нам самовар, предупредив, что чай для заварки имеется только морковный, а сахару, если мы пайком не запаслись, то и не будет.
Но мы сказали, что запаслись и готовы угостить и ее. К чаепитию пригласили нас в сад под дерево, и мы, умывшись во дворе, расположились здесь. Но в это время в аллейке перед строем подсолнухов и кустов сирени показался наш попутчик, Сережа Панков.
Было видно, что он еще не успел побывать дома: дорожная пыль лежала на его лице, а в руках все еще был маленький баул, с которым он совершал свое путешествие.
– Товарищ! Простите! Извините! – в крайнем замешательстве обратился он к Шумилову. – Позвольте мне на минуту вашу газетку. Которую вы в вагоне читали. У нас ее еще не доставили.
Шумилов вытащил из кармана смятую газету.
– Вот! – в совершенном неистовстве закричал Сережа, ткнув пальцем в «Происшествия».
– Вот!.. Покончил жизнь самоубийством учитель Дмитрий Салаев... Да? Да? А я его только что встретил. На улице. Идет. И хоть бы хны!
Шумилов взглянул на меня.
Взгляд этот говорил: «Мы имели убитого, но не имели убийцы. Теперь мы не имеем и убитого».
Шумилов потушил недокуренную папиросу и сказал обычным своим тоном:
– Бывает, Сережа. Бывает.
Мы встретили Дмитрия Салаева недалеко от школы номер два, где он преподавал. Молодой учитель действительно был жив-живехонек. Он шел под руку с красивой дивчиной, видимо, своей сослуживицей, судя по тому, что они громко обменивались мнениями о школьных делах.
Мы последовали за молодыми людьми. Салаев расстался со своей спутницей на перекрестке и, не торопясь, пошел дальше один, насвистывая и беззаботно помахивая портфелем. Глядя на его ладную фигуру и круглое, добродушное лицо, я подумала, что ученики должны его любить, и, вероятно, он никак не походит на неприятных «шкрабов», борьбу с которыми мы проводили в свои, совсем еще недалекие школьные годы.
Мы догнали Салаева на узкой аллейке тенистого сада. Наверное, до революции это было частное владение какого-нибудь местного «туза», потому что неподалеку стоял дом совершенно помещичьего вида.
Теперь сад стал достоянием города, на дорожках бегали дети с самодельными обручами из ободьев бочек.
Шумилов остановил молодого человека и произнес свое «петушиное слово»: «Я – народный следователь... Моя помощница...»
Учитель удивился, пожалуй, даже растерялся:
– Вот уж никогда не имел дела с такими должностными лицами, – пробормотал он.
– Где бы мы могли поговорить с вами? – спросил Иона Петрович.
– У меня, если хотите. Только у нас народу в квартире много.
– Нет, это не подойдет. Может быть, есть тут у вас какая-нибудь столовая?
– Да вот за углом пивная, – нерешительно предложил учитель.
– Чудесно!
Мы двинулись.
За углом действительно останавливала внимание прохожего небесно-голубого цвета вывеска, гласившая: «Свидание друзей». Под этой надписью была другая, так сказать, разъясняющая: «Пивное зало».
Шумилов рассмеялся и переступил порог. «Свидание друзей» проходило бурно. Кругом стоял такой шум, что, разделенные всего лишь узким столиком, мы едва слышали друг друга. Про себя я назвала это место «таверной» и, приглядываясь к окружающим, искала на них следы бурной и – я надеялась! – преступной жизни. Но народ кругом был самый будничный. Кто-то кого-то уговаривал «выпить еще стакашку», кто-то кому-то грозил дать по шее, за дальним столиком азартно резались в «очко», и к тому же на окне в клетках пронзительно заливались канарейки.
Шумилов чувствовал себя здесь как дома.
– В такой кутерьме как раз и можно поговорить! – заметил он. – Каждый занят самим собой.
Учитель, наоборот, стесненно поглядывал вокруг. Нам подали пива и закуску: соленые сушки, соленый горох и, конечно, воблу.
Шумилов извинился за внезапное и непрошеное знакомство и приступил к делу.
В результате длинного разговора мы выяснили, что личное дело, имеющееся в губоно, действительно его, Салаева, личное дело и анкета заполнялась им именно в означенный на ней срок.
Он действительно родился в селе Воронки Н-ского уезда. Но метрики у него нет, и ему никогда не приходило в голову получать ее. «Я комсомолец, дел с попами иметь не желаю. Да и зачем мне метрика?» – сказал учитель.
Его отец, Иван Салаев действительно был крестьянином-бедняком и недавно умер в той же деревне Воронки. На солдатской службе он не служил. А вот брат его, дядя Дмитрия, тот служил. И дослужился до каких-то чинов, поскольку был с образованием; учился на деньги какого-то купца-филантропа.
– А какова дальнейшая судьба вашего дяди? – спросил Шумилов.
Учитель вздохнул:
– А дальнейшая судьба его такая: служил в белой армии, с беляками отступил в Крым. А что дальше, не знаем. Может, и за границу попал. Это я от отца слышал. Сам я дядьку этого и в глаза не видел.
– А как зовут вашего дядю?
– Иосафом.
– Тоже, значит, «И»... – задумчиво проронил Шумилов.
Учитель посмотрел удивленно. Нет, он мне определенно нравился. В нем было что-то вызывающее доверие и симпатию.
– А теперь, Дмитрий Иванович, подумайте, что бы могло это значить? – И Шумилов выложил на стол перед молодым человеком газету с заметкой о самоубийстве учителя Дмитрия Салаева, метрическое его свидетельство и удостоверение личности.
Учитель оторопел. Никогда он не получал этого свидетельства. Не был в нашем городе года два. Что касается удостоверения, то оно «чистая липа», так как подписано несуществующими лицами.
Учитель вынул свое удостоверение: подписи были другие.
Документ покойного был чистейшей воды подделкой. И надо думать, настоящее свидетельство о рождении было призвано его подкреплять.
– Хотите ли вы нам помочь? – спросил Шумилов.
– Я готов! – охотно откликнулся молодой человек.
Беседа с Салаевым закончилась тем, что Шумилов дал ему задание: на следующее же утро отправиться в село Воронки, место своего рождения, и обратиться к священнику местной церкви с просьбой выдать ему копию метрического свидетельства.
Мне казалось, что я поняла ход мыслей своего начальника.
По-видимому, священник – сообщник преступников, он и выдаст копию, но при этом безусловно забьет тревогу, боясь разоблачения. И будет искать людей, толкнувших его на подлог, чтобы предупредить их.
Именно он может привести нас к виновникам.
Когда мы расстались с Салаевым, был уже вечер. Погода испортилась. Дул северный ветер. Время от времени срывался косой, холодный дождь. Подняв воротники плащей, мы с Шумиловым брели по тротуару, стараясь укрыться под листвой, обильно свисающей из-за оград.
Шумилов спросил у прохожего дорогу на городское кладбище. Я удивилась: к чему бы это? Но у меня уже выработалась привычка не задавать вопросов. Привычка, которую культивировал мой начальник. Сейчас он сосредоточенно молчал, кутаясь в свой тонкий плащ и слегка сгибаясь под порывами ветра. Дождь не шел больше, но ветер был полон влаги, его дуновения походили на мокрые шлепки по лицу, а земля под ногами хлюпала, словно мы брели по болоту.
В действительности это была немощеная дорога, уже ведшая нас из города. Мы шли в темноте под сине-черным, волнующимся небом.
Шумилов шел уверенно. Я все же не удержалась и спросила, откуда он знает дорогу.
Он ответил сухо и, как мне показалось, раздраженно:
– Для этого не надо быть Шерлоком Холмсом: кладбище всегда располагается на доминирующей высотке, а направление указал нам прохожий.
Я промолчала, и мы продолжали путь.
Вдруг Шумилов спросил:
– Как вы полагаете, сторожу можно довериться?
Я опешила. По мне, так я, конечно, полмизинца не доверила бы этому деятелю заступа и могилы. Тем более государственное дело.
Я замялась. И тогда он сказал твердо:
– Этот человек будет помогать нам.
И я поняла, что он вспомнил о сыне сторожа, убитом белогвардейцами.
Между тем мы незаметно вступили на территорию кладбища. Незаметно, потому что ворота были сорваны и сама ограда полуразрушена. Тут, под большими развесистыми деревьями царила полная темнота, и мы стали светить себе фонариками.
Кладбище, конечно, невеселое место, но такое запущенное, да еще в ненастную ночь... Это было зрелище почти фантастическое. Высокая трава стелилась под ветром и словно бежала за ним, силясь оторваться от земли. Когда луч фонарика падал вбок, тесно поставленные друг к другу кресты разной величины и формы казались кучкой соглядатаев, медленно и упорно бредущих за нами. Кирпичи, которыми была выложена дорожка, разъехались, и мы то и дело попадали ногой в глинистое месиво, намытое недавним дождем.
Шумилов пробормотал:
– Сцена на кладбище из «Гамлета». Как это у Шекспира? «Но если сон виденья посетят...»
Я никак не могла продолжить этот разговор. О «Гамлете» я знала только, что он был представителем паразитирующего класса и от нечего делать разыгрывал комедию с привидением. По-видимому, моего начальника интересовало в «Гамлете» нечто иное.
Но я раз навсегда дала себе зарок: не соваться в неизвестные мне сферы. В заводской библиотеке я до Шекспира не дошла, а училась я в школе в так называемый «переломный период». И наш словесник саботировал. Так что школу мы кончили почти что без литературы. И без Шекспира.
По-моему, Шумилов об этом подумал. Во всяком случае, больше с Гамлетом ко мне не адресовался.
Да и времени уже не было. Как-то неожиданно моргнул между веток ели тусклый желтоватый огонек, и мы оказались у самой сторожки. Занавески на окне не было, и, подойдя вплотную, мы увидели Пал Палыча за непокрытым деревянным столом. Он сидел в неестественно напряженной позе, перед ним стояла наполовину опорожненная бутылка и какая-то еда.
Мы стукнули в окно. Сторож подошел и, приставив ладонь ко лбу, силился рассмотреть нас.
– Это попутчики ваши, Пал Палыч, – сказал Шумилов, – не прогоните?
Сторож не только не удивился непрошеным гостям, но был непритворно рад нам. Вероятно, в его мрачном обиталище посетители бывали редко.
Он принялся угощать нас, и мы с удовольствием приняли приглашение, так как изрядно продрогли.
Наливая нам самогон, сторож сказал:
– Вот беда-то моя, тут бы вина налакаться да затихнуть. Так нет: не приймает вина беда моя ненасытая... А вас какое дело привело сюда?
– Государственное, – ответил Шумилов. – Вы нас простите: мы обманули вас, только не с какой-то личной целью. Не ревизоры мы. Я – следователь, Иона Петрович Шумилов, это моя помощница, Таиса Пахомовна Смолокурова.
Сторож как будто и не удивился, молчал, ждал, что будет дальше.
Шумилов рассказал о мнимом самоубийстве.
Пал Палыч слушал, сгребая в кулак бороду и снова отпуская ее. Потом он сказал:
– Значит, Дмитрий Салаев жив, а убит кто-то другой. Но этот другой выдавал себя за Салаева? Зачем? Вот в чем закавыка.
– Пал Палыч! Ответ на этот вопрос даст следствие. А вас я прошу припомнить... Хотя знаю, что тяжело это вам. Припомнить все, что касается того гимназиста, который выдал вашего сына белым. Скажу сразу: не имею определенных подозрений. Но судите сами: двойник Салаева знал о нем много. Должен был знать, чтобы выдать себя за него. Значит, можно допустить, что они были школьными товарищами. Но ведь и тот, предатель, тоже был одноклассником Салаева? И тоже знал о нем многое. И он пропал из виду...
