Текст книги "Зелен камень"

Автор книги: Иосиф Ликстанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

3

Ночь, которая тянулась так долго, поделенная между сомнениями и тяжким раздумьем, все же кончилась. Утро застало Павла сидящим за столом. Голос матери показался продолжением смутных ночных сновидений, и, даже открыв глаза, он не сразу поверил себе: на пороге избы стояла Мария Александровна.

– Павел, что это, зачем ты здесь! – воскликнула сна, обняла, прижала его голову к груди. – Один, больной… Неужели не нашлось бы места у Максима Максимилиановича?

– Где Валя? – спросил он, целуя ее руки. – Я так давно вас не видел, столько… произошло!

– Постой, Павлуша… Какой ты страшный! – сказала она, отстранив сына, чтобы лучше рассмотреть его лицо. – У тебя был грипп? Я никогда не простила бы Валентине, что она оставила тебя здесь без помощи. Но ведь тебя потеряли… Валя была уверена, что ты уехал в Горнозаводск, поехала за тобой. Бедная девочка, она столько пережила. Мы говорили с ней только что по телефону. Она сегодня приедет к Максиму Максимилиановичу. Знаешь, они с Ниночкой Колывановой пытались выяснить насчет этого странного вызова… Валя обещала приехать и все рассказать.

– Может быть, узнала что-нибудь? – встрепенулся Павел, одумался, потускнел, проговорил как бы про себя: – Впрочем, это уже будет не решением, а подтверждением.

– Кто послал вызов? Максим Максимилианович говорит, что, вероятно, тут замешана какая-нибудь твоя знакомая. Конечно, это глупости, Павел, ведь так?

– Послал вызов тот, кто хотел убрать меня из Новокаменска, особенно с Клятой шахты… Впрочем, я сам не верю себе до конца.

– Но кому и зачем понадобилось убрать тебя с шахты?

– Не торопи меня, мама, дай придти в себя.

– Вернее, привести себя в порядок, – поправила она. – Я принесу воды, а ты разведи огонь. Нужно побриться, переменить рубашку. Есть у тебя чистые платки?

Отобрав у нее тяжелое деревянное ведро, Павел отправился к реке. Когда он вернулся, печь уже топилась, возле хозяйничавшей Марии Александровны стояла Ленушка и слушала ее, смущенно улыбаясь.

– Мы познакомились, – сказала Мария Александровна. – Это ведь та Ленушка, о которой ты писал?.. Осенью пойдешь в школу, девочка!

– Вот Петюша из Клятого лога прибежит, тогда пойду, а без него нипочем не пойду, – рассудительно ответила верная подруга Петюши.

Пока Мария Александровна, сидя на крылечке, болтала с Ленушкой, Павел побрился, почистил костюм и ботинки, переоделся, повязал свежий галстук, и все это с таким ощущением, будто земля под ногами становится тверже. Мысль, которая ночью металась беспорядочно, теперь работала спокойно и напряженно, приближаясь к окончательному выводу.

– Все в норме! – отметила Мария Александровна, когда Павел вышел на крылечко. – Ты даже звездочку Георгия Модестовича надел. Как она сверкает на солнце, чудесная!.. Теперь пойдем? Нас будут ждать у Абасина.

– Но я не могу надолго отлучаться отсюда. В Новокаменске у меня лишь одно дело: надо зайти в трест.

– Зачем, Павлуша? – нерешительно, явно не одобряя его, спросила мать. – Не лучше ли отложить это?

– Мне не трест нужен сейчас. Федосеев, секретарь партбюро, должен был позвонить в Горнозаводск одному человеку, проконсультироваться у него. – Он странно улыбнулся. – Как ты оказалась в Новокаменске, мама?

– Меня Максим Максимилианович вызвал. Да, кстати, спасибо, дорогой, за поздравительную телеграмму, хотя я и не люблю, когда меня поздравляют с днем рождения. Пятьдесят лет… Так неприятно стариться… Но что здесь происходит, в чем тебя обвиняют! Вчера мы долго говорили с Максимом Максимилиановичем. Клянусь, Павлуша, я не знала, что Петр Павлович был владельцем Клятой шахты, и это никак не укладывается в сознании. Он всегда так нуждался в средствах, а тут вдруг камни, которые ты получил, слухи, что шахта принадлежала ему. Я почти всю ночь не спала, а сегодня утром Абасин позвонил мне в дом приезжих и настаивал, чтобы мы поскорее собрались у него для семейного совета. Мне его тон не понравился: такой истеричный!

– Иди сюда, Ленушка, – позвал Павел. – Покушай да деда покорми. Вот здесь хлеб, колбаса, сыр, сахар. Я сегодня же вернусь, малышка, и сегодня же мы в лог за Петюшей пойдем. Теперь слушай: не оставляй Романа одного. Если придет в себя и заговорит о Петюше, беги на Клятую шахту к дяде Самотесову. А еще лучше Осипа пошли, если он вернется. Надо будет сказать дяде Самотесову, чтобы за мной лошадь послал к Абасину. Все поняла?

Он на минуту скрылся в избе Романа, вышел озабоченный и сказал матери:

– Я готов…

Ленушка проводила их до гранитных бугров; опечаленная тем, что ласковая тетя мало погостила в Конской Голове, она долго провожала взглядом Марию Александровну и Павла.

Становилось все жарче. Запах смолы наполнил воздух. Можно было подумать, что солнечные лучи пронизывают даже гранит. В безудержном сиянии сухого и знойного дня открылись новые цвета – янтарный оттенок хвои, до желтизны изумрудная прозрачность листвы и трав. Казалось, солнечный свет смыл тени.

Ничего не замечал Павел. Он думал упорно, настойчиво; он чувствовал, что находится на расстоянии вытянутой руки от разгадки, вот-вот сдернет последнюю пелену – и все станет безобразно до ужаса, но в то же время окончательно и безоговорочно ясно.

Клятая шахта принадлежала отцу. После записки, найденной в кожаном кисете, трудно было в этом сомневаться. Отец открыл «альмариновый узел» Клятой шахты; об «альмариновом узле», конечно, знал и Халузев, с которым отец связывал Павла для деловых отношений. Отец убил Клятую шахту перед отъездом за границу, взорвал ее. Его душеприказчиком остался Никомед Иванович. Он сберег кожаный кисет, он вручил богатство почти партийному человеку, как он выразился, может быть, в надежде, что Павел ошалеет от жадности. А кто был за белой дверью? Кто прислал Халузева утешить Павла, объявить плату за муки и бесчестье?

– Я похож на отца? – вдруг спросил Павел. Занятая своими мыслями, Мария Александровна вздрогнула:

– Что, Павлуша? Он повторил вопрос.

– Почему ты это спрашиваешь?

– Мы идем по дороге, которая, вероятно, видела его не раз, – объяснил Павел. – Как он выглядел?

– Нет, ты на него не похож! Разве только формой лба, вот этой морщинкой, когда хмуришься. Остальное все мое и деда-доктора.

– А ростом?

Улыбнувшись, Мария Александровна остановила сына, прислонилась к нему плечо в плечо и провела рукой от макушки своей головы к голове Павла; край ладони пришелся как раз над его ухом.

– Ростом ты в него и сложением тоже, но, кажется, ты сильнее, хотя и Петр Павлович был очень сильный. Он был даже сильнее Ричарда Прайса, хотя о силе Прайса ходили легенды. Помню, однажды на пикнике они в шутку боролись. Отец поднял его над головой и закружил в воздухе… Это было в тот день, когда Петр Павлович сделал мне предложение.

– И ты ответила победителю Прайса согласием?

– Как глупо, Павел! Твой отец был не только сильный, но и очень интересный, содержательный человек…

– Он людей давил! Он в Клятой шахте похоронил заживо забойщиков! – воскликнул Павел. – А вчера мне Федосеев сказал, что отец охотился за удачливыми хитниками, как за двуногой дичью.

– Ложь, Павел, ложь! – крикнула Мария Александровна покраснев. – Как можно его обвинять в таких вещах! Он был честен, человеколюбив.

– Да, похоже! – насмешливо улыбнулся Павел.

– Да, да, он был честен! – горячо продолжала Мария Александровна. – Ты говоришь о нем то, что твой дед говорил мне не раз об авантюристе Ричарде Прайсе, об этом бульдоге. Да, Прайс мог охотиться за людьми, я верила этому. От Прайса можно было ждать все, что угодно, но Петр!.. Лишь одно я не могу простить ему: то, что он так бросил меня…

– Ты же сама сказала мне однажды, мама, что, в конце концов, очень плохо знала Петра Павловича, – напомнил Павел. – Вот даже и о связи с Прайсом. Абасин мне сказал, что отец и Прайс были врагами, что отец дал или хотел дать публично пощечину Прайсу, а ты говорила мне, что отец и Прайс были как-то связаны. Что это значит?

– Ну да! Они начали враждой. Твой отец ненавидел людей, которые являлись в Россию, на Урал, грабить, наживаться. Но затем они как будто сошлись с Прайсом, у них были, кажется, общие дела…

– Вот видишь! Честный, человеколюбивый Петр Расковалов имел общие дела с бульдогом Прайсом, с этим человеком, которого дед обвинял в охоте за хитниками. А почему нельзя предположить, что бульдог Прайс приохотил к этому занятию человеколюбивого Петра Расковалова!

– Какие чудовищные вещи ты говоришь, Павел! Павел хотел возразить, но не сказал ни слова и опустил голову.

Несколько шагов они сделали молча.

– Павел, мы говорим о прошлом, а меня интересует только одно: как ты смотришь на свое будущее?

– Самое тяжелое, что мое будущее и Новокаменск все же, несмотря ни на что, кажется, несовместимы, – медленно произнес он.

– Ты говоришь – «кажется». Но ведь есть приказ о твоем снятии с работы. В тресте против тебя. При чем же тут «кажется»?

– Нет, мама… Приказ о моем снятии не подписан, и в тресте нет ни одного человека, который окончательно лишил бы меня доверия… И все же в Новокаменске остаться я, вероятно, не смогу.

– Не понимаю, Павел…

– Ты поймешь это потом, – едва слышно ответил он.

Его лицо в эту минуту показалось Марии Александровне незнакомым.

4

Добрейший Максим Максимилианович бросился приветствовать Марию Александровну так неумеренно шумно, что даже несколько испугал ее, а Валентина прильнула к ней, целуя лицо, плечи, руки, точно нашла спасение.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Валентина, посмотрев на Павла с улыбкой, стараясь не выдать своей тоски.

– Я на ногах. Как ты поживаешь?

Она хотела ответить, но губы ее вздрогнули, глаза налились слезами.

– Вот, забился в Конскую Голову, всех в заблуждение ввел! – вскричал Абасин. – Отшельником или, как это называется… – он пощелкал пальцами, озабоченно припоминая слово, – ну да, анахоретом стал. Одно только и утешало, что грипп это не столько болезнь, сколько настроение, – и поперхнулся неуместной шуткой. – Прощу садиться. Все, все садитесь!

Он первый опустился на стул, Мария Александровна села на диванчик за столом, но Валентина и Павел остались у окна. Со стесненным сердцем вглядывался он в каждую черточку лица, в котором еще недавно было столько света, столько спокойствия и которое так изменилось, стало тоньше, строже; тени залегли под глазами, наполненными болью.

– Ты ездила в Горнозаводск? Узнала что-нибудь?

– Ничего, Павлуша, – качнула она головой. – Ниночка думала, что телеграмму послала Таня Проскурникова, но поговорила с Таней и разубедилась. Кто же это сделал, Павел, зачем?

– Не знаю, Валя. Есть только догадки… Ты больше никуда не обращалась?

– Ниночка хотела достать подлинник телеграммы. Она попросила об этом своего знакомого, но ничего не вышло, потому что в почтовом отделении ревизия… Но Ниночка думает, что телеграмма просто изъята.

– И хорошо! Значит, следствие началось, а результат следствия может быть лишь один: рухнут все подозрения, исчезнут все неясности.

– Как я хочу этого, Павел!

Максим Максимилианович вскочил, подбежал к молодым людям, взял их под руки:

– Друзья, друзья, секретничать в обществе нехорошо, неприлично! – проговорил он шутливо. – Сядем рядком, потолкуем ладком. Ведь о многом нужно потолковать, многое обсудить… Как же!

– Иди ко мне, Валя, – позвала Мария Александровна. – Что же ты, Павлуша?.. Сядь!

– Мне некогда, и ты знаешь почему. Да и о чем говорить! Что мы знаем, к чему можем придти? Знаю, уверен только в том, что против меня действует сила, которая до поры до времени скрывалась за белой дверью… – По мере того как падали эти с трудом произнесенные слова, его глаза блестели все ярче. – Кажется, я знаю, кто играет мною и зачем ему нужно убрать меня с Клятой шахты. Только одного, одного не могу понять, с одним не может примириться сознание: с подлостью этой, с нечеловеческим коварством! Любит, жалеет и в то же время унижает, по грязи волочит. Побрякушки дарит и в то же время самого дорогого лишает – доброго имени!

– О ком ты говоришь, Павлуша? – спросила Мария Александровна. – Ты говоришь… о Халузеве? Говори все! Я требую!

– И ведь как подло, как гнусно все! – продолжал Павел, обращаясь к Валентине. – Ты понимаешь: получается, что когда мы ездили в Горнозаводск с инженерами треста на испытание насосов, я в почтовое отделение забежал, послал маме поздравление, а себе послал паническую телеграмму о болезни матери, вызвал себя в Горнозаводск… Для чего? Очень просто: из вагона вышел в Перемете, поджег шахту, потом вернулся в Перемет, с проходящим поездом добрался до Горнозаводска. Отвод полный! В Горнозаводске время приятно провел в веселой компании… Гнусность какая!

– Но кто же может этому поверить! Кто может поверить! – запротестовал Абасин.

– «Он»!.. Он был убежден, что этому поверят или, во всяком случае, что это скомпрометирует меня окончательно, сделает невозможным мое пребывание на Клятой шахте, оградит от меня «альмариновый узел»…

– Что вы! – взмахнул руками Абасин. – Какой «альмариновый узел»! Опять старая сказка всплыла.

– Да, есть, существует «альмариновый узел», – продолжал Павел, стараясь не встречаться с оледеневшим от ужаса взглядом Марии Александровны. – Вот в борьбе за этот узел он и топтал меня.

Раздался тонкий, почти визгливый голос:

– И тебя я нашел, друг милый! Ну, здравствуй, здравствуй, голубчик!

В дверях возник гневный разоблачитель – Георгий Модестович. Его детские сиреневые глазки сверкали, он точно выше стал, этот щупленький старичок. Войдя в комнату, Георгий Модестович протянул руку к груди Павла.

– Звездочку надел! Звездочку носит! – закричал он пронзительно. – Звезда есть эмблема советской власти! Честные люди ее на лбу да на сердце носят, а ты снимай! Отдай звезду, а то продашь, гляди что! Ведь ценность, тоже ценность… – передразнил он Павла. – Лишнюю рублевку заработать и то такому лестно!

– Что это вы, Георгий Модестович! – И Павел прикрыл звездочку рукой. – Что вы говорите!

Запал подошел к концу. Пошатнувшись, Георгий Модестович провел в воздухе рукой, ища опоры, медленно опустился на стул, который ему подставила Валентина.

– Мало ему честной зарплаты! – горестно воскликнул он. – С Никомедкой Халузевым спутался, Никомедку в Гилевке баженовской под боком держал, коммерцию с ним завел – камень актерам да актеркам маклачит… Ах ты, господи!

– Как вам не стыдно о Павле такие вещи говорить, Георгий Модестович! – всплеснула руками Мария Александровна. – Павел – маклак! Вы подумайте, в чем вы его обвиняете!

– А что у него за дело с Никомедкой? – закричал Георгий Модестович. – Где он тот альмарин добыл? У Халузева! Камень-то Федюшкиной работы, пустоваловской особой грани. Ты его спроси, мамочка, как он камень актеру маклачил: инженер из Новокаменска, мол, свои ценности продает… Что он молчит!

– Павел, ты слышишь, Павел! – бросилась к сыну Мария Александровна. – Что все это значит? Почему ты молчишь?

Уже через минуту после этого Валентина не решилась бы сказать, что она увидела: слезы наполнили глаза Павла, блеснули и тут же исчезли. Бледный, с искаженным лицом, он глухо проговорил:

– Нет, этого он не мог сделать! Это не он, не он! Халузев – да, но не он! – и закрыл лицо руками.

В открытое окно послышался шум колес, кто-то баском прикрикнул на лошадь, и, широко открыв дверь, в комнату, не постучав, быстро вошел Никита Федорович.

– Павел Петрович, – проговорил он поспешно, – тебе в Конскую Голову спешно нужно… Прибегала Ленушка, говорит – Роман в свой ум вошел, начальство кличет. Тихон уже уехал в Конскую Голову… Здравствуйте, Валентина Семеновна!.. Идем садиться, Павел Петрович, – и вышел.

– Павел Петрович, дорогой мой! – подхватил его под руку Абасин, отвел в сторону, зашептал на ухо: – Павел Петрович, уезжать никак нельзя! Вас просит, очень просит к себе тот человек, которому вы в Горнозаводске по телефону звонили. Он вас будет ждать, он уже, вероятно, приехал в Новокаменск из Кудельного и ждет вас. – Он выхватил свои никелевые часы: – Тьфу, напасть, опять забыл завести… Но он назначил на час, в доме приезжих…

– Игошин?!

– Да, точно, если знаете. Мой друг с малых лет. Прекрасный, удивительный человек!

Некогда теперь, Максим Максимилианович! Прошу, скажите ему: очень хочу встретиться с ним. Федосеев должен был вчера ему из треста в Горнозаводск звонить. Хорошо, что Игошин сам приехал. Скажите Игошину, что я в Конской Голове буду ждать от него весточки… А пока передайте ему это: может быть, это ему многое скажет. – Он достал из бумажника погашенное завещание отца, письмо Халузева, записку, найденную в кисете. – Прощайте, Максим Максимилианович! Теперь со спокойной душой поеду в Конскую Голову. – Он уже взялся за ручку двери, но задержался, вернулся к старику. – А вы, Георгий Модестович, возьмите звездочку. Надеюсь, придет время, когда вы мне ее вторично подарите. – И, заставив Георгия Модестовича взять рубиновую звезду, бросился за порог.

– Павел, куда ты? – спросила Валентина, когда он уже сел в экипажик. – Скажи, что мне думать, Павел?

– Нельзя терять время, Валя. Может быть, дело идет к концу. Что бы там ни было, как бы тяжело ни было мне, но кончится, кончится все это! – Ей показалось, что его глаза снова готовы наполниться слезами. – Прощай!

– Возьми меня с собой! – умоляюще проговорила Валентина. – Я измучаюсь, думая о тебе.

– Останься с мамой! – приказал он. – Едем, Никита!

Улица опустела.

Еле передвигая ноги, Валентина направилась к дому и столкнулась с дядей. Он пообещал вскоре вернуться, попросил не отлучаться от Марии Александровны и напоить чаем старика, которого он устроил в своей спаленке отдохнуть.

– Что все это значит, дядя? – спросила она. – Что происходит вокруг Павла?

Абасин не ответил и исчез.

…Экипажик мягко катил по тракту. Никита Федорович слушал внимательно, а когда Павел замолчал, не скоро откликнулся.

– Так как же все-таки, по-твоему? Если судить окончательно – он это или не он? – спросил наконец Самотесов.

– Не знаю, на чем остановиться… Он или не он? Как можно решить! Вернее всего он!

– А я тебе вот что скажу: нет!

– Почему ты так думаешь?

– Потому что такого человека земля не стерпит. Такой человек немыслимое дело! – И Самотесов стегнул вожжами по запотевшим бокам конька.

Глава пятая1

Постоялец дома приезжих, к которому явился Абасин, только что умылся с дороги и, по-видимому, был в отличном настроении. Доктора он встретил дружеской улыбкой, извинился, что потревожил его так поздно ночью звонком из Кудельного, усадил поудобнее, вгляделся в его лицо и посерьезнел.

– А где Павел Петрович? – спросил он. – Не удалось извлечь его из Конской Головы?

– Нет, Мария Александровна по моей просьбе навестила его и привела.

– Так почему же вы его не притащили? Отказался с Игошиным побеседовать? Быть не может!

– Нет, нет! Он говорит, что сам хотел с вами встретиться, что Федосеев должен был вчера вам в Горнозаводск звонить. Обрадовался, когда узнал, что вы в Новокаменске, зажил, что прямо из Конской Головы к вам явится, в дом приезжих. Но его внезапно в Конскую Голову вызвали.

– Опять, значит, встреча не состоялась! Ну не везет нам с Павлом Петровичем! То одно, то другое помешает… А это что за бумаги?

– Просил передать.

– Спасибо! – Игошин заставил себя отложить бумаги, поинтересовался: – Что это глядите вы странно? В чем дело?

– Тяжело было, – вздохнул Абасин. – Ведь у меня форменный семейный совет состоялся. Мария Александровна, будучи проездом в Кудельном, пригласила ко мне и Валентину. Все собрались.

– Понимаю! На нервах проехались. Жаль, очень жаль! Не хотелось лишних переживаний молодым людям доставлять… О чем разговор на семейном совете был, если разрешите?

Доктора он выслушал с настороженным вниманием; особенно заинтересовали Игошина слова Павла об «альмариновом узле» и о силе, которая до сих пор скрывалась за дверью.

– Он об этой силе говорил? По имени не называл?

– Не называл… Да я бы заставил его свои предположения высказать, если бы не этот старик – Семухин. Он как снег на голову свалился.

– Гранильщик? Георгий Модестович? – удивился Игошин. – Он-то откуда взялся?

– Из Горнозаводска через Баженовку, Гилевку… Поспел в самый разгар беседы, обвинил Павла Петровича в том, что тот в Горнозаводск ездил ради подпольной продажи альмаринов, что он эту торговлю ведет совместно с каким-то Халузевым…

– С Никомедом? С Никомедом Ивановичем?

– Точно, точно, с Никомедом!

– Как принял это обвинение Расковалов? – нетерпеливо спросил Игошин.

– Был положительно убит… Закрыл лицо руками, несколько раз повторил: «Он не мог этого сделать, это не он…»

– Это Халузева касалось?

– Нет, определенно кого-то другого. Он так и сказал: Халузев, мол, мог это сделать, а «он» нет. Кто «он» – неизвестно.

– Так, так! – Игошин, точно ему изменило спокойствие, быстро прошелся по комнате, отрывисто спросил: – Зачем Расковалов в Конскую Голову поехал?

– Его Самотесов увез. Сказал, что в Конской Голове Роман Боярский пришел в себя. Вы ведь помните Романа – великан, силач. На кулачках зимой всегда победителем был.

– Помню! Ну как же, помню, конечно! Что у него за дела с Расковаловым?

Выслушав рассказ своего гостя, Игошин призадумался. Взгляд его темных, живых, широко расставленных глаз сосредоточился. После краткого раздумья Игошин сел против Максима Максимилиановича так, что их колени почти касались.

– Теперь вот что нужно, – проговорил он вполголоса. – Вот что нужно, и прошу вас по старой дружбе мне помочь. Поедем-ка мы с вами цветочки собирать в долине Конской Головы, а? После утомительной мирской суеты очень полезно ботаникой заняться. Значит, нам лошадёшка понадобится. Именно ваша больничная лошадёшка. Трестовский транспорт, упаси бог, загружать не хочу. Ведь непременно майору Игошину машину управляющего предложат, а машина в тех местах не пройдет, да и шумно это. А мы спокойненько, на лошадёшке. И кучера больничного не нужно. Сами управимся, ведь так?.. Теперь вот еще что. Красавицу Валентину насколько возможно успокойте, скажите ей, что «гадалка» приехала разобраться насчет бубновых валетов. – Он рассмеялся – до того забавно открыл рот Абасин. – Да, да, так и скажите: мол, «гадалка» велит ей не волноваться. Она поймет, поймет, уверяю вас! Матушке другое шепните: пускай будет спокойна, один человек советует ей спокойно ждать решения вопроса о судьбе ее сына. Старичку этому, Семухину, скажите, что Сергей Ефремович Игошин просит его поскорее из Новокаменска домой отбыть и весьма, весьма, впрочем, ему благодарен за вмешательство в судьбу Павла Петровича. Святая душа! Скажите ему, что я по возвращении в Горнозаводск навещу его на дому и, как встарь бывало, о камешках и гранильном мастерстве с ним задушевно побеседую. Кажется, все, дорогой друг!.. Лошадь я буду ждать по дороге в Конскую Голову сразу за Черным Камнем. Поставьте-ка ваши часы по моим – у вас ведь часы либо стоят, либо завтрашний день показывают. Теперь все! Желаю всего доброго!

– Как я вам благодарен! – воскликнул Абасин, прижимая руку к сердцу. – Как меня успокоил и обнадежил разговор с вами… Это просто благодеяние!

– Уж и в благодетели попал! Насчет надежды – правильно, а насчет спокойствия – это как придется. Всего хорошего, доктор, до скорого свидания!

Отпустив гостя, Сергей Ефремович просмотрел бумаги, оставленные доктором, откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза рукой, снова склонился над бумагами, пробормотал, припоминая рассказ Абасина: «Вот почему наш инженер об «альмариновом узле» упомянул!.. Логично!..» Еще раз перечитал завещание Петра Павловича Расковалова, решил: «А Никомед Иванович – душеприказчик. Следовательно, в этом предприятии прямо заинтересован, может быть даже как совладелец, компаньон».

Потом он занялся сличением завещания с еще одной бумажкой, которую достал из карманного портфельчика. Это был написанный от руки печатными буквами подлинник телеграммы со всеми почтовыми отметками. «Экспертиза понадобится, – бормотал он, глядя то на завещание, то на телеграмму. – Но «ять» определенно не то, а ведь тут именно «ять» под умышленной кляксой скрыто. Именно! Это «ять» не похоже на «ять» в расковаловском завещании. В завещании и в записке этой «ять» обычное школьное, как твердый знак о двух палочках, а в телеграмме «ять» вольное, как мягкий знак с перечеркнутой палочкой. Ишь как верхушка палочки из кляксы выставилась! А в слове «Мария» определенно сначала было «и» старое с точкой написано, потом еще одна палочка добавлена, а первая палочка с точкой соединена. Высокое и неровное «и» получилось, с разными плечами. Это можно объяснить только тем, что составитель телеграммы поймал себя на ошибке, так же как в букве «ять», и тут же исправил ошибку. Интересно, почему телеграмму не переписал, чем вызвана эта небрежность?.. Бумаги не было? Мог на стандартный почтовый бланк все перенести… Ведь бланки-то в почтовом отделении имелись: Расковалов поздравительную телеграмму на обычном бланке написал…»

Вооружившись небольшим увеличительным стеклышком, он стал рассматривать и сличать с телеграммой приписку к завещанию, сделанную рукой Никомеда Халузева, но в дверь постучали.

– Минуточку! – крикнул Сергей Ефремович, быстро переложил бумаги в ящик письменного стола, туда же сунул стеклышко и разрешил: – Войдите!

Он направился к новому посетителю и протянул ему руку.