355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Иосиф Прут » Неподдающиеся » Текст книги (страница 5)
Неподдающиеся
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 02:08

Текст книги "Неподдающиеся"


Автор книги: Иосиф Прут



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Максим Горький

В 1910 году в Швейцарии мама познакомила меня с женой Алексея Максимовича Горького.

В 1912-м та пригласила нас к себе на Капри, где они тогда жили.

Там я познакомился с двумя сыновьями Алексея Максимовича.

Младший – Максим – был родной. А старший – Зиновий – приемный.

История Зиновия такова: в 900-е годы, сидя в Нижегородской тюрьме, Алексей Максимович в камере встретил двенадцатилетнего мальчика, посаженного туда за распространение революционных листовок.

Мальчик очень понравился Горькому. Он был из многодетной бедной семьи, и по выходе из тюрьмы Алексей Максимович договорился с его родителями об усыновлении Зиновия. Так этот мальчик вошел в семью Горького.

Когда он подрос, Алексей Максимович устроил его учиться в школу Московского Художественного театра. Но наступил срок Зиновию идти на военную службу, и Горький увез его – вместе со всей своей семьей – на Капри.

Когда мы приехали на этот остров, семья была в сборе. Я подружился с Максимом.

Дача Горького находилась в Сорренто. Там было много красивых вилл. Одна из них принадлежала императору Германии – Вильгельму II.

Однажды за обедом из уст Горького я услышал историю:

Одной из звезд уголовного мира был барон Стромболи. Баронский титул он получил, приобретя крошечный островок Стромболи в Средиземном море. Титул, конечно, присвоил себе сам. И вот однажды эта знаменитая личность появилась на Капри. С какой целью, Алексей Максимович не знал…

Но на узкой горной дорожке столкнулись Вильгельм II и этот новоиспеченный барон. Разминуться было трудно. Поэтому император попросил встречного:

– Уступите, пожалуйста, дорогу моей собаке!

– Я это сделаю, Ваше Величество, но – предупреждаю вас – не бесплатно!..

Император ничего не ответил. Они разминулись, и каждый пошел своим путем.

В крепости Шпандау, в самом центре Германии, хранился военный золотой запас империи: семь миллионов золотых франков – контрибуция Франции за последнюю войну.

Золотые монеты, по сто штук в каждом мешочке, помещались в подвалах крепости в специальных хранилищах.

Ежегодно император лично проверял содержимое запаса.

И вот, когда в очередной раз Вильгельм приехал в Шпандау и спустился в подвал крепости для проверки золотого запаса, он обнаружил пустую ячейку. В ней лежала визитная карточка барона Стромболи, на оборотной стороне которой было написано: «В память о встрече в Сорренто».

Наступил 1914 год. Началась Первая мировая война.

Алексей Максимович ежевечерне приходил к сыновьям пожелать им спокойной ночи: сначала на первом этаже – Максиму, а затем – на втором – Зиновию.

В этот поздний вечер постель Зиновия оказалась пуста. На подушке лежала записка: «Дорогой отец! Немецкие сапоги топчут святую землю Франции! Я не могу остаться равнодушным и покидаю вас, чтобы вступить добровольцем во французскую армию».

Это и все последующее я узнал много лет спустя от Максима.

Итак, Зиновий – солдат Франции. В битве при Марне ему отрывает левую руку. И президент Франции Раймон Пуанкаре перед фронтом награждает русского добровольца, отдавшего свою кровь за Францию, – сына великого писателя Максима Горького – орденом Почетного легиона.

Несмотря на полученную рану, Зиновий не покидает армию. В 15-м году – он уже лейтенант, в 16-м – капитан и в чине майора сопровождает генерала По в Россию.

Здесь французская военная миссия задержалась недолго: падение царизма, Октябрьская революция… и генерал По возвращается во Францию.

Начальником миссии до Брестского мира оставался Зиновий, затем он со своими французскими подчиненными югом России вернулся во Францию.

Когда после революции Горький первый раз приехал в Россию, в его семье все были живы и здоровы.

Второй приезд Алексея Максимовича на Родину состоялся несколько лет спустя. Мне удалось повидать его. Это произошло в кабинете Константина Сергеевича Станиславского. Алексей Максимович сидел у окна и смотрел в переулок. Я подошел, поздоровался, и он обнял меня. Я начал расспрашивать о его близких и коснулся Зиновия. Горький вздрогнул, отвел глаза и с надрывом ответил:

– Разбойничает где-то!..

Присутствовавший при этом Владимир Иванович Немирович-Данченко попросил меня удалиться, чтобы не тревожить подобными вопросами дорогого гостя.

Прошло еще несколько лет. Перед открытием сезона во МХАТе мы – старые друзья этого театра – обычно приходили поздравлять великих актеров.

Приехал, как всегда, из Саратова Иван Артемьевич Слонов. Он был бледен и держал в руках какое-то письмо. Отвел нас в сторону и сказал:

– Читайте!

Я взял конверт. Видно было, что его распечатывали уже много раз… Прочитал сначала штамп на конверте: «Французская республика. Главный генеральный штаб. Военный губернатор Алжира». Это было письмо от Зиновия. Вот его примерное содержание:

Дорогой Ваня!

Через наше разведывательное управление я узнал, что ты содержишь театр в Саратове.(Адрес на конверте гласил: «Россия, Саратов. Городской театр. Антреприза И. А. Слонова».) Как идут твои дела? Как вы там все живы? Не расстреляны ли все Чекой?Далее шло перечисление бывших друзей Зиновия, среди имен значилось и мое: «Жив ли Онька Прут?»– А кончалось письмо так:

В моем краю никаких революций! У меня – полный порядок! Если вам надоело жить в вашем «Коммунистическом Раю», сыпьте ко мне: для всех я найду работу!

Обнимаю вас. Ваш Зиновий.

Мы поняли, что теперь нас заберут прямо при выходе из театра. И уже приготовились к беде. Но нас не тронули! Даже «там», наверху, подумали, что такое письмо было провокацией.

В дальнейшем Зиновий принял сторону генерала де Голля и воевал с фашистами во время Второй мировой войны. Но потом, по слухам, порвав с президентом во время военных действий в Алжире, он обозвал де Голля коммунистом и ушел в отставку. Прожил еще сравнительно долго. И умер в одиночестве.

Самое пикантное во всей этой истории, что Зиновий Пешков по рождению был старшим братом Якова Михайловича Свердлова…

В Москве, уже после Гражданской войны, зная, что я часто бываю в доме Алексея Максимовича, журналист Михаил Розенфельд попросил меня познакомить его с Горьким. И я – с разрешения хозяина – привел его в дом.

Все шло хорошо до момента, когда – не помню по какому поводу – Алексей Максимович произнес:

– Все потеряно, кроме чести, как сказал король Франции Франциск Второй.

Миша Розенфельд не удержался и позволил себе поправить Горького:

– Вы ошиблись, Алексей Максимович! Это сказал король Франциск Первый.

– Второй! – с раздражением крикнул Горький и вышел из-за стола.

На этом визит кончился, и больше Мишу Розенфельда в дом не приглашали.

Лично я великолепно знал, что дело происходило в феврале 1525 года во время битвы при Павии, где король Франциск I вынужден был передать свою шпагу императору Карлу V. Но я Горького не поправлял…

В 1934 году Алексей Максимович рекомендовал меня в Союз писателей. Он сказал: «Прут достоин звания члена нашего Союза, потому что после просмотра его пьес зритель становится лучше! Прут добрый и хороший человек, но… лучше с ним не связываться! Если уж он наложит, то двум коровам не вылизать…»

Накануне войны 1914 года

Последний мой приезд в родные края накануне Первой мировой войны совпал с Рождеством 1913 года.

За три дня до розыгрыша лотереи Государственного займа к деду Пруту в контору зашел известный своей многодетной семьей, а посему старавшийся заработать лишнюю копейку на любом деле страховой агент по фамилии Шавиньер.

– Чего тебе? – спросил у него дедушка. – Мы с внуком все уже уплатили!

– А я по другому поводу, господа! (Шавиньер поклонился и деду, и мне.) Предлагаю приобрести облигации лотереи…

– Зачем? – поинтересовался дед.

– Мне приснился сон, что вы обязательно выиграете десять тысяч.

– Слушай, Шавиньер! Катись-ка ты… – предложил мой старик.

Но Шавиньер не покатился. Он продолжал:

– Облигация стоит всего пятьдесят рублей. А выиграете вы…

– Иди к черту! Не мешай! Хватит!

– Но, господин Прут! Я же вам предлагаю золотое дело…

Дед встал. Это уже кое-чем грозило. Тогда вмешался я:

– Одну минуту! Давайте эту облигацию мне.

– Дурак! – не сдержался дед. – Дай тебе, дураку, волю, ты все свои деньги промотаешь!

Разговор длился еще минуту, но в резких, повышенных тонах.

Шавиньер клялся, что билет беспроигрышный и что десять тысяч у нас в кармане. Дед обзывал продавца жуликом и вруном. Но в конце концов сдался, и облигация была куплена.

Господа! Граждане! Мои дорогие читатели! Вы не поверите: тираж состоялся, и дед выиграл эту огромную сумму. Невероятно!!!

В тот же день явился бледный как смерть, дрожащий Шавиньер: ведь он держал в своих руках целое состояние и… отдал его. Шавиньер бормотал:

– Ну, что я говорил?! А вы – не верили! Я же знал наверняка, что она выиграет.

– Тогда почему ты себе ее не оставил? – спросил дед.

– Не имею права: обязан продавать! Ведь это – моя работа.

– Чудо! – произнес мой растроганный старик. – Ладно! За твою честность предлагаю тебе: или тысячу рублей сразу, или я кладу в банк эти десять тысяч, чтобы процент с моих денег получал ты! Это – триста целковых в год! Значит, двадцать пять в месяц! И сразу кончатся твои заботы. Решай!

Шавиньер думал недолго:

– Давайте тысячу сразу!

– Все-таки – дурак! – усмехнулся дед. – Тебе же еще жить не меньше, как лет тридцать! Будешь обеспечен до конца дней своих! А тысячу ты промотаешь быстро…

– Нет! Давайте тысячу сейчас.

– Но почему? Ведь…

– Потому что, – перебил деда Шавиньер, – с вашим сумасшедшим везением я могу умереть завтра!

Наступил предновогодний день. После обеда дед сказал:

– Одевайся поприличней! Через час поедем на благотворительное собрание в Коммерческий клуб!

– По какому поводу? Почему я должен туда ехать?

– Потому что будет сбор средств в пользу ребят – твоих ровесников, которые не имеют возможности платить за обучение. Да, не забудь взять деньги!

Оделся я празднично. Захватил несколько крупных купюр разного достоинства.

Вез нас на санях все тот же глухонемой Семен. Подъехали к зимнему зданию клуба. Вошли.

В гардеробе, на вешалке, я оставил свои швейцарские пальто и берет, а затем, не дожидаясь деда, поднялся в зал.

Деда же усадили в кресло, чтобы снять с него теплые боты, затем шубу и все прочее…

В зале – вдоль стен – стояли киоски. Сидевшие в них дамы – представительницы высших городских слоев – продавали цветы.

В первом киоске восседала жена градоначальника – генерал-майора Зварыкина. Красавица! Она подозвала меня к себе и сказала:

– Молодой человек! Купите у меня розу.

Когда я подошел, первая дама города воткнула мне цветок в петлицу. Я полез в боковой карман и подал… сто рублей! (Деньги по тем временам огромные: стоимость одиннадцати коров!)

При виде такой бумажки даже градоначальница зарделась:

– О! Спасибо! Огромное мерси! – и дала мне руку. Я ее поцеловал, поклонился и отошел.

Следующим ее клиентом оказался мой дед. Я слышу ее голос:

– Соломон Осипович! Купите у меня розу!

Дед подошел ближе. Градоначальница воткнула цветок в его петлицу и протянула тарелочку.

Мой старик полез в жилетный карман, достал оттуда золотую пятерку и положил на тарелку. Дама внимательно посмотрела на монетку, широко открыла глаза и, пожав плечами, пробормотала:

– Ничего не понимаю!..

– Чего ты не понимаешь, Марь Петровна? – спросил дед Прут.

– Вы видели, что вы дали?..

– Конечно. Мы положили пять рублей золотом! А что такое?

– То есть как «что такое»?! Ваш внук, совсем мальчик, дал мне сто, а вы – крупный негоциант – пять?!

– Ну и что? Все вполне нормально.

– Как это нормально? Совершенно не понимаю…

– Значит, ума у тебя маловато…

– Перестаньте дерзить! Ведите себя прилично и объясните!

Дед усмехнулся, поклонился и произнес:

– Пожалуйста, мадам!.. Положение у нас с ним разное.

– Это в каком смысле?

– Он может, а мы – не можем!

– Почему? Какие на то причины?

– Неужели не соображаешь?

– Нет. Никак!

– А ведь все очень просто: у нашего внука – дед богатый, а мы – круглая сирота!

Эколь Нувэль

Вернулся я в Швейцарию после Нового – 1914 года, не подозревая, что покидаю свой дом почта на целые шесть лет.

Весной 1914 года – по совету врачей – местом отдыха, после лечебного и учебного года в Швейцарии, был выбран немецкий город Кисинген.

Туда мы тронулись большим составом: моя бабушка Вера, моя мама, ее брат Лазарь (Ланя) со своей молодой женой и я. Кисинген – широко известный курорт, где наша пятерка и разместилась. Остановились мы в гостинице «Фир ярес цайтен» («Четыре времени года»). Любезного хозяина этого гостеприимного заведения звали Фридолин Фасбинд. Сего сыном Гансом – моим однолеткой – я сразу подружился.

Курс лечения протекал нормально: ванны и целебные воды. И все было бы хорошо, если б не… огромные события, обрушившиеся на Европу. Они пресекли наш отдых.

1 августа 1914 года Вильгельм II объявил войну России, и началась Первая мировая…

В порядке отступления, должен заметить, что с Вильгельмом II у меня были свои счеты.

Как-то мама взяла меня на несколько дней в Берлин.

В районе городского парка я вдруг заметил на земле блестящую монетку: в моем сознании сразу же стали роиться планы, как и сколько солдатиков для своей коллекции я на эти деньги куплю…

Вдруг из-за угла аллеи показался Вильгельм II в сопровождении своих телохранителей. Все вокруг, и мы с мамой в том числе, замерли. Дамы склонились в почтительном поклоне, а мужчины, в их числе и я, вытянулись по стойке «смирно».

И тут я вижу, как радостно блеснули глаза прусского императора: он заметил мою (!) монету, наклонился, поднял ее и со счастливой улыбкой положил в свой карман!..

Итак, о Первой мировой… Сначала столкнулись две основные группировки: «Тройственный союз» и «Тройственное согласие» – Германия, Австро-Венгрия и Италия против России, Франции и Англии.

Все русскоподданные должны были срочно покинуть Германию.

Лично мы вернулись в Швейцарию – к тете Нюсе, которая без малого 13 лет (!) заменяла мне мать.

Поездом добрались до Баденского озера (оно имеет еще название Констанского), пересекли его и очутились в гостеприимной и такой близкой мне земле гельветических кантонов.

Приехав в Монтрё, где в ту пору жили тетя Нюся и ее муж – Леон Хельг, устроили семейный совет. Было принято решение: бабушка Вера и я остаемся в Швейцарии, где я продолжу лечение и учебу, а моя мама с братом Лазарем и его супругой направятся домой в Ростов-на-Дону.

Единственный возможный путь пролегал через Италию. Оттуда – пароходом – вокруг Балканского полуострова через Дарданеллы и Босфор в Черное море. Этот путь был возможен, так как ни Греция, ни Турция в войне еще не участвовали. А итальянцы пропускали русских на Родину. И моя родня добралась до Ростова благополучно.

Я же оказался в лучшем (не только по тем годам) училище Швейцарии: в Эколь Нувэль (Новая Школа) в Шаи над Лозанной.

Считаю эту школу самой лучшей на свете. Через год после моего 95-летия (1995-й) школа будет отмечать свои девять десятков лет существования.

В этой школе учились выдающиеся люди современности: вице-президент Международного Красного Креста; директор фирмы и компаньон Аристота Онассиса; высшее духовное лицо канадской епархии; шах Ирана; пэр Англии; руководитель американских банков в Швейцарии; дипломат и посол Болгарии в различных странах и так далее, и тому подобное.

Повторяю: считаю, что окончил самую лучшую школу в мире! Сегодня мне 95, но все, чему меня учили в этой школе, я помню по сей день. Окончил я ее в 1918 году. Можно задать мне любой вопрос из школьной программы (а школа выпускала бакалавров!) – по истории, географии, математике или языкам – немецкому, французскому, английскому. Непременно отвечу! Система преподавания была такой, что я – гражданин России – уверен: историю Швейцарии знаю не хуже швейцарца. Нас обучили всему.

Я познавал мир, великие искусства, литературу – все то прекрасное, что есть на Земле.

Ученики следовали негласному лозунгу: «Один за всех и все за одного!» Братские отношения между нами не были показухой. При школе уже тогда был интернат, в котором существовал обычай: старшие помогают младшим во всем: помогают одеваться, сопровождают в душевую, проверяют уроки, укладывают спать. В обязанность старшего входило также и занятие с подопечным физкультурой: гимнастикой, бегом, боксом… Именно здесь я научился верховой езде.

Сначала в этой школе учились только мальчики. Когда же я поступал, она была уже смешанная.

Ныне ее возглавляет молодой, энергичный директор господин Алан Босс.

Многих родителей, отправляющих теперь детей на учебу за рубеж, интересуют особенности той или иной школы. В Эколь Нувэль, если можно говорить об особенностях, учили так, что делали из ребенка Личность – физически и духовно развивали. Хотя школьное расписание вечно: в семь – подъем, душ, физические упражнения, завтрак, учение и так далее. В мое время в эту школу дети поступали с 12 лет. Теперь принимают почти малышей или даже двадцатилетних, давая им шанс и перспективу на будущее.

Я попал в эту школу еще довольно больным мальчиком с наследственным туберкулезом. Школа сделала из меня человека физически сильного и абсолютно грамотного. Человека, который мог совершенно уверенно вступать в жизнь.

Без преувеличения скажу: мы с наслаждением следовали школьным правилам и распорядку. Все было удобно для ребенка, не навязчиво.

Удовольствие доставляла и работа в великолепно оборудованных мастерских.

Если ребенка увлекало столярное дело, то учитель делал из него профессионального столяра. Причем незаметно. Этот процесс шел естественно, как движение самой жизни.

Если интересовала история, то господин Лассер – директор интерната и преподаватель истории, давал ребенку необходимые знания. У него был огромный кабинет, увешанный картинами и датами.

Можно меня сейчас разбудить и спросить о какой-либо дате, я отвечу даже спросонок!

Словом, всем хорошим, что есть во мне, я обязан этой школе. Отношения между учителями и детьми были не то чтобы доверительными, а просто родственными, проникнутыми постоянной заботой наставников.

Сейчас, я наблюдал, дети в школе более раскованны, свободны. Что я имею в виду? Они могут покидать стены интерната. Скажем, съездить в гости, в город на дискотеку. А мы не могли оставлять территорию школы. Это был наш мир, но… нам не с кем было танцевать.

К здоровью ученика отношение – особое. Малейшее подозрение – и все педагогические и медицинские силы бросались на ликвидацию недомогания.

В рационе питания – ничего роскошного, но было то, что дает здоровье, в первую очередь, швейцарские национальные продукты: сыр, масло, специальный хлеб, фрукты, соки. Дети имели два завтрака – перед занятиями и во время большой перемены. Обед – в половине первого. Позже – чай и ужин.

Свет в кабинетах старшеклассников гасился в половине десятого.

Окна были всегда раскрыты: зимой и летом.

В нас «вкладывали» здоровье! На моих глазах тощие болезненные дети превращались в здоровых парней.

Когда я заканчивал эту школу, был уже чемпионом класса по боксу.

Я находился в «железных руках» моего классного наставника и директора интерната. Этих людей – никогда не забуду. Ибо благодаря их заботам я не только выжил, но стал крепким физически и образованным интеллектуально. Гимнастикой и физическим воспитанием в школе занимался Андрэ Таппюи. Он научил меня всему тому, что закалило организм, укрепило мои мышцы, наладило нормальное дыхание, а главное, выработало несколько видов самозащиты, что очень пригодилось в моей дальнейшей жизни: я овладел приемами вольной борьбы, джиу-джитсу, боксом, рукопашным боем. К этому следует добавить верховую езду и фехтование на саблях, а также ежеквартальные стрелковые состязания.

Такая деталь: раньше, после окончания школы, выпускники продолжали образование еще в двух классах кантональной гимназии. Сейчас – всё здесь.

Школа, конечно, расширилась. Штат преподавателей увеличился. Если скажу, что их 50, цифра, думаю, окажется неточной.

Преподаватели интерната с детьми – круглосуточно: помогают делать уроки, организуют отдых, следят за питанием.

Выпускники школы получают степень бакалавра. Им также может быть вручен аттестат международного класса (после углубленного изучения французского или английского языков).

Ну и, возвращаясь к вопросу физической культуры, скажу, что в традициях школы остались спортивные праздники горных лыж, скоростных санок, большого тенниса.

Прекрасно организуются для детей каникулы. Есть специальный дом, где ребята отдыхают, проводят рождественские и пасхальные каникулы.

Комната в здании интерната, куда меня определили, имела одно огромное окно и четыре кровати. Возле каждой стоял ночной столик. У стены на столе – большой таз с кувшином воды.

Честно говоря, я до сих пор не могу понять, зачем этот кувшин был нужен? Утром мы принимали душ сразу же после подъема и вечером – перед сном. Дневное омовение рук проходило в нижних туалетных комнатах перед каждым приемом пищи.

Однажды я не удержался и все-таки спросил у господина Лассэра:

– Зачем в моей комнате стоят таз с кувшином?

Он ответил:

– Чтобы ты всегда помнил о чистоте своего тела, своих рук, а, возможно, и своих мыслей. Ибо у честного человека – они всегда чистые.

Это пригодилось мне в жизни!

Но дети есть дети! Озорничали и в мою пору… Расскажу об одном случае. В моем классе учился внук Президента Швейцарской Республики – господина Гюстава Одора, – Фернан Трамбле. Он чувствовал себя хозяином положения и давал всем подзатыльники.

Но я его предупредил: «Ты – из Женевы, а я – из Ростова-на-Дону. Если меня тронешь, – разобью тебе рожу!»

А незадолго до упомянутого случая дедушка Виктор подарил мне круглые карманные часы. Очень гордый подарком, я – надо или не надо – всем показывал, «который час». Подарок сей я получил за хорошие отметки.

И вот – большая перемена. Мы перекусили. Я стою в холле с одноклассниками и кому-то показываю, который час. В этот момент вдруг… получаю подзатыльник.

Забыв, что у меня в руке часы, я разворачиваюсь и… р-раз! – разбиваю нос Фернану Трамбле. Он падает и кричит: «Я сдаюсь!»

Если говорят «сдаюсь» – больше бить нельзя. Однако часы – тоже вдребезги!..

Случилось это в пятницу, а в субботу я должен ехать в Делемон к родным.

И вот: ужин у родственников. Сижу, не поднимая глаз: часов нет! Можете представить мое состояние?! Дедушка Виктор заметил, что я не в своей тарелке:

– Что случилось? Говори, что?!

Я с трепетом в голосе рассказал о происшествии: о мальчике, который всем дает подзатыльники, о том, что я его предупреждал и, наконец, – о его разбитом носе и испорченных часах.

Дедушка Виктор встал и строго спросил:

– Ты посмел разбить физиономию внуку нашего Президента?!

– Да, дедушка… но я же его предупреждал!

– Ты хорошо сделал, – констатировал Виктор, меняя интонацию, и… подарил мне новые часы, на этот раз – золотые.

И хотя многих выпускников Эколь Нувэль судьба разметала по свету, спустя многие годы мы встретились, забыв обиды, помня лишь то светлое, что объединяло нас в этой чудесной школе.

К сожалению, друзья ушли в мир иной… В моем московском архиве осталась масса писем и фотографий периода «потепления» после Второй мировой войны… Уже не стало моего самого близкого друга – вице-президента Международного Красного Креста Фредерика Сиордэ. Но с его дочерьми и внуками меня и мою жену – Елену Черняк – связывают самые теплые отношения.

Не могу не вспомнить Гаро Айвазяна – ставшего главным антикваром Женевы; Георгия Киркова – впоследствии посла Болгарии в разных странах; Ренэ Барбэ – главного архитектора Женевы; Фернана Трамбле – представителя в Швейцарии ряда американских банков; Ренэ Тюретени – управлявшего имением экс-вице-мэра Женевы Микели. Его дочь – Симон Моор – тележурналистка (муж Симон – талантливый фотохудожник Жан Моор). Она не раз бывала в Советском Союзе, ее репортажи своей объективностью не нравились нашему руководству.

Кроме меня, в комнате жили еще три мальчика – почти мои однолетки.

У левой стены спал Константин Гратцос – грек с острова Итаки. Его отец – судовладелец – проживал с семьей на родине.

Справа от двери стояла кровать сына гофмейстера Бельгийского двора молодого графа Анри, фамилия коего была д’Аск.

Слева от двери спал Эмиль Гола – мальчик с острова Мадагаскара.

Мы сразу образовали «тройственный союз»: Гола, Гратцос и я. Анри д’Аск был слишком нежной особой, чтобы участвовать в наших спортивных и физических упражнениях.

Максимум, к чему прикасались его тонкие аристократические руки, – была теннисная ракетка.

Но уборку комнаты, наведение в ней порядка – стерильной чистоты – граф выполнял в свою очередь, как и каждый из нас. Именно на нем мы проверяли чистоту пола: брали графа за ноги и провозили от окна к двери. Если на белоснежных графских панталонах не оказывалось ни пылинки, значит, уборка была проведена хорошо.

Нас троих, объединенных любовью к спорту и физическим упражнениям, в школе прозвали «тремя дикарями».

Летом мы втроем всегда выступали на стороне одной из команд, соревнующихся в любых спортивных состязаниях, а зимой – сами составляли команду бобслея (управляемых санок).

И когда мы летели с горы по узкой дорожке, носящей название «Ла фоветт» и ведущей к трамвайной остановке у моста Шаи, мы горланили по-французски свой гимн «трех дикарей»:

 
Ну сом лей труа соваже,
Э ла мэм тан – де жан д’онёр!
Па де борно ни дё риважё
А нотр соваж ордёр!
 
 
Мы – трое дикарей,
Одновременно – люди чести!
Нет предела и размера
Нашей дикой страсти!
 

Следующая строфа начиналась так: «Мы – все трое – братья», а кончалась строкой: «Жизнь нам не дорога!» («Ла вий пур ну не па шер!»)

Совместное пребывание в школе и в интернате сделало нас действительно братьями.

Окончив школу, мы расстались. Дальнейших судеб Д’Аска и Гола я не знаю.

Через сорок шесть лет (!) меня разыскал (с помощью греческого посольства) Константин Гратцос. Мы встретились с ним на празднике бывших учеников Эколь Нувэль в Швейцарии.

Парадокс заключается в том, что после этой встречи мы уже не расставались вплоть до печального дня смерти Кости.

В интернате он был самым близким моим другом. Мы делились всем, чем возможно. Я – тем, что привозил еженедельно из Монтрё, где жили тетя, дядя и бабушка Вера, а Костя – лучшим из посылок, получаемых им из далекой Греции по случаю, ибо война нарушила все связи и коммуникации.

Но одно событие из истории нашей дружбы я хочу подчеркнуть особо.

Надзирателем этажа был строгий господин Пошон. Он скрупулезно следил за идеальным состоянием наших комнат, нашего вида и исполнением нами всех школьных и бытовых обязанностей.

А над моим дорогим Костей висело какое-то проклятие: не было случая, чтобы при малейшей возможности он не разбил бы оконного или дверного стекла: будь то в здании школы или в интернате.

Надо сказать, что господин Пошон соблюдал железное правило: по любому нарушению у него имелись для провинившегося три наказания.

На первый раз – виновный лишался сладкого за обедом, на второй – субботне-воскресного отпуска к родителям или в гости к друзьям, а на третий можно было схлопотать и по физиономии (в лучшем случае – по затылку).

Костя умудрился дважды разбить стекло в окне нашей комнаты.

Зимой 1916 года, когда мы трое уже лежали под теплыми одеялами, а Костя еще сидел на своей кровати, я попросил его чуточку раздвинуть жалюзи (спали мы при открытых окнах).

Костя встал и, выполняя мою просьбу, локтем разбил стекло.

Я вскочил, и в это время дверь открылась: в комнату вошел господин Пошон. Очевидно, ему было все ясно, так как смотрел он на Костю:

– Ага, значит, это ты, Гратцос, в третий раз разбил стекло?!

Костя не успел открыть рот, как я решительно произнес:

– Нет, месье Пошон, стекло разбил я!

Пошон покинул комнату со словами:

– М-м-да… тебе повезло, Гратцос! Быстро оба в постель!

После паузы, уже лежа в кровати, Костя громко сказал:

– Ты, Оня, спас мою честь: он не разбил мне рожу! С этой минуты я считаю тебя своим братом. И это – на всю жизнь!

Впоследствии он оправдал эти слова.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю