Текст книги "Неподдающиеся"

Автор книги: Иосиф Прут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

– Ну, и кто же автор этих пьес?

– Кажется, Прут…

– Так что же вам тогда непонятно?

– Как? Вы еще живы?!

Это, уважаемый читатель, я рассказал, чтобы вы поняли: во-первых – я человек уже забытый, а во-вторых – именно поэтому мне многое разрешается.

Анатолий Васильевич Луначарский

Хочу рассказать несколько историй, связанных с именем Анатолия Васильевича Луначарского, человека, которого я любил. И я горжусь тем, что он ко мне очень хорошо относился.

Анатолий Васильевич жил в переулке на Арбате. В том, на углу которого находился диетический магазин.

Он жил в чудесной квартире с женой – Наталией Александровной Розенель – артисткой Малого театра, и ее девочкой, которую он удочерил – Ирочкой.

Дело было году в 25-м. Отгремели залпы Гражданской войны. А я, как вы знаете из вышеизложенного, занимался в ту пору журналистикой.

Анатолий Васильевич был тогда наркомом просвещения. И я довольно часто посещал его дом. Часто… как мог бывать двадцатипятилетний молодой человек в доме у наркома. Но, во всяком случае, меня приглашали на все торжества.

Сначала об одном событии необычайно интересном.

Праздновали очередной день рождения. Собрались гости… Надо упомянуть, что в доме этом я бывал не только у Анатолия Васильевича, но и когда собирался кружок Наталии Александровны.

Однажды я рассказал об одном эпизоде из своей жизни. Очевидно, Наталия Александровна его запомнила и как-то при Анатолии Васильевиче попросила меня повторить рассказанное хозяину дома. Речь шла, если можно так выразиться, о первом моем революционном поручении.

Напоминаю, что за время моей долгой жизни в Швейцарии перед моими глазами прошло много великих людей. Великими они были по-разному: и по своей общественной значимости, и по человеческим качествам, а некоторые просто по скандальным историям. Но даже в этой области занимали они самое высокое положение!

К примеру, барон Стромболи – знаменитый авантюрист, о котором нам с мамой рассказал Максим Горький и о котором писал весь мир.

А я видел барона Стромболи во время Первой мировой войны, когда (в начале 1918 года) он, уже как приватное лицо, которого никто из-за войны не преследовал, отдыхал в Монтрё и играл в пятифранковую рулетку в казино этого приозерного городишка.

В ту пору в Швейцарии проживало много, я бы сказал, удивительных людей.

Начну с Владимира Ильича Ленина и Надежды Константиновны Крупской. Они жили в местечке Шаи над Клараном. Кларан – это маленький городок на берегу Женевского озера вблизи Монтрё. Там находилась дача тети и дяди, поэтому мои старики были хорошо знакомы с упомянутой четой.

В том же районе жил великий русский библиофил Николай Александрович Рубакин, который, как я уже упоминал, завещал своей родине – России – удивительную библиотеку в 85 тысяч томов! Ее – чуть ли не в целом поезде – привез сын Николая Александровича, профессор Александр Николаевич Рубакин, сравнительно недавно – лет 20 тому назад. Он был профессором Московского университета (по-моему, филологии).

Достаточно сказать, что после разгрома Австро-Венгрии в Швейцарии находился император Карл VI со своей супругой – императрицей Зитой… Если память мне не изменяет, жил там и египетский правитель, свергнутый в своей стране. Известных людей было много.

Как-то раз, гуляя по берегу Женевского озера с Николаем Александровичем Рубакиным, который меня очень любил, мы встретили Ленина с Крупской.

Владимир Ильич держал в руке книгу. Мы поздоровались. Тогда старшие разговаривали, а те, кто помоложе – как я в ту пору, – слушали, не вмешиваясь в беседу.

Николай Александрович спросил у Владимира Ильича, кивнув на книгу:

– Чем увлекаетесь, Владимир Ильич?

Ленин ответил:

– Перечитываю Лукиана. Удивительная, знаете ли, сатира на тогдашнее общество, которая абсолютно может быть использована как сатира на общество современное! Несмотря на то что прошло две тысячи лет, в общем, ничего существенно не изменилось…

У них был свой разговор. Коснулись работы Владимира Ильича в Кларане.

Николай Александрович улыбнулся и, показав на меня, сказал:

– А вот Оня все время говорит, что мечтает умереть за революцию!..

Владимир Ильич улыбнулся, а Надежда Константиновна заметила:

– Мне кажется, главным образом надо не так умирать, как постараться жить для революции.

Николай Александрович, увидев, что я покраснел и опустил глаза, продолжил эту тему:

– Оня мечтает о каком-нибудь революционном поручении.

Владимир Ильич пояснил, что в Кларане он практикой революции не занимается: работает, пишет. А революционное поручение могут дать в Цюрихе, где находится революционный центр. Возглавляет его Анжелика Павловна Балабанова.

– Вам, Оня, сколько лет? – спросил Владимир Ильич.

Я сказал, что шестнадцать, хотя до шестнадцати не хватало трех месяцев.

– Ну что ж, шестнадцать лет это уже тот возраст, когда можно сделать многое… Я убежден, если вам удастся оказаться в Цюрихе, для вас всегда найдется работа.

И я затаил мечту о том, чтобы попасть в Цюрих и связаться с революционным центром – организацией в ту пору вполне легальной. Адрес ее был известен.

Когда наступили осенние каникулы и период сбора винограда, у меня образовался двухнедельный перерыв в занятиях. Япринял приглашение своего школьного товарища Федерико Фридзони провести у него каникулы в городе Бергамо в Северной Италии. Федерико уехал первым, а я, собравшись в дорогу, решил не ехать прямым путем, а отправиться в Италию через Цюрих, чтобы получить там какое-нибудь задание.

Но когда я предстал пред светлые очи Анжелики Балабановой, я понял, что готов умереть не так за революцию, как готов умереть за Балабанову. Передо мной сидела красавица женщина, заложив ногу за ногу, и обнаженное колено в шелковом чулке меня в ту пору очень взволновало.

Анжелика Павловна спросила, где я собираюсь провести свои каникулы (это, конечно, после того, как я представился и сказал, что я от Владимира Ильича Ленина).

Услышав, что я еду в Италию, она заявила:.

– Вот вам сразу и революционное поручение! – Написала несколько строк. Вложила в конверт. Заклеила его и передала мне. На конверте не было адреса.

Я говорю:

– Кому позволите его передать? Тут нет адреса.

– Революционеры, – сказала она, улыбаясь, – адресов не пишут. Их запоминают.

Кстати, я его помню до сих пор: «Улица короля Виктора Эммануила III, дом 27, 2-й этаж».

Балабанова добавила:

– Передадите лично в руки главному редактору газеты «Аванти». – При этом у нее сверкнули глаза. – Это самый крупный и самый могучий рупор революции! Социалистическая газета «Аванти» – «Вперед»! Но только в руки главному редактору!

Я принял поручение. Сел в поезд. Поехал. Как я переезжал швейцарско-итальянскую границу, вам рассказывать не надо: я понимал, что не сдамся! (Хотя на меня никто не нападал.) Что я умру! (Хотя этого никто не требовал.) Что я выброшусь в окно! (А это было почти невозможно: стекло закрыто и поезд стоял!) Никто из жандармов на меня не посмотрел. Один, правда, удивленно покосился, увидя, что я все время пытаюсь проникнуть лбом через стекло наружу. Решил, очевидно: юноша со странностями… В общем, я благополучно переехал швейцарско-итальянскую границу. В Бергамо на вокзале меня встречал Федерико Фридзони. Я переночевал у моего друга и наутро бросился выполнять поручение, тем более что какой-то трамвай, по-моему, ходил из Бергамо в Турин.

Я отправился по адресу, который запечатлел в своей памяти, быстро нашел дом, поднялся на второй этаж и вошел в помещение редакции.

Первой особой, с которой я встретился, была секретарша. Я сказал, что приехал из Цюриха с письмом от товарища Балабановой. Она протянула руку, чтобы взять письмо. Но я возразил:

– Нет! Только лично главному редактору.

Женщина открыла дверь в соседнюю комнату:

– Пожалуйста, пройдите.

Там за столом сидел и работал человек. Он поднял на меня глаза. Что бы вам сказать?.. Такие два черных глаза! Высокий лоб. Много лет спустя я понял: он был похож на советского грузинского актера Акакия Хораву.

Я объяснил редактору цель своего приезда. Передал письмо. Он открыл его, прочитал. Подошел, пожал мою руку и поцеловал в лоб:

– Спасибо тебе, товарищ, от имени революции!

Я уехал обратно в Бергамо…

Почти без преувеличения: лоб я не мыл, наверное, год! Руку, сколько можно было: что-нибудь около месяца… Все время чувствуя запечатленный на моем челе поцелуй и это рукопожатие великого революционера.

Потом были: французский фронт, Русский Экспедиционный корпус, Первая Конная, Средняя Азия, восстановительный период. Наконец, я – журналист в Москве.

Присутствующих рассказ очаровал. Я был «в посыле», говорил с волнением… Изображал действующих лиц, как мог, чтобы придать еще большую красоту и убедительность своему рассказу. Все отреагировали очень живо. Усмехнулся только Анатолий Васильевич. Он снял пенсне и сказал:

– М-м-да… Этот рассказ безусловно напечатают. Думаю, напечатает Воронский, с большим удовольствием. Но, конечно, не меньшее удовольствие получит от прочитанного Феликс Эдмундович Дзержинский.

Я немножко смутился. Ничего не понял и спросил:

– Анатолий Васильевич, не понимаю, при чем здесь председатель ВЧК?

Он ответил:

– А вы знаете, милый Оня, как имя и фамилия человека, «великого революционера», отпечаток губ которого вы так тщательно хранили, как вы изволили выразиться, «на своем челе»?

Я сказал:

– Нет. Не знаю.

– Так я вам скажу: это был Бенито Муссолини.

Самое интересное, что в течение тридцати или сорока лет, даже, точнее, пятидесяти я молчал и боялся об этом рассказывать. Как-то с моей женой Леночкой мы сидели у моего друга Фредерика Сиордэ на берегу того же самого Женевского озера. В местечке Кларан, то есть там, где проходила моя молодость и где жил он – мой дорогой школьный товарищ. И я поведал ему эту историю.

И Фред сказал:

– Знаешь, при всей гигантской эрудиции Анатолия Васильевича, господина Луначарского (он сказал «Луначарски»)… Когда-то Бенито редактировал «Аванти». Однако в ту пору, о которой ты говоришь, редактором был Муссолини, но не Бенито, а его родной брат: истинный революционер, который не пошел путем фашизма и рано умер. Кажется, его звали Арнальдо…

Анатолий Васильевич Луначарский был грандиозным эрудитом! Мог говорить по любому поводу с одинаковым знанием предмета.

Как-то в здании Малого театра – в основном зрительном зале – собрались замечательные ребята – слушатели Свердловского университета. Это были парни экстра-класса! Комсомольцы первых лет революции. Они были символом революции! Никому из них не пришло бы в голову надеть галстук. Они знали произведения Ленина от первой строчки до последней и могли перечислить их в направлении от первого тома к тридцатому и в обратном порядке.

Анатолий Васильевич Луначарский читал им лекцию по этике и эстетике Ленина. Я сидел в левой ложе и с открытым ртом слушал эту музыку – его! Когда Луначарский говорил, в ушах звучала музыка!

Он процитировал Ленина, и вдруг из второго ряда вскакивает парень в кепке и говорит:

– Анатолий Васильевич! Вы ошиблись!

Луначарский, по своей привычке, снял пенсне, посмотрел в зал и сказал:

– Что-что?

– Вы ошиблись, товарищ Луначарский! Ленин этого не говорил! – выкрикнул парень в кепке.

Луначарский надел пенсне и спокойно ответил:

– Вам не говорил, молодой человек. Мне он это говорил.

Запомнился другой случай, когда Ирочке исполнилось, по-моему, пять лет. Собрались дети. На дне рождения дочери присутствовал Анатолий Васильевич. И в это время он вспомнил, что у него лекция в клубе Зуева. Причем лекция ответственная: предстоит выступать перед московской пожарной командой, в связи с ее 125-летием.

А надо сказать, что Луначарский пользовался всегда одной и той же машиной из гаража ВЦИК, с одним и тем же шофером. Машина из царского гаража: огромное сооружение, высокое, в котором можно было стоять в полный рост!

Извинившись перед присутствовавшими, Анатолий Васильевич вышел.

Наталия Александровна, зная своего мужа, попросила меня поехать с ним для того, чтобы я его немного поторопил, напомнив, что сегодня торжественный день в семье, и проследил, чтобы он не увлекался и постарался уложиться в максимально короткий срок.

Когда мы сели в машину, Анатолий Васильевич сказал:

– Только не обращайтесь ко мне ни с какими вопросами, я хочу немножко сосредоточиться: сами понимаете, для меня тема не такая уж обычная…

Мы приехали на Лесную к клубу имени Зуева. Поднялись по лестнице. Навстречу выскочил заведующий клубом, безумно растроганный тем, что приехал сам нарком просвещения. Сразу же вывел его на сцену и громко провозгласил:

– Дорогие товарищи! У нас сегодня почетный гость: Анатолий Васильевич Луначарский!

Гром аплодисментов. Я стою в кулисе – рядом с кафедрой. Возле меня – завклубом.

Анатолий Васильевич, подняв свою прекрасную голову, начал:

– Дорогие товарищи! Сегодня, в день стодвадцатипятилетия Московской пожарной команды…

И вдруг зал охнул одним вздохом… Мы услышали этот вздох, и завклубом схватился за сердце:

– Господи!

Анатолий Васильевич повернул к нам голову, снял пенсне и спросил:

– В чем дело?

Заведующий дрожащим голосом пролепетал:

– Анатолий Васильевич! Вы ошиблись! Вы – у пекарей! У московских пекарей!

– М-м-да, – сказал нарком. – У-гу. – И повернувшись к залу, надев пенсне, произнес: – Дорогие товарищи! Вы, наверное, решили, что я оговорился, иначе не было бы такого единодушного вздоха разочарования. Но я не оговорился. Повторяю: дорогие товарищи! Сегодня, в день стодвадцатипятилетия московской пожарной команды, казалось бы, мне следовало выступить там… Но пекари Москвы…

И теперь удержать его было нельзя! Он говорил два с половиной часа! Несмотря на мои взгляды, полные мольбы, Анатолий Васильевич продолжал выступление. Боже мой! Что только он им ни рассказал: о различных сортах хлеба в Соединенных Штатах, во Франции и в Германии. Он говорил о раскатке теста. Он говорил о формах замесов… Он говорил… Я до того одурел, что мне показалось: он говорил даже о чем-то плотницком! О том, как делают хлеб с завитушками – халы. Он объяснял, что их делают в елку и в паз, как выражаются плотники! Я уже не знаю, что он говорил, но говорил он то, что надо! Зал его слушал как зачарованный!

Остановить его было нельзя, ибо он боялся, чтобы люди не подумали, что он вначале действительно оговорился!.. Вот таким был Луначарский!

Когда вместо Анатолия Васильевича наркомом просвещения назначили Андрея Сергеевича Бубнова, этот – бывший начальник Политуправления – многих людей в аппарате сменил. В частности, своего заведующего гаражом – Гандурина – Бубнов сделал председателем реперткома.

Об этом узнал Луначарский и при встрече с Бубновым произнес гениальную фразу:

– Калигула! Твой конь в Сенате!

А чтобы вы поняли, каков был Гандурин… Он был прелестен! Михаилу Афанасьевичу Булгакову, которого я два раза приводил к нему, Гандурин прямо заявил:

– Эта ваша пьеса запрещается, как и все последующие!..

Во второй раз он ему сказал:

– Бул Гаков, та и нема Гакова!..

Старики

Следует отдать должное руководителям культуры 20-х годов: они с пониманием отнеслись к трудностям в «перестройке сознания» старых работников сцены и на многие их «чудачества» смотрели сквозь пальцы…

21 января 1924 года. Зима. Лютый мороз. Владимир Яковлевич Хенкин и я, будучи в Москве, узнали о печальной вести: умер Ленин.

Расстроенные, поднимаемся по Тверской. Навстречу идет директор Малого театра Александр Иванович Сумбатов-Южин. По его спокойному виду мы понимаем, что он не знает о происшедшем. Хенкин бросается к нему со словами:

– Александр Иванович! Вы знаете об ужасном событии?!

Тот, побледнев, хватается за сердце и бормочет:

– А… что такое?!

– Ленин умер!

Александр Иванович – в ужасе:

– Михаил Францевич?! (В его театре служил актер М. Ленин.)

– Да какой, к черту, Михаил Францевич?! Владимир Ильич! – кричу я.

Сумбатов-Южин облегченно вздыхает:

– Господи! Как вы меня напугали!..

Для того чтобы стало ясно, в какой обстановке мы жили, хочу сказать несколько слов об одном удивительном центре, где собиралась артистическая интеллигенция: режиссеры, актеры, художники, писатели. Это был Клуб мастеров искусств. Помещался он в подвальчике в Старопименовском переулке.

Идея создания Клуба принадлежала Анатолию Васильевичу Луначарскому. В самом начале тридцатых годов Луначарский говорил руководителям профсоюза работников искусств, что актерам нужно дать возможность собираться, так же, как, скажем, художникам и писателям. «Сделайте настоящий советский артистический Клуб, но Клуб интересный, творческий, чтобы люди могли обмениваться мнениями, показывать свои работы. Такой Клуб нужен всем, как воздух! И делать это должны, конечно, сами деятели искусств. Вы доверьтесь им, доверьтесь, и все будет хорошо!..»

И такой Клуб был создан. В маленькое помещение переехало имущество бывшего Литературно-художественного кружка. Первое официальное собрание – открытие – состоялось 25 февраля 1930 года. Присутствовали буквально все ведущие актеры Москвы: Василий Иванович Качалов, Леонид Миронович Леонидов, Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, Антонина Васильевна Нежданова, Надежда Андреевна Обухова, Леонид Витальевич Собинов, Екатерина Васильевна Гельцер, Александра Александровна Яблочкина, Варвара Николаевна Рыжова, Пров Михайлович Садовский, Степан Леонидович Кузнецов, Борис Васильевич Щукин, Рубен Николаевич Симонов… Ну, в общем, это был парад мастеров искусств, сидящих в крошечном зале, где насчитывалось максимум сто мест.

Торжественный вечер открыл первый председатель Правления этого Клуба – Феликс Яковлевич Кон. Его заместителями были Иван Михайлович Москвин и Валерия Владимировна Барсова.

Надо добавить, что на этом вечере выступил Владимир Маяковский, который прочитал нам вступление к своей поэме «Во весь голос».

Новый Клуб быстро завоевал популярность среди деятелей искусств Москвы. Его посещали не только артисты. Бывали здесь Горький, Луначарский, Демьян Бедный, Алексей Толстой. Тут читали лекции виднейшие искусствоведы. Просто трудно перечислить имена всех тех, чьи творческие вечера состоялись на сцене этого Клуба. Причем мероприятия, проводившиеся здесь, отличались завидным разнообразием: наряду с великими мастерами тут выступали танцевальные кавказские ансамбли, игрались капустники и скетчи, организовывались выступления отдельных артистов. Концерты вели Менделевич и Смирнов-Сокольский. Надо сказать, что, пожалуй, самой привлекательной формой работы стали наши веселые капустники. В них участвовали и молодежь, и крупнейшие мастера театра. Достаточно вспомнить, что в подобном сатирическом представлении в исторический вечер открытия клуба выступил хор (вы не поверите!), который состоял из таких артистов, как Василий Иванович Качалов, Соломон Михайлович Михоэлс, Михаил Михайлович Тарханов, Леонид Витальевич Собинов, Пров Михайлович Садовский, Леонид Миронович Леонидов, Михаил Михайлович Климов, Иван Николаевич Берсенев, братья Роберт и Рафаил Адельгеймы. А дирижировал хором Иван Михайлович Москвин.

Я не могу забыть впечатления, которое на нас произвела сцена, когда великие мастера театра, словно послушные ученики, не спуская глаз со своего дирижера – Москвина, запели:

 
Колпак мой треугольный,
Треугольный мой колпак,
А если не треугольный,
Так это не мой колпак…
 

В следующем куплете отпадала первая фраза текста. В третьем куплете – отпадали две фразы. И дело кончалось тем, что пели уже без слов, одну лишь мелодию. Зрелище было феерическое, смешное и неожиданное.

Впоследствии большим успехом пользовались наши сатирические коллективы «Будильник» и «Крошка», в них принимали участие уже более молодые: Ростислав Плятт, Осип Абдулов, Евгений Весник, Сергей Цейц, Николай Парфенов и многие-многие другие.

Я очень любил беседовать со стариками Московского Художественного театра. Однажды посетил Леонида Мироновича Леонидова. Он сидел в чудесном халате в кресле задумчивый. Я говорю:

– Смотрю на вас и думаю: вот сидит передо мной советский Мочалов!

Леонид Миронович усмехнулся и ответил:

– Да, наверное, я, как вы говорите, «советский Мочалов», но почему-то все лучшие роли играет Качалов!

А насчет Василия Ивановича тоже дивное воспоминание.

Мы как-то были в ресторане Центрального Дома работников искусств. И с той же фразой, что к Леонидову, я обратился к Качалову:

– Смотрю на вас – великого русского актера…

А Качалов перебивает:

– Ты думаешь, я – великий?

– Господи! Боже мой, у меня впечатление такое, что нет уголка в Советском Союзе, где бы вас не знали!

Он же – в ответ:

– Понимаешь, мне кажется так: в Москве, скажем, в кольце «Б» – знают. А вот чуть подальше… Ты, по-моему, заблуждаешься!..

– Василий Иванович! Как это я «заблуждаюсь»? Что вы говорите?!

– Пожалуйста, приведу тебе пример. Прошлой зимой что-то я запил… Константин Сергеевич решил меня немножко утихомирить и отправил в наш дом отдыха на Оку. Зима, понимаешь. Ока блестит серебром, и, главное, вместо коньяка мне приказаны были прогулки… Выхожу я как-то погулять: на мне – доха, бобровая шапка, бурки на толстой подметке – словом, весь я, как на котурнах. Большой, в общем!.. Иду по дороге, а из-за поворота вдруг мужичонка. Просто, ты понимаешь, действительно, будто из некрасовского стихотворения: «Сам – с ноготок…» И лошадка больше на собаку похожа по размеру, и дровни – вроде салазок. И… не знаю от чего: может быть, я неожиданно для нее вышел из-за поворота, – лошадка шарахнулась в сторону. А мужичонка только бросил косой взгляд на меня и цыкнул на свою лошаденку:

– Вот дура, говна испугалась!

Так что ты ошибаешься, Оня, нас мало знают в провинции.

Еще большой актер – Юрий Михайлович Юрьев. Как-то я приехал в Москву уже с фронта (заканчивалась Вторая мировая), и Леонид Осипович Утесов пригласил меня обедать в ЦДРИ. Для того чтобы я смог там поесть, его супруга – Елена Осиповна – отдала мне свою карточку на обед. А до этого Лёдя повез меня к человеку, который распределял артистам папиросы. Можете себе представить, мне тоже перепало три пачки по сто штук «Казбека»! С ними я буду первым человеком на фронте! Леониду Осиповичу дали, конечно, больше.

Мы приехали в ЦДРИ. Милая официантка Маруся кормила меня и, хотя мне не полагалось, поставила сто граммов водки. Сидим, вдвоем с Утесовым за маленьким столиком, обедаем. Входит Юрий Михайлович Юрьев: высокий, торжественный, как всегда, красивый. Увидел нас, спросил:

– Мальчики, можно к вашему столику?

Мы, конечно, вскочили:

– Просим вас, Юрий Михайлович!

Я свои папиросы оставил внизу, под контролем номерка, боясь, что у меня одолжат или выкурят, а мне надо было их довезти целыми до части… А Леонид Осипович взял свой пакет наверх. Юрий Михайлович увидел пакет, спросил:

– Что это у тебя, Лёдечка?

Утесов ответил:

– Папиросы, Юрий Михайлович. Вот сейчас были там у… (назвал фамилию человека, которого тот знал) – получил шестьсот.

Тогда Юрий Михайлович говорит мне по-французски:

– Вот видишь, как я плохо выбрал себе профессию! Мне не надо было быть драматическим артистом, а лучше бы дирижером джаз-оркестра!

Леонид Осипович, который немного знал французский, сказал (уже по-русски):

– Ничего не понимаю: вы – великий русский артист и завидуете мне – скромному джазовому оркестранту? Почему?!

– Есть основания, – ответил Юрьев. – Мне дали триста.

Утесов повторил:

– Не понимаю: при всем при том, вы же знамениты! С вашей популярностью…

– Да? – усмехнулся Юрьев. – Вот давеча ехал я во Владимир на выступление на своей машине. Вез меня мой шофер, очаровательный мальчик. Проезжаем мы мимо какого-то городишки – не то Ковров, не то Столбов, не помню сейчас, – он говорит:

– Юрий Михайлович, мотор барахлит. Нужно сменить… (не то лапку, не то свечку – я не разбираюсь). Пожалуйста, зайдите в руководство здесь, в правительственный орган…

Как он там выразился, не помню. В общем, мы подъезжаем к зданию местной партии, я – ему:

– Идите!

– Да нет. Зайдите вы. Вам наверняка не откажут!

Ну, я пошел. Спрашиваю:

– Где у вас здесь президент? Или председатель?

Они говорят:

– У нас президента и председателя нет. Есть – первый секретарь.

– Не может же быть секретарь самым главным?!

– Но у нас так… – они объяснили. Странное учреждение!

– Хорошо! – говорю. – Ведите меня к нему.

Привели, Сидит за столом молодой человек, очаровательный! Я представился:

– Здравствуйте! Я – народный артист Советского Союза Юрий Михайлович Юрьев. Вы знаете меня?

Он улыбнулся.

– Вас не очень… А Изабелла с вами?!

Вот и вся моя популярность. Правда, лапку или свечку дали…

В те годы мхатовцы, да и многие старые актеры были поразительно политически невежественны.

Скажем, например, Александра Александровна Яблочкина, которая числилась председательницей Всесоюзного Театрального Объединения (ВТО).

Была годовщина Октябрьской революции. В президиуме я сел рядышком с ней (мало ли что подсказать, если чего…). Она встала и говорит:

– Дорогие товарищи! Сегодня, в день славной Великой Октябрьской Социалистической… (она запнулась. Я ей подсказываю: «революции!»). Она отмахнулась: – Я знаю! – И говорит: – Республики!..

Такая наивность была не только в этом… Мы показывали «Вампуку» для народных Советского Союза (число их в ту пору было значительно меньше, нежели сейчас!..). В первом ряду сидела Александра Александровна. Я был рядом с ней. Вампуку пела Лидочка Петкер, жена Бориса. Они стоят на сцене и поют:

– Бежим, бежим! – продолжая стоять.

Александра Александровна наклоняется ко мне.

– Странно: говорят «бежим», а не двигаются с места?!

Или, например, делали скетч «Сверхметкие стрелки»: сцена дуэли Онегина и Ленского. Ленский – Козловский, Онегин – Петя Селиванов, а свидетель – Володька Канделаки с наклеенным здоровенным носом.

Я сижу рядом с Яблочкиной. Ну, и вот:

«Куда, куда вы удалились?..» – Идет сцена дуэли. – «Хоть человек он неизвестный, но уж конечно малый честный».

В общем, Канделаки командует: «Сходитесь!» Раздаются два выстрела, и падает «мертвым» Канделаки.

– Это неправильно! – сердито сказала мне Александра Александровна. – Ведь убили же Ленского!

Я заехал за Александрой Александровной Яблочкиной, чтобы отвезти ее в ВТО на юбилейный вечер.

Проезжая мимо Театра Оперетты, наш шофер что-то нарушил и был остановлен милиционером, который подошел и потребовал документы. Но Александра Александровна обратилась к нему со следующими словами:

– Я – народная артистка Яблочкина и спешу на концерт, так что не задерживайте нас, пожалуйста, уважаемый товарищ городовой!

Растерявшийся милиционер отдал честь, и мы поехали дальше…

Клуб мастеров искусств в Старопименовском переулке…

Помню, как однажды присутствовали там Константин Сергеевич Станиславский и Владимир Иванович Немирович-Данченко. Они сидели в первом ряду. Я – во втором, за ними. Надо сказать, что Константин Сергеевич не знал почти никого из деятелей других театров. Мимо них прошла актриса и поклонилась. Оба старика ответили на ее поклон. Потом Константин Сергеевич спросил у своего коллеги:

– Кто э-эта милая дама?

– Клавдия Новикова – премьерша Театра Оперетты, – с некоторым раздражением ответил Владимир Иванович, ибо уже в четвертый раз объяснял своему великому соседу имена и фамилии тех, кто с ними здоровался.

В проходе появился мужчина с очень черной бородой и усами. Он также тепло поприветствовал двух корифеев и прошел дальше.

– А это кто? – вновь спросил Станиславский.

– Надо все-таки знать своих коллег! – нервно поглаживая бороду, ответил Немирович. – Это – Донатов! Режиссер Оперетты.

Станиславский усмехнулся и, наклонившись к соседу, тихо промолвил:

– Что вы говорите глупости, Владимир Иванович! Режиссер не может быть с бородой!..

В Москву из Ленинграда приехала для работы в Театре Сатиры известная молодая актриса Капитолина Пугачева. Мы – ее друзья – звали Пугачеву Капой.

Первое выступление Капы в Театре Сатиры окончилось триумфально, и она сразу стала московской знаменитостью.

Через несколько дней Капа выразила горячее желание: познакомиться с Константином Сергеевичем Станиславским… Мы придумали способ, и Капа согласилась.

Константин Сергеевич жил в Леонтьевском переулке на втором этаже небольшого особняка. Его балкон выходил во двор. Константин Сергеевич имел привычку после обеда отдыхать в кресле на этом балконе.

И вот однажды во дворе появилась красивая молодая девушка, оригинально одетая – не то украинка, не то цыганка. Она спела под балконом три песни.

К ней спустился камердинер Станиславского – почтенный человек – и предложил деньги за ее работу.

Капа (а это была она) отказалась, пояснив:

– Я не уличная певица, а артистка Театра Сатиры. Спела я Константину Сергеевичу в знак глубокого к нему уважения и прошу его посетить спектакль, в котором я принимаю участие:

Камердинер ответил:

– Ничего не получится! Мы с Константином Сергеевичем в баню и Сатиру не ходим!

Будучи журналистом, я пришел к Ивану Михайловичу Москвину брать у него интервью.

Ожидая выхода великого артиста, я услышал, как его старая горничная в коридоре говорит хозяину:

– Вот все кричал: «Старая жопа! Старая жопа!» А запонки-то на комоде лежали!

Актер МХАТа Александр Леонидович Вишневский обожал рассказывать анекдоты. Но не всегда точно передавал их смысл. Вспоминаю, как Вишневский сообщил мне следующее:

– Встречаются два еврея. Один спрашивает у другого: «Это Малая Дмитровка?» Тот отвечает: «Нет. Большая».

И еще:

– Еврей приходит в гости, а хозяев нет дома. В гостиной на столе лежали золотые часы. Еврей посмотрел на них и сказал: «Двенадцать часов». Взял, положил их в карман и ушел.

Прослушав эти «анекдоты», я сказал Вишневскому:

– По-моему – не смешно…

– Да, вы правы. Но это оттого, что у меня нет еврейского акцента.

– А кто их вам рассказал?

– Борис Самойлович Борисов.

Вечером в Литературно-художественном кружке я встретил Борисова и поинтересовался: в чем юмор этих анекдотов?

Борисов улыбнулся и ответил:

– Юмор вот в чем. Первый анекдот рассказывается так: «Один еврей спрашивает другого: “Это Большая Дмитровка?” И тот отвечает: “Порядочная…”»

А второй: «Еврей приходит в дом, где нет хозяев. Видит на столе часы. Прикладывает их к уху: “Идете? Так пойдем вместе!” Кладет их в карман и уходит».

Вишневский же всякий раз был убежден, что «юмор» в еврейском акценте!

Один из великих артистов, не хочу тревожить его имени, настолько «перебрал», что допился до белой горячки. У него начались галлюцинации.

После длительного лечения он, наконец, вновь появился в Клубе.

Мы играли с ним на бильярде. Он стоял лицом к открытой двери и вдруг закричал:

– Там лев!!!

Все поняли, что к бедняге вернулось безумие.

– Где лев?! – закричал я, стремясь его отрезвить.