Текст книги "Маша и Медведев"
Автор книги: Инна Туголукова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
– Так получилось, – уклончиво пояснила Маруся.
– А может, вы поссорились? – догадалась проницательная Шура. – Так ты не сомневайся, он свою кралю за порог выставил. Сюда ей больше хода нет.
– Нинель? – поджала губы Маруся.
– Ну а кого же? Он уж давно от нее нос воротил, но все не решался. А как с картиной приехал, так прямо с порога на дверь и указал. Она, конечно, всю свою артиллерию в ход пустила. Но тут уж я вмешалась. Он же мне как сын, Димитрий.
Маруся молча ковыряла котлету, но слушала внимательно.
– Я как дверь-то открыла, сразу тебя узнала. Он ведь картину эту, можно сказать, из рук не выпускал. Сам в мастерскую поехал раму выбирать, сам на стенку повесил. Я, бывало, загляну в спальню, а он лежит, на тебя смотрит, и лицо у него...
Она задумалась, подбирая подходящее слово, и Маруся с замирающим сердцем ждала продолжения.
– А ведь мы с тобой похожи, Мария.
– Правда?
– Не внешностью, Конечно, а характерами, судьбой.
– Вы имеете в виду мою... бесприютность?
– Я ведь тоже из дома убежала. Не смогла больше алкоголика своего выносить.
– А где ваш дом?
– В Кронштадте. Дети выросли, из гнезда вылетели, пришлось гнездо разменять на три скворечника. И осталась я со своим Иваном Николаичем в одной комнатке в коммунальной квартире. Он поначалу-то хороший был мужик – красавец, жизнелюб, орел, одним словом.
– Почему «был»? Он что же, умер?
– Тот умер, а этот живой. Хотя по мне так лучше б сдох.
– Ну что вы, Шура!
– Ей-богу, тебе говорю! Нет от него никому ни пользы, ни радости.
– Но ведь человек все-таки.
– В том и дело, что давно уже не человек, а немытая, бессмысленная скотина. Сколько я боролась за него, лечила, уговаривала – все без толку. А уж как он лютовал, когда напьется! Как меня оскорблял, поносил последними словами. Никто на свете так не обижал, таких мне слов не говорил. А наутро ничего не помнил и не верил, когда рассказывала. «Врешь, – говорит, – не было этого». И все тут. Хоть тресни.
– Я пьяных боюсь, – сказала Маруся. – Они же, как сумасшедшие, собой не владеют.
– Вот и я терпела до тех пор, пока бояться не начала. Это уж когда до горячки дошло. Палата номер шесть, одним словом, – страшно вспомнить. Вот тут-то я и уехала. А надо бы раньше. Жизнь-то одна...
– И ничего о нем не знаете?
– Ну, отчего же не знать? Знаю. Я ж туда наезжаю регулярно. К нему, правда, не захожу, а дети наведываются. Он себе подружку завел. Такую же бедолагу. Вот они вдвоем и упиваются.
– Не жалко вам его?
– Как не жалко? Жалко, конечно, и его, и себя, и детей наших с внуками. Но мне себя упрекнуть не в чем. Я все, что могла, сделала. Осталось только сдохнуть, чтобы не мешать ему жизнь свою гробить. Но тут уж я сказала: «Извини, Ваня. Рано мне еще на тот свет отправляться, я еще пожить хочу в тишине и покое и внукам порадоваться». Бросила все и к сестре в Москву укатила.
– А вот вы сказали, что у нас характеры схожие. Это вы про что говорили?
– Ну как же? Загони человека в угол, как он себя поведет? Один так в углу и погибнет. Другой, навроде нас с тобою, лоб расшибет, а выберется. А третий, как зверь раненый, сам на обидчика кинется.
– Я так не умею.
– Вот и я не могу. А какие есть бабы! У-у! Хлебом не корми, дай только пособачиться вволю. Мне подруга все пеняет, Раиса... «Эх, – говорит, – не умеешь ты ругаться!» «Да что же, – отвечаю, – за толк с пьяным ругаться, когда он все равно ничего не соображает?» А ее только тронь – зубами загрызет. А вообще несчастная тоже по жизни женщина.
– Муж пьяница?
– Гулял он от нее налево и направо. А к одной бабенке надолго приклеился. Она узнала, пошла к ней, за волосы оттаскала. А живут в одном доме. Та ее как огня боится, а все равно кота этого принимает. И идет у них война не на жизнь, а на смерть уж сколько лет. И было бы за кого биться! Ведь тоже допился донельзя, больной весь, оперированный.
– Любит она его, наверное, – предположила Маруся.
– Да какое там! Ненавидит лютой ненавистью. «Жду, – говорит, – не дождусь, когда сдохнет». И чего она ему только не подмешивает, чтоб, значит, не пил! А с него как с гуся вода. «Морда, – говорит, – покраснеет, хоть спички об нее зажигай, и никакого эффекта. Налакается и уходит». Так она что удумала? Телевизора насмотрелась и стала ему в запивку клофелин подсыпать. Он выпьет и уснет.
– Так это же, наверное, опасно?
– «А мне, – она говорит, – о себе думать надо. Он, – говорит, – сволочь, весь дом растащил, жизнь мою пропивает. Пусть сдохнет, я только рада буду». А я ей: «Бога ты не боишься». «Бог, – отвечает, – меня простит, потому что знает, сколько я натерпелась. Я, – говорит, – своими муками все грехи далеко наперед искупила».
– Что же она его не отпустит? Отпустила бы к той женщине и жила спокойно.
– Там дети, внуки, кто его примет, пропойцу. Так он грозится: я, мол, с тобой разведусь, а ее сюда приведу, на свою жилплощадь. Вот вроде как у тебя.
– И деваться ей некуда?
– Родни-то много. Да ведь у всех своя жизнь. Кому больно надо? Хорошо, у меня сестра вдовая да бездетная, прости Господи.
– Вам повезло.
– Да, если бы не сестра, хлебать мне лиха до гробовой доски.
Шура убрала посуду, обмахнула стол тряпочкой, придвинула Маше чашку с чаем, варенье.
– Я в жизни много чего повидала и скажу тебе: умный не сопьется, пусть у последней черты, но остановится. Не допустит себя до полного скотства.
– Но ведь это же болезнь. Неизлечимая, – заступилась за алкоголиков Маша. – Что же Высоцкий, по-вашему, или Даль, например, тоже дураки?
– По-моему, дураки. Талантливый ведь не обязательно умный.
– А может быть, просто слабый?
– Может, и слабый. Но, по мне, все одно – дурак.
Маруся спорить не стала.
– А Митя не пьет и, – для большей убедительности подняла Шура палец, – не курит.
– Я знаю, – улыбнулась Маруся.
– Напрасно смеешься. Это тоже большое дело. Беда, если мужик в доме смолит. Значит, наплевать ему и на жену, и на детей. А сама? Не балуешься?
– Нет, – успокоила Маруся, – не балуюсь.
– И никогда не курила?
– Курила. Давно. Еще в университете. Но как-то не прижилась во мне эта страсть.
– Что так?
– Ну, не знаю. Запах изо рта. Кашель этот надрывный.
– Вот и отлично. Последнее дело, когда от женщины несет табачищем. Тут как-то по телевизору, я видала, показали легкие курильщика. Жуть и два ужаса – черная гниль. Я теперь как увижу кого с сигаретой, сразу эту картинку вспоминаю. Сверху-то марафет наведут, а внутри полный распад и разложение.
– Спасибо, – сказала Маруся, – очень вкусный был обед. Давайте я посуду помою и побегу, а то, боюсь, магазины закроются.
– Беги, беги, а посуду я сама вымою – невелика забота.
И уже в коридоре, провожая Марусю, сказала:
– Я вижу, ты хорошая женщина. Может, задержишься на пару дней?
– Нет, – покачала головой Маруся, – не могу. У меня уже и дата проставлена.
– Так переставь! Мало ли какие обстоятельства у человека могут случиться.
– Я даже не знаю...
– А ты подумай. Утро вечера мудреней. Что ж вы так и будете друг от дружки бегать?
Едва за Марусей закрылась дверь, Шура кинулась к телефону.
– Димитрий? Слушай меня внимательно. Приехала Маша. Завтра вечером улетает к дочке в Бельгию. Так что думай сам, что тебе дальше делать.
– Она дома?
– Ушла за покупками.
– Хорошо. Спасибо, Шура. Завтра утром я буду на месте. Пусть дождется меня, не уходит...
Довольная Шура решила приготовить Маше сюрприз, но за ужином не удержалась:
– Димитрий-то наш завтра возвращается. Потрясенная Маруся подняла на нее глаза.
– Как услышал, что ты в Москве, все, говорит, бросаю свои дела и вылетаю. Пусть, говорит, она меня ждет и, пока я не приеду, никуда не уходит...
35
Медведев ехал в аэропорт, когда запиликал его мобильный, и низкий женский голос сказал:
– Дмитрий Михайлович? Здравствуйте. С вами говорит главный врач частной психоневрологической клиники. Меня зовут Карина Арменовна. У нас на излечении находится одна ваша близкая знакомая, Нинель Федоровна Евстигнеева.
– Она что же, умом тронулась? – усмехнулся Медведев.
– Напрасно иронизируете. Она в тяжелейшем состоянии. И мы, к сожалению, вынуждены расписаться в собственном бессилии. Я прошу вас приехать как можно быстрее. Боюсь, это все, чем мы можем ей помочь.
– Ничего не понимаю...
– Я все объясню вам при встрече.
– Ерунда какая-то!
– Будьте милосердны. В ваших руках человеческая жизнь.
– Да я-то тут при чем?!
– Только вы и при чем, Дмитрий Михайлович, уж поверьте мне на слово. Это я вам как специалист говорю.
– Я черт-те где, за тысячу километров...
– Плохо! Дорога каждая минута. Вы когда возвращаетесь?
– Прилетаю в Москву завтра в шесть утра.
– В аэропорту вас будет ждать наша машина...
Водитель присланной за ним «вольво», молодой кавказец, всю дорогу мрачно молчал. И у Медведева мелькнула даже шальная мысль: уж не похищение ли это, организованное таким вот оригинальным способом?
Охранник на въезде вежливо, но твердо попросил его сдать мобильный.
– Я отключу.
– Придется сдать, таковы правила.
– А ремень со шнурками вам не нужен? – взорвался Митя.
– А ремень со шнурками оставьте у себя, – невозмутимо парировал охранник.
В кабинет к Карине Медведев вошел, даже не пытаясь скрыть раздражение.
– Кофе? – предложила она, жестом указывая на широкое низкое кресло возле журнального столика.
– Спасибо, нет. – Он рывком выдвинул стул. – Не могу понять, как я вообще попался на вашу удочку! А посему прошу покороче. У меня мало времени.
– Боюсь, Дмитрий Михайлович, вы меня неправильно поняли.
– Ну так объясните.
– Попытаюсь. Не хочу читать вам лекцию по психиатрии...
– Боже вас упаси!
– ...ограничусь бытовым уровнем. У Нинели Федоровны тяжелейшая депрессия, развившаяся на фоне вашего с ней разрыва. Полностью утрачен интерес к жизни. Может быть, слышали, есть такой термин «чувство отсутствия чувств»? Тяжелая угнетенность, отказ от пищи, нарушенный сон. Заторможенность мыслительных и двигательных процессов. Она просто лежит с открытыми глазами и молчит. Такие больные нередко заканчивают суицидом. Можно, конечно, добиться определенных результатов с помощью терапии, но психотропные препараты необратимо разрушат ее здоровье. Так что альтернатива такова: самоубийство или распад личности.
– И вы хотите от меня...
– Только одного: помогите пробудить в ней волю к жизни. Понимаете? Боль, страх, отчаяние – все, что угодно, кроме этого тупого безразличия. Остальное мы сделаем сами.
– Вы пытаетесь меня уверить, что такая женщина, как Нинель, может впасть в подобное состояние только потому, что один из ее многочисленных поклонников наконец-то решился разорвать отношения, давно себя исчерпавшие?
– Хотите посмотреть на нее?
Они шли по светлому длинному коридору, перемежаемому уютными маленькими холлами, и только крепкие решетки на окнах свидетельствовали, что это не санаторий, где восстанавливают свое пошатнувшееся душевное равновесие VIP-отдыхающие, а пусть и дорогая, элитная, но все же психбольница. И не хотелось думать о том, что там происходит за белыми, плотно закрытыми дверями.
– Подождите, пожалуйста, здесь. Я вас приглашу, – сказала Карина, скрываясь за одной из таких дверей.
Медведев подошел к огромному, ярко подсвеченному аквариуму. За стеклом, как на экране, текла другая жизнь: мерно покачивались сочные водоросли, громоздились таинственные, поросшие ракушками гроты и плыли диковинные, причудливо раскрашенные рыбки. Митя постучал по стеклу пальцем, и рыбки изумленно уставились на него бессмысленными выпуклыми глазами.
Рыбье царство – красота и покой, лишенные разума и страстей. Прообраз рая, прибежище для измученной души. Или это только видимое спокойствие, и здесь тоже кипят свои страсти, плетутся интриги, идет борьба не на жизнь, а на смерть? Но с кем бороться в аквариуме, в этом идиллическом пространстве, напрочь лишенном хищников? А разве только хищники опустошают души?
– Пожалуйста, прошу вас, – вывела его из задумчивости Карина и посторонилась, давая дорогу.
...Нинель лежала на спине под белой простыней и будто спала с открытыми глазами. Чудесные волосы были коротко, почти «под ноль» острижены, и Медведев не сразу узнал ее, похожую на худенького испуганного подростка.
– Неля?
Он взял ее безвольную руку, но она осталась безучастна. И тогда Митя, потрясенный увиденным, позвал ее давно забытым именем, которым называл лишь в самые первые, счастливые дни их совместной жизни:
– Елка...
Ничего не изменилось, только из глаз ее потекли слезы, заструились двумя прозрачными неоскудевающими ручейками.
– Очень хорошо. Просто замечательно! – тихо сказала Карина. – Я и не ожидала такого эффекта! Я распоряжусь поставить для вас вторую кровать.
– Не понял! – обернулся Медведев. – Вы что, рассчитываете, что я здесь останусь?
– А вы смогли бы сейчас уехать?
– А чем я, по-вашему, могу помочь?
– Просто говорите с ней. Она же слышит! Держите за руку. Общие воспоминания, какие-то милые пустячки, все то хорошее, что было между вами. Только искренне. Постарайтесь погрузиться в то время, когда еще ничто не омрачало ваших отношений. Вот увидите, у вас получится!
– Я не психолог.
– Все мы немножко психологи, когда речь идет о близких нам людях.
– Она уже давно перестала быть мне близким человеком, и я не стану дарить ей пустые надежды!
– Тогда подарите ей жизнь...
Этой ночью приснилось Марусе, будто бежит она куда-то, едва касаясь ногами земли – оттолкнется и летит, парит в воздухе. И так легко, так приятно это свободное счастливое парение! Вдруг, словно из-под земли, прямо перед ней появляется старушка, и Маша, оттолкнув ее, бежит дальше, сожалея о невольной грубости. И надо бы извиниться, но та уже далеко позади. А на душе тревожно и страшно, что не простит старушка обиду. Но разве догнать ей молодую, сильную Машу? Только та уже рядом, смотрит злобно маленькими пустыми глазами. И понимает Маруся, что пощады не будет...
Она проснулась с бьющимся сердцем и села в постели, пытаясь унять противную дрожь. «Это мои беды гонятся за мной по пятам, не отпускают, но сегодня приедет Митя, и все плохое кончится!»
Она так больше и не уснула в эту ночь, лежала, глядя в светлеющее за окном небо, и думала о своей новой прекрасной жизни. А со стены, из чудесного летнего полдня, на нее смотрела счастливая и немного смущенная женщина, и в зыбком свете зарождающегося дня казалось, будто она сочувственно посмеивается над своим наивным доверчивым двойником.
Когда ждешь, время замедляется, растягиваясь до бесконечности. Утро медленно перетекло в день, а день в вечер. Радостное возбуждение сменилось тревогой, а ей на смену пришло горькое разочарование – Митя не приехал и даже не позвонил. Его мобильный был отключен. Что это могло означать? Только одно...
Вечером Маруся улетела в Брюссель.
36
Карина ушла, и Медведев, присев на краешек кровати, посмотрел в лицо женщине, которая когда-то была так ему дорога, потом долго держала в плену его тело и наконец полностью утратила над ним свою чарующую власть.
Теперь ее глаза были закрыты, а уголки губ скорбно опущены, как у ребенка, который плакал-плакал, да так и уснул, не дождавшись матери.
«Если верить ученым, – думал Митя, – любовь – это простая химическая реакция организма. Кончился процесс, и прости-прощай, любимая. Если, конечно, нет прочной духовной связи. Но Нинель и духовность – две вещи несовместимые».
А как тогда объяснить то, что происходит сейчас? Мог ли он предположить такую реакцию с ее стороны? Нет, конечно. Да и думал ли он о ней, уже неинтересной, ненужной, мешающей новому чувству? Просто использовал и выбросил за ненадобностью.
Тогда чем же он лучше ее? И по какому праву отказывает ей в духовности? Что он вообще о ней знает, о ее чувствах, кроме того, что придумал сам? Он, так много переживший, так жестоко страдавший, когда погибла Катя...
Митя помнил эту страшную пустоту, ужас одиночества, это неодолимое желание уйти от действительности, невыносимую, давящую боль в груди – «ад депрессии». То, что сейчас происходит с Нинелью. А ведь это она помогла ему вернуться к жизни. К нормальной полноценной жизни, где есть место счастью и любви. Реанимировала умершие, казалось, чувства. А теперь пришла ее очередь.
...Познакомились они в стоматологической клинике. Медведев пришел почти за час до назначенного срока – так получилось – и сидел, прикрыв глаза, пользуясь редкой возможностью передохнуть, вынужденной бездеятельностью.
Женщина напротив нервно постукивала длинными ногтями по кожаной обивке дивана, и монотонный царапающий звук раздражал, мешая сосредоточиться на собственных мыслях.
Он поднял глаза и встретил ее васильковый, пленительный взгляд. Раздражение мгновенно пропало.
– Извините, – виновато улыбнулась она. – С детства боюсь зубных врачей. Знаю, что глупо, но поделать с собой ничего не могу.
Ответить он не успел – незнакомку пригласили к врачу. А когда Медведев вновь появился в приемной, Нинель сидела на краешке дивана, комкая платочек.
– Все в порядке? – спросил он.
– Да, только вот ноги как ватные, не идут.
– Я могу подвезти вас до дома...
Он протянул руку, и она вложила в нее свою. Как потом оказалось, надолго.
Но не навсегда. Хотя теперь, перед лицом свалившейся на нее беды, помнилось только хорошее, а плохое отступало, казалось мелким, недостойным внимания. Именно потому, что вернула к жизни, подарила то, что считал навсегда утерянным – способность снова любить и быть счастливым. А как это много, может понять только изгнанный из рая.
Он часто думал, как могла бы сложиться его жизнь с Катей. Все у них тогда только начиналось, и они, как щенки, радовались бытию, оберегаемые со всех сторон, защищенные любовью. И то, что творилось тогда в стране, эта всеобщая эйфория, ожидание грядущих перемен и вера в лучшее будущее, чудесным образом переплелось с их собственным сумасшедшим счастьем. Которое, увы, не длится вечно.
И жили бы они бок о бок год за годом, срастаясь в единый организм или постепенно отдаляясь друг от друга, открывая новые бесценные качества или копя раздражение и обиды, растя вместе детей и внуков или расставшись непримиримыми врагами.
Но Катя погибла, едва появившись в его жизни. Ее место заняла Нинель, и теперь можно не гадать на кофейной гуще, а честно ответить, почему он решился перечеркнуть их достаточно долгие отношения и отчего этот крест так тяжело придавил отвергнутую им женщину.
А если бы их связь была оформлена официально, посмел бы он выставить ее столь же бесцеремонно? Нет, конечно. Но разве бумажка так уж важна? Разве печать определяет истинные отношения между людьми? И почему сама мысль назвать ее женой всегда казалась ему абсурдной? Потому что она и так держалась за него зубами?
Он отказывал ей в духовности, не считая способной на сильные чувства, и думал, что их связывает только постель. Значит, ошибался?
Он никогда не разговаривал с ней по душам, не пускал в воспоминания, не строил совместных планов, в высокомерной уверенности полагая, что ей, такой приземленной, никогда не понять его тонкой душевной организации. Так, может быть, проблема именно в нем? Вот ведь и с Машей он ведет себя, как самонадеянный болван.
«О Господи! Маша! Вот уж воистину болван!»
Медведев машинально полез за мобильным и, вспомнив, что телефона нет, поднялся и направился к двери.
– Митька?
Слабый голос прозвучал как гром небесный, и Медведев, вздрогнув, обернулся.
– Митька... – повторила Нинель, словно не веря своим глазам. – Это ты? Ты пришел...
Слезы снова заструились по ее щекам, и он, вернувшись к кровати, взял ее руку.
– Ну что ты, что ты, успокойся, все хорошо...
– Ты не уйдешь? Не уйдешь?..
Она просительно заглядывала ему в глаза, и Медведеву было мучительно стыдно, словно он ударил собаку, а та в ответ ластится, безмолвно прося пощады.
– Поговори со мной, Митька, – попробовала она подняться.
– Конечно-конечно, – удержал он ее. – Ты лежи спокойно. Я не уйду. Поправить тебе подушки?
Он почти усадил ее в постели, и Нинель облегченно вздохнула.
– А хочешь, я вынесу тебя в сад?
– А разве можно?
– Ну это же не тюрьма.
Он взял ее на руки и прямо в простыне понес к двери. В коридоре у окна стояла Карина, курила.
– Уж не собираетесь ли вы украсть мою пациентку?
– Посидим немного на воздухе.
– Отличная идея. Пойдемте, я вас провожу.
В тени под старыми яблонями стояли шезлонги и низкий пластмассовый столик.
– Здесь вам никто не помешает.
Медведев опустил Нинель в полотняный шезлонг, бережно укрыл простыней. Карина сделала ему знак и, отведя в сторону, тихо сказала:
– Попробуйте покормить ее, она практически ничего не ела.
– Не думаю, чтобы больничная еда возбудила ее аппетит.
– Ну отчего же? Мы любим своих пациентов...
Она ушла, и вскоре появился тот самый парень, который привез Медведева из аэропорта. В руках у него была большая плетенная из лозы корзинка. Так же молча он покрыл столик белоснежной салфеткой и выложил на нее курицу, сыр, зелень, еще теплый румяный лаваш, глиняный кувшин с вином и огромные, душистые, нежно-лимонные абрикосы.
Только теперь Медведев понял, как сильно проголодался.
– Что тебе дать, ножку или бедрышко? – спросил он, памятуя, что Нинель не любит белое мясо.
– Знаешь, я бы сейчас съела яйцо.
– Но ведь курица – это то же яйцо, только... подросшее.
– Ты думаешь? – усомнилась Нинель.
– Абсолютно в этом уверен.
– Ну, тогда давай абрикос, – улыбнулась она. – Я, когда маленькая была, можно сказать, одними яйцами питалась. Отец уезжал на несколько месяцев в экспедицию – он был этнограф, изучал народы Севера, – и мачеха тут же переставала готовить. Потом отец погиб, а мы еще долго жили вместе. И она вымещала на мне все горести своей неудавшейся жизни. Своих детей у нее не было, а чужого ребенка полюбить не получилось. А уж одевала она меня! Почище пугала. Тебя, наверное, всегда раздражало мое пристрастие к тряпкам. Все мне было мало.
– По-моему, это вообще свойственно женщинам...
– Да нет, конечно. Не всем и не так. Но у меня это тоже растет из детства. ...Однажды она купила мне туфли. Девочки давно уже ходили на каблучках, и только я щеголяла в сандалиях с дырочками. Помнишь, были такие, на плоской подошве? Я мечтала о лодочках, просто бредила ими, но просить не смела. Никогда ничего у нее не просила. А перед Новым годом, перед вечером в школе, она принесла обувную коробку. «Вот, – говорит, – купила тебе туфли. Померь». Я вся зарделась, беру коробку, руки трясутся. Открываю крышку, а там...
Глаза ее заблестели слезами, и Митя мысленным взором увидел девочку, потрясенно застывшую над обувной коробкой, и девочка эта почему-то была похожа на Катю.
– ...а там лежат тряпичные уродцы ядовито-апельсинового цвета, и каблучки у них черные, пластмассовые, как рюмки. А сверху чек – четыре рубля двадцать копеек. Ты можешь себе представить туфли за четыре рубля? И ведь где-то она их нашла и чек приложила нарочно, чтобы уколоть побольнее. Никогда в жизни я больше так не плакала – ни до, ни после. Наверное, потому что поверила в чудо, а оно обернулось обманом. Да еще с издевкой.
– И ты?..
– Пошла в этих туфлях на вечер. Все лучше, чем в сандалиях.
Нинель промокнула глаза кончиком простыни, помолчала, горестно покачивая головой.
– И совсем она мной не занималась. Странно, что я вообще закончила школу. И как только в моей жизни появился первый самостоятельный мужчина, я ушла к нему, не раздумывая, хотя это был совершенно безразличный мне человек. Вот так и сложилась моя судьба – ни профессии, ни образования.
– Но ведь кто-то был с тобой рядом? Подруги, родственники...
– Родственники тогда жили далеко, а девчонки со мной не дружили. Наверное, я сама виновата – вечно голодная, никому не нужная, стеснялась ужасно вида своего затрапезного. Я всегда была очень одинока, пока не встретила тебя, Митька...
– Ты никогда не говорила...
– А ты никогда не спрашивал. Но я не в обиду, – испугалась она. – Просто когда тебе хорошо, о плохом не вспоминаешь. А мне было хорошо с тобой...
– А мачеха твоя жива?
– Умерла несколько лет назад. Болела долго, но так и не пустила меня в свое сердце. Наверное, это правда – мы ненавидим тех, кому сделали много зла.
«Я тоже причинил тебе зло, но я не ненавижу тебя», – подумал Митя.
Нинель поднесла абрикос к губам, но есть не стала.
– Я заложница своего прошлого, гадкий утенок, который всем только мешает, – горько сказала она. – Когда ты появился в моей жизни, я решила, что теперь все изменится и я тоже буду счастливой. Но я и тебе не нужна, Митька. Никому, никому не нужна...
Абрикос выскользнул из ее пальцев и скатился в траву. Она закрыла лицо руками и неутешно заплакала.
Митя порывисто обнял ее, прижал к груди остриженную голову.
– Нет, Елка, ты нужна, нужна! Не плачь! Все будет хорошо. Вот увидишь...
37
Не стоило ей останавливаться у Мити. Нельзя было этого делать. И ведь знала, знала, чем кончится, а поехала. Какой стыд! Какая дура!
Он просто вернул ей долги. Все предельно ясно: обиделся, разозлился и решил порвать всякие отношения. А когда она сунулась, щелкнул по носу, оставил за собой последнее слово. Не позвонил, не извинился. Не очень, конечно, по-мужски. Зато окончательно и бесповоротно.
Сначала они с Шурой решили, что самолет опоздал, но справочная аэропорта подтвердила, что тот сел точно по расписанию. Время шло, а Митя не появлялся, мобильный его молчал, и Шура оборвала телефон, пытаясь получить хоть какую-то информацию в его компании. Никто ничего не знал.
Надежда таяла с каждым звонком, и они уже не сомневались – произошло что-то страшное, когда, видимо, по просьбе коллег, им позвонил человек, с которым Митя был в командировке.
Телефонная трель взорвала тишину, они вздрогнули и бросились к аппарату, но Шура оказалась проворнее. Маруся побежала на кухню и сняла параллельную трубку.
– ...какие-то проблемы у его знакомой, – услышала она. – Ему еще вчера позвонили, а утром в аэропорту уже ждала машина. Так что не волнуйтесь, с ним все в порядке.
– Что же он нас-то не предупредил? – обиженно спросила Шура.
– Утром, видимо, решил не беспокоить, а потом, наверное, стало не до того...
Маруся медленно опустила трубку. Ну, вот и все. Как говорится, «уймитесь волнения страсти». Хорошо хоть ума хватило не поменять билет. А знакомая – это, конечно же; Нинель. Что же с ней такое могло приключиться, чтобы он вызвал машину прямо к трапу и забыл обо всем на свете? Впрочем, какая теперь разница? Главное, Митя окончательно расставил акценты. Но ведь даже не позвонил! Не предупредил, не успокоил... Конечно, вряд ли кого-то так уж сильно заботят переживания прислуги, но и ее тревогами он тоже не стал морочиться...
Шура маялась на кухне, виня себя во всех бедах. Но ведь не могла она так ошибиться, так оплошать! Что-то тут не то...
– Что-то тут не то, Мария, – сказала она, входя в спальню. – Пойдем на кухню, поговорим. Время позднее, весь день, почитай, ничего не ели. Смотри, сколько я всего наготовила! Давай покушаем.
– Спасибо, Шура, – отказалась та. – Мне не хочется.
– Ну как же не хочется? Пойдем! Не пропадать же добру. Посидим, покумекаем. Что по углам-то прятаться?
– Ну ладно, – не смогла отказаться Маруся, – хотя, видит Бог...
Обрадованная Шура наметала на стол. Подтянулся Чарли, посмотрел виновато дымчатыми глазами, положил голову на Машины колени. И она, в который уже раз, подивилась тонкой собачьей проницательности.
– Давай выпьем по рюмочке? – предложила Шура.
– Вы же принципиальная противница алкоголя, – невесело пошутила Маруся.
– По рюмочке можно, – отмахнулась домработница, – и даже иногда нужно. Мы же не станем напиваться до беспамятства.
– До беспамятства бы сейчас как раз не помешало.
– Ты вот что, Маша, не горячись. Я не знаю, что она там придумала, эта змея. Как ей удалось Димитрия приманить. Но он ей цену знает и рано или поздно раскусит...
– А если поздно?
– Ну, Мария! Ведь ты его любишь! Потерпи.
– Потерпеть, пока Митя не наиграется с Нинелью? Он не может от нее оторваться...
– Да тебя он любит! Тебя!
– С чего вы взяли, Шура? Ведь человек, живой и не в беспамятстве, всегда найдет полминуты на звонок. Если ему это, конечно, нужно. А он даже мобильный отключил. Значит, позаботился, чтобы я в этом нисколько не сомневалась. В том, что не нужно...
– Ты, Мария, с выводами не торопись.
– А я и не тороплюсь. Я давно уже опоздала. Он меня который раз на место ставит, а я, как дура, лезу и лезу со своей любовью.
– Я ведь хотела как лучше...
– Я знаю, Шура. Не вините себя. Отрицательный результат – тоже результат. Сколько можно плевать в человека, чтобы он наконец утерся?
– Но ведь ты его любишь...
– Вы сами определили мой характер, Шура, помните? Я опять оказалась в углу. Но и на этот раз не погибну: у меня есть Юлька и Василий Игнатьевич. И не буду брать Митю штурмом. Я снова разбила себе лоб, но я выберусь из этого угла и стану жить дальше...
Шура еще что-то говорила и даже заламывала руки и жала их к груди, но Маруся ее уже не слушала.
«Господи! – думала она. – Что я здесь делаю? В этом доме! Немедленно уехать отсюда! Он же именно этого и ждет – чтобы я наконец убралась и можно было вернуться домой со своей дорогой Нинелью».
– Спасибо вам, Шура, – сорвалась она с места. – Спасибо за все! Сейчас я вызову такси...
Она побежала в коридор и выхватила из сумочки записную книжку.
– Да рано же еще, Маша! – кинулась следом Шура. – Ты же говорила, в девять вечера самолет. Что ж ты там будешь маяться, в аэропорту...
– Это только так кажется, что рано, – сказала Маруся. – А на самом деле все давно уже поздно. Финита ля комедиа.
Она быстро перелистала странички в поисках телефона и набрала номер.
– Такси? Мне нужна машина до Шереметьева... Прямо сейчас. Как можно быстрее!
Шура горестно качала головой. Но что она могла сделать? Тем более что ведь действительно неизвестно, где Дмитрий, когда появится и, самое главное, чем сейчас занимается.
Машина пришла уже через двадцать минут – теперь с этим просто, и Маша, наспех поцеловав домработницу, похватала вещи и даже не позволила себя проводить. И Шура знала почему – не хотела показывать слез. Гордая. Ах, Димитрий, Димитрий! Дурачина ты, простофиля...
Веселый толстый дядька-таксист плавно тронул машину с места.
– Куда летим, красавица?
– А почему вы решили, что я куда-то лечу? – сухо осведомилась Маруся.
– Так мы ж в Шереметьево едем! Или нет?
– А может, я кого-то встречаю?
– Встречают налегке, а у вас сумки вон какие увесистые. Меня не проведешь! Я, почитай, сорок лет баранку кручу. Такого насмотрелся да наслушался – мемуары писать можно.
– И что же вам мешает?
– Времени не хватает. Вот на пенсию выйду... Куда прешь?! – заорал он, резко уходя вправо и оглушительно сигналя.
