Текст книги "Маша и Медведев"
Автор книги: Инна Туголукова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
Нашей визитной карточкой станут свиньи, да такие, каких здесь еще не видывали. А помогут нам в этом наши английские друзья и теперь тоже партнеры...
Он вклинился в толпящиеся за спиной «сопровождающие лица» и вывел на передний план двух невзрачных мужичков.
«И почему это по иностранцам, даже таким вот неказистым, сразу видно, что они именно иностранцы?» – подумала Маруся.
– Вот, прошу любить и жаловать! Сэмюэл Тренч и Эдвард Теннисон – лучшие свинари Туманного Альбиона. Жаль только, что по-нашему ни тпру ни ну, ни ку-ка-ре-ку.
«Свинари» глупо улыбались, как обычно улыбаются люди, сознавая, что речь идет именно о них, но ни слова не понимая на чужом языке.
– Это, конечно, наше упущение – не взяли с собой переводчика, вот они теперь и стоят, как два барана.
– А у нас есть свои переводчики, не хуже ваших, – сказал Крестниковский и поискал глазами Марусю.
А та ничего не видела и не слышала, стояла, прислонившись спиной к свежевыбеленной стене, и вспоминала минувшую ночь.
Она была совсем другая, эта ночь, не похожая на прежние, полная нежности, а не страсти.
О, Маруся знала цену этой нежности! И не потому, что имела богатый сексуальный опыт – отнюдь. А просто чувствовала, ощущала всем своим, существом, чем она отличается от мгновенного телесного порыва.
Эту нежность требовалось выстрадать, вымечтать, научиться принимать, как подарок. Потому что страсть питается вожделением, а нежность – это уже любовь. А Митя этой ночью был с ней нежен...
Наташе пришлось несколько раз дернуть ее за рукав, чтобы вернуть к реальности.
– Попереводишь для англичан?
– Конечно.
«Свинари» от неожиданно обретенной помощницы пришли в полный восторг. Они оказались общительными, дотошными, и Маруся не закрывала рта. Но Митю из виду не упускала. И каждый раз, встречая его смеющийся взгляд, замирала от счастья, словно ее с головой накрывала горячая радужная волна. Щеки пылали, глаза сияли, голос звенел. И все вокруг невольно улыбались в ответ, подпитываясь исходящей от нее живительной энергией.
И все у нее сегодня получалось, все ладилось, потому что это был ее день. Ее день и ее ночь...
А презентация шла своим чередом, начался осмотр музея, гости переходили от экспоната к экспонату, пока не добрались до портрета печальной царевны.
Картина стояла на мольберте в углу и не бросалась в глаза, но стоило Наташе включить подсветку, как она тут же превратилась в основной элемент экспозиции, привлекая всеобщее внимание.
– Да это же наша Несмеяна! – узнал Горюнов и оглянулся в поисках Маруси. – Хотя теперь уже, похоже, экс-Несмеяна. Значит, кому-то удалось развеселить красавицу? И кто счастливчик?
– Пока секрет...
– Тогда у меня еще есть шанс, – подмигнул Горюнов.
Экскурсия продолжилась, а у мольберта остался Митя. Теперь он знал, для какой картины позировала Маруся и сколь нелепыми были его основанные на ложных догадках упреки. Хотя какое, собственно, право он имеет упрекать ее?
Вот такой она приехала сюда – безнадежно печальной. И он неплохо потрудился, внося в ее жизнь свою «достойную» лепту. Сначала невольно, бездумно. А теперь? Пошел по второму кругу? А завтра уедет в Москву, и круг замкнется?
Запутался между двумя женщинами и с обеими бесчестен. Старик прав, надо принимать мужское решение – рубить затянувшийся узел одним ударом. Другой вопрос, готов ли он принять такое решение и каким оно должно быть?
Ну, допустим, с Нинелью все ясно, и то, что они до сих пор вместе, не делает ему чести. Впрочем, что значит «вместе»? Спят в одной постели – вот и все единство. Пошло и глупо. За Нинель можно не волноваться – утешится быстро. У таких, как она, всегда есть наготове «запасной аэродром».
А вот Маша... Увезти в Москву? В каком качестве? Ну не замуж же ее звать! Оставить все как есть?..
Однажды, мальчишкой, он слышал, как ссорились родители. Мать чего-то требовала, упрекала, а в памяти остались слова отца.
– Ты хочешь видеть во мне героя, – сказал он тогда, – такого, как в твоих книжках, как в кино. A я не супермен – обычный человек. Кричу, когда мне больно, плачу, когда горько, и к подвигам не готов. Наверное, это не самый лучший вариант. Но я такой, понимаешь? И вряд ли когда-нибудь изменюсь...
И он, Митя, тоже обычный человек. Не герой. Но ведь и не подлец...
Из задумчивости Медведева вывел взрыв смеха, раздавшийся в соседнем зале. Он бросил на картину последний, долгий взгляд и отправился узнать, в чем дело.
Под аплодисменты собравшихся Маша вручала Горюнову зеленую керамическую свинью.
– Спасибо, что не живую! – принял он из ее рук огромную копилку и оглянулся в поисках места, куда бы ее пристроить.
– Подождите, подождите! Это еще не все! – остановила его Маруся, взяла поданный Наташей лист бумаги и с выражением прочитала:
А мы свинью вам подарили!
Мы подарили вам ее,
Чтоб вы потом свинью разбили,
Как сердце бедное мое.
Мы подарили вам свинью,
Чтоб безо всякого намека
Вы догадались, как глубоко
Вы душу тронули мою.
Свинью мы подарили вам,
Всего лишь навсего копилку,
Но свою преданность столь пылко
Уж никому я не отдам.
Свинью вам подарили мы,
Чтоб ее тайные глубины
Вы тем наполнили, любимый,
Чем ваши помыслы полны!..
Она закончила и под крики «браво!», под аплодисменты передала вирши виновнику торжества.
– Сама написала? – спросил тот.
– Сама, – без ложной скромности призналась Маруся.
– Молодец! – одобрил Горюнов и крепко поцеловал ее в губы. – А шансы-то мои растут! – подмигнул он окружающим.
Смущенная Маруся дернулась было уйти, но он удержал ее за локоть.
– Сейчас завершим здесь и поедем в город. У меня там зал заказан...
– Нет, нет, спасибо, Николай Андреевич! Я не поеду, – отказалась Маруся.
– Отказ не принимается. Тем более что я тебя приглашаю не как красивую женщину, а как члена команды. Улавливаешь разницу? А сейчас ты еще и переводчица и очень нас подведешь, если останешься. Вон, смотри, твои подопечные совсем растерялись. Иди к ним, скажи, скоро поедем.
Он направился к выходу и по дороге окликнул Медведева:
– Оставь здесь свою машину, поедем на моей, а утром тебя отвезут.
– Я не поеду, Николай Андреевич, извини. Завтра должен быть в Москве.
– Еще того лучше! Отправишься прямо из города.
– Не могу. Надо закрыть здесь один вопрос.
– Ну, как знаешь.
Они пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны: Горюнов к своей машине, а Медведев к Марусе, которая что-то оживленно обсуждала с англичанами.
– Прошу меня извинить, – сказал он. – Пора, Маша, прощайся.
– Как? – удивилась Маруся. – Разве ты не поедешь поздравить Николая Андреевича?
– Я его уже поздравил. Одевайся, буду ждать тебя в машине.
– Нет, Митя, это невозможно! – заволновалась Маруся. – Горюнов просил меня помочь с переводом.
– А я прошу тебя вернуться домой. Нам надо поговорить.
– Мы обязательно поговорим, попозже. Я обещала...
– Ничего страшного. В городе полно переводчиков. Поедем, Маша.
– Но это неудобно, как ты не понимаешь? Он уже уехал, я даже не смогу предупредить...
– Тебе просто самой хочется...
– Да нет же! Но ведь это неприлично...
– Ладно, давай не будем веселить народ – на нас уже смотрят. Завтра я уезжаю...
– Я вернусь, Митя, и мы поговорим. Я же не буду там сидеть до утра! Ехать-то всего час...
– Ну, была бы честь предложена.
Он повернулся и быстро пошел к выходу. Маруся расстроенно смотрела ему вслед.
– Проблемы? – тронула ее за рукав Наташа.
– Понимаешь, Горюнов пригласил меня в ресторан, в качестве переводчицы, естественно. Я обещала, думала, что Митя тоже поедет. А он завтра уезжает, хочет со мной поговорить, мне кажется, о чем-то важном. И вот обиделся. Может, плюнуть на Горюнова?
– Да нет, не стоит на него плевать, надо поехать, тем более обещала. Тебе здесь еще жить и работать. Время детское. К вечеру вернешься.
Но к вечеру Маруся не вернулась.
Веселье затянулось до глубокой ночи, англичане надрались до поросячьего визга, и Маруся с водителем доставили их в гостиницу практически в бессознательном состоянии.
– Завтра заеду за вами часов в девять.
– Нет, – засмеялась Маруся. – Я здесь не останусь.
– Останетесь. Вам номер забронирован.
– Да хоть два! Я непременно должна вернуться, и как можно скорее!
– Это ваши проблемы. Я тоже не ишак, чтобы сутками вкалывать.
– Но это невозможно! Абсолютно исключено! Он молча повернулся и направился к двери.
– Подождите! – кинулась она следом. – Я вас прошу!..
Но парень даже не замедлил шаг, не оглянулся, не удостоил ответом.
– Послушайте! – крикнула она. – Я вам заплачу, сколько вы скажете!
– Я сам тебе заплачу, чтоб ты отвязалась, – злобно бросил водитель и безмолвно шевельнул губами.
«Выругался, – догадалась Маруся. – Ну, подожди! Ты у меня еще получишь!»
Но уже знала, что тот, конечно же, прав, что только сумасшедший, просидев долгий день за баранкой, за здорово живешь потащится темной ночью в глухую деревню за шестьдесят километров по разбитой, расхлябанной весенней дороге только потому, что какой-то безумной тетке приспичило вернуться в свой медвежий угол именно сейчас, а не утром, спокойно переночевав в уютном гостиничном номере.
«Спокойно! – сказала себе Маруся. – Ты знаешь, что безвыходных ситуаций не бывает. Значит, ищи этот выход.
Можно, например, поймать машину, но это опасно – неизвестно, на какую сволочь нарвешься. Лучше заказать такси. Конечно, такси! Во-первых, они должны работать круглосуточно, а во-вторых, надо сразу предложить хорошие деньги, чтобы таксист не сумел отказаться».
Мысль о деньгах была подобна ушату холодной воды.
Боже! Какая дура! Безмозглая, тупая идиотка! Приехала в город без единой копейки! О чем думала? Даже сумочку не взяла...
Вариантов больше не было. Она поднялась в свой номер, не зажигая света, подошла к окну. За окном спал чужой город.
Как там у Высоцкого?
А-а!.. Все равно – автобусы не ходют,
Метро закрыто, в такси не содют...
Вот, стало быть, про кого он писал свою песню! Про нее – про Марусю Бажову. А значит, «спи, Серега», в смысле Маруся. Что тебе еще остается, дурочке безголовой? Утро вечера мудренее...
Когда на следующее утро Маруся добралась наконец до Новишек, Медведева там уже не было.
29
Митя гнал машину на предельной скорости, и только когда ее основательно тряхнуло на глубокой выбоине, притормозил у обочины. Пока менял колесо, злость улеглась, и можно было уже не просто сыпать проклятиями, а спокойно размышлять о случившемся.
Наверное, это в природе человека: не ценить то, что имеешь. Пока Маша преследовала его своей любовью, или что там ею двигало, он был невозмутим. Но стоило ей показать пренебрежение, и он словно взбесился.
Потому что наплевала на его просьбу? Так невелика причина. Или на его чувство? А есть оно, это чувство? Да есть, черт побери, есть! Только вот не ясно пока, кому оно нужно.
Ведь не могла же она не понять, не почувствовать, зачем именно он просил ее остаться, о чем хотел говорить. И тем не менее уехала. Ну, допустим с большой натяжкой, не смогла отказать Горюнову, отмахнуться – вот такая ответственная дурочка. Хотя ему отказала с легкостью необыкновенной! И ведь вообще не вернулась! Почему? Ответ только один: разговор этот ей не нужен, ничего в своей жизни она менять не собирается. Во всяком случае, не с ним.
И значит, все его переживания просто смешны. Ее вполне устраивает сложившееся положение вещей: никаких обязательств, никто никому ничего не должен. Или он это себе придумал, чтобы утешить оскорбленную гордость? Чтобы не думать о втором варианте, вполне допустимом и естественном в наш раскрепощенный век. Да какое там! Во все времена от сотворения мира. Мгновенная вспышка страсти. Кто от нее застрахован? Да никто. И сам он яркий тому пример.
Но ведь Маша такая искренняя! И он, чего уж тут лукавить, прекрасно знает, как на самом деле она к нему относится – есть с чем сравнивать. Значит, просто боится перемен. А разве сам он не боится по большому счету? Вот то-то и оно.
Ну что ж, может, это не такой и плохой вариант. И за старика спокойнее, пока она рядом. Одно он решил твердо: с Машей или без Маши, но сегодня же, сразу по приезде, он укажет Нинели на дверь.
В Москве, секунду поколебавшись, Медведев достал из машины картину и понес в дом, тщательно оберегая от посторонних глаз.
Едва успел распахнуть дверь, как на грудь, чуть не сбив его с ног, бросился Чарли. Из кухни, вытирая руки полотенцем, вышла домработница Шура.
– С приездом, Димитрий! Давай сюда картину, а то порвет когтями. Он уж минут десять у дверей сидит, чует хозяина.
Она приняла натянутое на деревянную раму полотно, подошла поближе к свету.
– Это кто ж такая будет? Смотри-ка, вся прямо светится. Надо в спальне повесить, напротив кровати. Проснулся – и будто солнышко в окошке.
– Так и сделаем. Только сначала раму закажем.
– Так я сегодня и отнесу в багетную мастерскую. Ты только скажи, какую хочешь.
– Спасибо, Шура, я сам отнесу и на месте разберусь. А Нинель?..
– Спит еще, королева, – скривилась Шура. – Она у нас раньше двенадцати не встает. А пока намажется да накрасится, считай, полдня пролетело.
Шура Нинель не любила и отношения своего не скрывала. Но Нинель считала ниже своего достоинства реагировать на капризы прислуги, тем более что та выполняла свои обязанности безукоризненно и черту не переступала.
Появилась она у Мити в доме задолго до Нинели, по рекомендации приятеля, у которого работала няней Шурина родная сестра.
Раньше Шура жила в Кронштадте, заведовала офицерской столовой, не гнушалась и сама постоять у плиты, хотя могла бы вообще не работать – муж возглавлял интендантскую службу и выжимал из своей должности все и даже более того.
– Чтоб больше не было, – любила повторять Шура, чокаясь с ним за семейным столом.
– Воровать – не торговать, – весело ржал тот. – А доброму вору все впору.
Но на работу Шура одевалась скромно, без украшений, чтобы, как говорила, не дразнить гусей, хотя от барахла и побрякушек ломились шкафы и шкатулки.
Жили вчетвером в большой двухъярусной квартире: они с мужем и сын с дочкой. Потом дети выросли и, будто сговорившись, в один год завели собственные семьи. И квартиру пришлось разменять: молодым досталось по однокомнатной, а им с мужем комната в коммуналке. Так уж получилось – времена стояли как раз переломные, и даже связи не помогли. Но муж не унывал.
– Я, – говорил, – свое возьму, потому как сытно жрать хотят во все времена.
Но тут как раз его из армии и поперли, и он, и раньше-то любивший заложить за воротник, теперь предался губительной страсти с удесятеренной силой и как-то очень быстро спился, превратившись в злобного неопрятного старикашку.
И Шура, помыкавшись так годок, не выдержала и уехала к сестре в Москву. Сестра вдовела, жила одна в трехкомнатной квартире на Живописной улице и приняла ее с распростертыми объятиями. Устроила сначала поваром в детский садик, а потом вот домработницей к Мите.
– Зови меня просто Шура, а я тебя буду Димитрием величать. И уж выкать не стану, не обессудь, ты мне в сыновья годишься, – сказала она ему прямо с порога.
И действительно, относилась к нему, как к сыну, и Медведев очень ценил это и платил таким же уважительно-любовным отношением, признательностью. И когда Нинель, воцарившись в доме, попыталась было выжить Шуру, чуя в ней затаенную угрозу, он сразу и навсегда дал ей понять, кого из них предпочтет, если придется сделать такой выбор.
Благоразумная Нинель урок усвоила, но после Митиной мнимой смерти первым делом выставила за порог убитую горем Шуру. Та вернулась в детский сад и варила там супы да каши вплоть до Митиного чудесного воскрешения, «второго пришествия», как она говорила.
Предательство Нинели и ее связь с Карцевым только укрепили Шурину жгучую ненависть.
Митя взял в руки картину, и по тому, как разгладилось его лицо, по легкой улыбке, зародившейся в уголках рта, проницательная Шура догадалась, что существует некая интрига.
– Как ее зовут? – бросила она пробный шар.
– Маша.
– Уж не та ли, что живет теперь с Василием Игнатьевичем?
– Та самая.
– Ну-ка, дай-ка я еще разок посмотрю...
Она протянула руку, но Нинель, бесшумно возникшая в проеме арки, ее опередила.
– Митька! – с притворной сердитостью сказала она, впиваясь взглядом в лицо незнакомки. – Я ревную. Ты зачем притащил сюда эту мазню?
Он забрал у нее картину и передал Шуре.
– Положи пока в кабинет.
– Ой, Митька! – сладко потянулась Нинель. – Какой мне сон приснился! Пойдем в спальню, я тебе расскажу...
– Подожди, Нинель! Надо поговорить.
– Что, вот так с порога? – насторожилась она. – О чем?
– Ты знаешь о чем.
– Нет, откуда же мне знать?
– Неля, наше сожительство унизительно для нас обоих. Так дальше продолжаться не может. Когда-то следует поставить точку!
– Но почему так вдруг?..
– Разве вдруг?
– Я... не понимаю... Что случилось? Что произошло в твоей дурацкой деревне? Переспал с этой... бабой? И она так тебя очаровала, что ты притащил в дом ее портрет?
– Тебя это не касается. Если мне не изменяет память...
– Меня это касается! Касается! Потому что... Я не хотела пока говорить, но, кажется, я жду ребенка...
– Кажется или ждешь? – Он был ошеломлен, но старался не показать волнения, не верил и не мог полностью исключить такую вероятность.
– Кажется, жду...
– Врет! – подала голос Шура. – Не беременная она. Третьего дня прокладки в мусорном ведре валялись.
– Ну хорошо, хорошо! – закричала Нинель. – Не беременная!
– Опять ложь! – поморщился Митя.
– Да я просто не знаю, чем тебя удержать! Не бросай меня, Митька, не гони! Ну куда я пойду?
– У тебя есть квартира. Живи, работай. Нельзя же всю жизнь зависеть от настроения мужчины! Может, встретишь еще человека, который сумеет тебя полюбить, а не содержать из милости.
– Нет, Митька, нет! Мне никто не нужен, кроме тебя! – Она, будто ненароком, распахнула наброшенный на голое тело пеньюар и устремилась к нему.
И тут Шура поняла, что настал ее звездный час. Никогда прежде не позволяла она себе ничего подобного. Но мысль, что сейчас «эта сучка» опять собьет Митю с панталыку, заставила ее ринуться в бой.
– Врет, все врет! Долго я смотрела, как она тебе рога ставит, а теперь скажу. Есть у нее полюбовник, даже знаю, где работает – в КГБ!
– Нет, Митька! Не слушай ее! Она меня ненавидит!
– А за что тебя любить-то? – удивилась Шура. – От таких какая польза на земле? Живете, как бабочки-однодневки, порхаете с цветка на цветок, на вид красивые, а на деле – один вред.
– Митька! Я все объясню! Мы встречались по делу Карцева. Я ходила к нему как свидетель...
– Ходила как свидетель в течение полугода? – подивился Медведев. – Чем же ты так следствие заинтересовала?
– Да я и была-то там всего...
– Два раза в неделю бегала. По телефону сговаривались. Сюда, правда, ни разу не приводила, врать не стану, – доложила Шура.
– Ну, вот и все, – сказал Митя. – Точки расставлены.
Он обошел ее, как неодушевленный предмет, и направился к кабинету. С порога оглянулся:
– Принеси мне чаю горячего, Шура. С лимоном...
– А может, поешь чего, Димитрий?
– Потом. Позже...
Он стоял у окна и смотрел на сквер, разбитый рядом с домом, на деревья, окутанные нежной зеленой дымкой, на травяной изумрудный коврик, успевший покрыть землю за те несколько дней, что его не было в Москве. Все меняется в природе. Все меняется в его жизни.
Он слышал, как вошла Шура и поставила на стол поднос с чаем. Постояла – видно, хотела что-то сказать или спросить. Но так и не решилась, ушла, осторожно прикрыв за собой дверь.
Но далеко Шура не отошла, осталась на страже – знала, что Нинель предпримет еще одну отчаянную попытку, и не ошиблась.
– Дай мне пройти.
– А что ты там забыла?
– Хочу проститься.
– Уже попрощались.
– Что я тебе сделала?
– Да ничего. Потому что и за человека-то никогда не считала.
– Это ты деньги забрала?
– Какие деньги?
– Которые всегда в комоде лежали.
– А тебе-то что? Разве это твои деньги?
– Мне нужно на такси!
– Ничего, долетишь на своей метле.
Митя усмехнулся и направился к двери, доставая бумажник.
Прямо на него из знойного летнего полдня смотрела Маша и улыбалась счастливо и немного смущенно, явно одобряя его запоздалую решимость.
30
Вскопал огород Перфилыч. Пришел со своей лопатой – остро заточенной, с потемневшей от времени, отшлифованной мозолистыми ладонями рукояткой. Копал не торопясь, без суеты, старательно выбирая сорняки – хороший мужик, работящий и совестливый.
– Пообедай с нами, Перфилыч, – позвал Василий Игнатьевич, когда он закончил и воткнул в землю лопату, распрямляя усталую спину.
– Ну что ж, – согласился тот, принимая оговоренные заранее деньги, – теперь можно и пообедать. – И убрал заработок в нагрудный карман старой байковой рубашки, застегнул пуговкой.
В сенях – на мосту, как здесь говорили – скинул обувку, повесил на крючок выцветшую кепочку, пригладил жидкие волосенки.
Маруся протянула чистое полотенце.
– Это ты мне зачем? – озадачился Перфилыч.
– Умыться, – пояснила Маруся, – руки вымыть.
– А зачем их мыть? – удивился гость и показал задубевшие ладони. – Это ведь земля. Не грязь...
Маруся понимающе покивала, достала из буфета графинчик водки, поставила рюмку.
– Ты, эта, лучше в стакан налей, – попросил Перфилыч. – А вилку убери. Я ей сроду не умею. Я всю жизнь ложкой, мне так сподручней.
Ел он тоже не торопясь, аккуратно нес ложку, подставляя кусочек хлеба, тщательно жевал – перетирал деснами.
– Ты бы зубы поставил, Перфилыч, – посочувствовал Василий Игнатьевич. – Съезди в Савино. Пенсионерам протезы бесплатно.
– Да я уж привык, – засмущался тот. – Чего уж теперь? Все одно, помирать скоро. У меня и – как его? – полюса нет. А без полюса разговаривать не станут. Вон к Федьке Махову «скорую» вызывали, когда у него брюхо скрутило. А полюса нет. Они и уехали, даже смотреть не стали. Нюрка-то, когда звонить бегала, сказала, мол, есть. Они и прикатили. Хорошо, Федька оклемался, а мог ведь и окочуриться за этот самый полюс. Во какая нынче мода пошла.
– Поезжай в Савино с паспортом, выправи полис.
– Дак нет у меня паспорта.
– Как же нет? А где он?
– Видно, потерял.
– Надо в милицию ехать. Без паспорта нельзя.
– Дак я и ездил. Они говорят: «Пошел ты на... пьяница, алкаш. Зачем тебе паспорт? В тюрягу хочешь? Так это мы зараз...»
– Невероятно! – возмутилась Маруся. – Надо идти к вышестоящему начальству. Нельзя оставлять хамство безнаказанным.
– Да мы были с Гришкой Мониным. Он ихние порядки знает. «Езжайте, – говорят, – домой. Мы разберемся». Ну и с концами.
– Я сам съезжу, Перфилыч. Ты напиши заявление.
– Не надо, Василь Игнатьич, спасибо. Только зачем уж мне? Жить-то осталось! Коровы паспорт не спрашивают. А помереть, что с полюсом, что без полюса – дело нехитрое. На земле все одно не оставят.
– Разные бывают ситуации...
– Да полно, Игнатьич! Что от них толку, от фельшеров? Они сами нищие. Вон, рассказывают, к Кокуриным приезжали, а лекарства нет. Пустыя! Покрутились, давление померили да обратно. А чё ж тогда ехали, бензин жгли? Эх! – махнул он рукой. – На них надейся! Я вон лучше в лес пойду, в осинки, подышу влажным воздухом – мне и полегчает...
Перфилыч обтер ложку заскорузлыми пальцами с коротко обрезанными ногтями, поднялся из-за стола.
– Спасибо за угощение. Зовите, ежели что. Я завсегда... А ты, – повернулся к Марусе, – сажай огород. Самая пора...
Кто бы мог подумать, что она станет такой заядлой огородницей и с удовольствием будет копаться в земле? А самое удивительное, потрясающее – все, что она посеет в эту землю, прорастет тоненькими нежными всходами!
Вот ниточки моркови, а вот эти бордовые крохотные листочки – свекла. Салат пробивается ярко-зелеными полосками. Чеснок, посаженный осенью, вообще стоит как гренадер! Кудрявится прошлогодняя петрушка. Картошечка...
– «Мороз-воевода с дозором обходит владенья свои»! – послышался веселый голос.
Маруся обернулась. В проеме калитки снисходительно улыбалась Тая, а за ее спиной стояла... Лизавета!
Маруся ахнула и прижала руки к груди. Если Лиза смогла приехать, значит, Софья Андреевна... О Боже!
Ужас так явственно отразился на ее лице, что подруги поняли, о чем она думает.
– Нет-нет! С мамой все в порядке!
– А как же?.. А с кем же?..
– Все тебе, подруга, расскажем, покажем и дадим попробовать, не переживай! Пойдем-ка лучше поможем Игорю сумки тащить, он один не управится. А ты, – повернулась она к Лизавете, – пока на лавочке посиди...
Они направились вниз по дорожке к ручью, и Маруся, оглянувшись на удаляющуюся Лизавету, тихо сказала:
– Как Лиза поправилась. С ней все в порядке?
– Ну, в некотором роде...
– Что-то случилось?
– Кое-что...
– Ничего опасного?
– Главное, что ничего заразного, – успокоила Тая.
– Какие же вы молодцы, девчонки, что приехали! Бога буду благодарить!
– Лучше вон Игоря поблагодари. Видишь, снасти выгружает? Муж-рыбак – это стихийное бедствие. Если деньги, которые он тратит на удочки, пустить на пропитание, мы черную икру будем покупать трехлитровыми банками.
– Так это была его идея?
– Конечно! Май – самый жор у рыбы. Ну и ты письмами интриговала. Мы даже камеру взяли, чтобы запечатлеть сей деревенский рай.
– А вот ты сама увидишь, какая здесь красота весной.
– Да я уже вижу.
Тая раскинула руки и сладко потянулась, шумно втягивая воздух.
– Дыши, дыши, – улыбнулась Маруся. – Это тебе не Москва.
За ужином Лизавета отказалась от вина, и прозревшая наконец Маруся, тихо ахнув, прижала ладонь к губам.
– Ну, до тебя – как до жирафа, – засмеялась довольная Тая.
Разговор за столом велся общий, и только когда Василий Игнатьевич и Игорь ушли на вечернюю зорьку, подруги смогли вволю наговориться.
– Давайте на улице посидим, – предложила Тая.
– Что ты! Сидеть нельзя – комары зажрут! Пройдемся лучше полями до Большого леса. Темнеет поздно...
Они поднялись на горку и побрели вдоль деревни. Солнце медленно катилось к закату, догорал длинный весенний день, тихий ветерок, почти неощутимый, колебал воздух, густо напоенный ароматами отцветающей сирени, черемухи, ландышей и лесной фиалки, щелкали, исходили трелями соловьи, а над песчаной дорогой басовито, как тяжелые бомбардировщики, гудели земляные осы. И трудно было представить, что за пределами этого мира, простого и прекрасного, идет совсем другая жизнь, полная жестокости и борьбы, гремят выстрелы, плачут дети и льется кровь.
– Ну, – сказала Маруся, – теперь рассказывай с мельчайшими подробностями.
– Да Таська с ума сойдет! Она все это уже наизусть знает!
– Не переживайте, мамаша! – успокоила Тая. – Я с удовольствием послушаю еще раз.
– Ну, стало быть, начал Вадим к нам захаживать. Приезжал каждый раз, как Дед Мороз – цветы, продукты, вино. Сидели подолгу, разговаривали.
– О чем гутарили?
– Да обо всем на свете. У него же жизнь – сериалы можно снимать. Одни только жены чего стоили, что та, что другая. Показали ему небо в алмазах. Ведь есть же бабы! За деньги не то что мужа, отца родного не пожалеют.
– Да-а, все познается в сравнении, – философски заметила Тая.
– Ну, советские времена с их гэбэшным идиотизмом – это отдельная песня. А вот когда у нас рынок образовался, Вадим сразу сориентировался и нашел себе приключений по полной программе: таможня, милиция, бандиты и иже с ними. Когда про это в кино смотришь и в газетах читаешь, и то волосы дыбом. А уж очевидца послушаешь, прямо оторопь берет. Теперь-то он уже стреляный воробей – на мякине не проведешь. Застрахован от любых неожиданностей.
– Да брось ты, Лизка! В нашей стране никто ни от чего не застрахован!
– Тоже верно. Ну, стало быть, разговоры мы разговаривали, а никаких попыток слиться со мной в экстазе он не делал. Я уж испугалась, не повредил ли он в разборках свой детородный орган.
– Эк ты его витиевато! Нет бы по-нашему, по-простому.
– Это как же?
– Ну там, фаллос, пенис, член или, на худой конец...
– Вот только давай обойдемся без конца!
– Да нет, моя дорогая, без конца в этом деле никак не обойтись.
– Ну хватит уже, Таська, дурачиться!
– Ей просто скучно все это слушать по десятому разу.
– Ладно-ладно, молчу! Рассказывай.
– Сначала это был чисто спортивный интерес. Потом я начала злиться, что он не обращает на меня должного внимания. Потом расстроилась и вдруг поняла, что вся моя жизнь сосредоточена на нем! Что я жду его прихода и вздрагиваю от каждого звонка в дверь. Что при звуках его голоса по телефону мои ноги становятся ватными, голос садится, а сердце бьется, как у пойманной птицы. Что я сама попала в сети, которые расставила для него. Я, а не он!
– И Вадим тоже все понял?
– Трудно не понять, когда безумная тетка перед тобой бледнеет, краснеет и задыхается.
– Ну, Лизуня, ведь это же здорово!
– Наверное, но тогда мне так не казалось.
– А что Софья Андреевна?
– Как потом выяснилось, наслаждалась спектаклем. Она-то со стороны видела больше, чем я, и утверждает, что Вадим тоже сразу попался.
– Просто скрывал свои чувства?
– Мы оба скрывали. Он мне потом сказал, что я тогда казалась ему надменной и просто терпела его присутствие ради мамы. И меня это поразило. Я теперь часто думаю над этим.
– Над чем?
– Что мы строим свои отношения с людьми, основываясь на собственных предпосылках. Вот мне кажется, что он такой, значит, он такой и есть. И ведем мы себя, исходя из этих ложных представлений. А на деле-то, как правило, все бывает совсем иначе: и человек не такой, и помыслы у него совершенно иные.
– Да, – вздохнула Маруся, – я тоже часто об этом думаю. Но ведь это безвыходная ситуация.
– Почему же безвыходная? – удивилась Тая.
– Потому что в чужую душу не залезешь.
– А зачем же лезть в душу? Если тебе что-то не ясно, спроси! Это же проще пареной репы!
– Только в теории, – отмахнулась Лизавета. – А на практике мы сами все портим и себе, и другим. Но в любом случае в нашей квартирке нам с Вадимом светила только платоническая любовь.
– Да-а, здесь инициатива могла исходить только от него.
– Ну вот! А он меня никуда не звал. Боялся, что откажу и все на этом закончится. И неизвестно, сколько бы времени тянулась волынка, если бы Горев не заболел.
– Чем заболел-то?
– Радикулит разбил. Позвонил он маме и говорит: «Лежу как бревно, ни охнуть, ни вздохнуть. Родители в Турции отдыхают, домработница в отпуске – один как перст». Мама тут же сориентировалась, мол, неудобно, иди, Лиза, навести лежачего, может, помощь какая нужна, стакан воды. Ну, я кусочек пирога да горшочек масла в корзиночку и пошла, как Красная Шапочка.
– А где он живет?
– На Карамышевской набережной. Новый дом шикарный, забор, охрана, шлагбаум. Двор в экзотических растениях, все ухожено. А вид из окна! Пойма реки, церквушка на взгорке и далеко, на том берегу город в дымке. Будто и не Москва вовсе.
– Квартира большая?
