Текст книги "Неподдающиеся"

Автор книги: Иосиф Прут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Исаак Дунаевский

Я начал писать воспоминания о людях, которые этого заслуживают, то есть о тех, кто не только сыграл роль в моей жизни, но имел большое значение в жизни нашего государства, нашего искусства.

Вообще (не будет нескромным), я знал всех знаменитостей XX века.

Яркой точкой на горизонте музыкального искусства, на фоне советской музыки взошла звезда Исаака Осиповича Дунаевского, нашего дорогого Исачка.

Я хочу, чтобы мой читатель знал: все, что я пишу об Исааке Дунаевском, действительно: этому либо оказывался свидетелем я сам, либо мне рассказывал Исаак Осипович.

Мы однолетки, и в 1988 году исполнилось бы 65 лет нашей дружбе. Исаак на несколько месяцев старше меня. В ту пору, когда мы подружились, это не имело значения: оба были уже взрослыми молодыми людьми.

Знакомство наше произошло на площади Пушкина, которая тогда называлась Страстной. На углу, где начинается Большая Бронная, стоял маленький домик. Сначала там помещался кинематограф, а позже – во время нэпа – в этом здании открылся Театр миниатюр. Туда приходили артисты всех жанров. Играли всякие сценки, дурачились. В. Я. Хенкин рассказывал анекдоты, а музыкальное сопровождение было в руках «огромного оркестра», состоявшего из одного пианино, за которым сидел чудный мальчик из Харькова – Исачок Дунаевский. Он был и дирижером, и музыкальным руководителем, и хормейстером: занимал буквально все должности, которые имеются в музыкальном большом театре. А «Миниатюры» были театром маленьким, но очень посещаемым. Тут и произошло наше первое знакомство и завязалась крепкая дружба.

Но с Исааком Осиповичем Дунаевским как с автором я столкнулся всего лишь раз, когда в 1938 году написал сценарий «Моя любовь».

Мой друг и коллега Владимир Владимирович Корш-Саблин приступил к организации и постановке этого фильма.

Началось с того, что на каком-то очередном кинематографическом просмотре мы с Исааком Осиповичем Дунаевским вместе смотрели картину «Маленькая мама». Главную роль там играла Франческа Гааль.

Подразумевалось, что в буржуазном обществе молодая женщина, родившая ребенка без мужа, забивалась камнями. В нашем же обществе – всякая мать заслуживала внимания и уважения. Всё, как вы знаете, наоборот… Исаак мне сказал:

– Что́ бы тебе, старик, ни написать сценарий, где девушка родила или не родила – это твое дело, но выдала бы себя за мать, а дальше события развивались бы прямо противоположно тем, которые произошли с Франческой Гааль: то есть не забитая камнями, а равноправный член общества?

Я приступил к работе. Так как режиссер Корш-Саблин мечтал о музыкальной комедии, надо было найти композитора. Естественно, я тут же предложил Исаака Дунаевского.

Сценарий был принят. Одобрен и композитором, и режиссером, и киностудией.

Был приглашён Анатолий Адольфович Д’Актиль – великолепный поэт, автор множества песен, в частности, знаменитого романса «Две розы» на музыку Самуила Покрасса.

Происхождение песни заслуживает отступления от основной темы.

Мы втроем сидели в ресторане и ужинали. У ребят денег не было. Я сказал:

– Сочините песню – оплачу ужин!

На салфетке карандашом начал Д’Актиль.

– Ка-а-пли испарений ка-атятся, как слезы… – проговорил он.

А Покрасс туг же сел за пианино и стал мурлыкать себе под нос мелодию.

– …и туманят синий вычурный хрусталь… – продолжал поэт, глядя на соседний столик, где в бокале стояли две розы: белая и красная.

Так, за оплаченный мною ужин, появился романс, который до сих пор исполняют на эстраде.

И вот наш небольшой коллектив, состоящий уже из четырех единомышленников, приступил к поиску героини, которая была бы совсем молодой девушкой и – по сценарию – выдала бы себя за мать ребенка – сына своей покойной сестры.

Работа велась на студии «Беларусьфильм», находившейся тогда в Ленинграде. Искали мы актрису на эту роль долго и тщетно. Просмотрели сотни девиц: не было подходящей. Она должна была быть девушкой, но такой, чтобы окружающие могли б поверить в ее способность родить ребенка. Она должна была быть типично русской: чуть курносенькой, с большими руками и ногами, обаятельной.

– Она – как молодой дог! – объяснял мне Дунаевский.

– Исаак, но ведь собака не может играть женскую роль!

– Да, это я понимаю, но и ты пойми, что нам нужно…

Вдруг на Невском проспекте прямо на меня идет героиня нашего фильма: еще не сформировавшаяся женщина, угловатая, курносая, обаятельная. Я ее подозвал.

– С незнакомыми – не разговариваю! – прозвучал ответ.

– Очень ты мне нужна! – прикрикнул я. – Вот моя визитная карточка. Пойдешь на киностудию и скажешь режиссеру Коршу-Саблину, чтобы тебя попробовали.

– В каком смысле?!

– Не в том, в каком ты думаешь, – для этого у нас есть получше тебя дамы!

Девушка пошла на студию и стала знаменитой Лидией Смирновой.

18 ноября 95-го года на моем юбилее – она, как всегда при встречах, назвала меня своим кинематографическим «папой»…

Так началась блистательная карьера Лидии Смирновой в кино. Д’Актилем были написаны стихи, а Исаак Осипович Дунаевский создал свою знаменитую музыку и песню, которую потом пела вся страна…

Исаак Осипович много раз обращался ко мне с предложением написать текст для музыкальной комедии. Но мне казалось, что если в кинофильме основа – сценарий, то в музыкальной комедии или оперетте – основа все-таки музыка. И не только сама музыка, но стихи. Не мелодекламация! Это должно быть пение. Потому сюжетная линия либретто сводится – в лучшем случае – к третьей части самого произведения… А мне не хотелось быть «одной третью».

Как ошибался, я увидел много-много позже, когда по моей пьесе «Жена солдата» («Катрин Лефевр»), которая с огромным успехом прошла в Театре Моссовета с Марецкой, Олениным и Плятгом в главных ролях, – была сделана мною – с музыкой Анатолия Кремера и стихами Саши Дмоховского – для Танечки Шмыги оперетта «Катрин».

Тогда же – в 30-е годы – я был довольно молод и считал себя вполне боевой единицей, чтобы с кем-то третьим делить авторство. Поэтому предпочел писать пьесы и сценарии.

Кстати, когда Исаак Осипович работал в Ленинграде, там для его гениальной – с моей точки зрения – оперетты «Золотая долина» – Янковский (царство ему небесное) написал текст. Я бы даже за большие деньги не смог придумать такую чепуху! Все дело строилось на том, что у героини возникала ревность к отсутствующей, но часто упоминаемой дочери профессора, а в самом конце выяснялось, что этой дочери – четыре года. Безумно «сложный» сюжет! Но на эту муру написана музыка, которая до сих пор стоит в моих ушах…

Я влюблен в его оперетту «Женихи». Дунаевский был создан для того, чтобы стать композитором: все в нем было музыкально! Он, мне кажется, даже мыслил музыкально, несмотря на то, что в такой несложной штуке, как нотная запись, существует только семь знаков. Из этих семи нот он мог создать все что угодно! Какой-то оборот мотива – и из этого мотива он делал симфонию… Вот маленький пример. Мы смотрели картину «Вива, Вилья». Кавалерийский сигнал всего мира: «к атаке!» состоит из четырех звуков. Вы знаете, что он сделал из этих звуков? Он сделал великий марш: «Легко на сердце от песни веселой!..»

Конечно, Исаак был человеком вдохновения. У меня такое впечатление, что если бы существовал какой-то внутренний магнитофон, то Дунаевский оставил бы по себе наследство, которого хватило б по количеству на композиторов всего XX века.

Мне даже кажется, когда он говорил, то слышал произносимые слова в музыке. В этом смысле Исаак был человек необыкновенный, хотя и абсолютно земной. Он понимал юмор, сам любил шутить.

У него не всегда были удачи (я говорю о музыкальных успехах), что позволило такому остряку, как Никита Богословский, высказаться:

– Иссяк Осипович!

На эту остроту я ответил:

– Тебе когда-нибудь придется петь: «Были когда-то и мы Исааками», Никита!

Дунаевский никогда не завидовал коллегам, а всегда только радовался их успехам. Он отбрасывал моральные качества людей. И говорил:

– Это дело исследователей другой области. Я же, как музыкант, должен оценивать их только с музыкальной точки зрения.

Конечно, есть теория, что негодяй не может быть талантом… На эту тему мы не говорили.

Я хотел бы рассказать о том трагическом моменте, когда человек покидает мир земной. Да, Исаак умер трагически. Он умер в одиночестве. Случайно, как всякий недуг, инфаркт поразил его в утренний час, когда никого из домашних не оказалось. Все были заняты своими делами, а он, наверное, должен был вот-вот выйти для того, чтобы поехать на киностудию. По-моему, машина его ждала внизу.

Итак, он умер трагически в возрасте 55 лет, то есть в ту пору, когда человек становится взрослым, мудрым и только начинает выдавать полноценную продукцию… Замыслов у Исаака было очень много. Я приготовил для него материал к оперетте, которая называлась бы «Ее голубые глаза».

Дунаевскому мое либретто очень понравилось, мы думали договориться с поэтами, но…

С его уходом из жизни – из страны ушла песня. Так почувствовали мы, кто любил и кто знал его хорошо.

Я хочу рассказать только об одном эпизоде этой большой трагедии.

Новодевичье кладбище. Вырыта могила, и стоит мать – 80-летняя женщина. Ее поддерживает брат Исаака – Зиновий. И она должна увидеть, как сейчас опустится гроб с ее сыном, с ее гордостью, с ее мальчиком, который выстрадал так много в своей жизни, который хлебнул горя и с женщинами, и со своими детьми…

Когда мы поднесли гроб к могильной яме, чтобы его опустить, то поняли, что сейчас произойдет вторая смерть: сердце матери не выдержит, оно разорвется!..

Мать сделала какое-то неестественное движение… и это понял молодой капельмейстер стоящего рядом военного оркестра. Он крикнул:

– Трубы!

И взлетело 16 труб.

Он крикнул:

– Все!

И 16 труб рванули марш: «Легко на сердце от песни веселой!..»

И вот уже 120 музыкантов играли: «Легко на сердце от песни веселой!..»

Мать захлебнулась, как захлебывается атака, от величия музыки своего сына – и выдержала.

Так мы проводили Исаака Дунаевского.

Маленькие истории

И все-таки никак не могу перейти к годам сороковым, к Великой Отечественной, не рассказав о ряде примечательных эпизодов, о встречах с друзьями и знакомыми тех знаменательных лет. Повторяю, к дружбе со многими деятелями литературы и искусства меня привела вначале журналистика, а потом уж и моя кино– и театральная деятельность.

До войны в нашем Доме писателей на Тверском бульваре долгое время в мужском туалете сохранялась надпись:

 
На стене мужской уборной,
В трезвом будучи уме,
Здесь какой-то тип упорный
Ловко вывел резюме:
«Хер цена
Дому Герцена!»
 

А под ней – другая:

 
Обычно заборные надписи – плоски.
Я с этой согласен!
 

В. Маяковский.

С Маяковским мы часто встречались в домах творческой интеллигенции, на диспутах. Отношения были не близкими, но вполне обоюдодоброжелательными.

Однажды Маяковский и я, разговаривая, входим в Кафе поэтов на Тверской.

Увидя свой идеал, десяток молодых бросились к нему:

– Владимир Владимирович! Скажите что-нибудь вашей смене!..

Маяковский на секунду задумался, а затем произнес:

 
– Эй вы, поэты града Московского!
Обо всем во весь голос трубя.
Довольно вам делать «под Маяковского»!
Делайте наконец под себя!
 

Я стоял за кулисами Политехнического музея, где часто проводились литературные вечера и творческие конференции. Подошел Маяковский. Разговариваем. Вдруг Маяковского окликает на ломаном русском молодой человек:

– Виладимир Виладимирович! Той стих, что я вам читал, могу я его тут сказать?

Маяковский ответил:

– Тебе все можно! Ты – турок!

То был молодой Назым Хикмет.

Это все происходило в предвоенные годы. Тогда же я что-то сочинил в соавторстве с Лёней и Петей Турами.

Александр Жаров – комсомольский поэт – их органически не переваривал. И был возмущен нашим альянсом. Он изрек:

 
Ты почти вошел в литературу,
Я тебе бы в этом подсобил,
Если бы ты с этим подлым Туром
Смердяковщину не разводил!..
 

Туры тоже разразились стихом по моему адресу:

 
Наш любимый очень Оньчик
Заработал свой милльончик
И большим гурманом стал!
Обладая вкусом тонким,
индюшачую печенку и разноцветную икорку
он всему предпочитал!
 

Поделюсь тем, что помню об Александре Довженко, которого отличали резкие высказывания.

Сижу я с ним в сценарном отделе Киевской киностудии. Пьем чай. Входит директор в сопровождении человека средних лет и говорит нам:

– Познакомьтесь, друзья! Это – новый заведующий сценарным отделом – товарищ Копица!

А «копица» по-украински означает «кучка».

И Довженко вдруг спрашивает:

– Копица чого?

Встречаю Александра Петровича в Москве на Арбатской площади. Идем вместе по Арбату. Довженко только что вернулся из довольно длительного отпуска, поэтому интересуется всем:

– И что нового в кино? Говорят, сменили руководство? Кого же назначили?

– Герасимова Сергея!

– А почему его?

– Ну как почему? Большой режиссер!

– Большой, говоришь?

– Да. Разве это плохо?

Довженко не отвечает. Идем некоторое время молча.

– Вот, смотри: Арбат! – вдруг заговорил Сашко. – Старая улица, но чем прелестна? Своими маленькими домиками! А на углу Староконюшенного – видишь огромный дом? Большой! Но – не украшает…

На Киевской студии стал работать администратор по фамилии Фрак. Не все еще знали его. Но человек он был назойливый, приставучий.

Было утро. Я делал примерку нового костюма, который мне шил великолепный студийный портной.

Вдруг дверь открылась, и в комнату почти ворвался директор студии.

– Что случилось?! – спросил я.

– Не могу сды́хаться от него! Замучил меня этот Фрак!

Старик портной, не сообразив о чем идет речь, посоветовал директору:

– Так порежьте его на кепки!

Среди великих портных довоенной России был отец режиссера Юлия Райзмана – Яков Ильич. Я шил у него. Но благодаря скрупулезности этого человека приходилось делать около десятка примерок.

Получая наконец свой костюм, я однажды сказал:

– Дорогой Яков Ильич! Бог создал мир за семь дней, а вы – шесть месяцев шили мне костюм!

Он подвел меня к окну и прошептал на ухо:

– Вы посмотрите, что за говно этот мир, а потом подойдите к зеркалу и взгляните на свой костюмчик!..

К тому же Райзману пришли братья Тур. Портной в это время делал мне примерку.

– Возьмите стул! – не оборачиваясь, сказал Райзман.

– Но мы – Братья Тур! – раздраженный невниманием, произнес один из них.

– Так возьмите два стула! – последовал ответ.

Яков Ильич обслуживал Наркомат иностранных дел при Чичерине.

В мастерскую входит человек и, обращаясь к портному, говорит:

– Эй, дед! Сшей-ка мне фрак!

– Не буду шить, – ответил Райзман. – Холуй зашел!..

В ту же, довоенную, пору я сидел в кабинете директора ГОМЭЦа [6]6
  ГОМЭЦ – Государственное объединение музыкальных, эстрадных и цирковых предприятий.


[Закрыть]– Александра Борисовича Данкмана. Вошла секретарша и доложила, что к нему просит разрешения зайти прибывший из Одессы старейший театральный администратор Николай Александрович Адамат-Рудзевич.

Встреча была теплой и сердечной.

Адамат-Рудзевич обратился к Данкману с просьбой устроить его на работу.

После долгих обсуждений Данкман предложил старому «театральному волку» следующее:

– Сейчас в Москве находится известная негритянская певица Коретти Арле. Она вышла замуж за нашего пианиста Тица. И теперь выступает под фамилией «Арле-Тиц». Возьмите их и везите по маршруту Москва – Владивосток, останавливаясь в каждом крупном пункте.

Старик поблагодарил Данкмана и приступил к делу… Он сразу же тронулся в путь со своими двумя гастролерами.

Первая телеграмма, которую мне показал Данкман, пришла из Казани: «Предварительная продажа билетов идет слабо тчк Разрешите поводить негритянку по городу».

Обычно в полдень мы пили кофе в «Национале».

Вначале расскажу об эпизоде, случившемся в один и тот же день (не помню точно число) 1925 года…

Входит в кафе наш консул на Шпицбергене – Плисецкий:

– Ребята! Ставлю коньяк!

– По какому случаю?

– У меня сегодня родилась дочь! Назвали Майя!..

Спустя некоторое время вбегает в то же кафе Рубен Симонов – руководитель Вахтанговского театра. Он сменил умершего Евгения Багратионовича…

Слова те же:

– Ребята! Ставлю коньяк!

– А ты – по какому случаю?

– Только что сообщили: я – отец! Мальчика назвали Евгением!

В другой день, не помню уж какого года, сидели в «Национале» трое: Юрий Олеша, Менделевич и я.

Появляется Николай Павлович Смирнов-Сокольский – в ту пору звезда эстрады.

– Мальчики! – воскликнул он. – Я – потрясен: оказывается, Мишка-то Гаркави – партийный?!

– Беда! – промолвил Олеша.

А Менделевич – спокойно:

– Это, Коля, ничего! Наша партия переживала и не такие потрясения и выходила из них победительницей.

Известный в тридцатые и послевоенные годы конферансье – Михаил Гаркави – очень полный, а точнее – тучный – человек. Особенно толстыми были ноги. Наверху, в бедрах, они терлись одна о другую, создавая «дикое мясо» и причиняя своему владельцу сильную боль.

Миша был вынужден лечь на операцию.

Я навестил его в больнице. Как раз в это время няня привела сына его близких друзей Марии Мироновой и Александра Менакера, Андрюшу, проведать больного. Ребенок был похож на ангела, и мы все его очень любили.

– Дядя Миша, – сказал малыш, – правда, что у тебя отрезали много мяса?

– Верно, сынок, верно…

– А куда его дели?

– Скорее всего, выбросили. Почему тебя это интересует?

– Мама сказала: возьми у дяди Миши отрезанное мясо – нам котов кормить нечем.

Мы все расхохотались. А Гаркави сквозь смех проговорил:

– Вот в этом вся озорница Машка Миронова!

Снова «перескакиваю» в двадцатые годы, чтобы вспомнить еще одну легендарную личность….

Итак, Одесса была освобождена армией Котовского поздней осенью 1920 года. Когда установилась Советская власть и в Севастополе, я смог встретиться со своим знакомым, славным парнем, которого потом узнала вся страна.

Будущий герой-полярник Иван Дмитриевич Папанин был почти на шесть лет старше меня. Но несмотря на такую большую (тогда!) разницу в возрасте, мы стали друзьями. Папанин работал в Особом отделе.

Он купил на базаре огромную книгу и с гордостью показал ее мне. Это оказался том бухгалтерского учета.

– А тебе она зачем? – полюбопытствовал я.

– Передам ее к себе на работу! Знаешь, сколько тут еще сволочи осталось?!

– Но при чем бухгалтерская книга и Особый отдел?!

– А ты посмотри! – сказал Папанин. Он открыл книгу и показал мне: на левой странице было напечатано слово «Приход», а на правой – «Расход».

– И что? – пожал я плечами.

– Не понял? Кого будем вылавливать – запишем в «Приход», а кого – направо, – в «Расход»! Очень удобно!..

Много позже я – уже в качестве писателя – направился на Север, к Папанину, который готовился к высадке на полюс.

Надо сказать, что в молодости я был франтоват… Кроме того, Швейцария, да и Гражданская война меня закалили. А потому одет я был, прямо говоря, не по-полярному: коротенькая, кажется все-таки на меху, курточка и модные в ту пору бурки.

Иван Дмитриевич обрадовался мне. Но критически оглядев мое облачение, сказал:

– Идем, я тебя соответственно переодену. Да побыстрее, пока яйца не отморозил! (Простой был человек…)

Великая Отечественная

Надо сказать, что конец тридцатых годов ознаменовался тем, что многие из нас – писателей и режиссеров – сделали все возможное, чтобы создать художественный мобилизационный фонд. Это были пьесы и кинофильмы, которые говорили о нашей вероятной схватке со все больше поднимавшим голову гитлеровским фашизмом.

Каждый по мере сил старался внести свой вклад в резерв обороны, чтобы в любую минуту, в случае начала военных действий, он мог бы быть использован для поддержки патриотического порыва советских людей.

На «Ленфильме» в 1938-м был поставлен фильм по моему сценарию «Эскадрилья № 5», предрекавший победу Советского Союза в грядущей войне с фашизмом. Именно поэтому в листовках, которые немцы разбрасывали над Москвой в 41—42-м годах, среди тех, кто должен был быть повешенным, когда немцы займут Москву, на букву «П» моя фамилия значилась первой. Впоследствии подобные угрозы появились еще дважды, но я надеюсь умереть своей смертью…

Совершенно естественно, темы фильмов и пьес не придумывались. Они базировались на документах, которые нам предоставляло военное ведомство. Мы знали, как действовали гитлеровцы, когда захватили Чехословакию, Австрию, Норвегию, Данию, Францию и представляли себе, вернее, начинали представлять, каков наш будущий противник.

Центральный Театр Красной Армии поставил мою пьесу «Артиллеристы». Спектакль кончался отправкой артиллерийского полка к месту начавшихся боевых действий.

Подлинные же военные события развернулись, как известно, в июне 1941 года. Каждый из нас, работников театра и кино, на следующий же день, после того как узнал о начале войны, явился в свою профессиональную организацию. Лично я пришел в Союз писателей и получил назначение в газету, которая отправила меня на фронт военным корреспондентом.

Конечно, надо было зайти и в военкомат. Мы пришли туда с известным кинодокументалистом Дзигой Вертовым.

Сотрудник, взяв карточку Вертова, обрадовался и сказал:

– Такие большие специалисты для нашей кавалерии очень нужны!

– A-а… при чем тут я? – спросил Вертов, который не умел ездить верхом.

Сотрудник ответил:

– Как при чем? – И протянул кинематографисту его учетную карточку. Вертов посмотрел на написанное, улыбнулся и показал мне.

В графе «специальность» вместо «кинорежиссер» значилось: «конный режиссер».

Застал я войну в самом разгаре и не в лучшую ее пору. Под неожиданным натиском внезапно напавшего противника наши армии с боями отступали. Шаг за шагом мы теряли территорию родной земли.

Это было очень тяжелое время, и каждый из нас – писателей – старался сделать все возможное, чтобы принести хоть малейшую пользу оборонявшейся Родине.

В первые же месяцы войны образовался штаб партизанского движения, ибо в тылу противника непокоренный советский народ уходил в леса. Мужчины, женщины, дети брались за оружие и в тылу противника вели борьбу, стремясь задержать его продвижение к Москве.

Возглавлял штаб партизанского движения Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко. Он, бывший секретарь ЦК партии Белоруссии, великолепно знал театр военных действий, ибо война проходила по родным, знакомым ему местам.

Пантелеймон Кондратьевич сразу наладил связь с теми народными силами, что действовали в тылу врага, и мне удалось дважды побывать в партизанских отрядах, которые формировались для переброски в тыл противника.

Все виденное лично, рассказы партизан, ночные беседы с ними дали мне возможность написать сначала пьесу, а затем и сценарий «Секретарь райкома», который был поставлен режиссером Иваном Александровичем Пырьевым на Центральной студии в Алма-Ата.

Этот первый фильм, рассказавший о нашей схватке со страшным противником, до сих пор не сходит с экрана.

В довоенное время и в пору войны, как я уже упоминал, режиссерам не разрешалось писать сценарии. В данном же конкретном случае до сценария мною уже была написана пьеса «Секретарь райкома». Поэтому, когда Пырьев, с которым давно сложились дружба и близкие отношения, предложил «вместе писать сценарий», – то получил от меня в ответ весьма выразительный и не требующий комментариев жест.

Как выяснилось, ему были нужны деньги…

– Так бы сразу и сказал! – рассмеялся я. И конечно же нашел возможность помочь ему другим способом.

Начались съемки, а я снова отправился на фронт. О моем пребывании на местах боев расскажу особо. Хочу завершить «жанровый» портрет моего любимого дружка Ивана Пырьева – в связи с упомянутым обстоятельством.

Спустя довольно короткое время (по нынешним понятиям), кинокартина «Секретарь райкома» вышла на экран и вскоре получила Сталинскую премию.

Помню выражение неловкости и недоумения на лице моего соратника – начальника политотдела нашей дивизии полковника М. Гуськова, когда он передавал мне газету с опубликованным там постановлением о присуждении этих высоких премий. За фильм «Секретарь райкома» премии получили многие из членов съемочной группы, кроме… автора сценария.

Тогда еще сравнительно молодой, но не менее, чем сейчас – горячий, я попросил у Гуськова машину и помчался в штаб армии. Оттуда послал Пырьеву короткую телеграмму: «Что это значит?!»

Ответ не заставил себя ждать. Тоже телеграфом Иван сообщил: «Вспомни жест в Алма-Ата…»

Я упомянул об этом случае отнюдь не из желания рассказать о совершённой по отношению ко мне – Иосифу Пруту – «несправедливости», мне хочется, чтобы те, кто не знал Ивана Пырьева, ощутили живые черты его неуемного темперамента, незаурядного характера, которому Пырьев не изменял никогда. Более того, скажу, что не было у меня товарища вернее, преданнее Ивана. И если бы я, скажем, заболел во Владивостоке, то первым, чтобы оказать мне помощь, примчался бы Пырьев. Но, по-детски ранимый и обидчивый, обид он не прощал! Для пояснения этой мысли на минутку отвлекусь на воспоминание другого – не менее характерного – случая.

Как-то, уже после войны, собрались мы на преферанс. Должны были играть у Ивана… Четвертым ждали Михаила Папаву, но он так и не пришел. Мы все волновались: не заболел ли? Позвонили домой. Кто-то из домочадцев ответил, что хозяин ушел с женой в Консерваторию слушать музыку, исполняемую на деревянных инструментах.

Гневу Пырьева не было предела.

Вскоре у министра культуры Фурцевой состоялось совещание: решался вопрос о поездке в Индию для совместной постановки фильма «Хождение Афанасия Никитина за три моря». Сценаристом был назначен Папава, о чем Фурцева сообщила с трибуны собравшимся. Вдруг встал Пырьев и сказал:

– Я – возражаю!

– В чем причина? – удивилась Фурцева.

– Он – неверный человек! – громогласно и прилюдно объявил Пырьев.

Надо заметить, что подобное заявление в ту пору было равносильно обвинению в измене Родине.

Тут же решено было перепоручить сценарную работу драматургу Виноградской.

Естественно, о происшедшем узнал Папава. Он ворвался в кабинет Пырьева, который в то время возглавлял студию «Мосфильм», с криками:

– Бандит! Фашист!!! Как ты смел?!

Пырьев совершенно спокойно ответил:

– Можно изменить жене, можно что-то соврать… Но изменить товарищам, которые тебя ждали на преферанс, и променять их на деревянные духовые инструменты?! Такой человек может предать Родину!

В этом был весь Пырьев!..

После того как я поработал на фронте в качестве литератора, подошел естественный для военного времени момент мобилизации. Я был призван в армию и начал служить в качестве инструктора, вернее, сотрудника передвижного танкоремонтного завода. Это был завод на колесах, который ремонтировал танки, подбитые в бою, и давал им возможность вновь возвращаться в строй для того, чтобы продолжать участвовать в сражениях с противником.

Мне вменили в обязанность руководить группой тягачей, которые, несмотря на интенсивный огонь противника, вытаскивали поврежденные танки с поля боя и доставляли их на ремонтные базы.

Через три месяца меня назначили начальником Клуба 222-й Смоленской Краснознаменной стрелковой дивизии.

Это произошло после того, как генерал-майор Паша́ – начальник политотдела 33-й армии, с которым я был знаком по мирному времени, узнал о моей работе в танковом передвижном ремонтном заводе. Он решил, что меня, как писателя, надо использовать по «культурной линии». Став начальником Клуба этой прославленной дивизии, входившей в состав армии, сформированной в Москве после разгрома немцев на подступах к нашей столице и ни разу, ни в одном бою, ни в одном сражении не отступавшей, я, как солдат этого героического соединения, вместе с ним дошел до Берлина.

Поясню, что представлял собой дивизионный Клуб: в момент боев все мы вливались в ряды 757-го стрелкового полка и вместе с ним выполняли боевые обязанности. Когда же дивизия уходила на переформирование либо, оставаясь на позициях, вела бои местного значения, в те минуты начинал действовать Клуб.

При Клубе имелись библиотечка и кинопередвижка, которая обслуживала воинские части дивизии. В наш небольшой коллектив входили: баянист Евгений Родыгин (сегодня известный композитор из Свердловска, песни которого поет вся страна), два певца. Один – опереточный баритон – Леонид Моложатов, другой – из самодеятельности – Павлик Кузяков. Был Гриша Марин – цыган по национальности – великолепный танцор. Была девушка-связистка. Она становилась партнершей Гриши во время танцев. Я выступал в роли ведущего этого коллектива. Своими концертами, которые всегда заканчивались киносеансом, мы обслуживали подразделения нашей дивизии.

Надо сказать, что в тылу нас не забывали. Точнее, не забывали меня: я дружил со многими выдающимися артистами, которые во время войны стали членами фронтовых бригад и делали все возможное, чтобы своим искусством поднимать дух воинских частей.

Регулярными посетителями они оказывались и в нашей 33-й армии.

Никогда не забуду появления на фронте Варвары Осиповны Массалитиновой, великой русской актрисы. Приехала она к нам осенью 1943 года. Была ужасающая распутица. И эту почтенную женщину солдаты пронесли до импровизированной эстрады на руках: чтобы ее ноги не прикоснулись к покрытой грязью земле.

И когда она выступала, каждый солдат видел в ней словно свою мать, мать-Родину, самого близкого человека.

Приезжали эстрадные актеры. Побывала у нас и Лидия Андреевна Русланова с ее чудесными песнями.

Мы сами тоже делали все возможное, чтобы своим нехитрым искусством скрашивать досуг наших бойцов.

Совершенно естественно, что в таком тяжелом деле, как война, все было сложно и трудно. Однако случались просветы, о которых хочется рассказать.

О войне уже говорено много. Но не стану утверждать, что сказано все. И это – предмет особый.

После Гражданской войны я был человеком штатским, ибо занимался только литературой и искусством. Когда же вновь соприкоснулся с войной, то попытался вынести из этого ужаса хотя бы какие-то крохи чего-то человеческого – того, что давало мне возможность держаться крепко и верить в победу.

Сначала я был солдатом – рядовым и по званию, и по должности. Поэтому одним из моих непосредственных начальников оказался старший сержант Богданов: великолепный строевик, веселый, храбрый человек. Но читал он плохо, не всегда разбирался в написанном, а читать ему приходилось немало. И как это ни парадоксально, Богданов, несмотря на свою малую грамотность, читать любил. Особенно адреса на письмах, которые он сам приносил во взвод. В этих случаях Богданов спускался в землянку, присаживался к свету и в полной тишине разбирал фамилию на первом конверте.

– Левидович есть? – громыхал он.

В ответ – молчание. Потому что Левидовича среди нас не было, и Богданов это отлично знал!..

– А может, Буров?

– Нету Бурова, товарищ старший сержант!

Тогда Богданов более внимательно вчитывался в написанное: