Текст книги "Сердце статуи"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

22

Частичная амнезия, сквозная – сквозь разодранную пелену беспамятства сквозит ветерок оттуда. «Ты – человек», – сказала Наташа, и Люба сказала, и ничто человеческое мне не чуждо. Простая история, банальная: она изменила, я обиделся. Так обиделся, что «Любовь» разбил. Нормально.

Мне разбили физиономию – тоже нормально, не выслеживай! – а через двадцать лет убили. А если я еще тогда заработал сотрясение мозга – и вот он, рубеж, вот почему я ни черта не помню с двадцати лет (обращался ли я к доктору… к Ивану, например?.. нет, он же еще учился). Ситуации зеркально похожи – девушка, соперник, статуя, кровь, ревность, – но драматизм неизмеримо усилился. И другой душок – аромат алых огарков и «Гибели богов».

Я вышел на станции Темь в зеленый вечерний сумрак. Оглянулся – никого, только я и моя тень, длинная и острая, тянется по платформе, в конце которой горит одинокий желтый фонарь. Я спустился по железным ступенькам, тень съежилась, юркнула в высокие заросли вдоль тропинки, ведущей к храму.

Справа от могил, как когда-то, светилось окошко в кирпичном островерхом домике. А напротив, на паперти под колокольней, сидел, сгорбившись, кто-то в черном, голова опущена. Сердце у меня похолодело, но я подошел, с неимоверным усилием отрывая ноги от земли, встал напротив. Согнутая в дугу старушка подняла белое – мертвое, показалось – лицо и сказала нараспев:

– Глянь, глянь, Гога с Магогой идет!

Ага, понятно. От сердца несколько отлегло. Обернулся я – и впрямь почудилось: меж ветвями тень проскользнула.

– Бабушка, это кого же вы так обзываете?

– А вы покайтесь, ироды!

Вот несчастная… а может, как раз и счастливая в полном беспамятстве, а у меня частичное, ни туда, ни сюда… Я подкрался к окошку, священник оторвался от книги, узнал, кивнул. Потом, подумавши, подошел к окну и открыл обе створки.

– Добрый вечер. Как вас звать, батюшка?

– Здравствуйте. Отец Владимир.

– Вон там старушка на паперти с ума сошла.

Он вгляделся.

– Это наша Анисьюшка, в Теми живет, по ночам иногда приходит. В уме она повреждена, это правда, но безобидна. Не хотите войти, Максим Николаевич?

– Я на минутку. У меня к вам просьба.

– Пожалуйста.

– В прошлую нашу встречу вы сказали, что я в мае приходил на исповедь.

– Верно, приходили.

– Как мне смутно представляется, после исповеди следует причащение.

– Да. После полного покаяния.

– Я не причащался?

– Нет.

– Почему?.. Отец Владимир, я ничего не помню. Мне необходимо вернуть себя! О каких грехах шла речь?

С минуту, наверное, он пристально всматривался мне в лицо, наконец сказал:

– Главное: гордость и любострастие. И еще: вас волновала черная магия.

– О, Господи! У меня была связь с молоденькой девушкой.

– Вы желали эту связь разорвать. И мы договорились с вами: коль скоро это случится, вы придете к причастию.

– Но раз я твердо решил… или я был неуверен в себе?

– В сомнении, я бы сказал. Даже в смятении чувств.

– Вот. Отец Владимир, кто-то все разорвал – убил эту девушку.

– Убил?

– Я ищу его.

– Правильно. Я молюсь за вас, Максим Николаевич.

Молиться-то молится, а причаститься Святых Тайн не предлагает. Тоже правильно: я с тех пор успел еще одну связь завязать, с Надеждой. Я сказал:

– Про любострастие я понимаю, батюшка. А что такое гордость?

– И это понимаешь, – сказал он вдруг на «ты» и как-то значительно. – Зачем ищешь убийцу?

– Чтобы… ваша правда – чтобы наказать.

– Это и есть гордость – следование не Божьему Промыслу, а своей плотской воле.

– Как же угадать Промысел?

– В смирении сердца, милый. Поставь себя ниже всех.

– Да, да, ниже всех, хуже всех…

– Зачем «хуже»? это не нам решать. Опять в тебе гордость говорит, потеря простоты, а стало быть – любви.

– Это очень глубоко, отец Владимир, это надо обдумать.

– Обдумай. Только суд не верши.

Я обернулся: позади стояла старушка, словно вросши в землю, маленькая, чуть мне не до пояса.

– Иди, Анисьюшка, домой, – ласково приказал священник, – скоро ночь.

– А дьявола кто, по-твоему, сторожить будет?

– Какого дьявола? – спросил я.

– Вон там в могилах прячется… вон там, видишь?

Могил уже не видно было, только кресты, кое-где покосившись, странно угадывались во тьме, казалось, кто-то бродит.

– Я посторожу.

– Он посторожит, – подтвердил отец Владимир. – Иди с Богом.

Она как-то сгинула в ночи, исчезла, растворилась, я крикнул:

– Я еще приду к вам! – и бросился на погост, старый-престарый, полузаброшенный, ощущая за спиной открытое окошко и человека в нем. Обежал за секунду – пусто! Ну, скоро стану, как юродивая старушка на паперти, дьявола сторожить. И медленно побрел по тропинке меж высокими кустами акаций. Свернул на проселок. Узкий месяц сиял желтой улыбочкой-ухмылочкой – в звездном поднебесье… попробуй поймай! И так ярко вообразилось, как некто – некий кабанчик бежит, торопится на заветную электричку в 10.55. Хозяина ухандокал, отпечатки с кувалды стер, узелок надежно спрятан, труп… Господи, где же мертвая? Неужто в этом лесу? Я отчетливо, со стыдом понял, что боюсь ее: от живой не мог отвязаться, а уж от покойницы… Отвяжусь, когда найду кабанчика. Я уже не брел, а почти бежал, месяц смеялся, звезды перемигивались, дьявол наблюдал, совсем нервишки сдали.

И тут до меня с опозданием дошло, что я упустил его. Не вообразился мне бегущий кабанчик – на обочине в ажурных зарослях подлеска, действительно, проскользнула тень, силуэт, шорох… а я смотрел на ночные светила и о какой-то небесной материи грезил, идиот! Вернуться назад, на платформу, на кладбище?.. Словно в ответ прогрохотала электричка, удаляясь к Москве. Поздно.

Померещился ли мне человек в зарослях или нет? Я поспешил к себе на Солдатскую, в сад, постоял, переводя дух. Надино оконце светилось в вышине голубым шелком, озаряя ветви дуба. Не отвлекаться! Поднялся на крыльцо, подергал дверь – конечно, заперта. Если у него есть ключ… У кого? Опомнись!.. Нет, надо проверить: совсем я с ума сошел или дьявола сторожу. Дворец – душа моя, или сарайчик с замшелой крышей? Ага, сарай не запирается. Я быстро подошел, открыл застонавшую дверь, зажег спичку.

Гроб на месте. И непохоже, что в нем двойное дно… Чего гадать? Зажег вторую спичку, щелкнул замками, крышка отвалила, пламя погасло, но в дрожащей вспышке мелькнуло мертвое лицо.

Я пулей вылетел из сарая, пронесся к изгороди, оперся о нее руками. Ноги не держали, сверхъестественный трепет охватил. Голубое оконце светилось, но я не пойду к ней, я мужчина и сам справлюсь!

Главное – мне знакомо это лицо… Дрожащими руками расстегнул молнию на кармашке сумки, достал фотографию. Опять зажег спичку, взглянул, преодолевая ужас и отвращение. Не она! Ты ведь знаешь, что не она, и уже догадываешься, кто и что… Это лицо Ангелины – вспомни семейный алтарь в цветах. И вот, уже догадавшись, я не мог сдвинуться с места: страх потаенный, даже не соответствующий по своей глубине моменту – мешал. Розыгрыш. Меня разыграли, как с гробом… а может, подсунули улику. Нехорошие игры, смертные, с душком разложения. Но зеленых пятен на лице не было, да и быть не могло.

Я вошел в дом, взял на кухне электрический фонарик (свет мутный, батарейка садится, но сойдет). Вернулся к гробу. На дне в изголовье лежала белая гипсовая маска. Как я вчера сказал: «Посмертные маски отца и матери уничтожены». Доктор уточнил: «Может, у тебя еще какие были?» Кто ж ее сюда принес? Кабанчик, прошмыгнувший в кустах.

Все это я бормотал вслух, пытаясь заглушить таинственный страх, ассоциирующийся с духом разложения. Может быть, память плоти, пальцев, снимавших маску с лица мертвой. Пальцы одеревенели, никак не мог ухватиться за нее, вынуть из гроба. Наконец справился, фонарик в карман сунул, вышел за порог.

Кто-то шел напротив, через дорожку, в кустах. Я вдруг (продолжая, должно быть, опасную игру) приложил к лицу маску. Раздался крик. Надя метнулась назад к штакетнику, я догнал ее, тоже крича: «Надюш, это я! Гипсовую маску в сарае нашел!»

Мы остановились, тяжело дыша, у самой изгороди.

– Прости, я не подумал, как-то машинально.

– Ты эксперимент провел?

– Да нет… сам не знаю. Это лицо ты тогда видела?

– Кажется, да, – она вся дрожала, я обнимал ее за плечи. – У тебя на кухне свет загорелся, и я… что за маска?

– Посмертная. Одной женщины, она погибла в автомобильной катастрофе.

– А где ты взял?

– Кто-то положил в гроб. Надюша, вспомни точно. Отсвет из окон падал на лицо, да? А человек стоял в кустах?

– Да, вон там, под яблоней.

– То есть фигуры почти не видно было?

– Смутно. Белая фигура, крылья над плечами.

– Если человек, например, в белой рубашке или свитере, поднял руки, придерживая маску?

– Господи, зачем?

– Да чтоб лицо нельзя было увидеть и опознать впоследствии.

– Значит, то был убийца?

– Вполне вероятно.

– А кто маску подложил? Ведь ее раньше не было?

– Не было, конечно.

– Я боюсь, Макс! Поживи у меня, я тебя прошу, хоть до пятницы, до Андрея, пожалуйста, пойдем, – говорила Надя бессвязно. Тебя смертельно ненавидят и во второй раз не промахнутся! Пожалуйста.

– Если только ради тебя… – я осекся: прямоугольные стеклышки соседской веранды вспыхнули голубоватым от тюлевых занавесок светом, и сад наполнился слабым мерцанием. – Тебе уже нечего бояться – ты не одна.

Надя обернулась.

– Ой, Андрей приехал!

– Сегодня, между прочим, понедельник.

– Ой, что-то случилось!

– Погоди, – я взял ее лицо в ладони, вгляделся. – Почему ты сказала, что Котов человек опасный?

– Он на нашей улице то и дело мелькает.

– У него тут невеста в восьмом доме.

– А-а.

– Так вот. Я с ним завтра хочу встретиться и рассказать о новых фактах.

– О каких? О маске?

(Вообще-то чувствовалось, что ей не терпится уйти).

– Не только о маске. О дереве.

– Что это значит?

– «У лукоморья дуб зеленый; златая цепь на дубе том; и днем и ночью…»

– При чем тут Пушкин? Ничего не понимаю!

– Не понимаешь? Правда? – я все смотрел в голубые глаза: неужели человек с таким лицом может лгать?.. – Ну, с слава Богу. Иди.

Она легко коснулась холодными губами моей щеки (уже торопясь, уже не со мной) и ушла.

– До поздней ночи я ждал на веранде братца, не дождался: либо он не имеет к дуплу никакого отношения, либо Надя ему наши разговоры не передает.

23

Кое-как дожив до утра, я позвонил Федору Платоновичу: повидаться, мол. Сейчас занят, выкроит время в течение дня, ждите. Буду обязательно.

Я положил трубку, умилившись на секунду: добрый человек, благородный, безвозмездно возится с такой богемной, отпетой личностью, как я.

Я повторял «добрый», «благородный», покуда слова эти не обрели какой-то абсурдный привкус. Другой эпитет «опасный» – больше подходит. Да почему?.. Тоска. Что за тоска в мусорном запустенье почти три месяца не прибиравшегося жилища. Надо бы хоть пыль стереть – нет охоты. Надо подняться в мастерскую и слушать, слушать «Гибель богов» и вспоминать чье-то лицо, слово, жест… стук, грохот, предсмертный крик, посмертное молчание. Нет охоты.

– Но я все-таки поднялся. Пахнуло приторным «гибельным» ароматом свечных огарков – и словно сердце опалило. «Статуя торжествует!» – сказал я кому-то по телефону. Они, все целые, стояли по своим местам, когда мы с нею выносили новенькую белоснежную «Надежду». «Я не изменял!», «Я не изменял!» Кому? Чему? И черт же дернул меня растянуть ногу, не поехать на кладбище, зажечь свечи и включить… Ну, получил бы по кумполу там… Надо туда съездить, взглянуть на надгробье со статуэткой.

Я подошел к окну, отодвинул занавеску. Брат с сестрой, оба в белом, красивые и загорелые, играют в теннис. Значит, ничего страшного не случилось. А вообще, любопытное совпадение, что братец явился именно вчера. И почему, собственно, он не на службе?.. Вот сейчас мячик залетит в дупло векового дуба, а там уже ничего криминального нету!

Пролетела птица, я проследил за ней взглядом, и вдруг заметил на улице Федора Платоновича. И вновь, как в первую нашу встречу, пронзило меня странное ощущение… как будто земля из-под ног уходит. Он стоял на противоположной стороне (высокий, лысый, в темно-сером костюме и, в цвет, галстуке, с портфелем в руках) и наблюдал. За мной?.. Нет, за дачей Голицыных.

Нет, недаром она сказала: «опасный человек». Пересек мостовую и взялся за щеколду калитки. Я поспешил вниз.

Мы сели за столик под розовым светильником. Котов достал из кармана пиджака фотографию трех товарищей, положил на столешницу.

– Фирмачи твердо опознали вас, – объявил и закурил.

– Как выяснилось, Федор Платонович, именно я приобрел гроб для жены Колпакова Нели.

– Я так и понял. Что же касается второго приобретения, то оно совершилось 5 августа, за неделю до вашего побега из больницы, сразу же как вы очнулись. Заказ сделан по телефону.

– А оплата?

– 4-го некий мужчина позвонил продавцу (ну, молодой, прыщавый, помните?). Сказал, что гроб нужен срочно по такому-то адресу, и что в «Скорбный путь» будет выслан телеграфный перевод за гроб и перевозку. Перевод пришел на другой день, и рабочий фирмы (я с ним побеседовал) сразу же на грузовике доставил товар Любезнову Максиму Николаевичу.

– Да как же в Змеевке не видели?

– Гроб привезли уже в сумерках в сильный ливень. И. как и было договорено по телефону, поставили в сарай.

– Извещение о получении денег сохранилось?

– Движение денег я проследил: они были посланы с главного телеграфа.

– Так надо сверить почерк на заполненном бланке…

– Сверил. С почерками Колпакова, Золотцева и Голицыных. Никто из них бланк не заполнял. По моим наблюдениям, писала пожилая женщина. Ну, обычный прием – кого-то попросил: рука, мол, отсохла, будьте любезны… Словом, этот «Скорбный путь» ничего не дал. С большой долей вероятности могу сказать: дорогой подарочек преподнесен либо доктором, либо ювелиром. Вы до 12 августа из больницы не отлучались; Голицыны, как я понимаю, в похоронах Ангелины Колпаковой не участвовали.

– Нет, конечно.

– Теоретически они могут знать о фирме «Скорбный путь», но… маловероятное совпадение.

Тут я предъявил ему узелок (в который раз отметив вкус покойницы к блестящему, холодному, серебристому, «лунному»… «ведьмочка» – оценил ювелир) и рассказал кое-что. Федор Платонович рассмотрел каждую вещицу и сложил в портфель: на экспертизу.

– Да ведь очевидно – крови нет.

– Может быть, тщательно замыта.

– Так ведь времени не было.

– Мы не знаем, когда этот узелок положили в дупло.

– Но такой напрасный риск…

– Почему напрасный? Не думаю. Вещи спрятаны в необычное место – значит, преступник оказался в обстоятельствах экстраординарных.

– Например?

– Вдруг подъехали наши сотрудники… или я, скажем, подошел.

– Стало быть, он прятался на соседнем участке, когда вы делали обыск?

– Возможно. Собаку-то я только на третий день раздобыл. Кто мог знать про дупло?

– С земли оно не видно – только из моей мастерской или с мансарды соседской дачи. Брат с сестрой знают, конечно, играли в детстве. Ну, а мои друзья…

– Могли увидеть из окна, понятно. Но вот это действительно риск – спрятать вещи убитой почти у вас на глазах.

– В глубине дупла, никто не обнаружил бы, кабы не птицы. Они растрепали узелок.

– Если на вещах замытая кровь, – заявил Федор Платонович решительно, – это, наверняка, дело рук кого-то из Голицыных. Человек невездесущ… совершенно нереально за полчаса расправиться с вами, с женщиной, ее раздеть, одежду постирать, спрятать, скульптуры уничтожить, труп схоронить и исчезнуть бесследно!

– Может, не бесследно, – тут я предъявил ему посмертную маску и еще кое-что рассказал.

– Вчера вечером после столь необычной находки я позвонил своим так называемым друзьям – никого не застал.

Больше всего Федора Платоновича поразило, что за мной кто-то следит.

– Непонятно, чего ради… Чем дальше углубляешься в эту историю, тем непонятнее. Вы еще на кладбище заметили?

– Кажется, еще в Москве… «заметил» – не то слово.

– Но какие признаки?

– Тревога, жуткое ощущение опасности… вдруг охватывает время от времени.

– Вы мне раньше не говорили.

– Я считал это следствием травмы, болезни. Казалось, ужас приближается, когда я вот-вот что-то вспомню. Но вчера… нет, еще раньше, мы с Семеном в Темь шли – проявился некто в кроссовках. А уж этой ночью! Ручаюсь: кто-то убежал от меня в лес.

– И вы дали понять своим друзьям, что начинаете вспоминать происшедшее?

– Я, действительно, вспомнил стук! Или… кто-то вправду стучался?

– Это крайне опасно, Максим Николаевич. Я попросил бы вас свои действия со мной согласовывать.

– Господи, да у преступника было сколько угодно возможностей меня добить!

– Не так-то просто с вами справиться в прямой стычке. А оружия у него, судя по всему, нет; не к тем кругам принадлежит, не к уголовным. Из вашего окружения, интеллигентского, так сказать. Голицына опознала маску?

– Вроде бы да.

– Все указывает на Колпакова. – Федор Платонович подумал. – Невысок, белые волосы, белая одежда. Мотив налицо. Но как уж все назойливо выпирает.

– Да. Убийца уничтожил бы улику.

– И не привез бы тогда маску с собой, чтоб лицо прикрыть… Вон, даже резинки или тесемок нет, не наденешь. Думаю, 10 июня маска уже была в вашей мастерской.

– Может, Семен хотел, чтоб я сделал с нее копию. Может, еще днем привез, когда надгробье забирал.

– И Колпаков ни разу не упомянул о таком важном моменте?

– Ни разу.

– Максим Николаевич, преступник все разбил, кроме этой штучки!

– И Сема мне ее подбросил?

– Здесь какая-то изощренная игра, но пока я не вижу смысла. Если Золотцев покрывает друга…

– И его же разоблачает, подбрасывая улику?

Федор Платонович заворочался в кресле, как медведь, и закурил свою «приму».

– Муторное дело. Но захватывает.

– Вы азартный человек, Федор Платонович?

– Есть грех. И ведь я почти свидетель, эпизод случился почти в моем присутствии – и тишина… Ну что, устроить вашим друзьям очную ставку?

– Выкрутятся. У них взаимное алиби, а Надя не сможет никого по-настоящему опознать, ведь она, в сущности, видела только маску.

– Все равно, Максим Николаевич, надо действовать, опередить убийцу. Ну, хоть поглядим, в каком направлении врать станут… прорвется ли ненависть, прямо скажу, исключительная. Тем более, заметьте, сговор (ежели он имел место) уже дал трещину, – Федор Платонович взял в руки маску, отливающую розоватым лоском под светильником, и припрятал в тот же потрепанный портфельчик с «лунной» одеждой. – Если удастся – на завтра вызову.

– Сюда, Федор Платонович! Ведь расследование неофициальное. И Голицыны, чуть что, рядом.

– Да, я обратил внимание, когда к вам шел. Почему брат не на работе?

– Понятия не имею. Там вроде строго… Вчера вечером приехал.

– До вашей находки?

– Свет на веранде зажегся позже. А так… кто его знает.

– Так узнайте. И вот еще: адрес работы.

– Будет исполнено.

24

Я проводил следователя, на крыльце задержался: под дубом напротив «девы с юношей» стоял Андрей. Ко мне спиной, белая майка, белые шорты. Если бы он прикрыл лицо маской… да ну, он высокий, как и сестра; оба в генерала, должно быть.

Он, наверное, почувствовал мой взгляд, резко обернулся, мы уставились друг на друга. Красивый парень и, судя по всему, одинок. Странно. Господи, да что в этой действительности, в больном этом мире не странно!

Я рукой махнул, он двинулся к изгороди, легко перепрыгнул – путь проторен – подошел.

– Добрый день. А Надя где?

– В магазин ушла.

(В этом плане у меня пока что забот нет – стратегические запасы консервов… да и аппетита нету).

– Пойдемте ко мне? Поговорить надо.

Он пожал плечами и последовал за мной в дом.

– Коньяку не хотите?

– Нет.

– Андрей, а почему вы, извините за любопытство, не на службе?

– С сегодняшнего дня в отпуске.

Ага, отпуск взял, чтоб сестру от меня охранять.

– А что у вас Котов делал?

– Убийцу ищет.

Андрей быстро, будто украдкой, взглянул на фотографию трех товарищей, так и лежащую на столике под лампой. Встряхнул головой, откидывая назад волосы – внезапная нервная дрожь. И я вдруг бессознательно задал вопрос, который давно должен был задать «товарищам»:

– Кто же нас сфотографировал?

Он ответил кратко:

– Я.

– Вы? Вы были в нашей компании?

– Бог миловал.

– Да что такое? У нас тут оргии устраивались? Жертвоприношения совершались?

Андрей усмехнулся и промолчал.

– Ладно, мы не властны в своих симпатиях и антипатиях. Но помочь мне – в ваших интересах.

– Это почему?

– Потому, что ваша сестра невольно оказалась связанной со мною.

– Невольно? – повторил он с гневом.

– Да, я неправильно выразился: она сделала выбор по своей воле. Наверное, я полюбил ее, но – поймите! – ведь не принуждал!

– Да вы не знаете, что такое любовь.

– Не знаю, потому что не помню. Но такую девушку – просто так, от нечего делать – я б обманывать не стал, уверен.

– А я не уверен.

– Да зачем, Господи?..

– Хотел бы я это выяснить.

Странная пауза повисла меж нами, я схватился за фотографию.

– Пожалуйста, расскажите, как это произошло?

– 1 мая я приехал копать огород. Один. Работал в саду. Вы позвали из окна мастерской: щелкни, мол.

– Мы были на «ты»?

Он кивнул.

– Ну, поднялся и сфотографировал.

– Как я понимаю, мы были без женщин?

Он опять кивнул.

– И что делали?

– Этот маленький, – Андрей кивнул на фотокарточку, – кричал, что желает запечатлеться с нетленными творениями.

– Очень даже тленными. Взгляните внимательно, Андрей, вон приоткрыта дверца в кладовку. Там статуя, видите краешек, гипсовую руку? Что это было, знаете?

– Не обратил внимания. А в чем дело?

– Почему-то она мне кажется знакомой, как будто я ее помню.

– Памятник вождю, с колыбели помним.

– Обнаженная женская рука, видны только локоть и кисть.

– Девушка с веслом, у нас такая в скверике возле станции стоит.

Я подумал, вспоминая.

– Да нет, другая рука, более тонкая и в другом положении, приглядитесь.

– Ну и что?

– Меня это мучает, все гляжу… Эта дверца… словно приоткрыта в тайну, словно там кто-то прячется.

Андрей вздрогнул и откинул волосы назад. Я спросил еле слышно:

– Может, Вертоградская прячется?

– Она позже приехала! – вдруг выпалил он. – Черт, вы меня совсем загипнотизировали.

– Позже? Значит, вы ее видели?

– Вечером. Ваши приятели уже отчалили.

– Вы разговаривали с ней?.. Андрей, прошу вас! У меня жизнь от всего этого зависит.

Он заговорил попросту, прямодушно (так показалось мне), без вымученной враждебности:

– Вряд ли это можно назвать разговором. Я прореживал малину у штакетника. Послышались шаги, такое быстрое цоканье.

– Босоножки на каблучках?

Он взглянул на меня мельком и отвел взгляд.

– Кажется… Мне запомнился серебристый плащ, как рыбья чешуя. Девочка поднялась к вам на крыльцо, помахала мне рукой и сказала: «С праздничком!»

– А вы?

– Ну, я соответственно: «И вас тоже!»

– И все?

– В общем все.

– А в частности?

– Не было никаких частностей.

– И все-таки?

– Я подумал, помню, что она слишком молода для вас.

– А для вас?

– Максим Николаевич, ваша любовница убита, а не моя.

– Она произвела на вас сильное впечатление.

– С чего вы взяли?

– У вас даже взгляд смягчился, голос: «Девочка поднялась…» И вы скрыли в прошлый раз, сказали: «С любовницами вашими не знакомился».

– Я и не знакомился.

– Но встречу эту скрыли. Почему?

– Если вам так угодно трактовать мое поведение… – Андрей утомленно пожал плечами, полузакрыл глаза. – Пожалуй, в ней было нечто завораживающее. Точнее – порочное. Тихий такой, дразнящий смех, глаза огромные, немигающие, как у змейки.

– Один человек назвал ее ведьмочкой.

– Подходит. Это ведь из Гоголя, кажется?

– Да, панночка. В гробу летала, напугала Хому Брута до смерти.

– Меня не напугала, но я ее запомнил.

– А дальше?

– Она позвонила в дверь, вы открыли.

– Позвонила? Значит, у нее не было ключа.

– А что, это так важно?

– Не знаю… Вы ее видели в четверть одиннадцатого…

– Да ну. Часу в восьмом.

– Нет, я имею в виду 10 июня.

– Послушайте, она действительно убита?

– Я нашел ее вещи – одежду, обувь, сумочку.

– Где?

– Мы в детстве говорили: у тебя на бороде.

– Не понял.

– Извините, шуточка. Пока не скажу.

Он что-то усиленно соображал, лицо потемнело. Всю ночь буду следить за дворянским дубом, и если он полезет в дупло… тут-то его и застукаю.

– Ну, я ей открыл дверь.

– Вы же, говорят, были без сознания.

– 1 мая.

– Она сказала: «Не ожидал? А я назло приехала!» Вы засмеялись и впустили ее в дом. Все.

– Господи, до чего ж все нелепо и абсурдно!

– Вот уж да! Буквально через месяц вам понадобилась моя сестра.

Определенно, он какой-то фанатик. В его любви и преданности есть нечто исступленное.

– Андрей, вы ведь до преступления не знали о нашей сваязи?

– Меня не было в Змеевке почти две недели.

– И про Вертоградскую Наде не говорили?.. Ответьте, или я у нее спрошу.

– А почему я должен был скрывать ваши похождения? – огрызнулся он, как мальчишка.

– Вы так интересовались жизнью соседа, что даже сестру проинформировали?

– Просто упомянул.

– Понятно.

– Что вам понятно?

– Что к 10 июня атмосфера была накалена. И кто же ей открыл дверь?

– Какое это имеет значение?

– Может, никакого. Но я не чувствую сцены убийства, не могу ее вообразить. Если он открыл, то почему не ударил сразу?

– Но не с кувалдой же он вышел открывать.

– Да, кровь была только в мастерской.

– Кровь ее группы? – уточнил Андрей как-то напряженно.

– Ее, четвертая.

– Вот фантастика!

– Поскольку, кроме вас, Вертоградскую 10-го никто не видел…

– Какого числа она послала вам письмо?

– Написано 7-го, послано 8-го.

– И принес же ее дьявол в самое пекло! Нет чтоб позвонить…

– Возможно, она звонила, и наш разговор слышала Надя.

– Когда?

– 10-го вечером.

– О чем шел разговор?

Тяжко мне было отвечать – да еще ему!

– «Я не изменял», – повторил я дважды. «Приезжай, поговорим», «Статуя торжествует!»

– И это вы сказали при Наде? То есть, в сущности, отказались от нее?

– Ладно, я подонок, согласен.

– Уверен, что вы сами раскалили атмосферу и спровоцировали убийство.

– Согласен.

– И после этого собираетесь уничтожить убийцу? Считаете это справедливым?

– Да что ж вы все от меня скрываете, врете, следите…

– Я?

– Вы все!

– На вашем месте, – сказал Андрей раздельно, – я бы радовался, что остался жив.

– Какая тут к черту радость, если на мне была ее кровь! Может, я от этого память потерял.

– Вещи в крови?

– Ни пятнышка.

– Немыслимая история, – прошептал Андрей. – Открыл дверь, заманил, раздел, осатанел…

– Однако сообразил прикрыть лицо маской, когда столкнулся с Надей.

– Прикрыть чем?

– Посмертной маской. Я ее сделал для ювелира, – я ткнул пальцем в фотографию. – С его покойной жены.

Андрей мотнул головой.

– И ваш друг тут был?

– У меня такое ощущение, что все тут были. И при всех мертвая исчезла бесследно. Бесследно, вы представляете? – я почти кричал; схватил фотографию, вдруг захотелось разорвать в клочья – еле сдержался. – Извините, Андрей, нервы никуда. Что я хотел? Да, где ваша контора находится?

– На улице Сергия Радонежского.

– Надо же! Это какое метро?

– «Площадь Ильича».

Вот и пойми этот мир без меня! Пусть и останется «без меня», я не смогу совместить Святого Сергия, пролетарского вождя и «Скорбный путь»! однако они совместились.

– Вы знаете там на площади похоронную фирму?

– Есть такая.

Андрей ушел. Я всю ночь проторчал на кухне у окна, не дождался. Может, кто и лазил: в предрассветной полудреме мне вдруг нечто мерещилось в ветвях и будто гроб летал… Я выбегал, подбегал к изгороди -0 никого, лишь дева с юношей светятся. И от чистой их, печальной наготы мне совсем невмоготу становилось. Так жутко, что хоть волком вой…