Текст книги "Проза и публицистика"

Автор книги: Иннокентий Федоров-Омулевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

   – Есть; он вон там, правее будет, у самой речки: вишь, вон где роща-то? Это господский сад, значит, пойдет, а за ним и дом стоит, из-за саду-то его тепериче не видать,– обстоятельно пояснил ямщик.– Так как же тебя везти-то? У Балашева, что ли, пристанете? – спросил он через минуту.

   – У него, у него,– поспешил сказать Матов.

   Тройка круто повернула налево, в какой-то сравнительно очень широкий проулок, и подъехала к длинному двухэтажному деревянному дому без всякой вывески. На верхней ступеньке довольно крутого крыльца, которое вело прямо с улицы во второй этаж этого строения, стоял в розовой ситцевой рубахе атлетически сложенный, высокого роста старик с гладко расчесанной седой бородой, достигавшей у него почти до пояса. Заслонясь левой ладонью от косвенных лучей заходящего солнца, незнакомец с удивлением смотрел на подъехавшую тройку, пока ее возница проворно слезал с козел.

   – Вот гостя тебе привез – постояльца, Микита Петрович,– с поклоном обратился к нему ямщик, очевидно, как к хозяину дома.– Примать?

   – Мы гостям завсегда рады, на том, значит, стоим; только вы, к примеру, из каких будете? – степенно осведомился старик у Матова, спускаясь к нему с крыльца и медленно разглаживая правой рукой бороду.

   – Здравствуйте, хозяин! Я доктор,– пояснил Лев Николаевич, вылезая из тарантаса.– Мне хотелось бы остановиться здесь на несколько дней, отдохнуть с дороги, так нельзя ли у вас?

   Никита Петрович минуту затруднительно помолчал.

   – Можно-то оно, пошто не можно, да только мы незнакомых не больно-то любим примать: всякого ведь тут народу довольно ездит... тоже и чиновники, тепериче...– сказал он, несколько замявшись и проницательно оглядывая с ног до головы скромную и вместо изящную фигуру приезжего.– Нам главное, по каким вы таким делам сюда пожаловали?

   – Да я просто частный доктор и еду по собственной надобности,– объяснил Матов.

   – Так-с...– проговорил Балашов, очевидно, все еще затрудняясь.– А долгонько у нас простоять-то думаете? – спросил он, опять помолчав немного.

   – Да несколько дней, не больше,– конфузясь, сказал Лев Николаевич, как видно, не приготовленный к такому подробному допросу.

   – Так-с, так-с...– снова протянул Никита Петрович, не зная, по-видимому, и теперь, как ему поступить.– Да делать-то уж, видно, нечего, надо будет принять, коли сюда завез; а только мы, признаться сказать, не больно охочи до всяких-то приезжающих... Ну, кум! Вываливай, что ли, поклажу-то...– решительно обратился он вдруг к ямщику, хотя в голосе его и слышалось явное нерасположение.

   Матов тоже стоял в нерешительности, остаться ли ему здесь или поехать искать пристанища в другом месте.

   – Да, вот что, хозяин,– надумался он сказать наконец,– но русской пословице, насильно ведь милым не будешь, так уж я лучше проеду куда-нибудь дальше.

   Спокойный тон Льва Николаевича заметно сконфузил, в свою очередь, старика.

   – Ничего, ничего... пошто и у нас не погостить! Может, ты и хороший человек, кто тебя знает; может, ужо и слюбимся как-нибудь,– поспешил он заключить еще решительнее, но на этот раз уже в самом примирительном тоне.– Пожалуйте-ка в горницу!

   Матов охотно последовал за ним на крыльцо, сказав, между прочим, ямщику, чтоб тот вносил вещи.

   – Опять тепериче и то надо по правде сказать: господа – народ, не приобвыкший к нашим мужицким порядкам: другой раз и хошь угодить на него, да не потрафишь. Купцы, дак те тепериче не в примере обиходнее...– лукаво заметил хозяин, как бы в свое оправдание.

   – Не беспокойтесь, я не взыскателен,– сказал доктор.

   – Известно, и у нас хорошие люди стаивали на фатере, да все оно как будто опаску имеешь; тоже и насчет кушанья, тепериче, хлопотно с господами...– продолжал Никита Петрович, видимо стараясь уже вперед выгородить себя на всякий случай.

   – И и этом будьте совершенно спокойны, что дадите, то я и буду есть,– окончательно задобрил его Лев Николаевич.

   Они вошли между тем в просторные сени, разделявшие весь дом на две отдельные половины.

   – Тут вот я сам живу, а тебя вот здеся помещу,– объяснял Балашов, указывая одной рукой налево, а другой направо.– Черный народ когда бывает, так тот у меня больше внизу стоит, беспокойства, значит, вам большого не будет. Семейка моя тоже не больно-то велика: одна дочь тепериче да работник с работницей – и все тут.

   Хозяин отворил дверь в правую половину и ввел туда приезжего. Здесь, кроме маленькой передней с полатями, оказались еще две довольно просторные, светлые комнатки, убранные, согласно деревенским обычаям, весьма недурно.

   – Вот уж так все эвти три горенки вы и займите,– предложил Балашев, остановившись посредине второй комнаты и заложив за спину руки.

   – А что вы с меня возьмете за это, хозяин? – спросил Матов.

   – Да што с тебя взять-то?.. Шесть гривен в сутки с едой положишь? Известно – не травой станем питаться,– любезно сострил Никита Петрович.

   Лев Николаевич остался совершенно доволен таким условием; он только выговорил при этом, чтоб ему подавали два раза в день, утром и вечером, самовар, если последний имеется в доме, как неосторожно выразился доктор.

   – Господи, твоя милость! – воскликнул хозяин, обидчиво всплеснув руками.– Чтобы этого добра да в доме не было: не токмо что один, а и все три найдутся; хошь шесть раз в день, дак и то можно поставить – не отнимутся руки-то.

   Рассчитавшись с ямщиком, который тем временем успел уже внести в комнаты пожитки приезжего, Матов наскоро разобрал их, переменил дорожное белье и, вообще приодевшись по-столичному, отправился на хозяйскую половину, чтоб спросить себе умыться и сказать, что он уходит из дому. Лев Николаевич встретил Балашева в сенях.

   – Вон как скорехонько собрался! А я хотел тебя ужо чайком угостить. Мои-то севодне все разбрелись: с утра самого по черемуху ушли да, вишь, и по сю пору нет,– объявил Никита Петрович, возясь около самовара.

   – Нет, хозяин, не беспокойтесь теперь напрасно, а я лучше вечерком напьюсь чаю. Мне хочется пока, засветло, погулять немного, кости размять: устал целый день в экипаже сидеть,– пояснил Лев Николаевич.– Вот умыться я попрошу.

   Балашев увел доктора на свою половину.

   – Вот тут помойтесь,– указал он ему на рукомойник.– Да тебе и мыться-то не к чему: ты и так беленький. Эки эвти девки подолошлепы, право! Только пусти их с глаз, до ночи рады прошляться...– ворчал между тем Никита Петрович, отыскивая в сундуке чистое полотенце.

   Матов наконец умылся и собирался уйти.

   – Погуляйте, погуляйте, поглядите на наше село: тоже супротив него тепериче другое такое еще поискать да и поискать,– с некоторой гордостью напутствовал его хозяин.

   – Мне бы хотелось также и на барский дом взглянуть, да не знаю, как к нему ближе пройти? – сказал вопросительно доктор, уже взявший было за скобку двери.

   Балашев подробно растолковал ему кратчайший путь в ту сторону и потом прибавил:

   – Недалече будет. Там у нее сад преотменный; только тебя туды, уж извини, не пустят: окромя здешних баб да заводских ребятишек, посторонних туды никого не пущают – то есть наши мужики не ходят.

   – Отчего?

   – Помещицей, сказывают, не велено.

   У Матова при этом коротком ответе так и завертелся в голове какой-то интересный вопрос, но доктор терпеливо отложил его до более удобного времени.

   – Так до свидания, хозяин! – молвил он только, отворя выходную дверь.– Да! Вот еще что,– спохватился Лев Николаевич, – вам не нужен ли мой вид?

   – Пачпорт-то, што ли? На-а что мне его! Тебе ведь не подати здеся платить; а коли потребуется, дак тогды и спросим у вашей милости. Счастливо погулять! – добродушно отозвался Никита Петрович и пошел проводить своего постояльца до крыльца.

   Матов молча спустился с него и вышел на улицу. Солнце уже закатилось, но вдали, на небосклоне, все еще лежала широкая розовая полоса, предвещавшая на другой день ясную погоду. Сперва, торопливо пробираясь по людным улицам села, Лев Николаевич чувствовал себя не совсем-то ловко: его то и дело смущали пристальные и, в свою очередь, несколько встревоженные взгляды встречных крестьян и крестьянок, с удивлением осматривавших с ног до головы не знакомого им нарядного барина. Но, миновав ветхую, почти полуразрушенную, деревянную церковь и взяв от нее немного влево, где начиналась ограда сельского кладбища, доктор мог гораздо спокойнее продолжать свою прогулку: здесь прохожие попадались ему только изредка, и то в одиночку; пройдя же еще с четверть версты, Матов почувствовал себя уже на полной свободе. Теперь он вышел прямо к небольшой речке, густо заросшей по берегам всевозможным кустарником и огибавшей в этом месте правильным полукругом село. Налево уже некуда было идти дальше: кладбищенская ограда доходила до самого берега, теряясь в гуще молодой зелени; направо же, между кустов малины и шиповника, прихотливо вилась узенькая тропинка, которая, по словам Балашева, и вела "прямехонько к господскому дому". По ту сторону речки, сейчас же за опушкой прибрежного кустарника, тянулся, возвышаясь неровными холмами, густо разросшийся хвойный лес. От него так и повеяло на доктора смолистым запахом ели и лиственницы. "Здесь, вероятно, будет любимое место моих прогулок",– подумал Лев Николаевич и остановился, чтоб полюбоваться несколько минут скромным, но прелестным видом этого мирного уголка. Странное, однако, чувство необъяснимой тревоги овладело Матовым, когда, пробираясь вперед вдоль указанной тропинки, он услыхал внезапно глухой, далекий выстрел. "Даже робость напала, точно к немирным черкесам приближаюсь",– мысленно сострил над самим собою доктор. Но от этой забавной остроты отнюдь не прошла его тревога; напротив, она еще усилилась, когда минуты через три выстрел повторился, хотя и слабее прежнего. "Пожалуй, что князь и прав",– снова подумал Лев Николаевич на этот раз вслух и пошел почему-то тише. Между тем обширная группа деревьев, названная Матову ямщиком при въезде в Завидово "рощей", постепенно утрачивала неопределенный характер сплошной зелени, резко обозначая теперь отдельные породы леса. Береговой кустарник тоже редел все больше и больше, и наконец доктор незаметно поравнялся с массивным, заостренным кверху частоколом, живо напоминавшим ограду старинного острога. Впрочем, на этот раз она просто служила охраной "господского дома". "Однако здесь укрепились не на шутку",– улыбнулся Лев Николаевич и не торопясь пошел дальше. Частокол тянулся довольно долго, пока не закончился столь же массивными, наглухо затворенными воротами, за которыми, впрочем, он снова продолжался, по всей вероятности, на такое же расстояние, как и до них. По ту сторону ворот на пороге небольшой, настежь открытой калитки, прислонясь к ней локтем, стояла молоденькая девушка вроде провинциальной горничной, щегольски одетая в малиновый сарафан. Она пристально смотрела куда-то вдаль, не замечая доктора.

   – Дома Евгения Александровна? – заставил ее вздрогнуть неожиданный вопрос Матова.

   Девушка взглянула на него так, как смотрят обыкновенно только на сумасшедших.

   – Я спрашиваю: дома ли ваша барыня? – твердо повторил ей Лев Николаевич.

   – Какая барыня? С ума вы, что ли, спятили? – переспросила она наконец, сильно нахмурясь.– Никакой такой здесь нету.

   – Ну, барышня,– поправился доктор.

   – Сказано вам: "нет",– так и проваливайте с богом!

   И девушка, сердито захлопнув калитку, скрылась за ней безвозвратно.

   Лев Николаевич остался в полнейшем недоумении. "Да полно, не ошибся ли я? Здесь ли это?.. Если здесь, то где же в таком случае самая крепость-то?" – подумал он, растерянно осматриваясь по сторонам, и вдруг нечаянно взглянул на заостренные макушки частокола. Только теперь, подняв кверху глаза, Матов заметил за этим частоколом в порядочном отдалении от него верхний этаж большого каменного дома оригинальной постройки, с широким балконом, который, как показалось доктору, весь был уставлен тропическими растениями. Большие готические окна, раскрытые в сад, но непроницаемо закрытые изнутри зелеными решетчатыми жалюзи, только на минуту приковали к себе внимание Матова. Он тотчас же перенес его на две исполинские фигуры, поддерживавшие снизу тяжелый балкон: как-то таинственно смотрели эти великаны своими тусклыми глазами на незнакомого пришельца, раздражая еще больше его и без того уже до крайности возбужденное любопытство. Совершенно горизонтальная крыша дома ограждена была по бокам деревянными перилами, на манер террасы, посреди которой возвышалась круглая высокая мачта для флага, который теперь, очевидно, был уже спущен. Ничего больше не мог усмотреть пока Лев Николаевич: густые деревья, тянувшиеся вплоть до самого частокола и открывавшие только главный фасад дома, непроглядно закрывали собой все остальное. Матов все-таки упрямо пошел дальше. Здесь уже не было прежней тропинки; она вела только до ворот, а начиная отсюда шла широкая дорога, сплошь окаймленная густо заросшим кустарником. С одной стороны дорога эта продолжала собой прежнюю тропинку, идя вдоль частокола к селу, с другой – она крутым спуском повернула вдруг к самой речке, через которую в этом месте перекинут был широкий деревянный мост. Вода почти отвесной стеной падала из-под него налево, оглушительно шумя, пенясь и далеко разбрасывая брызги; а справа к нему прилегала обширная плотина соседней мельницы. Вид с моста был очень живописен, и Лев Николаевич, залюбовавшись им, совершенно не заметил, как очутился на том берегу. Холмистая местность хотя и продолжала тянуться и здесь, но леса постепенно редели и наконец незаметно перешли в широко раскинутые по отлогостям пашни, с торчавшими на них повсюду золотистыми снопами только что сжатого хлеба; в двух-трех местах запоздалые группы крестьянок и теперь еще действовали серпом.

   Одна из этих групп особенно бросилась в глаза Матову, и они, точно прикованные, остановились на высокой, стройной фигуре, стоявшей несколько поодаль от других и своим черным костюмом резко выделявшейся из небольшой кучки пестро одетых крестьянок. Фигура эта, очевидно, принадлежала особе женского пола. Длинное платье, вроде амазонки, только без шлейфа, красиво обрисовывало ее молодые, безукоризненно правильно очерченные формы. Незнакомка стояла к Льву Николаевичу боком, опираясь ладонями обеих рук на дуло щегольского карабина и повернув голову совершенно в противоположную от доктора сторону, так что он никак не мог рассмотреть лица этой особы; нетрудно было, впрочем, угадать в ней таинственную хозяйку Завидова. Матов с минуту колебался в нерешительности, следует ли ему идти дальше, как вдруг он увидел бежавшую к нему прыжками огромную черную ньюфаундлендскую собаку, которая, стремительно наскочив на доктора передними лапами, едва было не сшибла его с ног; она, однако же, тотчас же пустилась обратно с густым, внушительным лаем. Лев Николаевич, в свою очередь, благоразумно поспешил отступить, растерявшись не на шутку, особливо в первую минуту. Он пошел назад прежней дорогой и только теперь заметил, что так называемый сад, окружающий "господский дом", представляет собою по величине едва ли не целый обширный парк; уже значительно стемнело, когда доктор успел обогнуть его и дойти до постоялого двора.

   – Ладно ли погуляли? – с приветливой улыбкой встретил Матова на крыльце хозяин.

   – Чудесно; только меня на мосту какая-то собака напугала: так и бросилась ко мне с лапами на плечи,– сказал Лев Николаевич, переступая порог сеней.

   – А эвто, должно быть, Евгеньи Александровны, помещицы здешней. Черная?

   – Да, черная.

   – Ну, ее, значит. Сичас тебе и самоварчик будет готов,– заметил Никита Петрович, отворяя доктору дверь в отведенную его половину,– ужо вот я только наперед свечу подам.

   Старик торопливо ушел к себе и тотчас же вернулся с зажженной сальной свечкой, вставленной в отлично вычищенный медный подсвечник. При ее свете Матову прежде всего бросилось в глаза, что теперь его комнаты были прибраны еще лучше, а в углу последней из них он увидел опрятно постланную большую кровать, с периной и подушками, едва не достигавшими до самого потолка. Лев Николаевич посмотрел на них с каким-то комическим ужасом.

   – Это вы меня здесь хотите положить, хозяин? – спросил он у Валашева, указывая ему глазами на кровать.

   – А што думаете? Не бойся: мягко тебе тут будет,– успокоил Никита Петрович Матова, не поняв его забавного испуга.

   – Знаю, что мягко, хозяин, да только я не люблю так спать; вот если бы вы свежей соломы принесли, чудесно бы вышло,– пояснил доктор.

   – Што ж! Можно тепериче и эдак сделать; да ты лучше не брезгуй нашей постелью-то: на ней, к примеру, и не валялся еще никто, дочке в приданое излажена.

   Балашев как будто обиделся.

   – Я и не брезгую, но жарко так спать будет,– возразил доктор.

   – Говорится: пар костей не ломит. Ну да ладно; ужо вот дочка перестелет вам как надо, только с самоваром да с чашками управится. Де она у меня там, востроглазая, застряла? – проговорил Никита Петрович и поспешил выйти.

   Минут через пять к Матову вошла с чайным прибором на подносе молоденькая девушка лет двадцати, одетая в розовый ситцевый сарафан. Она была такой поразительной красоты, какую можно встретить между простонародьем разве только как весьма редкое исключение. Шелковистые светло-русые волосы, с густой, гораздо ниже пояса, распущенной косой, совершенно бирюзового цвета глаза, немного смуглые румяные щеки и пышные пунцовые губы – все как-то удивительно гармонировало между собой в этой красивой девушке; даже некоторая деревенская угловатость манер нисколько не отнимала прелести у ее роскошно развившихся форм, придавая, напротив, всем их движениям какую-то своеобразную, чарующую грацию. На лице красавицы то и дело мелькала заразительно-лукавая усмешка.

   – Здравствуй-ко! – поздоровалась она с доктором, оригинально кивнув ему головой вместо поклона и ставя на стол поднос.

   – Здравствуйте! – не вдруг сказал Матов, очевидно, залюбовавшийся ее пленительным взглядом.– Вы не дочь ли здешнего хозяина?

   – Дочка.

   Она зарумянилась вся как маков цвет.

   – А зовут вас? – полюбопытствовал Лев Николаевич.

   – По имени-то как зовут?

   – Да.

   – Авдотьей.

   – Ну, так вот познакомимтесь же, Авдотья Никитьевна,– радушно молвил доктор, подавая ей руку,– нам ведь теперь частенько придется встречаться. Прошу любить и жаловать.

   Девушка покраснела еще больше, но глаза ее смотрели бойко и без смущения, когда она, не взяв протянутой ей руки и торопливо уходя, насмешливо проговорила:

   – Ужо вот дай управиться...

   Матов проводил ее глазами до двери. "Какая королева мне прислуживает!" – невольно подумал он, когда через минуту она вернулась с тяжелым самоваром в руках, вся раскрасневшаяся от напряжения.

   – Вы, кажется, за ягодами ходили сегодня, Авдотья Никитьевна? – обратился к ней Лев Николаевич.

   – Ходила, да мало набрали: Евгенья Александровна помешала.

   – Как же так она вам помешала?

   Доктор совсем было насторожил уши.

   – Да ну тя с разговорами-то!– круто обрезала она его вдруг.– Тятенька вон соломы велел еще сюды принести. Тут-то чего не спишь?

   Девушка указала на постель.

   – Жарко будет,– отозвался Матов.

   – Вишь ты какой прохладный! – улыбнулась она не без насмешки и опять торопливо вышла.

   Лев Николаевич принялся хозяйничать около стола, нетерпеливо поджидая ее возвращения; но ожидания доктора не оправдались: перестилать постель явилась толстая, неуклюжая работница, представлявшая совершенный контраст с хозяйской дочерью, которая почему-то не соблаговолила больше показаться в этот вечер приезжему. Дождавшись окончательно переустройства своего ложа, Матов раскупорил привезенную с собой бутылку рома и через работницу пригласил к себе хозяина на чашку чаю.

   – Признаться, мы уже спать хотели укладываться,– сказал Никита Петрович, помещаясь за самоваром, напротив доктора.– А знатный у тебя ромец! – похвалил он через минуту, с видимым удовольствием отведывая горячий пунш из предложенного ему стакана.– Видать, што с собой привез.

   – Да здесь, я думаю, и совсем не достанешь,– заметил Лев Николаевич.

   – Достать-то оно пошто не достать, достать можно; да только здешний-то супротив твоего не выгорит. А што, ежели я, к примеру, вашу милость спрошу: он тепериче, надо быть, от простуды пользителен, эвтот самый ром?

   – Да, согревает хорошо.

   – Зимой эвто прошедшей я в наледь попал, а Петр Лаврентьевич, дай ему бог здоровья, мне и присоветовал: рому, говорит, напейся горячего, дак как рукой сняло!

   – Кто же это Петр Лаврентьевич?

   – Да управляющий здешнего заводу, Терентьев по фамилии-то он показывается; уж такой до нашего брата душа-человек, што не знаю, как тебе и сказать.

   "А ведь я где-то уже слышал это имя... только когда же, в самом деле?" – подумал Матов, усиленно напрягая память, и ему вдруг пришло в голову то место рассказа князя, где последний упоминал между прочим о сомнительном ливрейном лакее, сопровождавшем за границу его загадочную тетушку. "Да, без сомнения, это должно быть одно и то же лицо, и мне, как теперь оказывается, пожалуй, действительно придется распутывать здесь некий романтический узел",– опять подумал Лев Николаевич, чрезвычайно заинтересованный настоящим открытием.

   – Хороший, вы говорите, человек этот Терентьев? – громко переспросил он хозяина.– И давно управляет заводом?

   – Да как вам сказать, не соврать? Надо быть, больше году: с год-то уже тепериче прошло, как я здеся, а он до меня еще был.

   – Вы сами-то разве не здешний, хозяин?

   – Нет; мы издалече – сибирские.

   Несмотря на пунш, разговор, однако же, как-то не клеился между ними, и Никита Петрович, видимо, поддерживал его из одной учтивости, осторожно и сосредоточенно глотая ароматный напиток. Всматриваясь в энергическое лицо своего собеседника, доктор заметил теперь, что оно в некоторых подробностях поразительно напоминало хозяйскую дочь: те же бирюзового цвета глаза, только немного потускневшие, та же лукавая улыбка, только значительно смягченная добродушным выражением губ; в очертаниях выпуклого лба и красивого носа, с небольшой горбинкой посредине, сходство это было еще разительнее. Матову ужасно хотелось развязать язык старику; он усердно подливал ему ром и наконец, после четвертого стакана, прямо спросил:

   – А здешняя помещица, должно быть, большая нелюдимка?

   – Как тебе сказать? Насчет мужского пола она, точно, что горда маленечко... ну, а насчет баб тепериче – ничего, обходительна.

   Ответ был, заметно, крайне сдержанный.

   – Вот и ваша дочь мне рассказывала, что Евгения Александровна помешала им сегодня ягоды собирать...– вкрадчиво заметил доктор.

   – Да балует она: не любит, коли девки ягоды берут, рассыпает у них.

   – Что же ей, жаль ягод, что ли?

   – Пустое эвто дело, говорит: труда с ним много, а толку от него мало, – уклончиво пояснил хозяин.– А только ее девушки любят, – прибавил он, помолчав.

   – Стало быть, заслуживает того, если любят...– сказал как-то неопределенно Матов.

   – Должно быть, што так,– еще неопределеннее подтвердил Балашев.

   Очевидно было, что ром не особенно действовал на его скрытную, чисто сибирскую натуру; напротив, с новым стаканом старик становился как будто сдержаннее. Это еще больше подстрекало любопытство Льва Николаевича.

   – Давно она здесь живет? – снова спросил ои, немного помолчав.

   – Вы эвто про кого же спрашиваете? – видимо, схитрил хозяин.

   – Да вот все вашей помещицей интересуюсь.

   – Сказывали как-то про нее тутошние-то, што, мол, одновременно с Петром Лаврентьевичем прибыла сюды, да я, признаться, хорошенько-то и не полюбопытствовал; все года с полтора, надо быть, есть. Да оне не знакомы ли тебе, Евгения-то Лександровна?

   Предлагая последний вопрос, Никита Петрович как-то уж очень подозрительно посмотрел на Матова.

   – Нет, я совсем ее не знаю, так спросил: вот разве, может быть, здесь придется познакомиться; не всю же неделю сидеть дома да гулять, захочется и в обществе развлечься...– пояснил доктор.

   – Вестимо, што так: только ты как же думаешь тепериче попасть-то к ней? – несколько насмешливо осведомился у него Балашев.

   – Пойду просто и познакомлюсь: доктора везде примут, он всегда пригодится,– с неуловимой улыбкой ответил Лев Николаевич и хотел было подбавить рому в стакан собеседнику.

   Никита Петрович нахмурился и накрыл стакан ладонью.

   – Будет, побаловался... Што же такое, што дохтур?! – порывисто заговорил он, все больше и больше горячась теперь.– И дохтур здесь ни при чем. Уж истинно я вам скажу: и не думайте вы лучше об эвтом: на порог она тебя к себе не пустит, вот што! Тут у ней свой дохтур есть – из немцев, дак и тот глаз к ней без просу показать не смет, а не токмо што проезжающий какой... Штоб на свой стыд идти... да сохрани тебя господи! Эдак вы и меня на всю деревню осрамите под старость-то: вот, скажут, какого человека Балашев у себя примат, что насильно в чужой дом лезет...

   – С чего же вы взяли, хозяин, что я...– стал было оправдываться Матов, заметно обрадовавшийся сперва неожиданной горячности собеседника, но теперь ясно уразумевший, что, на первый раз, зашел слишком далеко в своей откровенности.

   – С того...– не дал ему договорить Балашев,– вон уж от нее следом за тобой и то прибегали узнавать: какой, мол, такой проезжающий у меня остановился и Евгенью Лександровну у ихних ворот спрашивал? Нет, уж ты, милый человек, коли хошь у нас жить, так живи смирно, а не то лучше поезжай с богом дальше! – заключил Никита Петрович, тревожно поднявшись с места и направляясь к выходной двери.

   – Постойте, хозяин, вы, по крайней мере, скажите мне, почему...– еще раз попытался заговорить доктор.

   – Што тут много сказывать-то! – снова перебил его Балашев.– Потому: тебе с дороги спать надо, а мне тоже завтра чом свет вставать – вот вам и сказ весь! Затем спокойно опочивать! Прощения просим!

   И Никита Петрович, даже не оглянувшись пи разу на порядком озадаченного этой выходкой жильца, медленно удалился на свою половину...

Глава IV ЛИЦОМ К ЛИЦУ

   То ли от непривычки к новому месту, то ли от впечатления, навеянного последней сценой, Матов очень дурно провел свою первую ночь в Завидове. Несмотря на сильное утомление сперва с дороги, а потом от продолжительной вечерней прогулки, он долго проворочался с боку на бок и заснул перед самым рассветом. Тем не менее яркие лучи солнечного утра, приветливо заглядывавшие во все наружные окна постоялого двора Балашева, застали доктора уже с открытыми глазами. «Ужасную, однако, глупость забрал я себе в голову!» – было первой его Мыслью, как только он проснулся. Но привольно разливавший вокруг него свет тотчас же значительно смягчил ее. «Да почему бы, впрочем, и не подурачиться лишний раз на своем веку?» – подумал теперь Лев Николаевич, бодро соскакивая со своей соломенной постели и наскоро принимаясь одеваться. "Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало,– сообразил он между тем, подтрунив над самим собой: – Я именно в таком безобидном положении и нахожусь, ну, и тем лучше, значит, как только отдохнешь да попрыгаешь немного молодым козленком, так и за дело потом гораздо веселее примешься.

   Вот бы, воображаю, уморительную-то мину скорчили мои добродушные товарищи (не разб.), если б проведали, какими научными исследованиями займется здесь их ученый собрат, будущий профессор психиатрии! Но они, впрочем, и (не разб.), чтобы ставить всякое лыко в строку и не видать ничего дальше собственного носа..." Матов чуть ли не в первый раз после смерти матери весело рассмеялся при этой мысли и пошел на другую половину спросить себе умыться. Там он застал только хозяйскую дочь. Она стояла у окна, вся на солнце, и теперь, при этом ярком освещении, казалась еще свежее и красивее; роскошная, как и вчера, распущенная ниже пояса коса ее так и отливала золотистым блеском.

   – Выспался? – лукаво смеясь, спросила красавица у доктора, как-то небрежно подавая ему умываться.

   – Выспался, да не очень.

   – Что же так? Нешто прозяб па соломе-то?

   – Все вы мне грезились...– пошутил Матов.

   Девушка окинула его с ног до головы лукавым взглядом.

   – А мне черт снился,– рассмеялась она.

   – Что же, страшный он? – полюбопытствовал Лев Николаевич.

   – На тебя маленечко смахивает.

   Авдотья Никитична неудержимо расхохоталась.

   – Вы, я вижу, охотница посмеяться,– несколько смущенно заметил доктор.

   – Нешто мне плакать, что ли? Тятенька, слава богу, жив, да и муж не помер.

   – Разве вы замужем? – удивился он.

   – Посылай сватов, дак и выйду замуж.

   Она подбоченилась левой рукой и насмешливо в упор смотрела на жильца своими бирюзовыми глазами. Льву Николаевичу стало как-то неловко от этого пристального взгляда, он поспешил умыться и молча удалился к себе, позабыв даже заказать самовар. Последний, однако, вскоре был подан ему той же самой Авдотьей Никитичной. Прибрав кое-как постель, девушка искоса заглянула в нахмуренное лицо доктора:

   – Ужо-ко ты на меня не серчай...– проговорила она, как виноватая, и слегка дотронулась рукой до его плеча.

   Он вновь обернулся к ней и хотел что-то ответить, но увидел только край ее розового сарафана, торопливо мелькнувшего в дверях.

   – Оригинальная, право! – вслух подумал Матов, поспешно принимаясь хозяйничать около самовара.

   Напившись чаю, доктор переоделся и отправился гулять, захватив с собой на этот раз двуствольное ружье и некоторые необходимые принадлежности научной экскурсии. Вовсе не расположен заняться сегодня чем-нибудь серьезно, он запасся ими больше для очистки совести, "чтобы немцев заочно потешить", как мелькнуло у него в голове при выходе на улицу. Льва Николаевича, разумеется, сразу потянуло в знакомую сторону; он пошел опять по той же тропинке, как и вчера, полной грудью вдыхая в себя утреннюю свежесть.

   "Нынче можно идти уже похрабрее, так как я вооружен и сам",– подумал доктор, приближаясь к господскому дому. Массивные ворота последнего оказались и на этот раз наглухо запертыми, калитка тоже была притворена, и разметчатые гардины так же непроницаемо завешивали наружные окна верхнего этажа; только на верхушке мачты слегка развевался теперь белый флаг, окаймленный с четырех сторон узенькой черной полоской. Минут пять, по крайней мере, рассматривал Матов этот флаг, как какую-нибудь диковинку; разнообразные мысли волновали его между тем, как из таинственного дома к нему не доносилось ни единого живого звука, кроме веселого чириканья птиц в саду.