Текст книги "Проза и публицистика"

Автор книги: Иннокентий Федоров-Омулевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

   Лев Николаевич задумчиво спустился к речке. Здесь он постоял сперва несколько минут на мосту, любуясь прихотливой игрой солнечных лучей в пенистых брызгах воды, чаровавшей ухо своим однообразным шумом; потом не торопясь перешел на тот берег. На раскинутых вокруг камнях торчали, как и вчера, золотистые снопы ржи, но не видно было, чтобы на них где-нибудь производилась теперь работа. Матов вспомнил, что сегодня, кажется, воскресенье, и это тотчас же подтвердилось ясно донесшимся до него переливчатым звоном завидовской церкви. Между тем солнце начинало уже порядочно припекать. Узенькая тропинка, извивавшаяся направо по берегу речки в тени березового перелеска, невольно манила к себе своим прохладным приютом. Доктор свернул на эту тропинку и безостановочно шел по ней до того места, где она незаметно поднялась на крутой береговой выступ, с которого открывался превосходный вид на все Завидово и особенно на противоположную мельницу. Притиснутая здесь уже густым березовым лесом к самой окраине отвесного берега тропинка начинала отсюда понемногу спускаться, но вскоре, описав правильную вогнутую линию, взбегала на новую кручу и окончательно исчезала из глаз, повернув вместе с речкой почти под прямым углом налево. Лев Николаевич расположился под тенью березы на мшистом камне первой кручи, который как будто нарочно был перенесен сюда для более удобного созерцания прелестной панорамы. Матов зарядил ружье и, желая испытать свою меткость, сидя выстрелил в пролетавшую мимо ворону. Он, однако ж, дал промах и с некоторой досадой следил теперь, как дым от его выстрела синеватым облачком сползал к речке. Но не прошло и минуты, как раздавшийся издали внушительный лай, весьма знакомый, похожий на вчерашний, заставил Льва Николаевича быстро вскочить с места, и почти в тот же момент он увидел несшегося на него со всех ног уже знакомого ему черного ньюфаундленда. Доктор инстинктивно бросился к краю обрыва и едва не упал вниз, судорожно ухватившись рукой за какой-то колючий куст.

   – Норма! Назад,– послышался в то же время из-за крутого поворота тропинки звонкий как серебро женский голос, и следом за ним на возвышении второй кручи обрисовалась стройная фигура в черном платье.

   Собака как вкопанная остановилась перед Матовым, но не спускала с него своих выразительных глаз и все еще недружелюбно ворчала.

   – Пожалуйста, не бойтесь: она не кусается, а только так, пугает,– крикнула издалека незнакомка оторопевшему доктору.– Не ушиблись ли вы? – мягко спросила она, подходя к нему через минуту.

   Но он до того растерялся от этой неожиданной встречи, что решительно не нашелся привычным ответом. Да и было в самом деле от чего растеряться: Матов воочию стоял теперь лицом к лицу перед загадочной хозяйкой Завидова; мало того, по этим большим темно-карим глазам он сразу узнал в ней ту самую девушку, которую мельком встретил однажды в Цюрихе и образ которой долго еще после того, чуть ли даже не до сегодня, тревожил доктора в его дорожных грезах. У нее действительно было одно из тех выразительных лиц, какие обыкновенно, встретившись хоть раз, не забываются потом всю жизнь. Бледное и замечательно страдальческое, резко выделявшееся от низко и гладко причесанных на уши черных как смоль волос, оно все дышало каким-то внутренним воодушевлением. Смотря на это лицо, невольно приходило в голову, что не скоро сломить ту энергию, какая запечатлелась на нем. Все-таки самым лучшим украшением его были, бесспорно, глаза: они либо отливали бархатом и смотрели на вас не то с глубокой грустью, не то с мучительной укоризной, либо сверкали холодной сталью, ввиваясь как нож в лицо собеседника; иногда – только изредка, впрочем,– в них действительно появлялось как будто безумное выражение, но и оно влекло к себе неотразимо. Лев Николаевич не вдруг мог оторваться от пары этих чудных чарующих глаз и только тогда опустил ресницы, когда девушка словно обожгла его своим мученическим взглядом.

   – Не ушиблись ли вы? – повторила она, и голос ее прозвучал на этот раз далеко уже но так мягко, как прежде.

   Матов опомнился, наконец.

   – Не беспокойтесь, пожалуйста, я отделался испугом,– сказал он, неловко освобождая свою исцарапанную правую руку от колючего куста, за который она до сих пор все еще машинально держалась. Доктор только теперь догадался снять фуражку и раскланяться с хозяйкой Завидова.

   – У вас, кажется, царапина на руке... кровь,– заметила она, отходя немного в сторону, чтобы дать ему возможность выбраться на тропинку.

   – Да, но это такие пустяки, о которых не стоит и говорить, впрочем... они чрезвычайно приятны для меня, так как доставляют мне случай...

   – Извините меня и мою собаку,– холодно прервала девушка доктора и, отдав ему легкий поклон, стала торопливо сходить вниз по тропинке.

   Лев Николаевич как будто замер на месте. С минуту он смущенно смотрел на ее черную лакированную шляпу с игриво развевавшейся позади лентой, на изящный карабин, висевший у нее за спиной на такой же лакированной перевязке, и вдруг вспомнил, что где-то оставил перед этим в испуге свое ружье. Матов тотчас же отыскал его и бессознательно кинулся в погоню за быстро удалявшейся между тем владелицей Завидова.

   – Позвольте, сударыня, побеспокоить вас на минуту,– тревожно сказал он, догнав ее и вежливо приподнимая фуражку,– я имею удовольствие встретиться с Евгенией Александровной Белозеровой... если не ошибаюсь?

   Девушка удивленно обернулась.

   – Не знаю, может ли это доставить кому-нибудь удовольствие, но я действительно Белозерова,– спокойно проговорила она.– Что вам угодно?

   – Доктор Матов,– почтительно поклонился Лев Николаевич, рекомендуясь.

   Он сделал при этом легкое движение правой рукой, но Белозерова, по-видимому, и не думала протягивать ему своей.

   – Что же вам угодно, Матов? – холодно повторила она только.

   Доктор не сразу ответил ей, на минуту сконфузился, отчасти потерялся.

   – Я проездом в Завидове, остановился здесь отдохнуть на неделю и желал бы ознакомиться с гигиеническим положением рабочих на вашем железном заводе...– понемногу оправился наконец Лев Николаевич.– Именно с этой целью я ходил вчера же, как только приехал, сделать вам визит... но...

   – Обратитесь за этим к моему управляющему,– невозмутимо ответила Евгения Александровна.– Я не вмешиваюсь сама в дела завода.

   – В таком случае,– сказал Матов,– позвольте мне, по крайней мере, лично засвидетельствовать вам мою благодарность, когда я осмотрю его.

   – Ее так же легко может передать мне и мой управляющий, чтоб вам не трудиться самим,– заметила она не без иронии.

   – Значит, вы отказываете мне в чести вашего знакомства... если только я так вас понял? – несколько настойчиво спросил доктор.

   – Да, я отказываю себе в чести знакомства с вами,– проговорила она отрывисто и нетерпеливо.

   – Но... скажите, почему же именно? – еще настойчивее осведомился Лев Николаевич.

   – Нет никаких уважительных причин к нему,– сухо ответила Белозерова.

   – Мне кажется,– возразил доктор,– нет также с вашей стороны и достаточной причины отказывать в этом невинном удовольствии дорожному человеку, который, как я в данное время, желал бы отдохнуть несколько минут в обществе другого, равного себе по образованию, по...

   – Не знаю, насколько вы образованны, г. Матов,– живо перебила она его – но не сомневаюсь в вашей порядочности и потому попрошу вас или идти вперед, или дать мне дорогу: я не желаю продолжать ни к чему не ведущего разговора.

   Нетерпение Евгении Александровны заметно возрастало с каждым ее словом.

   – Сию минуту...– учтиво поклонился доктор.– Но прежде, чем мы расстанемся, мне хотелось бы напомнить вам об одном из ваших родственников, с которым я познакомился месяц тому назад в Петербурге. Может быть, мои сведения о нем будут небезынтересны для вас...

   – У меня нет там родственников,– сказала Белозерова по-прежнему сухо.

   – Я говорю о князе Петре Михайловиче Львове-Островском...

   При этом имени легкое судорожное движение чуть-чуть искривило тонко очерченные губы девушки. На одно мгновение она как будто смутилась, но глаза у нее тотчас же сверкнули холодным огнем, и как-то особенно резко отозвался в ушах Матова ее решительный бесстрастный ответ:

   – Подобное знакомство не делает вам чести; скажу даже больше – оно прямо указывает мне, что я хорошо поступила, не приняв бесчестия видеть вас у себя в доме.

   Лев Николаевич вспыхнул как порох.

   – Мне остается только пожалеть, сударыня,– сказал он, едва сдерживая овладевшее им негодование,– что на вашем месте не стоит в эту минуту мужчина...

   Белозерова гордо выпрямилась, выслушав этот слишком прозрачно замаскированный вызов.

   – И, однако ж, даже глупость настоящей фразы не заставит меня изменить ни моего намерения, ни моего взгляда на вашу особу! – проговорила она с затаенной горечью и медленно, почти величаво пошла вперед.

   – Вы перемените его... вы должны будете переменить его! – запальчиво крикнул ей вслед Матов.

   Но хозяйка Завидова даже не оглянулась на доктора.

   Лев Николаевич не скоро после этого пришел в себя; он решительно не мог определить теперь, что с ним делается: его попеременно бросало то в жар, то в холод. Это было какое-то невыразимо странное состояние, в котором хаотически перемешалось несколько самых разнородных чувств, заглушая одно другое; то брало верх негодование, то вдруг оно уступило место какому-то обаятельному ощущению неясно-сладкой тревоги, а это последнее переходило, в свою очередь, либо в жгучее любопытство, либо в порыв безнадежной и беспредметной тоски.

   "Так вот она какова, эта сумасшедшая-то тетушка князя!" – отчетливо промелькнуло наконец в голове доктора. Он очнулся теперь от своего мучительного забытья и медленно, будто нехотя, побрел домой, не разбирая дороги...

Глава V «ЧЕСТНЫЙ ОТВЕТ – НА ЧЕСТНЫЙ ВОПРОС»

   Балашев в новенькой рубахе из светлого ситца, запустив за пояс большие пальцы обеих рук, толковал у своего крыльца с возчиками какой-то клади, лежавшей тут же на выпряженных возах, когда Матов рассеянно подошел к постоялому двору.

   – Раненько же ты сегодня поднялся! Доброго здоровья! – приветливо сказал ему хозяин.– Авдотья поросенка тебе к обеду сжарила. Едите поросят-то? Самый ососочек.

   – Ем,– безучастно ответил доктор.

   – Что же ты без меня на охоту-то пошел? Поди-ка, ничего не убил? А знатная, надо быть, у тебя двустволка-то; дай хоть поглядеть на нее.

   Выражение лица и тон голоса, с каким произнесены были эти слова, сразу обличили в Никите Петровиче бывалого страстного охотника. Он бережно принял поданное ему Матовым ружье и тщательно, с любовью осмотрел его со всех сторон, не позабыв даже заглянуть поочередно в дула обоих стволов.

   – Эх, ружьецо-то, ружьецо... важное! – со вздохом проговорил наконец Балашев, неохотно возвращая доктору его собственность.

   "Разве подарить старику ружье? К чему оно мне? Да и какой я охотник! Вот даже по вороне промахнулся сегодня... Будет с меня на дорогу и одного револьвера",– как-то машинально подумал в эту минуту Лев Николаевич.

   – Хотите, хозяин, я уступлю вам мое ружье? – громко обратился он к Балашеву, голубые глаза которого так и заискрились при этом почти ребяческой радостью.

   – Да ведь оно, поди, каких денег-то стоит? Уж эвто выходит не по нашему, мужичьему, карману...– замялся Никита Петрович и с некоторой тоскливостью посмотрел. почесываясь, на соблазнительную двустволку.

   – Я вам дарю ее на память,– ласково пояснил Матов.

   Он снял с себя ружье и подал его хозяину, совершенно по-детски растерявшемуся теперь от неожиданности такого щедрого подарка.

   – Только позвольте мне иногда пользоваться им у вас, пока я живу здесь,– прибавил доктор.

   – Ну?.. и взаболь?! – радостно вскрикнул старик, как бы не вполне доверяя еще словам жильца.

   Он, однако ж, уже любовно взвешивал тем временем ружье на ладонях своих растопыренных рук и с минуту молча, с нескрываемым восторгом посматривал то на возчиков, то па доктора.

   – Ну-у!.. удружи-и-ил! Вот так уж удружи-и-ил! Не знаю, как звать-то тя по имени-отчеству? – проговорил наконец Балашев, отвешивая постояльцу низкий поклон.

   Матов назвал себя.

   – Вот так удружи-и-ил, Лев Миколаич! – повторил хозяин, снова кланяясь.– Ну, благодарим покорно! Никогда я вам эвтого не забуду... заслужу! Уж так заслужу тебе, што... и-и! мое почтение.

   Старик осторожно переложил ружье в левую руку, а правую как-то размашисто протянул доктору.

   – Вечерком зайдите ко мне, так я вам и все принадлежности к нему вручу,– равнодушно сказал Матов, очевидно, не придававший никакого значения своему нечаянному поступку.

   Он, впрочем, очень охотно пожал здоровенную, мозолистую руку хозяина и молча пошел к крыльцу.

   – С Микиты Петровича теперь, по-настоящему-то, надоть бы лычки,– лукаво заметил один из возчиков.

   – Эвта значит: навостри в кабак копытки! Так, что ли? – добродушно рассмеялся Балашев.– Можно. Ужо вот работница управится, дак сбегает. Можно, можно,– любезно подтвердил он еще раз и чуть не с благоговением понес ружье вслед за поднимавшимся на крыльцо Матовым.

   Быть может, в другое время Лев Николаевич и сам от души порадовался бы тому удовольствию, какое доставил он старику своим подарком, но теперь совсем не то занимало разгоряченную голову доктора. "Хорошо поступила, не приняв бесчестия видеть меня у себя в доме!.." – сотню раз настойчиво повторял он в уме, меряя большими шагами свою квартиру. Эта назойливая мысль не давала ему покоя; она раздражала еще больше его и без того сильно возбужденные нервы. Лев Николаевич был слишком самолюбив для того, чтоб, сославшись на (не разб.), обойти ее одним высокомерным равнодушием, слишком честен, чтоб не признать за ней известной, хотя, быть может, и самой крошечной доли справедливости. Матов почти не прикоснулся к вкусному домашнему обеду, который мог бы сделать честь такой неопытной поварихе, как Авдотья Никитична. Сколько ни упрашивала она доктора: "Побалуйся ты хоть ососочком-то",– на все ее просьбы несговорчивый жилец угрюмо твердил одно: "Право, я сыт, совсем сыт".

   Заглянул было к нему и Балашов, но после двух-трех отрывистых фраз постояльца деликатно поспешил стушеваться. Солнце начинало уже играть красноватыми лучами на окнах, а Лев Николаевич все еще продолжал шагать из угла в угол, упорно обдумывая что-то. Наконец, медленно поправляя очки, он остановился перед кучкой сложенных у стены чемоданов, нетерпеливо порылся в верхнем из них, потом досадливо сбросил его на пол и порывисто достал из второго маленькую дорожную шкатулку с письменными принадлежностями. Матов до того был занят поглотившей его теперь мыслью, что, садясь писать к столу, он машинально, сам не зная зачем, зажег свечу, как будто не подозревал, что в комнате совсем светло еще. Листик почтовой бумаги заметно дрожал под всегда самоуверенной рукой доктора, пока она лихорадочно набрасывала следующие строки:

   "Милостивая государыня, Евгения Александровна, при нашей неприятной встрече сегодня утром вы изволили заявить мне, что сочли бы за бесчестие видеть меня у себя в доме. Позвольте мне надеяться, по крайней мере, что вы не сочтете новым позором для себя, если я в качестве человека, не имеющего никаких причин не уважать вас, решаюсь немедленно потребовать от вас отчета в вашей дерзкой фразе, которую, в силу указанного сейчас мотива, ни в каком случае не могу оставить без разъяснения. Может быть, мне суждено получить отказ и в этом, совершенно справедливом требовании.. Тогда я вынужден буду обратиться к вам уже с прямым вопросом: соответствует ли ваша смелость на словах храбрости на деле? Вы назвали глупостью мои слова, когда я выразил сожаление, что на вашем месте не было в ту минуту мужчины. Позволяю себе спросить теперь: какого же удовлетворения могу я получить от женщины за незаслуженно наложенное ею пятно на мою честь? Потрудитесь принять в соображение при этом, что я всегда считал ваш пол равноправным с моим и привык видеть в каждой женской личности тот высокий образ, какой носила и моя покойная мать. Честный ответ на честный вопрос обязателен, по-моему, для всякого сколько-нибудь уважающего себя человека, и если вам угодно будет обойти молчанием настоящее письмо, то я не поставлю в особенную честь себе, что потрудился написать его.

   А пока примите, милостивая государыня, искреннее уверение в моем совершенном почтении.

Лев Матов".

   Кончив писать, доктор впал в минутное забытие и, даже ни разу не пробежав вновь глазами своего оригинального наброска, стал торопливо заклеивать его в конверт петербургской работы с изящно вытиснутыми буквами на месте печати. "Кажется, уж я и сам начинаю сходить с ума на здешней заразительной почве",– подумал он только, быстро подписывая адрес.

   – Любезный хозяин! – позвал наконец Лев Николаевич Балашева, слегка приотворив дверь в его половину.– На одну минутку.

   Никита Петрович не замедлил явиться.

   – У меня будет к вам большая просьба, хозяин,– обратился к нему Матов, смущенно повертывая в руках только что изготовленное письмо.– Не возьметесь ли вы передать вот эту записку сегодня же г-же Белозеровой?

   На лице старика, в свою очередь, выразилось крайнее смущение.

   – То есть эвто помещице нашей, што ли? – медленно переспросил он, почесав кончик правого уха,

   – Да.

   – Не могу никак я тепериче эвтого самого, не могу, хоть бы и рад угодить тебе всем сердцем,– проговорил Балашев, выступая на полшага вперед.– Эку ты мне задачу мудрену задал! – вздохнул он после минутного молчания.– Как ни верти ее – все, значит, дело дрянь выходит: перво-наперво, меня туды дальше двора и не пустят; второ, коли н проберусь как-нибудь на кухню, дак опять же; в горницу не допустят, а записочку вашу никто не посмеет к ней понести, эвто уж как пить дай. Неладное вы дело задумали... Да тебе что от нее надо-то, ты мне скажи?

   – Просто пишу ей, что хочу познакомиться,– солгал Матов.

   – Эка ты задача, право! – повторил Балашев, опять почесав кончик уха.

   – Уж как-нибудь сослужите вы мне эту службу, хозяин,– вкрадчиво попросил доктор.– Вот мы и поквитаемся за ружье.

   – Так, так...– задумался Никита Петрович.

   – Так что же, хозяин? Решайтесь! – уговаривал его Лев Николаевич.

   – На эдаки дела тоже решиться, дак надо сперва с подушкой ночь потолковать... Ну! Да уж нечего делать, человек-то ты будто душевный, надо как-нибудь оборудовать дело; для другого кого не достичь бы того и за тысячу рублев, а для тебя завсегда удружу. Мы вот ужо как эвто справим: Авдотью я туда пошлю – верное так дело-то у нас будет: Евгения Александровна ее любит. Э-эх! – с чувством заключил Балашев.– За что ружье... да я не знаю... да я бы, кажется, девки тебе моей не пожалел, не токмо што... Вот што!

   – Постараюсь пригодиться и я вам в другой раз,– ласково заметил Матов, вставая и трепля старика по плечу.– Спасибо, хозяин!

   После непродолжительных совещаний Авдотья Никитична накрылась красным платком и отправилась в путь. Доктор торжествовал теперь, уверенный, что его письмо дойдет, по крайней мере, по назначению. Тем не менее он сидел как на иголках, дожидаясь возвращения хозяйской дочери. Прошел, однако, час, а ее все но было; убежало еще полчаса – все нет. Наконец, когда на двор залегла уже темная ночь, Лев Николаевич невольно вздрогнул, услышав скрип отворяемой наружной двери и шорох торопливых шагов в сенях. Это действительно возвратилась Авдотья Никитична.

   – Ну что?.. Благополучно ли сходили? – не дал ей Матов даже переступить порога.

   – Кабы знала я, так ни за что бы не пошла; лучше и не посылай в другой раз,– сердито ответила девушка, запыхавшись от скорой ходьбы.– Евгения Александровна таку мне гонку за тебя дала, што я просто со стыда у ней сгорела... На вот, читай... писулька тебе,– прибавила она, неловко доставая из-за ворота рубашки запечатанную черным сургучом записку.– Все тут тебе прописано.

   И Авдотья Никитична, наскоро передав доктору принесенный ею ответ, тотчас же ушла, с явным неудовольствием хлопнув за собой дверью.

   Лев Николаевич мельком взглянул на адрес записки, кратко гласивший: "Г. Матову",– и с лихорадочным нетерпением распечатал ее, как будто дело шло о его жизни. Действительно, содержание этой "писульки" было не совсем обыкновенно. Хотя доктор и мог ожидать от ее автора какой-нибудь новой эксцентричной выходки, но то, что прочел теперь Лев Николаевич, поразило его самым неожиданным образом. Вот что ему писали:

   "Милостивый государь, честный ответ на честный вопрос обязателен и по-моему. В силу только этого я отвечаю вам. Впрочем, ответ мой будет немногословен. Вот он: попросите вашего уполномоченного обратиться завтра за необходимыми условиями к лекарю здешней женской больницы Августу Карловичу Зауэру, которого я, со своей стороны, избираю свидетелем. Он занят все утро до четырех часов, а с этого времени будет ожидать до позднего вечера помянутого визита.

   Готовая к услугам вашим Е. Белозерова.

   Примите, милостивый государь, к сведению, что я стреляю мастерски".

   Матов решительно не хотел верить своим глазам, пробегая этот категорический ответ, так смело набросанный мелким, но твердым, почти мужским почерком.

   – И подобный ответ пишет мне женщина? Да ведь это наконец настоящее безумие!

   Доктор порывисто вскочил со стула и опять зашагал по всем комнатам.

   – А между тем из уважения к ней я не вправе уже отступить теперь, тем более, что сам первый затеял всю эту нелепость... Но разве я желал этого именно? Я хотел только, чтобы она заочно извинилась передо мной за свое неуместное выражение или, по крайней мере, разъяснила мне мотив его... Нет! Во всяком случае, это чушь... во всяком случае, нужно употребить все силы, чтоб предупредить несчастие... Впрочем, какое же несчастие? Разве поднимется когда-нибудь моя рука стрелять в женщину, хотя бы ее пуля и пронизала меня насквозь?.. Что за чепуха такая! Просто нужно ехать, ехать и ехать отсюда, и чем скорее, тем лучше. Наконец, у меня даже нет секунданта: где я найду его здесь? Ни души знакомой... Ну, это-то, положим, Лев Николаевич, еще недостаточная причина для отказа! – раздражительно накинулся на себя доктор, продолжая рассуждать вслух и еще порывистее шагая от угла в угол.

   "Пусть же будет все так, как она хочет, но ни единой кровинки не прольется... За это я ручаюсь!" – мысленно решил, наконец, Матов, подходя к постели.

   Он бросился в нее нераздетый и почти тотчас же заснул каким-то гнетущим, далеко но освежающим сном...

Глава VI ПЕТР ЛАВРЕНТЬЕВИЧ ТЕРЕНТЬЕВ

   Пасмурное утро стояло над Завидовом, когда проснулся доктор. Солнце уже но посылало ему сегодня в окна приветливых лучей; оно как будто хотело подделаться под настроение его души, на дне которой тоже затаилось теперь какое-то непреодолимое уныние. Облокотясь левой рукой на изголовье постели, Лев Николаевич долго просидел на ней в таком положении, весь погруженный в глубокую, невеселую думу. Он не заметил, как Авдотья Никитична раза два осторожно заглянула к нему в дверь, желая, вероятно, удостовериться, проснулся ли жилец; даже звяканье чайного прибора и шипенье поставленного на стол самовара не могли сразу вывести его из этого раздумья. Матов только тогда очнулся, когда хозяйская дочь окликнула его с ласковой насмешкой:

   – Пей-ка ужо чай-то. Чего нос повесил?

   – Пожалуйста, попросите ко мне вашего отца,– отрывисто выразил ей свое желание доктор.

   – Тятеньку позвать? – бойко переспросила она и вышла, не дожидаясь ответа.

   – На что я тебе опять понадобился? Доброго утра! – сказал Балашев, входя минут через десять в комнату жильца и как-то подозрительно оглядывая его нахмуренную фигуру.

   – Есть у вас своя лошадка, хозяин?

   – Найдется и парочка, а што?

   – Не дадите ли вы мне работника или, еще лучше, не съездите ли сами со мной на завод? Это ведь недалеко, кажется,– спросил Матов.

   – Близехонько. Эвто можно. А вам на што туды понадобилось?

   – Да так, от скуки хочу осмотреть завод,– сдержанно схитрил Лев Николаевич.

   – Можно, можно,– подтвердил Никита Петрович.– Работник-то у меня, признаться сказать, за дровами уехал, а я тебя сам ужо свожу; да мне-то там и познакомее будет. Вот напейся чайку-то, дак и махнем, а то еще, пожалуй, бог дождичка даст: шибко заморочало чего-то.

   – Будьте покойны, хозяин, за это я расплачусь особо,– пообещал Матов.

   – Ла-адно. Што об этом толковать! Не семь верст киселя есть. Сичас вот запрягать пойду. До повидания ужо! – откланялся Балашев.

   Спустя час времени Лев Николаевич подъезжал уже к Завидовскому железному заводу, восседая рядом с хозяином на доске, привязанной поперек обыкновенной деревенской телеги, и испытывая не совсем приятную тряску. Завод был не особенно велик, но что бросалось там в глаза, явно подтверждало, что он содержится в образцовом порядке: жилые заводские строения были расположены по берегу той же самой речки, что протекала и в Завидове, только здесь она уже принимала гораздо более широкие размеры, так как завод находился версты на полторы ниже села, а не в полуверсте от него, как ошибочно сообщил доктору князь. По левую руку от этих строений толклись различные мастерские, замыкаясь в конце поперечным рядом кирпичных построек, предназначенных для склада всевозможных материалов. Таким образом, завод представлял из себя правильный четырехугольник, образуя изнутри как бы площадь, посреди на которой возвышалось продолговатое массивное здание, вместившее главное производство. Матова удивило множество ребятишек, сновавших здесь и там, на что Балашев пояснил доктору, что все почти рабочие, в особенности женатые, живут при заводе и что только немногие из них приходят сюда на работу из села.

   – Отчего же так мало видно женщин? – полюбопытствовал Лев Николаевич.

   – А робять, известно: кто в поле, кто по домашнему обиходу. Ребятишек теперича до пятнадцатого году Петр Лаврентьевич к работе не допущают, штоб, значит, не надсадились; только в школу ходят, да, вишь, учитель-то у них вот уж вторую неделю как хворает, дак оне и балуют,– растолковал Никита Петрович.

   В это время телега медленно проезжала мимо длинного деревянного здания новейшей постройки, обратившего на себя внимание доктора устроенными почти в каждом окне вентиляторами.

   – Эвто уж как есть по твоей части: больница, значит,– снова пояснил на его вопрос хозяин.– А вон там, подальше-то, вишь, где дом-то в пять окон с зелеными ставешками? – там, стало быть, сам управляющий живет.

   – Вот вы у этого дома и остановитесь,– попросил Матов.

   – А вам на што?

   – К управляющему хочу зайти.

   – Да ты его тепериче тут не захватишь: он на заводе; туды сходи. А я ужо кума повидаю. Вон ты меня где ищи, видите? – сказал Балашев, останавливая телегу, чтоб дать слезть доктору, и указывая ему рукой на какую-то приземистую кузницу.

   Лев Николаевич только что отошел несколько шагов по направлению к главному зданию завода, как вдруг его остановил раздавшийся сзади громкий голос хозяина:

   – Вон он домой, Петр-то Лаврентьевич, пошел; догоняй его скорее! – кричал доктору Балашев, кивая головой на кучку рабочих, следовавших за молодым человеком в сереньком пальто и соломенной шляпе с широкими полями.

   Матов поспешил в ту сторону.

   – Не меня ли вам угодно? – уже с крыльца обернулся к нему молодой человек, когда один из рабочих что-то шепнул на ухо последнему.

   – Я имею удовольствие говорить с г. управляющим здешнего завода?

   – Именно.

   – Петр Лаврентьевич Терентьев?

   – Так точно.

   – Доктор Матов,– с вежливым поклоном отрекомендовался Лев Николаевич.

   – Очень приятно...– протянул ему руку Терентьев; потом, слегка наклонив голову, он прибавил: – К вашим услугам.

   – У меня имеется покорнейшая просьба к вам... Одна из них неважна и не к спеху, а другая... я бы желал переговорить о ней с вами с глазу на глаз,– заявил доктор.

   – Пожалуйте за мной, только не можете ли вы обождать хоть минут десять, пока я сочту рабочих? – спросил управляющий, вынимая из бокового кармана пальто записную книжку и следуя внутрь дома.

   – Даже полчаса и больше, настолько я не спешу,– сказал, идя за ним, Матов.

   – Сделайте одолжение, присядьте пока вот хоть здесь на диван,– предложил ему Терентьев, останавливаясь на маленькой, открытой в сад террасе, которая вела прямо на переднее крыльцо, откуда они вошли в нее.– Курите? Прикажете папирос?

   – Благодарю вас, у меня есть с собой сигары и спички,– отозвался Лев Николаевич.

   Управляющий молча поспешил на крыльцо, где рабочие, расположившись теперь уже на его ступеньках, вполголоса, но горячо спорили между собой о чем-то. Матов закурил сигару и с любопытством стал рассматривать издали плотную фигуру своего нового знакомого. Фигура эта действительно была интересна во многих отношениях, но прежде всего бросилась в глаза несомненными признаками цветущего здоровья и физической силы. Тем не менее последнее качество не настолько преобладало у Терентьева, чтобы наносить ущерб его нравственной стороне; об этом ясно свидетельствовали и добродушные глаза с замечательно умным взглядом, и приветливая, несколько сдержанная улыбка, и, вообще, все выражение открытой физиономии молодого человека. Смотря на нее и на мускулистые сильные руки, которыми он теперь энергически жестикулировал, как-то невольно приходило в голову, что руки эти легко поднимутся на защиту обиженного, но не пошевелят и пальцем, чтоб нанести кому-нибудь незаслуженную обиду. К Петру Лаврентьевичу очень шла его русая, с рыжеватым оттенком, клинообразная бородка, отпущенная по одной линии с усами, между тем как тщательно выбритые бакенбарды приятно выставляли на вид молочно-румяные щеки. По обращению Терентьева с рабочими можно было бы почти безошибочно заключить, что он или сам вышел из народа, или, по крайней мере, стоял к нему когда-нибудь в самых близких отношениях, если бы этому столь же очевидно не противоречила безупречная, вполне европейская развязность движений молодого человека. На вид ему лет тридцать или около того, но не больше.

   "Ужасно он напоминает манерами американца",– подумал Матов, которому чрезвычайно удобно было наблюдать за ним со своего открытого поста.

   – Чудаки вы, братцы! – доносился между тем до слуха доктора звучный баритон управляющего.– Но хотите понять собственной пользы: ведь ежели я рассчитаю вас по вашему-то, так сами же вы и потерпите убытку по рублю восьми гривен в неделю на брата. Ну-ка, Степан Гаврилович! У тебя половчее смекалка-то, раскинь ты ее хорошенько да разжуй товарищам-то, что брешут они, больше ничего. Либо столкуйтесь вы наперед промеж себя порядком да потом ужо и приходите сюда: меня вон еще гость ждет...