Текст книги "Зелен камень"
Автор книги: Иосиф Ликстанов
Жанр:
Прочие приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)
Иосиф Исаакович Ликстанов
Зелен камень
Часть первая
Девушка и молодой человек вышли из здания Горного института – старинного кирпичного здания, казавшегося особенно массивным, строгим в этот солнечный вечер, и пересекли улицу. Институт, Геологический музей, Уральское геологическое управление остались позади. Когда перед ними открылась широкая улица с плитяными тротуарами и резными домишками, они на минуту остановились. Девушка, полная, высокая, почти одного роста со своим спутником, едва заметно улыбалась.
– Запомним этот час, Павел, – проговорила она. – Посмотри на институт: ты больше не увидишь его.
– Как студент – да, как инженер – конечно, буду здесь частым гостем, – возразил он. – Почему тебя не было при вручении дипломов?
– Пришлось задержаться в лаборатории. А Ниночка Колыванова была?
– Да… Она просит нас придти сегодня вечером. Завтра Федор уезжает в Краснотурьинск. На прощанье немного потанцуем… Пойдешь, Валя?
– Нет, мне не до танцев. – Она взяла Павла под руку. – Ниночке тоже тяжело, но она храбрится, а я не могу. Как только подумаю, что послезавтра начнется такая долгая разлука… Впрочем, не хочу и не буду киснуть. Расскажи, как прошло торжество.
– Очень скромно. Директор произнес маленькую речь, призвал нас высоко держать знамя советских горняков. Представитель министерства вручил дипломы, а гости аплодировали.
– Он что-нибудь говорил тебе?
– Сказал, что практика восстановительных работ в Донбассе открыла мне путь к самостоятельной деятельности в Егоршино.
– Значит, с самоцветами кончено?
– Нет, не кончено, – ответил он серьезно. – Камни откладываются на неопределенное время, но не отменяются. О камнях я не забыл, самоцветы остаются моим любимым делом. Уверен, что рано или поздно займусь нашими хрусталями, нашими дивными хризолитами… А сейчас – да здравствует уголь! В Донбассе я полюбил угольщиков – боевой, славный народ.
– И останешься угольщиком навсегда! Ведь ты ничего не можешь делать наполовину.
– Это плохо?
– Нет, конечно хорошо! Но чувствую, что с самоцветами кончено навсегда. Представитель министерства больше не говорил с тобой о переходе в кадры цветной металлургии, о Новокаменске?
– К сожалению, нет… Но раскланивается так, будто считает разговор незаконченным.
– Я была бы счастлива, если бы ты очутился в Новокаменске.
– И как хочу этого я!
– Потому что Новокаменск – это альмарины? – лукаво спросила девушка.
– И альмарины и ты! – возразил он улыбнувшись. – Хоть летом мы были бы соседями.
– Но Новокаменск приходится считать несбывшейся мечтой. А вот когда ты сегодня получил письмо, я подумала, что это ответ Треста самоцветов на твой проект о развитии промысла хризолитов. Потом я так горько разочаровалась… Ты не узнал, кто такой Халузев?
– Нет… Спрошу у мамы, может быть она знает.
– Странное письмо…
– Да… Как говорится, загадочное…
На улице Ленина, на плотине, было людно. Городской пруд ярко отражал прозрачные закатные огни. Но только в сквере у дворца пионеров молодые люди, оторвавшись от своих мыслей, почувствовали красоту вечера. Отсюда, с самой высокой точки Горнозаводска, был виден весь город. На фоне пылающего неба рисовались уже затуманенные силуэты привокзальных мельниц и элеваторов. На западе дымы металлургического завода казались черными, на севере чешуйками золотого панциря блестели стекла в корпусах машиностроительных предприятий.
Струйки воды беззвучно падали изо рта чугунных лягушек в восьмиугольную чашу фонтана. Колонны дворца пионеров отсвечивали розовым, казались прозрачными и невесомыми, но тени сгущались, в Сквере легкая весенняя зелень уже потемнела.
– О чем думает человек, только что ставший инженером? – тихо и не глядя на Павла, спросила девушка, когда они сели у фонтана.
– Завтра множество хлопот… О чем думает человек, с которым я послезавтра расстанусь?
– Вот о чем: ты стал инженером, получишь самостоятельный участок, я через месяц уеду на практику в Кудельное. А мечтала, что мы вместе пойдем в гроты рудяные, в пещеры самоцветные…
Ее голос прозвучал по-детски жалобно. Павел прижал нежную, теплую руку девушки к своей щеке. Его ждала трудная работа в новом горняцком поселке, еще не обозначенном на областной географической карте. Трудности не пугали, к тому же он был уверен, что через два года после окончания института Валентина приедет к нему навсегда, и поселок, уже выросший к тому времени, может быть станет их второй родиной.
– Кто обещал не киснуть? – мягко сказал он девушке.
– Прости, больше не буду, – вздохнула она. – Даже в театр завтра пойду. Мне обещали три билета на премьеру в драматический. Понравится ли Марии Александровне, что в последний вечер я буду с вами?
– Чудачка ты! Мама так любит тебя. И знаешь, – вдруг решил он, – ты очень похожа на маму, особенно в эту минуту.
– Какое сравнение! – запротестовала Валя. – Мария Александровна красавица…
– А ты дурнушка!.. На улице все Смотрят только на тебя.
– Ты уверен? – Она зарумянилась, стала рыться в сумочке и вынула руку; на розовой ладони лежало несколько крупных ограненных камней: золотисто-зеленый хризолит, теплый, густой аметист, бледно-голубой строгий аквамарин и пепельно-серебристый горный хрусталь.
– Возьми один, смотри на него почаще и помни обо мне, – сказала девушка.
Павел выбрал хризолит.
– В старину он считался камнем надежды, – напомнила Валентина.
– Да, я знаю…
Солнце скрылось. Из далекого карьера прикатил грохот взрыва и, поворчав, затих.
– Не провожай меня, – сказала Валентина. – Порадуй маму дипломом. Ведь она обещала приехать сегодня.
Они расстались. Валентина вышла на улицу Либкнехта, продолжая мысленно беседу с Павлом. В асбестовых карьерах Кудельного она будет думать только о нем. Не радует даже то, что она проведет лето в двух шагах от своего славного дядьки. Вторая разлука! В военное время Павел бросил институт, чтобы принять участие в восстановлении Донбасса. Вернулся орденоносцем, кончил курс с отличием и вот опять уходит на уголь, решительно отказавшись от предложенной аспирантуры. Он, как всегда, ищет трудного дела, он верен себе, но… разлука – это тяжело.
Крайние окна третьего этажа в угловом доме нового квартала были освещены. Взбежав по лестнице, Павел открыл дверь своим ключом. – Павлуша? – окликнула мать. – Покажись!
Сделав шаг навстречу, Мария Александровна поцеловала его и отстранилась, рассматривая сына с улыбкой.
– Как видно, все в порядке, – отметила она. – Как я рада, что снова дома!.. Вы с Валей вспоминали обо мне? Последним и самым коротким этапом командировки был Новокаменск. Видела дядю Валентины – доктора Абасина. Замечательный человек! Он просил меня задержаться в Новокаменске, но я устроилась с попутной машиной и привезла пуд пыли.
Права была Валентина, назвавшая мать Павла красавицей: она была наделена спокойной, открытой красотой, которая, изменяясь с годами, не проходит никогда. Марии Александровне исполнилось уже сорок девять, но седина лишь слегка тронула гладко зачесанные темные волосы; морщинки в уголках глаз лежали едва приметной тенью. Серые глаза смотрели прямо и честно.
– Ты здоров?.. Как поживает Валя?
– Немного хандрит… Велела мне скорее показать тебе вот это…
Мать прочитала диплом и обняла Павла.
– Сын инженер… – медленно проговорила она, вслушиваясь в эти слова. – Значит, послезавтра уедешь? – И тут же прервала себя: – Иди мыть руки, и сядем за стол: я проголодалась. – И лишь тогда, когда Павел вышел из комнаты, она вытерла глаза.
Дальше все было обычно. Мать и сын встретились в столовой. Наливая чай и готовя бутерброды, Мария Александровна расспросила Павла о торжестве вручения дипломов, о городских новостях. Потом зажгла лампу на книжном столике, закуталась в платок и села на кушетку.
– Садись рядом, – предложила она Павлу. – Мне кажется, что ты озабочен…
Павел стоял перед балконной дверью, глядя на улицу.
– Да, немного, – ответил он не сразу. – Скажи, тебе знакома фамилия Халузев? – Он вынул из кармана распечатанное письмо, посмотрел подпись: – Да, Халузев, Никомед Иванович. Необычное имя…
Он обернулся к матери и застал ее врасплох: она смотрела на него, сдвинув брови, неприятно удивленная.
– Халузев? Да, я знаю такого человека, гранильщика Халузева. Через несколько месяцев после исчезновения твоего отца Халузев пришел ко мне, старался оправдать Петра Павловича, предложил мне помощь. Как видно, знал, что я нуждаюсь… Я попросила его оставить меня в покое и с тех пор видела его лишь мельком два-три раза… Чего он хочет?
– Просит навестить его.
– Ты пойдешь?
– Нет.
– Почему?
Он сел рядом с матерью, проговорил вдумчиво:
– Зачем я пойду! Когда я уезжал в Донбасс, ты рассказала мне то, о чем всегда молчала: о вашем браке с Петром Павловичем. Я верю каждому твоему слову. А этот Халузев упоминает об отце. Вот посмотри.
Она прочитала письмо и вернула его Павлу.
– Но мне кажется, что все-таки надо навестить старика. Это просьба умирающего. Ее нужно выполнить, Павел…
– Как жаль, мама, что у тебя нет портрета отца… – нерешительно проговорил он.
– Были фотографии… Я уничтожила их, как только убедилась, что он оставил нас навсегда. Конечно, я поступила неправильно. Портрет надо было сохранить для тебя. – Спеша закончить разговор, она встала: – Спокойной ночи, Павлуша!
– Спокойной ночи! – сказал он и поцеловал ее в лоб.
В своей комнате Павел зажег свет и опустился в кресло. Прислушался – ни звука. О чем думает, что переживает мать в эту минуту? Конечно, она уверена, что разговор Павла с Халузевым так или иначе коснется ее отношений с отцом.
Со странным чувством Павел перечитал письмо, написанное нетвердой рукой:
«Многоуважаемый Павел Петрович!
Покорнейше прошу вас в день получения диплома или в ближайшее время после того навестить недужного, прикованного к одру. Дайте покойно помереть старику, почитателю вашего отца, незабвенного Петра Павловича. Жительство имею по улице Мельковке, дом № 53. Не откажите в просьбе умирающему.
С искренним уважением
Халузев Никомед Иванович».
Гранильщик Халузев ставил спокойствие своих последних минут в зависимость от встречи с Павлом. Что хотел он сказать сыну Петра Расковалова, что мог он добавить к тому, что знал Павел об отце? А что Павел знал о Петре Расковалове, инженере «Нью альмарин компани» в Новокаменске, кроме того, что Петр Павлович Расковалов был видным геологом, что Мария Александровна вышла за него против воли отца, ссыльного врача в Новокаменске, что Петр Павлович Расковалов внезапно покинул Марию Александровну, только что ставшую матерью, больную и одинокую, что он погиб в дни гражданской войны при железнодорожной катастрофе в Сибири, как об этом сообщил Марии Александровне некий Ричард Прайс, как-то связанный с отцом…
Все эти отрывочные и смутные сведения ни в какой степени не касались его, Павла Расковалова.
Судьба отца до сих пор затрагивала его вряд ли больше, чем судьба полузабытого литературного героя, и все же, когда он перечитывал письмо Халузева, сердце тепло отзывалось на слово «отец».
В открытое окно донеслись приглушенные звуки патефона. «У Ниночки танцуют, – подумал Павел и вернулся к письму. – Халузев, гранильщик Халузев, – повторил он. – Должно быть, глубокий старик, вроде мил-друга…»
На цыпочках Павел прошел в переднюю. Свет в комнате Марин Александровны не горел. Все же, приоткрыв дверь ее комнаты, он шепотом сказал:
– Может быть, я уйду на полчаса, мама… Показалось, что мать шевельнулась; подождал – она не отведала. Бесшумно закрыв дверь, он снял трубку телефона, набрал номер.
На первом же гудке вызванный номер отозвался.
– Кого там требуется? – послышался старческий, весьма сердитый голос.
– Это я, Георгий Модестович. Не спите еще?
– А, Павел, человек честных правил, куда подевался? – радостно прокричал тот, кого Павел назвал Георгием Модестовичем. – Нет, я и не ложился. Я, знаешь, в бестемные ночи, почитай, вовсе не сплю. А ты, сын милый, зачем в звонки звонишь, с Валюшкой не гуляешь? Для вас самое настоящее время. Что, Валюшка здорова?
– Все здоровы… Спать не хочется, Георгий Модестович.
– Ну, значит, ты мне дружба… Да, что это мы по проволоке через улочку перекликаемся! Ты, знаешь, ко мне беги. У меня самовар наставлен. Беги чаевать, сын милый! Все. Положь трубку!
Когда Павел вышел на улицу, белая ночь была в полной силе. Небо высилось над спящим городом, ясное и прозрачное. Полоса плотного розового света лежала на горизонте, и нельзя было сказать, где, в какой точке этого светоносного облака подготавливалось рождение солнца.
Приземистый особнячок с мезонином в глухом переулке был пожизненно закреплен за Георгием Модестовичем Семухиным, художником камнерезного и гранильного дела. Орденоносец, почтенный участник многих выставок, персональный пенсионер, здесь он и жил со своей семьей. Старенький Георгий Модестович присаживался к станочку редко, но его не забывали. По крутой лестнице в мезонин иной раз поднимались большие ученые и почтительно толковали со стариком о причудах самоцветов. Покряхтывая, взбирались на верхотурку друзья Георгия Модестовича, знатные гранильщики, пошуметь за рюмкой водки об уральской и екатеринбургской грани. Наведывались сюда с таинственным видом искатели камня – горщики, показывали удивительные находки, позволяя себе в исключительном случае скупую похвалу: «Добрый камень… ничего, подходящий камень». Порой здесь открывались чудеса, достойные алмазного государственного фонда. Георгий Модестович становился озабоченным, сердитым, садился за свой станочек и забывал о времени и еде.
У Георгия Модестовича, шефа школьного минералогического кружка, каких много в Горнозаводске, Павел и Валентина бывали запросто. Старик, которого они за глаза называли мил-другом, обращался с ними строго, покрикивал, если они своевольничали за его станочком, но в добродушные минуты рассказывал удивительные истории о редкостных камешках, о горных тайностях.
– Нет, не сплю и не собираюсь, – сказал старик, когда Павел сел против него за стол, накрытый клеенкой, и налил себе чаю. – Коротаю ночь с думками своими да чаек тяну. Посиди, посиди со мной, сын милый. Разговор заведем, враз умнее станем.
Прихлебывая из каменной кружки с лазоревыми цветочками, старик, улыбаясь, смотрел на Павла. На первый взгляд странное несоответствие было между синими, даже сиреневыми детскими глазками Георгия Модестовича и громадными усами, которые густо разрослись под круглым красноватым носом и соединились с такой же бородой, буйной, жесткой, изжелта-белой.
– Что давно не бывал? Я, поди, соскучился по тебе да по Валюшке.
Узнав, в чем дело, он потянулся через стол, легонько потрепал Павла по плечу и проговорил с уважением:
– Ну, поздравляю, поздравляю, горный инженер! Знал я, знал, конечно, что ты диплом держишь: в газете про тебя писали, как же!.. Ты теперь для государства нужный человек. В «горе» работать – это, знаешь, не на кулачках боксом драться, да… И когда это вы с Валюшкой поднялись, когда успели – не постигаю!
Вскочив, он прошаркал через просторную и почти пустую комнату, выдвинул из-под железной койки пестрый сундучок невьянской работы, порылся в нем, сунул что-то колючее в руку Павла и свел его пальцы в кулак.
– Возьми, коли по душе придется, – сказал он сердито, сел на место и снова замерцал своими сиреневыми глазками.
Павел разжал пальцы: на ладони лежала звезда густого рубина.
– Что это вы, Георгий Модестович, такую ценность! – запротестовал он.
– Ты не о рублевке думай, а на работу гляди! Сколько ко мне ходишь, а умен еще не стал! – прикрикнул на него гранильщик обиженно. – «Ценность, ценность»! Сам знаю, что ценность. А грань-то какова, вот о чем думай…
– Ваша грань, что тут еще скажешь!
Восхищение, прозвучавшее в голосе Павла, разгладило морщинки, набежавшие на выпуклый лоб Георгия Модестовича.
– Ну и носи, будь здоров-удачлив, – пожелал он. – На пиджак нацепи, коли своего ордена по скромности не носишь, вот так… Я рубин люблю. Говорят, что он крови сродни, а я этого не признаю. Пустой разговор! Рубин, знаешь, есть сгущение огня, рубин-камень от огня взялся. Милый камень, теплый. У меня и для Валюшки Абасиной такая звездочка наготовлена. Ты ей не сказывай. Девицам, знаешь, только несуленый подарок дорог…
Вдруг он сорвался с места, открыл дверь на балкончик, распахнул боковое окно и погасил лампочку, свисавшую над столом. Тотчас же все преобразилось, все наполнил тончайший свет – и синий, и чуть желтоватый, и точно розовый. Светоносное облако на востоке, будто завороженное тишиной, лежало неподвижно. Невозможно было ввести эту красоту в рамки человеческого представления. Ни один пурпурный, вишневый, красный камень не мог бы послужить мерой для легкого, живого света, разлившегося между небом и землей.
– Видишь, какое богатство батюшка Урал кажет нам, глупым! – с глубоким радостным вздохом прошептал Георгий Модестович. – Климат наш строгий – и вдруг такая благодать! Кто видит и понимает, тот богат, а кто проспит, тот беден, мне его жалко. Так ли?
– И какая тишина! Можно сказать, что нет ни атома звука.
– Хорошо придумал, – одобрил старик. – Атом – ведь это весьма мало, ногтями никак не подцепишь.
Закрыв окно и дверь, Георгий Модестович накинул на узенькие плечи меховую кацавейку, присел к столу и налил гостю свежего чаю.
– Так глянулась тебе звездочка-то?
Хороша! – ответил Павел, любуясь подарком, – Ключевой средний камешек дает цвет озерком, и глубина у него небольшая. Цвет днем и при ярком свете будет хорошо виден… Лучи вы огранили в форме коротких мечей. Тут цвет показан в мыске переливом. Оправу заказали из черненой стали, как бы скрыли ее. Лучи свободны…
– Самостоятельные лучики, – признал Георгий Модестович. – Понял гранильщика, ничего не скажу.
– Кстати, – проговорил Павел, продолжая рассматривать звезду, точно не придавая значения своему вопросу, – вы ведь всех уральских мастеров гранильного дела знаете. Об одном из них я от вас не слыхал. Знали ли вы Халузева, Никомеда Ивановича?
Остолбенев на минутку, Георгий Модестович уставился на Павла; тот все любовался рубиновой звездой.
– Откуда ты такое подхватил? – поинтересовался старик. – Где слышал про гранильщика Халузева? От кого?
– Случайность… Вот узнал, что в Горнозаводске есть гранильщик Халузев.
– Кто говорил? Говорил-то кто? – крикнул старик, начиная сердиться. – Какой дурак тебе сказал, что Никомедка мастер! Да он за всю свою жизнь камня на гранильный круг не ставил. Ишь, гранильщика нашел! Гранил, гранил Никомедка камень, да потаенно, чужой рукой. Наживался он, впрочем, не на камне. Хищеное золото скупал. Мельковский житель, одно слово! Ты бы брехунов в охапье да в воду. Вот пускают же славу!..
– Вы с Халузевым дело имели?
– Еще что придумаешь! Мне до него интереса николи не было. Давно уж его не видел. Может, в одночасье и помер за ненадобностью.
– За ненадобностью! – усмехнулся Павел. – Человек не из весьма уважаемых?
– Какое там уважение! Ну, понятно, если бы старый режим, упаси бог, сохранился, в большие люди вышел бы. А так что: притаился одиночкой в своем домишке, булочками торговал.
Георгий Модестович запнулся, отодвинул кружку, как досадную помеху, быстро пожевал губами и помрачнел.
– Пойду, – сказал Павел. – Все же ночь это ночь. Надо спать.
– Иди, иди! – согласился старик, пробежался по комнате и пошел проводить гостя. Выйдя на каменное крыльцо, он проговорил отрывисто: – Ты вот что… Я тебе сейчас умный совет дам: не вяжись с таким народом, не твоя компания.
– А вы думаете, что я могу водить компанию с Халузевым? – улыбнулся Павел.
– Вот я и говорю – не вяжись. Совсем лишнее. Понял?
Проводив его довольно сумрачным взглядом, Георгий Модестович поежился под своей кацавейкой и, запирая дверь, пробормотал: «Откуда он о папашином знакомце прослышал, о паучке мельковском?» и сердито фыркнул.
Дом спал, и поэтому шумной показалась группа молодых людей, спускавшихся по лестнице. Среди прочих были здесь и знакомые Павла: инженеры-угольщики, один из его однокашников, несколько девушек.
Они возвращались с вечеринки у Колывановых, соседей Расковаловых. Павла обступили.
– А мы надеялись увидеть у Колывановых вас и Валю Абасину.
– Мы не обещали Нине Андреевне быть.
– Нина Андреевна на вас сердита.
– Придется просить прощения.
– Павел Петрович, дорогой мой! – подхватил его под руку не совсем молодой человек, одетый так, что сразу было видно, что это артист, и действительно, это был артист оперы. – Решите наш спор единым словом: что это – вещь или не вещь?
Из жилетного кармана он вынул большой, небрежно ограненный топаз. Подбросив камень на ладони, посмотрев на свет, Павел возвратил его хозяину.
– Стекло, – коротко определил он. Раздался взрыв хохота.
– Как стекло! – завопил артист. – Мне клялись, что это настоящий топаз! Я за него сто двадцать отдал!
– Вы заплатили не за камень, а за урок, – пошутил Павел. – Не покупайте камень с рук, наобум. Да вы не отчаивайтесь. Даже знаменитый Гумбольдт оказался простаком: какой-то екатеринбургский ловкач всучил ему стеклянные печатки за полноценные хрустальные.
– Вы подумайте, опять стекло! – горевал артист. – А я был так уверен…
В два прыжка Павел поднялся по лестнице к себе.
