Текст книги "Маша и Медведев"
Автор книги: Инна Туголукова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
Кузьма Кузьмич заторопился навстречу, взял жену под локоток, повел знакомить с приезжими.
– А вот это... – подвел напоследок к Марусе...
– А вот это и есть твоя царевна Несмеяна, – догадалась Наташа, протягивая маленькую крепкую ладонь и уже не отпуская от себя гостью.
– Это кто же здесь царевна? – заинтересовался Горюнов. – И почему Несмеяна? – Он подал руку, и Маруся вложила в нее свою ладонь. – Красивым женщинам пристало смеяться! – И, поднося к губам ее пальцы, сказал, обдавая их теплым дыханием: – И тот, кто этого добьется...
Он выразительно замолчал, и Маруся невольно улыбнулась.
– ...по законам жанра просто обречен на победу! – лукаво закончил Горюнов.
Свита одобрительно загудела.
– Слушай, победитель! – Медведев постучал пальцем по циферблату своих часов. – Через час здесь будет совсем темно. Делом займись!
– Ну вот! – развел Горюнов руками. – Никакой личной жизни!
Поздним вечером, отпустив сопровождение, он остался у Крестниковских на ужин. Медведев с Машей тоже оказались в числе приглашенных.
Кузьма Кузьмич, изложив все свои обширные планы, был готов к любой реакции, но то, что услышал, повергло его, мягко говоря, в изумление.
– Мелко плаваете, уважаемый реформатор! – весело отмахнулся Горюнов. – Все, что вы здесь намечтали, конечно, замечательно, и в качестве первого шага мы это обязательно осуществим. Но в перспективе замесим тесто покруче!
– Это как же – покруче? – заволновался Крестниковский. – Здесь, Николай Андреевич, места заповедные, для промышленного производства никак не предназначенные! И я в этом деле вам не товарищ!
– О промышленном производстве и речи не идет. Мы, как говаривал вождь мирового пролетариата, пойдем другим путем. Возродим здесь ярмарки региональные, а там, глядишь, и всероссийские. Постоялый двор откроем для приезжих. Построим гостиницу европейского уровня. Создадим зону отдыха с охотой, с рыбалкой, с этими самыми заповедными местами. И, поверьте мне, именно это хозяйство даст нам основной доход, и славу, и известность. Это будет наша свинья-копилка, из которой, при необходимости, станем черпать и на образование, и на благоустройство, и на социальные нужды. Дом призрения для своих стариков поставим, да такой, что городские будут в очередь стоять. А мы примем, но уже за деньги. Картинную галерею, школу свою художественную для одаренных детей со всей России. Здесь же традиции какие богатейшие – Палех, Холуй!..
– Вы, Николай Андреевич, шахматами, случайно, не увлекаетесь? – лукаво осведомилась Наташа.
– На Нью-Васюки намекаете? – не обиделся Горюнов. – А ведь это все реальные вещи! А вы, царевна Несмеяна, мне верите? – повернулся он к Марусе.
– Пожалуй, верю, – задумчиво проговорила та. – Слушаю и будто вижу...
– Ах, умница! – возликовал Горюнов и вновь потянулся к ее руке. – Я теперь вас от себя не отпущу – мне помощники верные и верящие во как нужны, – полоснул он себя по горлу. – Мы еще с вами эту землю в собственность приобретем и вот тогда уж поцарствуем!
– Вот на этой пронзительной монархической ноте мы, пожалуй, и закончим наш сегодняшний вечер, – сказал Митя, поднимаясь из-за стола.
На улице, попрощавшись с хозяевами, Горюнов галантно распахнул перед Машей дверцу своей машины:
– Прошу, царевна!
И она, секунду поколебавшись, хотела уже было нырнуть в салон внедорожника, но Медведев решительно удержал ее за плечо.
– Она поедет со мной!
– Ревнует! – удовлетворенно констатировал Николай Андреевич, но, натолкнувшись на хмурый Митин взгляд, поднял руки: – В споре с инвестором побеждает всегда инвестор. Увы, царевна, такова суровая правда жизни!..
И Маруся, опять секунду помедлив, села в «ауди».
Они ехали молча, и только после развилки, когда внедорожник ушел на Иваново, а «ауди» повернула к Новишкам, Митя сказал:
– Горюнов, конечно, не Монин, но, чтобы ты не слишком обольщалась, у него двое детей от первого брака и столько же от второго. И в ближайшем будущем он вряд ли захочет что-то кардинально менять в своей жизни.
– Не понимаю, зачем ты все это мне говоришь.
– А по-моему, очень даже хорошо понимаешь!
– А если и так, тебе-то какое дело?
– Я за тебя отвечаю!
– Ух ты! Вот это здорово! Стало быть, переспал со мной и теперь, как честный человек, несешь ответственность? – развеселилась Маруся.
– Послушай, Маша!..
– Не утруждайся и не переживай – я уже взрослая девочка и вполне контролирую все свои действия. Сама завариваю кашу, сама ее съедаю, а потом мою грязную посуду. И от тебя я ничего не жду, а самое главное, мне ничего от тебя не нужно. Ни-че-го! Это понятно?
26
«Распутица в деревне – настоящее стихийное бедствие, – думала Маруся, выдирая ноги из размякшей дорожной глины. – И никто никогда не решит эту проблему. Никакой Горюнов. Вот и любимое животное у него свинья. А свинья грязь найдет...
И вокруг так же уныло, как в моей жизни. С той только разницей, что через месяц все здесь изменится до неузнаваемости – расцветет, запоет, запахнет, а моя жизнь останется прежней – такой же пустой и безрадостной...»
Но теплый южный ветер уже таил в себе зачатки будущих перемен и, как это всегда бывает ранней весной, волновал, тревожил и обещал – сулил надежду.
– Сегодня мне приснился страшный сон, – сказала Галя Сидорова, скользя в липкой грязи и цепляясь за Марусю. – Как будто за мной бегут два хулигана, длинных и тонких...
– Догнали? – деловито осведомился Юрка.
– Не знаю. Я проснулась...
– А к нам англичаны едут, – сообщил Юрка.
– Англичане, – поправила Маруся.
– Будут здесь эсперикментальную ферму строить для свиней.
– Экспериментальную, – засмеялась Маруся. – Знаешь, что это такое?
– Не-а.
– Они тут понастроят, а нам потом возись с ихними свиньями. Сами-то небось в свинарнике работать не станут, – сварливо заметила Галя и без перехода спросила: – Марь Сергевна, а правда, что вы теперь натурщицей у меховицких художников подрабатываете?
– Что за глупости? – опешила Маруся. – Просто Кузьма Кузьмич рисует мой портрет...
Выходные дни она теперь действительно проводила в Меховицах. Работа над портретом подходила к концу, но результат, тщательно оберегаемый Крестниковским, оставался пока для нее неведом.
Сидение в Меховицах имело еще одно важное преимущество: здесь, втайне от Василия Игнатьевича, Маруся вязала джемпер, который собиралась подарить ему в день рождения – 19 апреля.
Поначалу она опасалась многочасовой неподвижности, но все оказалось гораздо проще: она сидела в удобном старом кресле и болтала с Наташей или молчала, тихо постукивая спицами, погруженная в собственные мысли.
Кузьма Кузьмич в разговорах не участвовал – стоял перед мольбертом отстраненно торжественный, вдохновенный. Наташа тоже что-то рисовала – писала, как они говорили, – время от времени бросая на Марусю острый изучающий взгляд.
Наконец наступил день долгожданной презентации, и Маруся, замирая от волнения, переступила порог крестниковского дома.
– Ты-то что так переживаешь? – засмеялась Наташа. – Это наша с Кузьмой прерогатива – а вдруг тебе не понравится?
– А как же не переживать? – удивилась Маруся. – Моих портретов пока еще никто не рисовал...
В комнате на двух мольбертах стояли закрытые тканью картины: большая – Кузьмы Кузьмича и поменьше – Наташина. Но увидела их Маруся только к вечеру, когда ушло солнце и Крестниковский включил подсветку, озарившую картины мягким сиянием.
Она наблюдала, как он идет к своему мольберту, как аккуратно снимает ткань, и взглянула на полотно.
Из сверкающего зимнего дня, из алмазного снежного кружева на нее смотрела сказочная царевна. Она была еще нежно-румяна и даже, кажется, улыбалась, а значит, жила пока призрачная надежда отогреть ее, уберечь от безжалостной зимней стужи, но глаза светились печалью – знала царевна, что рассмешить ее некому...
Потрясенная Маруся растерянно молчала. Конечно, это ее портрет, никаких сомнений. Правда, чрезмерно приукрашенный. Никогда она не была столь ослепительно хороша. Это только художник сквозь заурядные черты мог разглядеть такой пленительный образ. Волшебная сила искусства: прикосновение кисти – и Золушка превращается в принцессу. В царевну Несмеяну...
– Что, Маша, не нравится?
– Она прекрасна, – сказала Маруся.
И Крестниковские отметили это отстраненное «она».
– Только очень несчастная. Неужели это вы во мне увидели такую... безысходность?
– Человек многогранен. В нем чего только не намешано... – туманно ответил Кузьма Кузьмич и кивнул жене.
Подмигнув Марусе, та направилась к своему мольберту и, оглянувшись через плечо, спросила:
– А знаешь, как называется моя картина? «Воспоминания о будущем»...
– Был такой фильм, – вспомнила Маша. – Очень интересный.
– Вот-вот...
Ткань, закрывавшая полотно, упала, и Маруся тихо ахнула.
Она сразу узнала это лесное заросшее озерцо. Все здесь было пронизано светом, все пело, дышало и ласкало взор: смолистые, нагретые солнцем сосны, желтые чашечки кувшинок в тени нависшей над водой буйной растительности, белые барашки облаков и небо, отраженное прохладной синью в спокойной глади озерца, так похожего на колокольчиковый дивный островок в черном окрестном лесу. И будто бы даже плыл над ним тихий лазоревый звон...
А в манящую чистую воду входила обнаженная женщина – она, Маруся. И будто кто-то окликнул ее – тот, который только что ласкал, держал в своих объятиях, – и она оглянулась на этот зов, счастливая и немного смущенная...
Маруся все смотрела и смотрела, не в силах отвести глаз и прогнать неизбежные ассоциации, и в лице ее, словно в зеркале, отразилось то же самое выражение – счастья и немного смущения.
– Я знаю это озеро, – наконец заговорила она. – Случайно вышла на него, когда мы с Юркой заблудились в Большом лесу. Я рассказывала...
И посмотрела внимательно: уж не ведают ли они подробностей ее летнего приключения? Уж не Митя ли поделился впечатлениями? Нет, не может быть...
– Здесь много таких озер, – сказал Кузьма Кузьмич. – А за Куницином вообще потрясающее – огромное, и дорога к нему проложена. Старики говорят, там раньше церковь стояла – и вдруг ушла под землю, а на ее месте озеро образовалось с целебной, между прочим, водой. Вот где надо строить дом престарелых! Мы как-нибудь съездим туда, посмотрим. А пока у нас дела поважнее. Через две недели приедет Горюнов. Думаю, появится в Меховицах. Надо показать работу, конкретный результат.
– Разве нам нечего показать? Ремонт почти закончен...
– Ну, Наташа! Кого впечатлит отремонтированное помещение? А вот если мы успеем оборудовать музей – повесить картины, выставить экспонаты – вот это будет праздник.
– Да там грязи, как в авгиевых конюшнях!
– А кто обещал, что будет легко? Вот если бы вы, милая барышня, – повернулся он к Маше, – привели нам в помощники своих питомцев, мы бы точно управились.
– Если только со старшеклассниками договориться...
– Попробуете?
– Попробую обязательно. А за учителей просто ручаюсь, – заверила Маруся.
– А еще мне удалось раздобыть конфиденциальную информацию: именно в это время, двадцать второго апреля, день рождения Горюнова.
– Надо же! – удивилась Маруся. – А у Василия Игнатьевича девятнадцатого.
– Это мы помним, – заверил Крестниковский. – Так вот, хорошо бы его как-нибудь оригинально поздравить. Не верноподданнически, а шутливо, по-свойски. И вирши какие-нибудь накатать. Но тоже не лизоблюдские, а дружеские, с юморком. Вы, Машенька, случайно, стихами не балуетесь?
– Вообще-то я сочиняла поздравления своим подругам и коллегам в издательстве. Я, конечно, попробую. Но ведь нужно вдохновение, а иначе, как вы понимаете, не выйдет ничего путного.
– Ну уж вдохновись для такого случая! – попросила Наташа. – И давайте действительно подумаем, что бы ему такое подарить оригинальное.
– Господи! Я знаю! – озарилась Маруся. – Кажется, знаю! И по-моему, это будет просто великолепно!
– Ну, говори, говори!
– Давайте подарим ему свинью-копилку! Огромную такую, керамическую...
– Слушайте, а ведь это неплохая мысль! – воодушевился Кузьма Кузьмич. – Это же его идефикс! И воткнем туда огромный рубль. Именно рубль, а не доллар! А, Наташа? Как ты считаешь?
– Не сочтет за насмешку?
– Да нет! – отмахнулся Крестниковский. – Он же не идиот! В общем, так, девочки! Переходим на двенадцатичасовой рабочий день. Мы с Наташей готовим экспонаты, Машенька чистит авгиевы конюшни, а потом все вместе наводим красоту и лоск. А завершить все это следует не позднее восемнадцатого апреля.
«Потому что в этот день приедет Митя», – подумала Маруся.
– А ведь, наверное, Митя приедет, – озвучила ее мысли Наташа. – То есть даже наверняка приедет! Он никогда не пропускал день рождения старика, а, Маруся?
И по тому, как та вздрогнула, как покраснела и изо всех сил постаралась сохранить бесстрастное лицо, Наташа догадалась о том, что и прежде смутно подозревала, но не давала себе труда осмыслить...
27
На работу навалились всем миром. Была она нелегкая, грязная, но спорилась весело: включали магнитофон, а то и сами пели, делились нехитрой домашней снедью: картошка, яйца, пироги да хлеб – вот и все разносолы. И к назначенному сроку все было готово.
Ослепительное весеннее солнце било в высокие заново остекленные окна. Старинные, каким-то чудом уцелевшие, металлические полы бывших цехов, яростно отдраенные, благородно отсвечивали тусклым золотом. Высоченные стены оштукатурили и побелили, но кое-где оставили древнюю кладку, очистив ее от полуторавековой грязи, и дедовские экспонаты особенно эффектно смотрелись на этом обветшалом, но удивительно стильном фоне.
И время, конечно, покажет, правильным ли было решение доверить ремонт крыши и котельной не залетным молодцам, а своим деревенским мужикам, давно отученным работать. Но на голову пока, слава Богу, не капало, и в музее было тепло.
Это последнее обстоятельство казалось особенно важным, потому что возле входа они устроили отличный гардероб с могучими деревянными стойками для верхней одежды, изготовленными по эскизам Кузьмы Кузьмича. Ведь музей, как и театр, начинается с вешалки.
Восемнадцатое апреля пришлось на субботу, и Маруся, как это часто бывало в последнее время, осталась ночевать у Крестниковских – накануне засиделись допоздна, и сегодня предстояло кое-что довершить – так, по мелочи.
«Царевну Несмеяну» повесили в музее, который занял все левое крыло фабричного здания, а вторая картина так и стояла на мольберте – Наташа подарила ее Марусе, Кузьма Кузьмич обещал сделать раму и с оказией отвезти в Новишки. Но пока было не до того.
И первым, что увидел Митя, переступив порог Крестниковского дома, стала эта самая картина.
Он удивился, узнавая Марусю в обнаженной женщине, подошел поближе и замер, любуясь изящными линиями ее тела и невольно подпитываясь исходящей от нее светлой радостью. Он знал ее такую – счастливую и немного смущенную, – это лицо в обрамлении русых волос, рассыпавшихся по подушке...
– Нравится?
Митя вздрогнул, словно застигнутый на месте преступления, и обернулся.
– Здравствуй, Наташа. Неплохая работа. А... Маша, что же, позировала Кузьме обнаженной?
– Почему ты решил, что это писал Кузьма?
– В любом случае картину следует немедленно убрать из этой комнаты!
– А по-моему, она здесь неплохо смотрится, – прикинулась овцой Наташа.
– Ты что, не понимаешь? – раздражился Медведев. – У вас же проходной двор! Хочешь, чтобы все на нее пялились?
– А ты, оказывается, ханжа. Никогда бы не подумала...
– При чем здесь ханжа? Она же абсолютно узнаваема! Не забывай – это деревня, а она, между прочим, в школе работает.
– Это же не фотография, а картина. Произведение искусства. А искусство у нас принадлежит народу.
– Наташа! Ну что ты ерничаешь! Одного в толк не возьму – как Маша-то позволила выставить себя на всеобщее обозрение?
– Вот именно поэтому и позволила – как раз сегодня мы собирались повесить картину в музее, – вдохновенно фантазировала Наташа. – Ты поможешь?
– Помогу, – сказал Митя. – Как умею...
Он подошел к мольберту, снял картину и направился к двери.
– Куда ты?!
– Я ее забираю. Чтобы пресечь ваши глупости.
– Это, между прочим, Марусина собственность.
– Ничего, с Марусей мы как-нибудь договоримся. И где она? Уже поздно, а у старика завтра день рождения.
– Мы подъедем поздравить.
– Милости просим. Я в машине.
Он ушел, а Наташа поспешила в музей искать Марусю. Та бродила по залам, прижимая к груди огромную зеленую свинью-копилку.
– Вот ищу, куда бы пристроить этого крокодила. А может, ее вообще пока спрятать? Как ты считаешь?
– Боюсь, что я, сама того не желая, подложила тебе солидную свинью, – повинилась Наташа.
– В каком смысле?
– В смысле медвежьей услуги, прошу прощения за каламбур. Хотела немного подразнить твоего Медведева...
– Митя приехал? – зарделась Маруся.
– Ждет тебя в машине.
– Ну, я тогда пойду! – сунула она Наташе свинью.
– Подожди, я тебе расскажу!..
– Потом, ладно? А то уже поздно. И неудобно – он же там ждет... – пояснила она уже на ходу, накидывая куртку.
И убежала.
– Привет! – сказала Маруся, забираясь в машину. – Спасибо, что заехал. А то я как представила, что придется еще домой топать, так прямо мороз по коже.
– Маша! – начал он с места в карьер. – Объясни, как можно выставлять свое тело на всеобщее обозрение? Что это? Тщеславие? Эксгибиционизм? Тупость?
– Я не понимаю, – опешила Маруся. – Какой эксгибиционизм?..
– Зачем в деревенском музее вывешивать картину сомнительного свойства? Это же не Лувр!
– А в Лувре, ты считаешь, можно повесить такую картину?
– Ты не передергивай! Нельзя выставлять себя на посмешище! – отрезал Медведев. – А заодно и людей, живущих с тобой под одной крышей.
Маруся, в полной уверенности, что речь идет о «Царевне Несмеяне», красующейся в музее на почетном месте, возмутилась:
– Ты себя, что ли, имеешь в виду? Чем я опять не угодила? Кому еще помешала? И что вам всем от меня нужно? Чтобы я вообще исчезла с лица земли и даже изображения своего не оставила? Уже, кажется, забилась в угол, живу тихо, как мышь, никого не трогаю. Нет, еще, оказывается, недостаточно тихо и, по-видимому, не в самый угол!
– Вот только не надо истерик, – поморщился Митя. – Давай говорить спокойно!
– Нет! Я не стану с тобой говорить! Останови машину! Я сама дойду до дома без идиотских нападок!
Митя нажал кнопку, блокируя двери.
– Объясни мне, чем руководствуется женщина, донага раздеваясь перед посторонним мужчиной и не стыдясь потом предстать в таком виде перед всем миром, в том числе и перед своими учениками? Чего она ищет? Острых ощущений?
– Господи! – поняла наконец Маша. – С ума с тобой сойдешь! Ты все запутал! Никто не собирался выставлять эту картину в музее! Я вообще не подозревала о ее существовании, пока не увидела. И Кузьма здесь совершенно ни при чем!
– Не лги мне! – прикрикнул Медведев. – Я все знаю!
– Ну, если знаешь, тогда конечно, – холодно проговорила Маруся и больше не произнесла ни слова.
Митя, впрочем, тоже не стремился к продолжению разговора. И только подъехав к дому, попросил:
– Давай не будем портить старику настроение.
– Давай, – согласилась она.
– Ты извини, я был резок... – Он посмотрел на нее, и Маруся сдержанно кивнула. – Но пойми меня правильно! Я вовсе не собираюсь вмешиваться в твою личную жизнь – это просто дружеский порыв. Стремление уберечь от неверного шага...
– Я понимаю, – сказала Маруся. – Считай, что это тебе удалось...
На следующее утро за завтраком она вручила Василию Игнатьевичу собственноручно связанный джемпер, и тот немедленно в него облачился.
– Ну как? – волновалась Маруся. – Удобно? Нигде не поджимает?
– Отлично! – успокоил генерал. – Спасибо, дочка! Когда же ты успела?
– Я бы, между прочим, тоже от такого джемпера не отказался, – размечтался Медведев.
– А с кем остается Чарли, когда ты из Москвы уезжаешь? – повернулась к нему Маруся.
– С домработницей. Она его кормит и выгуливает. Почему ты спросила?
– Вот пусть домработница тебе и джемпер свяжет...
– Не вижу связи, – удивился Митя. – При чем здесь собака?
– Женская логика, – туманно пояснила Маруся. – Тебе не понять...
Этот день был длинным и шумным. Она то накрывала на стол, то мыла посуду, улыбалась, встречая, угощая и провожая гостей, сменяющих друг друга, – Аркадия Ивановича Бояринова со всем семейством, Крестниковских, батюшку Евгения из жажелевской церкви и прочая, и прочая, – и к вечеру была как выжатый лимон. А может, это накопилось, наслаиваясь одно на другое, напряжение последних дней. Плюс весенняя усталость. Минус радости жизни...
Так или иначе, а расслабиться пока не получалось. Вот если только после открытия музея...
Торжественное мероприятие наметили на среду – день рождения Горюнова. Значит, Митя задержится еще как минимум на три дня. А что толку, если они только и делают, что ссорятся, как кошка с собакой?
«А если бы не ссорились, – спросила себя Маша, – ты бы что, согласилась на роль деревенской любовницы?»
Она уже задавала себе этот вопрос и отвечала на него отрицательно, не забывая уколоть себя тем, что, собственно, никто ей ничего не предлагает, что лишь однажды Митя сделал слабую попытку войти к ней, постучав в дверь костяшками пальцев. Она не ответила, и он немедленно ретировался. А теперь ведет себя так, будто она раздражает его самим фактом своего существования.
Через три дня он уедет, и когда явится в следующий раз – бог весть. А может быть, вообще исчезнет, растворившись в небытии, как папа с мамой. Или канет в Лету, пройдя краешком ее жизни, как Роман. А может, как Юлька, затеряется в недосягаемой дали.
«А потом уйдет Василий Игнатьевич, и я останусь совсем одна...»
Мысль о реальной и такой скорой смерти старика окатила волной холодного ужаса, и Маша зажала рот рукой, пытаясь остановить готовый сорваться с губ крик.
Где-то она читала, что в своем отношении к смерти люди делятся на три категории. Одни не думают о ней вообще, другие – до поры до времени, а третьи заранее холодеют от ужаса, глядя на близких, как на потенциальных покойников. Маруся была из третьих – холодела от ужаса.
Началось это после смерти родителей. Они ушли один за другим, и тогда она поняла, что боль утраты не исчезает, врастает, вплетается в душу, дремлет в сознании и, неожиданно пробуждаясь, ошеломляет неизбывной тоской, мукой нанесенных когда-то обид, которые уже никогда не исправить, виной за несказанные слова, несделанное добро, недоданное тепло.
Однажды Марусе приснилось, будто идут они с отцом холодным зимним городом.
– Ну все, – говорит он. – Мне пора.
– Как же ты дойдешь? – беспокоится Маруся, понимая его боль и ужас одиночества. – Я тебя провожу.
Но тот уходит один.
И Маруся, расстроенная тем, что оставила отца без поддержки, бежит следом, распахивает какую-то дверь и видит его в темном похоронном костюме.
Он в комнате, полной мужчин в таких же темных костюмах. Его встречают, жмут руку, хлопают по плечу, и отец, энергичный, веселый, вливается в какой-то важный, значительный для него процесс.
И Маруся отчетливо понимает, что больше не нужна этому молодому, сильному, талантливому инженеру – он снова в своей стихии, в водовороте любимого дела, в кругу единомышленников и утраченных когда-то друзей.
Это был очень важный для нее сон – весточка от отца, утешение и надежда, что тот где-то есть и счастлив, не исчез во времени и пространстве, распылившись в бездне небытия.
– Жалеть надо не тех, кто умер, – говорила мама, – а тех, кто остался, потому что именно они до дна выпивают чашу страдания.
«Вот и я все пью и пью из этой горькой бездонной чаши, а дна не видно», – пожалела себя Маруся, опустилась на лавку и беззвучно заплакала.
Но видно, не совсем беззвучно, потому что за стеной послышалось сначала деликатное покашливание, а потом старческие шаркающие шаги.
Маруся торопливо вытерла фартуком нос и загремела посудой.
– Устала, дочка? – зашел на кухню Василий Игнатьевич. – Может, в баньке попаришься? Усталость как рукой снимет.
– Мы же не топили, – удивилась она.
– Митя с утра затопил и веники запарил можжевеловые.
– Пойдем, Маш, – показался в дверях Медведев. – Я тебя быстро на ноги поставлю. Будешь как новенькая.
– Пойдем? – удивилась Маруся. – Ты что, предлагаешь мне свою компанию?
– А что здесь странного? – пожал плечами Медведев.
– Ну, если ты этого не понимаешь, вряд ли я смогу тебе объяснить.
– Во-первых, в деревнях испокон веков мужики и бабы мылись вместе. Во-вторых, сам себя никогда по-настоящему веничком не отхлещешь. В-третьих, – невозмутимо перечислял он свои аргументы, – в бане, как в морге, все равны. И наконец, в-четвертых, вдвоем гораздо веселее...
– По-моему, ты пьян.
– А ты чересчур застенчива для эмансипированной женщины, которая не стыдится публично демонстрировать свою наготу.
– Что-то я не понял... – нахмурился Василий Игнатьевич.
– Пока я позировала Крестниковскому, – повернулась к нему возмущенная Маруся, – Наташа написала свою картину: обнаженная женщина, похожая на меня, купается в озере...
– Человек, похожий на Генерального прокурора, – саркастически перебил Медведев. – Это ты!
– Повторяю: я не знала, что она там рисует!
– Вы собирались выставить эту картину в музее!
– Да нет же! Там висит работа Кузьмы!
– А зачем оставили в доме, где ее мог увидеть каждый?!
– Да иди ты в баню!
– Вот ты и иди!
– Ступайте-ка вы туда оба, – предложил генерал. – Так сейчас друг друга в боевом задоре веничками отхлещете...
– Нет! – гордо отказалась Маруся. – Я пойду одна. И прекрасно обойдусь без доморощенных банщиков!
Она собрала кое-какие вещички, прихватила косметичку и отправилась париться. Разделась в предбаннике, зашла в моечную. Ну и жарища! Что же тогда делается в парной?
Маруся приоткрыла дверь. Столбик термометра остановился на отметке восемьдесят пять градусов. Она замотала голову полотенцем и шагнула в пахнущее эвкалиптом пекло.
Едва она устроилась на полке, как в парилку с деловым видом вошел Митя и, не обращая на нее ни малейшего внимания, открыл печную заслонку и плеснул в раскаленное чрево водой из ковшика.
– Ты что себе позволяешь? – закипела Маруся. – Немедленно убирайся отсюда!..
Но тут ее накрыла обжигающая волна горячего воздуха, и стало невозможно не то что говорить – дышать. Митя между тем, покрутив у нее под носом можжевеловым веничком, жестом предложил лечь на лавку, и она сердито повиновалась.
Сначала он просто махал веником, и Маруся чувствовала, как прокатываются по телу жаркие волны, потом она ощутила легкие похлопывания, которые становились все сильнее, и вот он уже хлестал ее, что называется, от души.
– Переворачивайся на спину!
– Митя, все! Больше не могу! Выпусти меня отсюда!
– Пока рано.
– А ты ждешь, чтобы стало поздно? Все, Митя, пощади! Мне уже плохо!
– Сейчас будет хорошо!
Он взял ее за руку, стащил с полки и стремительно увлек за собой в моечную, оттуда в предбанник, потом наружу и дальше, вниз, по горке к ручью.
Маруся и опомниться не успела, не успела даже понять, что именно происходит, как над головой у нее сомкнулась ключевая студеная вода. Это был шок! Она словно взорвалась изнутри и, вынырнув на поверхность, с выпученными, как у рыбы, глазами, судорожно глотала воздух широко распахнутым ртом.
Но он уже выдернул ее из воды, столь же молниеносно вознес на горку и, вернув в исходное положение на полке в парилке, поддал парку.
– Мить, ты что творишь? – захлебнулась она новой порцией горячего воздуха и даже лицо прикрыла от невыносимого жара.
– А что такое? – невозмутимо отозвался он, вновь орудуя веником.
– Нас же могли увидеть! Из-за картины скандалил, а тут...
– Да кто увидит-то? Дачников еще нет, а деревня в это время спит без задних ног.
– Ну, мало ли. Случайный прохожий. И потом, ты должен был предупредить! У меня чуть сердце не остановилось!
– Но не остановилось же!
– Ты не инвестор, – догадалась Маруся. – Ты убийца!..
– Пойдем, я потру тебе спинку, замолю свои грехи...
Они вышли в моечную, и Маруся нежилась под его руками, вдыхая аромат жасминового геля. Из мира грез ее вырвало ведро ледяной воды, которое Митя хладнокровно вылил ей на голову.
– Ах, ты!.. – задохнулась Маруся. – Твое счастье, что у меня сейчас сил нет, а то бы я тебе показала Кузькину мать.
– Как это нет сил? – удивился Митя. – А кто же будет меня веником охаживать? Это нечестно!
Силы нашлись, и Маруся вернула долг, с остервенением отхлестав его веничком.
– Эй, Машка, поосторожней! Ты отобьешь мне жизненно важные органы!
– Ничего-о, – злорадно протянула Маруся, работая веником, – за одного битого двух небитых дают.
– За битого кого? – уточнил Медведев.
– Кое-кого...
В моечной, после парилки, царила блаженная прохлада. И уже она терла его душистой мочалкой, скользя вслед за ней ладонью по смуглой гладкой коже.
В предбаннике, одеваясь, Маруся посетовала:
– Ну вот, обещал, что буду как новенькая. А из меня словно все кости вытащили – еле не ногах стою.
– Ничего, это приятная усталость. Сейчас напою тебя чаем, и уснешь как убитая.
– Ой, нет, Митя, ничего не хочу – только лечь...
В своей комнате она с наслаждением растянулась на прохладных простынях, воскрешая в памяти картинки банного приключения, когда дверь распахнулась и на пороге появился Митя, держа в руке дымящуюся чашку.
– Вот выпей сладкий чай с лимоном. После бани обязательно надо пить – организм потерял много жидкости.
– А почему говорят «спит без задних ног», как ты думаешь? – поинтересовалась Маруся, принимая чашку. – Какая здесь этимология?
Он присел на краешек кровати, глядя, как она усердно дует на обжигающий напиток.
– Ты хочешь, чтобы я остался?
– Да, – честно ответила Маруся.
А под утро, когда Митя ушел в свою комнату, она, уже засыпая, решила, что, раз уж ей на долю выпало такое вот однобокое счастье, не стоит омрачать его обидами и пустыми мечтами. Не можешь получить то, что хочешь, насладись тем, что имеешь.
28
Наслаждаться однобоким счастьем удалось еще два дня, до среды, когда состоялось открытие музея.
Все шло по заранее разработанному сценарию. Сначала Горюнова со свитой приветствовали дети – Марусины первоклашки. Пели песни, читали стихи и даже станцевали матросский танец. Настроение было задано.
Потом в фойе фабрики состоялся импровизированный митинг, основным и единственным докладчиком на котором стал Горюнов.
– Самое главное, – сказал он, – правильно выбрать направление, в котором предстоит двигаться. Наш приход в сельское хозяйство – это точный расчет. В данной отрасли сегодня практически нет конкурентов. И наша с вами задача не просто хорошо поработать на этом «непаханом поле», но и стать его собственниками.
Что для этого нужно, кроме самого главного – человеческого фактора? Три кита, на которых мы построим свое благополучие. Во-первых, инвестиции. И они у нас есть, благодаря прежде всего моему другу и партнеру Дмитрию Медведеву. Во-вторых, точно выдержанные технологические процессы, и, в-третьих, высококлассные сорта сельскохозяйственных культур и высокоэлитный скот.
