Текст книги "Всем смертям назло"
Автор книги: Ирина Гуро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
Спустя неделю он стал в мастерской своим человеком. Через Мотю мы «нащупали» лицо, чрезвычайно нас заинтересовавшее.
Это был молодой механик, которого никто не знал по фамилии, а звали все «Никешей». Никеша выглядел парнем интеллигентным, был замкнут, пользовался среди темных дельцов мастерской уважением с некоторой примесью страха.
Разговорившись по-свойски, «ребята» сказали Моте, что Никеша «не из наших, не блатной»... А кто же он? Парни пожимали плечами.
Мотя приглашал «ребят», угощал их в ресторанах, легко и ловко разыгрывая рубаху-парня. Не устоял перед ним и Никеша. Однажды удалось незаметно сфотографировать его...
Трудно сказать, почему мысль о гимназисте Ященко упорно не оставляла Шумилова. Он послал фотографию Пал Палычу. Ответ был сногсшибателен: Пал Палыч узнал в Никеше Степана Ященко.
Позже я спрашивала Шумилова: чем он руководствовался, когда заподозрил в Никеше предателя из Н-ска?
Он ответил, что искал человека, знавшего досконально биографию Салаева. Если таким человеком не был Олег Крайнов, то, значит, такой должен был быть в окружении Крайнова. Вернее всего, кто-то из «мастерской» счетных машин...
Ященко сознался в убийстве Крайнова, которого заподозрил в предательстве из-за отказа выполнять задания.
Игрек был найден, но в деле не было ясным самое главное: неизвестной оставалась верхушка организации, ее руководители – белогвардейцы. Этим занялись уже другие органы, которым Шумилов передал дело об убийстве в гостинице «Шато» и на обязанности которых лежала борьба с контрреволюцией.
После уже Шумилов узнал, что благодаря показаниям Людмилы была раскрыта крупная организация белогвардейских агентов, использовавшая и уголовников.
По своему служебному положению я носила оружие. Это был крошечный пистолет заграничного происхождения, системы «Эва». Этому нежному названию я и была обязана тем, что в моем владении оказалась изящная вещица размером не больше моей ладони, с перламутровой насечкой и пятью патронами в обойме. Подарил мне «Эву» судья Петр Наливайко, посчитавший для себя неприличным носить «дамское» оружие, да еще с таим «дамским» названием.
Да, оружие «Эва» – почти Ева! – совсем не подходило судье Наливайко, детине с коломенскую версту ростом, с буйной шевелюрой, бывшему матросу с Балтики.
Он носил тельняшку под кожаной курткой. Маузер в длинном деревянном футляре висел у него на длинном ремне, достигая голенища.
«Эва» досталась ему на операции в каком-то особняке при разгроме белогвардейской организации, в которой играла большую роль одна бывшая графиня. Она, как рассказывал Наливайко, «палила из ентой Евы напропалую, пока я не ухватил тую грахвиню за волосья да не тряхнул маленько, так что она в Чеке только и очнулась».
Название «Эва» не было в духе времени. Время было суровое, и слова произносились соответствующие. Змеиносвистящие: с-саботаж. Жгучие, будто скрежетал зубами человек в справедливом гневе: Ж-ЖЧК! Рокочущие грозой: контр-р-р-революция...
Конечно, «Эва» могла только скомпрометировать судью Наливайко.
Ну а я? Я была еще никто. Помощницей Шумилов называл меня только из присущего ему такта.
И «Эва» была по мне.
«Носи, деваха, а придется, давай, пали не хуже той грахвини, только с обратной стороны!» – мудрено выразился Наливайко.
В общем пистолет перешел ко мне, и я носила его на поясе под тужуркой, «в скрытом виде», как предписывалось штатским сотрудникам органов юстиции.
У Шумилова была настоящая страсть к оружию. У него в ящиках лежали странные пистолеты и револьверы не известных никому марок. Был тяжелый французский пистолет с головой индейца, выгравированной на рукоятке, системы «Соваж», что в переводе значит «дикий». Иона Петрович сказал, что это – оружие американских колонизаторов. О тяжелом карабине с потрескавшимся стволом Шумилов сказал, что он был в деле на Марне в войну 1914 года. Было еще много всего.
Но при себе Иона Петрович носил всегда только небольшой пистолет работы тульских мастеров, простой и легкий. И патрон никогда не досылал, так как, по его словам, «раз в год и незаряженный пистолет стреляет».
При виде моей «Эвы» у Шумилова загорелись глаза.
– Как она бьет? – осведомился он.
Черт ее знает, как она бьет. По правде сказать, я и не пробовала. И вообще имела смутное представление о том, как с этой «Эвой» обращаться.
Правда, я проходила стрелковое дело в ЧОНе, но пистолетов нам там не выдавали.
Я решила попробовать «Эву». Мне было стыдно, что я ношу «Эву» и не знаю, как она бьет.
И вот однажды, возвращаясь в камеру на вечерние занятия, я решила дать во дворе губсуда пробный выстрел. Двор был пуст, и я тщательно оглядела его, вынула из кармана «Эву», дослала патрон и дважды выстрелила в воздух.
На морозе щелчки выстрелов прозвучали сухо и коротко. Они утонули в истошном крике. «Ой, люди, ратуйте!» – кричал чей-то голос из-за поленницы дров, сложенной во дворе.
Я в ужасе бросилась за поленницу. По колено в снегу стоял там тот самый старик.
При виде меня он испугался еще больше. Мне показалось, что он сейчас упадет. Старик попятился, потом остановился в полном бессилии и закрыл лицо руками.
– Вы же целы... Чего вы орали? – зло спросила я.
– Испугался, – ответил странный старик.
– Вам плохо? Пойдемте со мной, – предложила я и повела старика в нашу камеру. Он послушно лег на диван. Вид у него был бесконечно жалкий. Мотя, тоже ни жив ни мертв, подал ему воды. Старик как будто онемел.
В это время вошел Шумилов. Он бросил портфель на стол, не раздеваясь, плюхнулся в кресло и вдруг заметил лежащего на диване старика.
– Это больной человек, – объяснила я. – Отвезти бы его домой. Куда его отвезти?– спросила я у Моти.
– Я не знаю, где он живет, – пробормотал Мотя.
– Я знаю, где он живет. Это мой отец, – сказал Иона Петрович. И добавил: – Я сам отвезу его.
Мы с Мотей оставили их в камере, потихоньку оделись и вышли на улицу. Шел снег, крупные хлопья падали так быстро и в таком изобилии, словно кто-то там вверху, спешил поскорее все высыпать и покончить с этим делом. Прохожих не было видно. Редкие извозчики с подгулявшим нэпманом или комиссаром, одетым в черную кожу, спешившим с затянувшегося заседания, скользили мимо, скрипя полозьями.
На углу приветливо светилось окно небольшой паштетной, которая называлась «Конкой». Алпатыч говорил, что название это происходит от старых времен, когда в городе ходила конка и именно здесь был пункт смены лошадей. Но, если верить Моте, название паштетной было вполне современно, так как ее изделия готовились преимущественно из конины.
Сейчас, в этот поздний снежный вечер, паштетная выглядела завлекательно. Мотя выразительно поскреб в карманах. Я полезла в портфель. Соединенные, наши капиталы сулили нам скромный ужин.
Мы вошли. «Конка» была переполнена. Публика выглядела разношерстной: захудалые нэпманы – процветающие посещали ресторан «Бристоль» – и совслужащие.
Разноголосое гудение голосов покрывали звуки разбитого пианино. Длинноволосый молодой человек играл модный романс «Бублички», подпевая себе деревянным голосом.
Мы нашли два места в углу, за столиком, где уже сидели двое толстяков перед графином водки и подсчитывали что-то в длинной и узкой конторской книге.
Только и было слышно: «Два вагона, накладная... один вагон... дубликат...»
Ночь надвигается, фонарь качается,
И свет врывается в ночную тьму,
А я, несчастная, торговка частная,
Стою с корзиною и так пою, —
певец подчеркивал обреченность частной торговки басовыми аккордами.
Хозяин «Конки», солидный дядька в золотых очках, и его дочка забегали вокруг нас, из чего я сделала вывод, что Мотя здесь не впервые. Хозяина он почему-то называл «гражданин редактор», а дочку – «крошка Нелли».
Мы заказали пиво и неизменный паштет. Все это тотчас было принесено. Прихлебывая пиво, Мотя стал мне рассказывать историю своего знакомства с Петром Петровичем.
Мне показалось, что эта история удивительно характерна для нашего времени, для удивительного перехода от старой жизни к новому, совершенно неведомому, что впервые в истории создавалось в нашей стране, и только в ней одной.
Купите бублички, горячи бублички,
Купите бублички да поскорей! —
рубил певец.
«По сертификату получено...» – бормотал толстяк за столиком. А Мотя, ужасно волнуясь, на своем своеобразном, полублатном языке рассказывал:
– Неужели ты, шляпа с ручкой, никогда не замечала, что в Замостье на трех лабазах до сих пор висят вывески с твердым знаком: Петрь Шумиловъ? Замечала? Ну и что? Ничего? Лопух ты! А я сразу купил это дело. То есть, что наш Иона – из бывших... Что из этого? А я и ничего не говорю. Просто так я себе заметил: тот штымп бородищей клином, что до революции ходил вокруг лабазов со свитой приживалов, и есть папа нашего Ионы. Ну и что? Ничего. Просто я такой любопытный. Я – журнал «Хочу все знать», я – «Всемирный следопыт»... Однажды я наколол такое дело: сижу в нашей камере, переписываю бумажонки. А у нас, ты знаешь, каждое слово со двора доносится. Слышу: Алпатыч кончил по двору метлой возить, бухнулся на лавочку, с понтом горит на работе. И говорит Катерине Петровне: «Если старик придет, ты его не гони. Дай раз в жизни с приличным человеком словечком перемолвиться». А Катеина Петровна ему в ответ с ехидцей: «Видно-то, все у вас «приличные» в приятелях ходят: все бывшие, хучь купцы, хучь из дворян»... Алпатыч промолчал да вдруг и выпалит: «Если тот старик, хозяин лабазов, следователю Шумилову – отец родной, то и мне не зазорно его в приятелях держать»... Катерина Петровна сразу в бутылку полезла: «Шумилов от отца отрекся начисто. Еще в семнадцатом году. Сам голодал, от отца кусок взять брезговал. И порога дома не переступал». – «Это так, – говорит Алпатыч, – но отцовское сердце не камень. А у нашего-то Ионы оно, видно, из камня... Такие-то они, нынешние...» Они еще поспорили, но я уже не слушал. Я‚ Лелька, все думал про этого отца, про старика, у которого «сердце не камень» и, хоть верь, Лелька, хоть не верь, не знал, чего мне делать: то ли старика жалеть, то ли на Ионову принципиальность любоваться. Так мне удивительным это показалось, что Ионы нашего отец – лабазник. Ну и сразу вспомнил я те вывески с твердым знаком... Алпатыч повозил еще немного метлой по двору и ушел. И Катерина Петровна исчезла. А я сижу, втыкаю... И от скуки поглядываю в окно. И вдруг вижу: входит маленький старичок неважнец одетый... Из-под котелка торчат волосы, седые, давно не стриженные.
И весь он какой-то мятый. Клифт – пальтецо дореволюционного образца... Ты знаешь, от мысли, что это – отец нашего Ионы, я просто прилип к своему стулу, а сам думаю: «Чего он сюда таскается, а вдруг тут Иону принесет нелегкая? И что будет?» Только вдруг меня черт подмыл. Высунулся я в окно и кричу: «Послушайте, гражданин, что вам здесь надо?» Старичок вежливо поднял котелок и отвечает: «Ничего. Ровным счетом ничего. Просто я в свое время, при старом режиме, не раз бывал в этом подворье. Вот и зашел. Воспоминания... Извините». И он поворачивает назад оглобли. Тут я сам не знаю, как у меня вырвалось: «А ведь вы, Петр Петрович, не за воспоминаниями сюда ходите!» Старичок вздрогнул, испугался вроде. А потом приосанился: «Вы, значит, меня знаете, молодой человек!» А я нахально отвечаю: «Вас – нет. А у вашего сына Ионы Петровича я работаю. Секретарем». – «И что же, он говорил вам обо мне?» – оживился старичок. «А ни ползвука, – отвечаю я, —об вас я стороной узнал». Старик скис и говорит мне тихо: «Поскольку у нас уж с вами разговор вышел, расскажите мне... Простите, не знаю, как вас величать». —« Матвей Лукич», – говорю я. Думаю, что он шутит, никто меня сроду так не называл, а он всерьез: «Скажите мне, Матвей Лукич, здоров ли Иона Петрович?» – «Здоров, – говорю, – чего ему делается?» – «Так ведь он ребенком очень уж сильно болел. Ему питаться надо...» – «Чего ж, – говорю, – питается. Как все. Вобла есть. И кулеш перепадает». Старик разволновался: «Вот видите, вот видите! Он слабенький всегда был... А у меня ведь дом и по сей день – полная чаша. Жена моя померла перед войной, так при мне сестра ее живет. Жарит, парит, лучше, чем в «Бристоле». Мы бы его, как дитя, лелеяли...» Тут меня даже смех разобрал: «Да разве он к вам пойдет? Ему с души воротит в вашем буржуйском кодле жить!»› – «Вот, вот, – заныл старик,– так он мне и сказал: «Пока вы эксплуатацией чужого труда занимаетесь, я вам не сын! Бросайте дело, я вас на службу устрою в два счета. Ночным сторожем». Хе-хе...» Старик засмеялся жиденьким таким смехом. «Ну, что ж, – говорю, – и соглашались бы...» – «Нет, – говорит он, – не могу. Это безумие». – «Тогда что ж! Идите своей дорогой!» – «Спасибо вам за разговор». Старичок скинул котелок и чуть не в пояс поклонился... Потом приходил он еще. Я понял, что подгадывает он, когда Ионы в камере нет, и подозрения имею, что ему Алпатыч стучит, когда тот выезжает... Вот он и приходит. Спросит, как, мол, Иона Петрович, как его здоровье, посмотрит на дом, на комнату, вздохнет: «Здесь, значит, Иона Петрович трудится...» Повздыхает, повздыхает и уйдет. К своим делам и к жратве, что лучше, чем в «Бристоле»... Ну вот, а теперь я, значит, попался, и Иона меня определенно выгонит за то, что я старика привечал... Да еще мне пришьет дело, что я «буржуйский приспешник»...
Шумилов не выгнал Мотю и ни одним словом не упомянул о происшедшем. И никогда маленький старичок не появлялся больше в нашем дворе.
Мы увидели его много месяцев спустя при обстоятельствах трагических.
Часть третья
1
Еще в те давние времена – теперь они казались просто золотым веком, – когда мы дружно жили над «Ампиром», мы любили повторять: эпоха торопит нас!
Ну, если тогда эпоха вежливо нас торопила, то теперь она просос нас погоняла.
Дело об убийстве в гостинице «Шато» было классическим делом уже уходящего периода: белогвардейцы, убийство сообщника, агенты «оттуда»... Но в нем были и элементы нового: враг стремился «осесть», всосаться в нашу систему, использовать все лазейки нэпа. Особенность этого периода и заключалась в том, что нэп иссякал, что экономический поединок решился не в его пользу.
Мы с Шумиловым не только вели уголовные дела, но искали в них характерные для времени конфликты. В докладных записках в губком и Верхсуд Шумилов доказывал на делах последних дней, что частный капитал уже не может «честно» соревноваться с нами, что он вынужден искать лазейки и находить их на путях преступных: добывать себе место под солнцем мошенничеством, взятками, подкупом советских хозяйственников с целью затормозить развитие того или другого производства в государственной промышленности. Все это вместе, в системе, закон называл «экономической контрреволюцией».
Долгие часы мы посвятили изучению загадочных дел, в которых можно было усмотреть следы «шайки доктора Ляховицера».
С некоторых пор главной нашей задачей было обнаружить следы таинственного сообщества, приносившего огромный вред народному хозяйству. Ляховицер был главой шайки фальшивомонетчиков. Выпуская в большом количестве советские червонцы, так хорошо сделанные, что они почти свободно обращались на рынке, банда Ляховицера, естественно, покушалась на полновесность советского рубля.
Это было серьезное дело, запутанное и разветвленное.
Впервые о банде стало известно из показаний одного из подручных Ляховицера, арестованного совсем по другому делу. Желая облегчить свою участь, человек открыл неизвестную до той поры страницу истории преступного мира.
Ляховицер, старик 70 лет, по прозвищу «доктор», по профессии гравер, имел еще в дореволюционные времена «специальность»: чеканку фальшивых денег. За это он в конце концов угодил в Сибирь. В годы революции Ляховицеру удалось вместе с политическими осужденными вернуться в Россию. На юге России он подобрал сообщников, разыскал уцелевших старых друзей, нашел новых – граверов, типографов, станочников, художников. Дело поставил на широкую ногу. Червонцы размножались машинным способом, строго по образцу.
Человек не мог назвать сообщников «доктора», потому что не знал никого по фамилиям. Он мог лишь описать наружность людей, дать их «словесный портрет».
Эти показания впервые и очень поверхностно коснулись тайны производства фальшивых денег.
Из архивов мы почерпнули сведения о профессиональном фальшивомонетчике, носившем много разных имен. Одним из них было: «доктор Ляховицер». Была и его фотография: представительный, тогда еще не очень старый брюнет в пенсне; были, конечно, и оттиски его пальцев. Но все это не давало ключа к решению задачи: «мастерская «доктора» беспрерывно меняла место своей «работы». То это был разрушенный с виду дом на окраине, в который тайно пробирались подручные «доктора». То подвал, снятый под сапожную мастерскую, где, действительно, день-деньской трудились, тачая сапоги, дюжие парни. То открывалась паштетная в самой людной части города, бойко шла торговля пирожками и пончиками, а хозяин, престарелый нэпман, слыл в финансовых органах самым добросовестным налогоплательщиком.
Но стоило ему поймать чей-то испытующий взгляд, заметить какую-то подозрительную фигуру, так или иначе ощутить какое-то нежелательное отношение к себе, и в одно прекрасное утро оказывался заколоченным подвал, где не покладая рук трудились лихие сапожники. На двери популярной паштетной обнаруживалась записка: «Закрыто ввиду отсутствия продуктов».
И кто его знает, где еще и под каким прикрытием возникает предприятие неуловимого «доктора»?
Что могло нас навести на след старого, опытного, не раз уходившего от правосудия рецидивиста?
То в одном месте, то в другом попадались фальшивые червонцы. Путь их проследить не удавалось.
Вряд ли «доктор» орудовал в нашем городе. Ведь очень редко фальшивые деньги сбывались там же, где их делали.
Один случай в большом промтоварном магазине на площади Карла Либкнехта дал некоторый толчок делу.
Была суббота, и притом 20-е число, день получки. Вереница покупателей казалась нескончаемой. В окошечко протянулась женская рука в желтой кожаной перчатке с чеком и деньгами. Кассирша привычно посмотрела бумажку на свет, что-то показалось ей подозрительным, она даже не поняла сразу что: как-то не так выглядели водяные знаки...
– Простите, – сказала она покупательнице, – не наберу вам сдачи, у меня только что сняли кассу. Может быть, вы подождете?
– Подожду, – сказала спокойно покупательница. Это была хорошо одетая молодая девушка с нотной папкой в руках.
Она действительно осталась ждать неподалеку от кассы.
Продолжая работу, кассирша очень хорошо рассмотрела ее. Она увидела также в очереди у кассы хорошо известного ей комсомольца. Кассирша шепнула ему, чтобы он сходил за милицией.
Девушку с фальшивой ассигнацией задержали и доставили к нам. Мы ее допросили. Жанна Перегуд, так ее звали, показала, что получила деньги только сегодня от матери своего ученика, которому дает уроки музыки. Ничто не давало основания заподозрить девушку во лжи.
Ей возвратили фальшивую бумажку, записав номер купюры, и попросили вернуть деньги матери ее ученика, сказав, что в кассе магазина деньги не взяли, признав их фальшивыми. Мы предупредили Жанну, чтобы она никому не говорила об ее задержании и допросе.
Теперь надо было проследить путь фальшивой банкноты.
Мы встретились с Жанной на следующий день. Она казала, что банкноту отдала и что Софья Яковлевна Пгржелеская, мать ее ученика, была очень раздосадована и сказала, что сейчас же вернет деньги меховщику, от которого она их получила якобы за проданную горжетку. Меховщик держал лавку в том же доме, где жили Пгржельские.
Да, действительно, был там меховщик, но никакой горжетки у Софьи Яковлевны он не покупал и, следовательно, денег ей не платил. Софья Яковлевна получила их другим путем. А то, что она солгала, заставляло предполагать, что она одна из агентов шайки фальшивомонетчиков. Естественно, что участники шайки никогда сами не сбывают свою «продукцию», а имеют «своих людей», реализующих ее.
Мы стали интересоваться Софьей Яковлевной. Она оказалась вдовой крупного торговца фруктами. Не имела определенных занятий. Немного шила. Немного помогала по хозяйству знакомым дамам. По нашим сведениям, жила очень скромно. Одевалась почти нищенски. И тратилась только на сына – мальчика пятнадцати лет.
Куда Софья Яковлевна денет фальшивую купюру?
Она никуда ее не дела. Она оставила ее у себя. И это было главной уликой против нее. Фальшивомонетчик или человек, связанный с ним, всегда настороже. Обнаруженную фальшивку он никогда не пустит в оборот. Софья Яковлевна действовала как опытный «мастер».
Злополучная банкнота не вышла из рук Софьи Яковлевны. Вернее всего, она была уничтожена.
Дело «об обнаружении фальшивых денег» кассиршей магазина было заморожено. Пока... Пока Софья Яковлевна не попытается реализовать другую ассигнацию такого же происхождения.
Но в конце концов появление одной фальшивой купюры могло быть делом случая.
Другой факт был более показателен. В период нэпа в городе открылось казино. Это был игорный дом, где играли в рулетку. До знаменитого Монте-Карло ему было далеко, но все же в казино проматывали довольно крупные деньги «нувориши»: успевшие разбогатеть нэпманы и сохранившие кое-что «бывшие», по каким-либо причинам не убежавшие с белыми.
И вот в один из вечером крупье казино обнаружил сразу несколько фальшивых купюр. Через несколько дней – снова. И опять несколько.
Невозможно было установить, кто внес их в «банк», но стоило поинтересоваться посетителями казино.
...В большой, по моде, шляпе, в туфлях на высоких каблуках и меховой пелерине я выглядела вполне в духе посетительниц казино, хотя, как сокрушался Шумилов, была слишком тоща для молодой нэпманки. Зато Иона Петрович имел вид не меньше, чем заграничного журналиста или дипломата, в костюме кофейного цвета в полоску и желтых туфлях «шимми».
Туалеты, взятые нами напрокат из кладовой «вещественных доказательств» по делам краж из комиссионных магазинов, были «на уровне»!
Мы словно окунулись в мир прошлого. Казалось, не было ни революции, ни национализации промышленности, ни ликвидации частного капитала. Кругом шла речь о барышах, о купле-продаже: «Даю вагон сахарина», «Беру швейные машины оптом», «Ищу компаньона в дело», «Вложу деньги в производство гуталина»...
Здесь молниеносно заключались сделки за столиками, где подавали настоящее шампанское в серебряных ведерках, накрытых белоснежной скатеркой. В перерывах между играми юркие личности ссужали крупные суммы под залог и под неслыханные проценты. Кипела шумная жизнь не то биржи, не то ярмарки.
В этой сутолоке была некая неподвижная точка, вокруг которой, казалось, и кружится вся карусель.
Под пыльной искусственной пальмой, за уставленным блюдами столом сидело трое: пожилой человек с рыжеватыми баками, одетый «под комиссара», весь в черной коже – от тужурки до ярко начищенных сапог, и юноша, похожий на него, как второе, улучшенное и дополненное издание похоже на первое. Третьей за столом была... Софья Яковлевна Пгржельская. Теперь было видно, что она еще не так стара и когда-то была красива. Но в каком великолепии, в мехах и драгоценностях сидела она во главе компании!
Эти трое не играли, ничего не покупали и не предлагали. В водовороте, бушевавшем вокруг, они вздымались незыблемой и загадочной скалой.
Вдруг заиграла музыка, нервная, синкопическая. Это был модный танец, почему-то называвшийся «Казбек».
Вульгарная мелодия благодаря какой-то странной оркестровке стала неузнаваемой. При первых же взвизгах скрипок все завсегдатаи ресторана казино поднялись пустились в пляс.
Танец состоял в том, что пара, сомкнувшись щека к щеке, крадущимися шагами, в такт музыке проходила зал во всю длину, быстро поворачивалась и уже вприпрыжку возвращалась на место. Нехитрые па перебивались резкими телодвижениями, напоминавшими корчи эпилептика. Синкопы усиливали впечатление нервности, почти ужаса, обуявшего танцоров.
Что-то судорожное было в этом веселье. Как марионетки на шнурках, дергались танцующие, смех казался притворным, драгоценности – поддельными. Это был пир временщиков нэпа... Во всеобщем движении трое за столом возвышались неподвижные и притягательные.
Танец кончился. На эстраду вскочила женщина. Тонкая, в черном в обтяжку платье, извивающаяся, вся как бич, она махнула красным газовым платком. Оркестрик заиграл старинный романс: «Пара гнедых». На этот мотив женщина затянула сильным голосом:
В жизни борьба с кровожадным насильем —
Вот мой девиз, вот задача моя!
Больше простора моим красным крыльям,
С классом рабочим я в доску своя!..
Мы растерянно оглянулись вокруг. Нет, окружающие принимали все всерьез. Кто-то одобрительно захлопал, за соседним столиком тощий юноша, захлебываясь, уверял:
– В духе времени! Прелестно! Свежо! Как это всем нам нужно!
Певица, неистово махая красным газом, выводила:
Я и супруг мой Василий Петрович —
Пара бойцов, пара бойцов!..
С нас было довольно. Мы поискали глазами официанта, чтобы расплатиться. Но в это время новое лицо появилось за столиком Софьи Яковлевны и ее спутников. Мы не рассмотрели лица подошедшей к ним женщины, она сразу села спиной к нам, была видна лишь ее стройная шея, затылок с пышным узлом волос и серый мех, лежащий на покатых плечах.
Что-то знакомое было в ее движениях. И мы раздумали уходить.
Очередной тур «Казбека» кончился. Танцующие стали хлопать в ладоши, требуя повторения. Оркестр с воодушевлением начал снова. Саксофонист с рупором в руках выступил вперед на маленькой эстраде. Он бросил в зал дурацкий припев:
Гулимджан бедный,
Отчего ты бледный?
Оттого я бледный,
Оттого что бедный...
Мы не смотрели на танцующих, с новой силой бросившихся в трясучие синкопы. Все наше внимание привлекали те, за столиком Пгржельской. Молодой человек встал, одернул пиджак и поклонился. Женщина опустила серый мех на спинку стула и поднялась. Они вступили в круг танцующих. Теперь спокойное, задумчивое лицо женщины было все на виду. И мы с великим конфузом узнали... Жанну Перегуд.
Она не заметила нас, и мы поспешили ретироваться.
На следующее утро Софья Яковлевна выглядела, как обычно: малоимущей вдовой, скромно, почти бедно одетой и целиком погруженной в заботы о сыне.
Мотя Бойко добыл исчерпывающие сведения об ее спутниках. Отец и сын Лямины приехали из Одессы. Оба они комиссионеры по ходкому товару – фруктам. Одесса всегда снабжала наш город ранними фруктами. Странным могло показаться только одно: багаж Ляминых вовсе не состоял из решетчатых ящиков, в которых среди стружек покоились розовощекие персики или хрупкие виноградные кисти. Нет, Лямины приехали с двумя небольшими чемоданами. Мотя успел побывать в их номере в гостинице «Монбижу», пока хозяева отлучались. Чемоданы стояли открытыми, ничего, кроме носильных вещей, в них не было. Может быть уже не было?
Лямины уехали. Фальшивые деньги в городе не появлялись. Софья Яковлевна была погружена в повседневные заботы, как Золушка после бала. Жанна занималась музыкой с ее сыном.
Было только одно, одна маленькая зацепочка, один крошечный выступ, на который в наших поисках можно было поставить ногу, но уж никак на нем не укрепиться... Лямины встретились с одним из старых граверов, работавшим по найму в частной мастерской. И вскоре после этой встречи гравер выехал на жительство в Одессу... Ну и что? Может быть, он и без Ляминых выехал бы? Может быть. Но могло быть и так: Лямины подбирали кадры для «доктора».
Почему возникла такая мысль? Только потому, что Ляминых видели в обществе женщины, которая расплатилась фальшивыми деньгами с учительницей музыки?
Появление Жанны в этой компании, в казино содержало в себе тоже что-то недосказанное.
Мы пошли на риск. Мы снова вызвали Жанну. Вызвали осторожно. Просто я подождала ее на улице и пригласила к нам. Мы были поражены происшедшей в ней переменой. Та Жанна была искренна, спокойна и доброжелательна. Эта – чем-то напугана, замкнута и не расположена к объяснениям.
Шумилов огорошил ее вопросом: аккуратно ли расплачивается с ней Пгржельская? О, да, конечно! Жанна в прошлый раз говорила, что получает деньги каждое 20-е число. Значит, вчера она получила деньги? Да, то есть нет... Вчера не получала... Почему? У Пгржельской не было денег, она просила подождать.
– И долго придется вам ждать?
– Месяца два... тихо ответила Жанна. Видимо, этот ответ вырвался неожиданно для нее самой. Она делала отчаянный жест и заплакала.
Шумилов дал ей выплакаться, отвернулся, закурил. А я приготовилась писать протокол.
– Проводите свидетельницу в дамскую комнату, пусть она умоется...– сказал мне Шумилов.
Я поняла, что слово «свидетельница», произнесенное с нажимом, должно было успокоить Жанну: пока что не обвиняемая... С другой стороны, была опасность, что напуганная Жанна даст деру... И я подождала, пока девушка умылась и привела в порядок свою растрепавшуюся прическу.
Жанна заговорила:
– Я познакомилась с Софьей Яковлевной Пгржельской совершенно случайно. Уверяю вас... Я не знала о ней ничего. Ничего плохого. Я очень нуждалась, ведь у меня никого нет. И я не получаю стипендии, у нас в Музыкальном стипендия – это, знаете, очень трудно. Только самым, самым... Я никогда не была «самой»... Вообще, мне не везло. – Жанна опустила голову, слезы снова набежали на ее глаза... Но она справилась с ними и продолжала: – Год назад я повесила около своего дома несколько объявлений. О том, что даю уроки музыки. Никто на них не откликнулся. Никто, кроме Софьи Яковлевны. Она написала мне открытку, пригласила меня и так тепло меня приняла... Она сказала, что я буду своим человеком в их семье. И сама назначила плату за уроки с Мишей. Плату очень высокую. Меня удивило, что деньги она всегда мне давала так: за один прошедший месяц и за один вперед. Конечно, мне это было удобно, и всегда получалась приличная сумма.
И я ровно ничего, ну ничего не подозревала. Верьте мне. Когда меня задержали тогда у кассы, мне и в голову ничего не пришло. Потом, как вы велели, я вернула деньги Софье Яковлевне и сказала, что кассирша признала их фальшивыми. Софья Яковлевна придирчиво меня расспрашивала, как все было, не задерживали ли меня, не обратил ли кто-нибудь на меня внимание.
Я сказала, что нет, что, кроме кассирши, никто ничего об этом случае не знает.
Вот тогда Софья Яковлевна и сказала про горжетку. Я поверила ей. Но случилось так, что я эту меховую вещь увидела у нее в шкафу. И попросту воскликнула: «А вы сказали, что продали ее!» Софья Яковлевна изменилась в лице. Она тотчас меня обняла, села со мной на кровать и сказала, что давно хочет со мной поговорить откровенно. Ведь я ей как родная!
