Текст книги "Зелен камень"

Автор книги: Иосиф Ликстанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

2

В тот день, когда Валентина так много пережила, Павел чувствовал себя гораздо лучше. Болезнь отступила, жар прошел. Он даже поел хлеба с колбасой, впрочем не чувствуя вкуса. Лишь одно было несуразно и утомительно: механизм времени разладился, минуты толклись на одном месте.

Несколько раз возле него появлялась Ленушка, и он спрашивал ее сквозь сон, не пришел ли Осип из Баженовки, не вернулся ли Петюша, в своем ли сознании дед Роман. Голосок Ленушки вплетался в дремоту.

Неожиданно в испортившемся механизме времени колеса повернулись так резко, что вместо дня сразу стала ночь. В окно украдкой проник сиреневый луч молодого месяца и протянулся вкось над изголовьем. Он выбрал из неподвижной темноты колено человека, сидевшего на табуретке возле печи. На колене лежала небольшая костлявая рука с беленьким колечком на безымянном пальце.

– Вы, Никомед Иванович? – окликнул Павел, не удивленный появлением Халузева.

– Проснулись, Павел Петрович? Как себя чувствуете, дорогой?.. Девочка тут сказывала, что вы крепко приболели.

– Нет, теперь ничего. Слабость только. Но это пройдет…

– Это-то пройдет, – вздохнул Халузев. – Вот узнал в среду, что вы у меня дома были, хотели повидаться.

– Да, был… Но неужели вы из-за этого приехали?

– Нет, я ведь недалеко отсюда, в Гилевке, под самой Баженовкой. Для друга и семь верст не околица.

– Как вы узнали, что я в Конской Голове?

– А от Осипа, от пьянчужки, сегодня прослышал. А не он, так другой сказал бы. О вас нынче много говорят. – Он добавил со вздохом: – Весьма прискорбно…

– Да, печальную известность приобрел…

– Весьма, весьма прискорбно, – повторил Халузев. – Что ж дальше намерены делать?

– Сейчас не хочу об этом думать.

– Глядите, как бы другие думать не стали, оно всегда хуже, – пригрозил Халузев.

– Не будем об этом говорить. Я почему-то надеялся, что вас увижу. Мне это нужно было, Никомед Иванович. Мне вас о многом расспросить нужно, – медленно проговорил Павел. – Об отце расспросить… Мои неудачи на шахте кто-то, вероятно старожилы, связал с именем отца. Говорят, что он работал на Клятой шахте, взорвал ее перед самым приходом Красной Армии, погубил при этом нескольких забойщиков. Правда все это?

Никомед Иванович молчал, только рука, лежавшая на колене, начала однообразное движение: пальцы сжимались и распускались вновь, точно старик забирал в горсть что-то мягкое и ускользающее.

– Что же вы молчите? Правда все это? Вы должны знать, вы с отцом, по-видимому, дело имели.

– Знакомство с вашим папашей я водил, точно, – подтвердил Халузев. – А насчет того, чтобы знать это, не знал. До меня такое не дошло.

– Хорошо… До вас не дошло, но вы встречались с отцом, вы знаете его в быту. Скажите, эти преступления – страшные преступления, которые ему ставятся в вину – были на него похожи? Был он способен по своему характеру на эти преступления?

Теперь рука, лежавшая на колене, сжалась в кулак, будто наконец схватила, удержала то, что до сих пор не давалось.

– Родитель ваш был человек особый, – начал Халузев задумчиво. – Ему инженерство тяжело далось. Он из старателей, из темных людей выбился. Ну, конечно, человек был крутой: мне, мол, тяжело приходится, и вы свое на хребет примите. Слыхал я только, что управлял он сурово, на работе никому спуску не давал, да оно и понятно: в горном деле рука требуется твердая, кулак железный. Вот как!

– Но почему же моя мать и доктор Абасин, который знал его лично, говорят совсем другое? – продолжал свое Павел. – Говорят, что он был великодушен, людям охотно помогал. Говорят, хита его уважала. Как мог такой человек поступить низко с людьми, работавшими в «горе», как он мог шахту уничтожить! И ради чего? Ради интересов иноземной «Нью альмарин компани», ради заграничных бандитов, которые так нагло расхищали богатства Урала? Как можно примирить ваши слова и слова матери, Абасина!..

Халузев некоторое время молчал. Рука его теперь засуетилась, поглаживала колено короткими, неуверенными движениями. Казалось, она что-то искала и вдруг остановилась, цепко обхватила острое колено.

– А так примирить можно, что Мария Александровна и доктор этот Петра Павловича в «горе» не видели, – неохотно ответил Халузев. – А ведь так бывает: на работе человек – зверь, а домой придет – просто шелковый. Я так думаю, хоть и видел Петра Павловича только в доме моем да один раз в хитных местах.

– Не там ли он вам жизнь спас?

– Что ж мы, Павел Петрович, все о вашем родителе толкуем, точно это дело на пороге стоит, – недовольно произнес Халузев, уклонившись от ответа. – Вам о Петре Павловиче только то знать нужно, что он вас пуще всего на свете любил, о вас только и думал. Остальное вас не касается. Нынче, по вашему положению, и вовсе старое ворошить ни к чему. Вам о нынешнем думать нужно!

– Мало приятного о нем думать! – угрюмо сказал Павел. – Если правда то, что говорят об отце, то для меня нет нынешнего. Во всяком случае, нет такого нынешнего и будущего, какое я себе рисовал. С вечным стыдом придется жить.

– Ишь страх какой, «с вечным»! – усмехнулся Халузев. – Вечность только господу богу надлежит, а для нас грешных и вся-то вечность глазом моргнуть.

– Нет, жизнь у человека большая, громадная. Всю жизнь на мне будет тень отца лежать, на моем имени, на моей душе.

– Эка! – бросил Халузев пренебрежительно. – И я вам долгой жизни желаю, а то, что вы вечностью зовете, то может и в минуту кончиться. Нынче живем так, завтра, может, заживем иначе. Нынче отцовы дела для вас страх, а завтра совсем по-другому.

– Не понимаю вас…

– А что понимать! Мало ль как это… международное, к примеру, положение заладится.

– Вот вы о чем… – тихо проговорил Павел.

– Ну, а пока вечность, хе-хе, тянется, жить надо. Вот о чем думайте, дорогой!

Только напряженным усилием воли Павлу удалось удержать себя на месте; он с трудом, неслышно перевел дыхание. Чувствовалось, что самое главное в этой встрече лежит впереди, что самое важное еще не сказано.

– Что же мне думать? – спросил Павел, стараясь говорить спокойно. – Непонятно…

– Нанесли на вас добрые люди такое, что лопатой не разгребешь. Выходит так, что судить вас будут, Павел Петрович.

– Меня судить?! – воскликнул Павел. – Меня?!

– Да что вы всполошились! Не суд страшен, а приговор. Вот в Новокаменске я побывал, в Баженовке тоже наслушался про ваши дела, прикинул все как есть – выходит все нет да нет. Судить вас, понятно, можно, а осудить нельзя. Подозрений много, а доказательства-то хлипкие. Вот аварии эти… Разберись – никто вас на том не застал, на каждый случай отвод есть. То вы в отлучке находились, а то вместо вас неясную фигуру видели. Все про то толкуют. Или этот случай взять – поездку в Горнозаводск. Вызов-то подложный, вернее всего тут барышня неизвестная замешана… Вы про то не говорите, ну и отойдут ни с чем. Хоть не прав, а не весьма виновен. Халатность, и все тут. Разве что условно вас попугают.

Нужно, нужно было дать высказаться Никомеду Ивановичу, не сбить его с дорожки, позволить ему придти к последнему, решительному, все объясняющему слову.

– Вот о чем кумекать нужно, – назидательно добавил Халузев, не дождавшись отклика. – Так-то, голубчик.

– Нет, все ясно! – проронил Павел. – Дальше и «кумекать» нечего. Инженер с судимостью, осужденный… Не стоит и думать…

– Как это – не стоит! – удивился Никомед Иванович. – Что ж вы считаете, что судом все кончится? Жить-то нужно будет, Павел Петрович. Вот и пораскиньте соображением – куда пойдете, за что возьметесь?

– Никуда я не пойду. Я могу только в Новокаменске остаться, только на уралите работать. Если меня даже осудят за халатность, то позволят же работать здесь рядовым инженером, позволят пользу принести! – Он закончил медленно, упорно: – В Новокаменске останусь, только в Новокаменске!

Будто приманку бросил, уверенный, что Халузев вцепится в нее, возразит ему, непременно возразит, забеспокоится.

– Как же это вы здесь останетесь? – удивился Халузев. – Здесь вам работать нерука, неужели не понимаете?

– Все понимаю. Понимаю, что сейчас я скомпрометирован. Но я… я все силы приложу, чтобы доказать свою невиновность. Не могу я, не хочу я Новокаменск оставить, и особенно южный полигон!

– Вот не понимаю вас! Что хорошего, прибыток вам какой?

– Никакого прибытка, и весь мир в прибытке. Здесь богатства невероятные, здесь клады, каких мир не видал.

– Уж и клады! – странно, сухо засмеялся Халузев. – Камень бледный, трещиноватый… Клады! Скажете такое!

– Не понимаете вы этого и не поймете. Я все отвалы старых шахтенок облазил. Тут земля набита уралитами. Здесь дремлет уралитовая Магнитка. Еще немного – и здесь жизнь закипит, шахты поднимутся. Человек вглубь пойдет за рудой уралита. Я должен пойти, поймите это!

– Другие пойдут! – не скрывая злости, воскликнул Халузев. – Да и пойдут ли?.. – Он помолчал, отдышался. – А что за беда, вы ведь тоже без занятия не останетесь: в старательство броситесь, еще лучше проживете. Хоть молоды, а горняк знающий, рука у вас отцовская. Как же! – Вдруг он промолвил мягко, вкрадчиво: – А то, может, за науку возьметесь? Мне уж не много нужно, как ни есть проживу. Не знаю я, куда то девалось, что вы из моих рук получили, но вы только слово скажите – прибавлю. Беден, беден Никомед, а коли потребуется, авось малость найдется…

Уже давно лунный луч оставил Никомеда – он скрылся в темноте, и из темноты слова доходили шелестом.

Кому нужно меня убрать с Клятой шахты? – быстро спросил Павел, – Кому и зачем нужно, чтобы я убрался из Новокаменска?! – крикнул он, сам не понимая, почему так внезапно, так бесспорно сложился этот вопрос.

– Что вы, голубчик! – удивился Никомед Иванович. – Что это придумали!

– Сами пришли или вас прислали уговорить меня?

– В чем уговорить-то, дорогой?

– Бросить дело, перестать рваться в Клятую шахту…

– О каком это деле вы говорите, Павел Петрович! Больны вы еще, голубчик. К вам со всей душой, а вы вот как щетинитесь. Не по положению вашему, кажись. На шахту вам не вернуться, сами понимаете.

Кто меня с Клятой шахты выживает? Кто мне вместо честного труда «малость» отступного предлагает – вы лично или другой? Кто он? Кто был за белой дверью в вашем доме? Почему молчите? Отвечайте!

Он вскочил, не сразу нашарил аккумуляторный фонарик, нажал включатель.

Белый резкий свет залил избу.

Прислонившись к косяку, стоял бледный Никита Федорович; из-за его плеча на Павла глядел Федосеев.

3

– С кем воюете?

С этими словами Никита Федорович вошел в избу, поставил чемодан, грузно опустился на табуретку.

Вошел вслед за ним и Федосеев, пожал руку Павлу и, окинув взглядом избу, присел на лавке.

С порога Павел крикнул в ночь:

– Никомед Иванович!

На другом берегу реки в бледном лунном свете как будто мелькнула неясная тень и скрылась в лесу.

– Гости у вас были? – спросил Федосеев.

– Гость был. Спугнули вы его или он сам решил разговор кончить…

– Мне показалось, что двое от вас один за другим через речку прошли.

– Не знаю…

– Как здоровье? – спросил Федосеев. – Вот вздумалось Никите вас навестить. Я его одного не отпустил. – Он многозначительно показал глазами на Самотесова, который сидел, навалившись на стол и низко склонив голову.

– Брось, Тихон! – медленно и невнятно произнес Самотесов. – Ты будь спокоен. Твое дело свидетельское, молчи знай… Вы присядьте, Павел Петрович… Он за свидетеля у нас будет, а мы с вами толковать станем… по серьезному поводу.

– О чем? – спросил Павел, оторвавшись от своих мыслей и глядя на Самотесова все внимательнее, стараясь понять, что случилось, и не ожидая хорошего. – Вы своеобразно подготовились к этому разговору.

– Вот правильно! Сво-е-об-раз-но! – Самотесов твердо произнес это трудное слово. – Я нынче чуть выпил, правда; у Максима Максимилиановича. Он мужик добрый, у него душа торчком. Теорию мы одну обсуждали, так он за вас стеной стоит…

– Вы к теории перейдите.

– Погодите, – шепнул Федосеев. – Пускай он сам…

– А теория вот о чем, – продолжал Самотесов, закрывшись рукой от света фонарика и глядя на Павла: – должен ли я человеку верить или… – Он опустил кулак на стол с такой силой, что плохо сколоченные доски едва не развалились.

Перегнувшись через стол, Федосеев положил руку на плечо Самотесову. Лицо его стало твердым, взгляд властным. Самотесов не выдержал этого взгляда, снова опустил голову.

– Что обещал, Никита? – напомнил Тихон Федотович.

– Ну, прости, не буду! – пробормотал Самотесов. – Я теперь буду спокойно. Ты не мешай… Ты свидетель, молчи.

Стиснув зубы, Павел наблюдал эту сцену.

– Что же вы надумали насчет веры? – спросил он через силу.

– Решил все ж таки поговорить, как видишь…

– Значит, не совсем еще я из веры вышел, – отметил оскорбленный, ожесточившийся Павел.

– Человек у меня не скоро из веры выходит, – враждебно возразил Самотесов. – У меня есть привычка человеку верить. Небу не веришь, под землей вот как глядишь, чтобы не завалило, а человеку надо по всей возможности верить. Без этого шагу не ступишь. На фронте признавали, что уральцы народ дружный. Чему дивиться! Мы на том росли: в лесу да в «горе» друг дружку подпирать, друг на друга полагаться.

– Вы ближе к делу, – бросил Павел. – Закоулков и предисловий не люблю.

– Постой, не подгоняй меня! Дай говорить. Может, я в последний раз с тобой так говорю. А я тебя полюбил, Павел Петрович, я тебя полюбил, потому что ты мне понравился. Работал ты самозабывчиво. Невеста у тебя завидная, а ты всю силу на работу ложил, хоть знаю, что Валентину Семеновну ты уважаешь. Вот я и верил, что ты за шахту от чистой души бился.

– С каких пор вы обо мне стали в прошедшем времени говорить, как о мертвеце?

– О тебе всякое толковали, – продолжал Никита Федорович, пропустив его слова и повысив тон. – Меня сбивали, а я на своем стоял. Говорят мне: знал ты, что твой отец на Клятой шахте робил, подорвал ее. Я проверяю, вижу: нет, не знал. Значит, дальше верю. Говорят мне другое, а я опять не верю… Думаю: не может того быть, не знал ты, что отец Клятой шахтой владел. Знал ты это?

Павел вскочил. Поднялся и Самотесов; Федосеев подошел вплотную к Самотесову, готовый в случае чего удержать его. Но теперь было видно, что Никита Федорович либо сразу отрезвел, либо и пьян вовсе не был, – такими прозрачными, светлыми стали его глаза.

– Ложь! – прошептал Павел. – Вот на что управляющий намекал! Ложь!.. Шахта принадлежала акционерной компании!

– Не знал, что шахта отцова? – повторил Самотесов, глядя все так же неотступно. – Смотри, Павел Петрович, поздно будет признаваться… Тихон, ты свидетель. Делать?

– Давай! – коротко разрешил Федосеев. Медленно вынув из кармана кожаный кисет, Никита Федорович достал из него и протянул Павлу свернувшийся в трубку пожелтевший клочок бумаги. Павел прочитал, вцепился в край столешницы; бледность быстро разлилась по лицу; казалось, он готов лишиться чувств. – Что? – трудно спросил Самотесов.

– «Альмариновый узел», – проговорил Павел, вышел из-за стола, остановился на пороге, придерживаясь за косяки, точно хотел раздвинуть дверь, добыть больше воздуха, который все никак не мог наполнить его грудь.

Он смотрел в ночь, в темноту. Память быстро, жадно восстанавливала все случившееся в день получения наследства.

…Перед ним на столе пылали камни, только что освобожденные от плена. Вознаграждая себя за долгие годы темноты, они горели все ярче, точно хотели охватить своими лучами и согреть весь мир.

В дверь постучала мать. Не сознавая, что делает, он скомкал и сунул в карман кисет. После разговора с матерью он еще раз проверил, не задержался ли в кисете какой-нибудь камешек, снова спрятал кисет в карман выходного костюма и забыл о нем: серый костюм с тех пор ему не пришлось надевать. Мог ли он думать, что на дне позеленевшего от сырости кисета, придавленная тяжелыми камнями, лежала записка, которая все открывала, все объясняла немногими словами, написанными рукой его отца:

«Мое дело клятое стало делом благодатным.

Петр Расковалов».

Самотесов и Федосеев ждали молча, понимая только то, что разоблачение встречено Павлом как неожиданный, выход из лабиринта, выход страшный, но все же решающий дело.

– Когда вы нашли эту записку в кисете? – спросил он у Самотесова.

– Днем нынче.

– Почему не пришли хотя бы на час раньше! – упрекнул он. – Да ведь вы раньше слышали, значительно раньше, что мой отец был владельцем Клятой шахты! Берегли меня, молчали…

– Как я мог тебе это сказать, коли не верил!

– А сами же меня учили крупинки не таить! А вы, Тихон Федотович, вы-то первый об этом, вероятно, узнали?

– Знал из анонимного письма. Но в чем дело, Павел Петрович? – настойчиво спросил Федосеев.

– Дело в том, что я напал на след «альмаринового узла» и… навсегда потерял отца и Новокаменск, – глухо ответил Павел и закрыл дверь. – Садитесь!

Все сели за стол. – Вынув из кармана бумажник, Павел положил его возле себя, задумался. Самотесов смотрел на него еще угрюмо, недоверчиво, Федосеев был насторожен.

– Сначала я расскажу, что было в кожаном кисете, что лежало поверх этой записки, но прежде познакомьтесь с этим. – Павел достал из бумажника завещание отца, перечеркнутое косым крестом, и письмо Халузева.

Пока Самотесов и Федосеев читали, он задумался, стараясь охватить все то, что до сих пор стояло перед ним тайной, что давило душу тяжкими загадками.

В первый же день пребывания в Новокаменске. Павел узнал, что отец особенно интересовался заведомо неудачным кустом альмариновых шахт, проверял там свою странную теорию о существовании «альмаринового узла». На чем базировалась эта теория? Вероятно, на том, что недра южного полигона были сказочно богаты сырыми уралитами. По теории Петра Расковалова, именно здесь природа завязала «альмариновый узел» – великое, ни с чем не сравнимое богатство. Оправдалась ли эта теория, казавшаяся инженерам Новокаменска фантастической?

Да, геологическая догадка Петра Павловича Расковалова оправдалась. Теперь было безоговорочно ясно, что чудесные камни кожаного кисета действительно взяты на шахте Клятой из одного гнезда, из одной жилы, как об этом не раз думал Павел.

Мечтая об уралитовой Магнитке, о славе южного полигона, о новой яркой звезде на карте пятилетки, открывая дверь Клятой шахты, советские горняки, не зная этого, приближались также к «альмариновому узлу». Кто хотел их остановить? Этот «кто-то», мешая горнякам, в то же время особенно бил по начальнику шахты Расковалову, стараясь убрать его с Клятой шахты. «Он» же устами Халузева сулил ему «отступное» за уход из Новокаменска.

Странное чувство охватило Павла – чувство, уже однажды испытанное там, в доме на тихой Мельковке, у белой двери: вот сейчас он наляжет на дверь во всю силу, и, уступая натиску, дверь подастся, отойдет.

Вздрогнув, он закрыл глаза, чтобы не видеть человека, стоявшего за дверью, а когда открыл их, Федосеев смотрел на него обеспокоенный.

– Плохо себя чувствуете?

– Нет, ничего. Вы готовы меня выслушать?

– Если вы можете говорить.

Спустя некоторое время трое вышли из избы. Самотесов и Федосеев молча уселись в экипажик.

– Возьми пушку, Павел Петрович, – шепотом сказал Самотесов, протягивая Павлу пистолет. – Может быть, пригодится. Место все ж таки гиблое.

– Да, спасибо… А у вас, Тихон Федотович, есть?

– У меня такая же штука.

– Значит, прежде всего, по приезде в Новокаменск, Тихон Федотович, звоните Игошину, – напомнил Павел. – Вы, Никита Федорович, подготовьте людей к походу в тайгу. Если старик до завтрашнего дня не скажет ничего – двинемся к полудню на поиски Петюши. Это наш долг!

Разбирая вожжи, Самотесов, посмеиваясь, заметил;

– Объясни, Павел Петрович, почему ты мне все «вы» да «вы» говоришь? Иль ты мне не друг?

– Ты знаешь мое отношение к тебе, Никита! – серьезно проговорил Павел.

– Ну и спасибо! Будь здоров, дружба! – сердечно ответил Никита Федорович.

Он свистнул тем особым посвистом сквозь зубы, каким пользуются, кажется, все возницы на земном шаре, и конек с экипажем скрылись в темноте.

4

В своем новом забое Петюша по временам чувствовал себя в безопасности: между ним и верхним горизонтом шахты громоздился завал, закупоривший восстающую выработку. Преследователи, вероятно, решили, что дерзкий нарушитель покоя Клятой шахты погиб под обвалом. От страшной «печи» он тоже был почти огражден, и все же лишь одной мыслью жил Петюша: на волю, к солнцу, прочь из могилы! Остатки хлеба он съел, не насытившись, пробрался в первое свое обиталище, выпил воду, накопившуюся в бутылке-ловушке, и вернулся назад, чувствуя, что жажда стала еще сильнее. Но если бы даже он имел вдоволь воды и хлеба, если бы в забое было тепло и светло, все равно ни на минуту не ослабела бы жажда свободы.

Особенно тяжела была темнота. Она давила его, а свечи – последние две свечи – нужно было беречь. Он зажег одну из них на минуту, с помощью своей саперной лопатки отщепил от стойки в завале длинную лучину и зажег ее, но едкий смолистый дым вскоре наполнил забой, дышать стало трудно.

Все же Петюша успел осмотреть завал, перегородивший штрек. Это была путаница стоек, плах, глыб породы… Как далеко простирался завал? Можно ли было ужиком проскользнуть между стойками и глыбами?

Показалось, что за двумя стойками, лежавшими вперекрест, есть пустота. Он протянул туда лопатку, пошарил и не нашел конца этой пустоты. Тогда он подрыл осыпь под стойкой, приготовил лаз и стал собираться в путь; драгоценные галечки завязал в тряпицу и спрятал поглубже в карман, лопатку сунул стержнем за опояску и пристроил ее так, чтобы лопасть лежала плашмя на груди, а мешочек со свечами, спичками и часами привязал себе на шею.

Теперь вперед!

В последний раз он оглядел забой, погасил свечу, сунул ее в мешочек, стал на колени и прополз в щель под стойкой.

Сначала все шло хорошо: щель была довольно широкой. Но едва он весь ушел под завал, как дорогу преградил камень. Почудилось, что стоит только хорошенько нажать – и камень уступит. Петюша уперся в стойку здоровой ногой, изо всех сил налег на камень плечом, и в ту же минуту завал точно крякнул, сверху посыпалась мелкая порода, осевшая глыба придавила ногу. Стало страшно. Он хотел выбраться из завала, но хода назад уже не было: стойки сомкнулись.

Не сразу Петюша сообразил, чем это грозит, а когда понял – силы оставили его. Он полежал неподвижно, тяжело дыша, потом заметался в своей темнице, ударился головой о выступ камня, растревожил больную ногу и затих. Надо было беречь силы, которых осталось так мало, надо было разрушить, развалить глыбу, преграждавшую путь.

Высвободив лопатку, Петюша принялся за работу. Он мог делать только короткие удары, действуя лопаткой, как пикой, то есть не мог сделать почти ничего, но все же стучал, стучал, готовый грызть ненавистный камень зубами. Когда Петюша, измученный, засыпал, его посещали видения, пришедшие из того мира, где светило солнце, шумел ветер и слышались людские голоса.

Вдруг Петюша очутился возле Ленушки. Он учил ее искать бруснику под плотными продолговатыми листочками, и Ленушка, понятливая ученица, радостно смеялась. Брусники за рекой было так много, что вся полянка казалась обрызганной рубиновой росой, и такую легкую кисловатую свежесть оставляли на языке спелые тугие ягоды, высыпанные в рот из пригоршни…

Снился также последний в учебном году пионерский костер, устроенный в тихий весенний вечер на берегу Карпушихи, возле гилевской старой мельницы. Задорно потрескивал огонь, вился дымок прямо в небо, а инженер-электрификатор, приехавший из города строить гилевскую гидростанцию, рассказывал, как люди запрудят Карпушиху, как поднимется вода, как заработает турбина, и просил пионеров помочь стройке. С какой неохотой в нынешнем году ушел Петюша с Боярскими в Конскую Голову, как хотелось ему остаться в колхозе, прилипнуть к стройке, понять всю строительную премудрость… Впрочем, во сне он сделал просто: раскинул руки, принял на свою грудь бурливую Карпушиху, и хлынула через его плечи, через голову легкая вода, а он все пил, пил ее и не мог напиться вдосталь.

Петюша приходил в себя, припоминал все и брался за лопатку.

В Клятой шахте, в недрах вечной темноты, снова раздавался стук, то монотонный, равномерный, как сама усталость, то быстрый, лихорадочный, как биение сердца при мимолетном проблеске надежды или взрыве отчаяния. Затем наступала тишина, затем снова слышался стук. Перерывы становились все чаще и продолжались все дольше.

Потом начался новый сон: чудилось, что вдали раздается шум, тупые удары, приглушенные голоса, и Петюша знал, что нужно лежать неподвижно, что нельзя подавать признаков жизни, потому что это «те»… это «те», которые загнали его в страшный забой и теперь решили уничтожить. Но он не боялся их, хотя они приближались, их голоса звучали возле того камня, который только что был врагом Петюши, а теперь стал его единственной защитой.

Этот сон продолжался долго и сразу оборвался.

Стало очень тихо. Петюша был жив, Петюша знал, что теперь он должен упереться в камень плечом изо всех сил, изо всех сил, какие только остались в его измученном теле.