Текст книги "Сердце статуи"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Инна Булгакова
Сердце статуи

 
«Я звал тебя и рад, что вижу»
 

Александр Пушкин

Роман

1

Меня убили 10 июня 1994 года, но непостижимым образом я остался жив. Однако – без памяти. Мне как будто двадцать лет, а на самом деле сорок, полжизни словно корова языком слизала. Доктор говорит: ты не хочешьвспоминать. Я посмеялся про себя (я им не верю): кто ж добровольно откажется от нажитого? Другое дело, кабы юность вернули. Нет, сегодня вглядывался в зеркало в больничном коридоре: немолодой здоровенный дядя, весь заросший, голова бритая. Тут меня тетя Дуня (полы мыла, санитарка наша) и просветила.

Мне-то голову морочили: упал, мол, с лестницы, сильное сотрясение заработал. Оказалось, нашли меня соседи в моем загородном доме в мастерской без признаков жизни. Я лежал средь скульптурных обломков, неподалеку – кувалда. Ею, надо думать, сокрушили меня и мои, что называется, творения (забыл, как они называются?.. Статуи!.. А инструменты?.. забыл). Вот почему, наверное, я никак не хотел признать себя скульптором. «Ты – скульптор», – твердил врач. – «Нет, живописец!» Я помнил себя на первом курсе Суриковского, как я все пейзажи рисовал. «Ты вскоре переквалифицировался, стал известным…» – «Не знаю и знать не хочу!»

Это не Капри, а… страх. Надо признаться честно: я безумно боюсь, а чего – не знаю. Главное – они от меня все скрывают. Да вот нашлась же добрая душа. «Случай, – говорит, – непростой, собираются тебя в московскую больницу везти, в главную психиатрическую». – «Это за что же» – «За то, что ты человек заслуженный». – «Тетя Дуня, – взмолился я, – как бы мне одежду мою вернуть?» – «И-и, милый, ее милиция забрала». – «Зачем?» – «Кровь», – проговорила старушка таинственною ну, не в больничной же пижаме сбегать? Поймают еще, свяжут. Я упрашивать начал: любую одежду, я заплачу. И за хлопоты заплачу. Она сжалилась: «За хлопоты, – говорит, – не надо. А за штаны, деда моего, десять тыщ, и за майку с рукавами – пять».

Ну, подкосила меня сумасшедшая старушка! За пятнадцать тыщ сколько лет работать надо? Не меньше пяти? Тут она меня опять просветила, десятитысячную купюру показала (с виду – натуральная фальшивка!) – и очутился я в мире не нашем, инфернальном: буханка хлеба – девятьсот рублей. И подумалось: а стоит ли в такой мир убегать? Но я не хочу в главную психиатрическую, хватит!

И потом: я изумлялся и возмущался, а в душе как-то на этот счет спокоен был. Ну, конечно, я в здешнем мире жил и все знаю, только подзабыл на время.

В общем тетя Дуня мне поверила на слово (денег-то при себе нету) и штаны с майкой к вечеру принесла. «Человек ты, – говорит, – богатый, известный, уж два месяца, бедняга, в больнице маешься. Иди, – говорит».

Адрес мой – станция Змеевка, неподалеку – она мне дала, дорогу сообщила. И я двинулся проселками. Пешком. Побоялся – хватятся, и хотелось присмотреться, где ж я жил. Миновал полустанок Темь, а там до Змеевки километра два. Местность незнакомая, то есть я ничего не помню. Но хорошо, вольно – ветер в пустом поле, слева перелески березовые, сосны – прохожих почти нет. Встретился старик с корзиной грибов, сказал: иду правильно – поглядел с любопытством. Я босиком, обуви лишней у тети Дуни не нашлось, а шлепанцы больничные с ходу развалились.

Нашел дом на улице Солдатской. И аж остановился пораженный. Если это мой дом, я человек вправду небедный. Высокие каменные хоромы, открытая веранда, второй этаж почти сплошь застекленный, должно быть, мастерская. Сад пышный, заросший, августовский, «золотые шары» тревожно сверкают в закате. С робостью подошел к ступенькам, взобрался; дверь, конечно, заперта.

Тут меня ждал удар первый. В соседнем саду под старым могучим дубом белела скульптура на низком постаменте. Почему удар, чего я испугался? Вспомнился Пушкин – до двадцати лет я кое-что помню, много, наверное, помню.

 
Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила;
К ней на плечо преклонен, юноша вдруг задремал:
Дева тотчас умолкла, сон его легкий лелея,
И улыбалась ему, тихие слезы лия.
 

Такой тоской вдруг повеяло. Я сел на ступеньку, что-то не хотелось мне входить. Боюсь – и все! А куда деваться бедному безумцу?.. Слева в зарослях зеленовато-замшелая шиферная крыша – вот куда, в сарайчик; если есть возможность – там переночую, а завтра разберемся. Я прошлепал по узенькой тропке к сараю, дверца на наружной щеколде. Отлично. Отворил. Вечерний красный свет зажег просторное пространство: ящики с глиной и цементом, железная дверь арматура и т. д. – хозяйство скульптора. Посередке – длинный грубосколоченный стол, а на нем гроб. У меня, что ли, умер кто? Или я не туда попал?.. Богатая домовина, полированная, со специальными замками.

Я подошел, провел ладонью по крышке – пыли немного. Повозился, открыл, крышка откинулась с тупым стуком. Пустой гроб, покойника дожидается… не меня ли? Захотелось в свою палату, сейчас ужин. Нервные обсуждают кашу – перловка или перловка с пшеном?.. Закатный огонь внезапно погас – в дверном проеме стоял человек.

– Простите, вы хозяин? – пролепетал я; перепутала старушка адрес: не мог мне принадлежать этот дом… этот гроб.

– В каком смысле? – испугался человек.

– Кто вы?

– Твой друг. Не узнаешь?

Он стоял спиной к свету, лица не видать, невысокий, тонкий, стройный.

– Макс, ты в самом деле потерял память?

– Потерял. Сделайте милость, скажите: это чей дом?

– Твой.

– А гроб?

Человек пожал плечами. Мы вышли на закат, я рассмотрел лицо, круглое, розовое, в веснушках – симпатичный воздушный шарик. Почти альбинос – волосы, брови и ресницы белые-белые, веки красные. Не знаю и знать не хочу. Вдалеке перед калиткой стояли белые «Жигули».

– Как вас звать?

– Семен.

Мы взошли на крыльцо, мой взгляд все притягивала скульптура в саду.

– Это, случайно, не я лепил?

– Похоже, ты. Раньше ее там не было.

– Мне не нравится.

– Ну отчего же…

Мы сели на ступеньки, я пояснил:

– Ключа нет. Я сегодня из больницы сбежал.

Человек пристально уставился на мои босые, сбитые в кровь ноги.

– Знаю. Я оттуда. Что будем делать с ключом?

– Ничего. Я, может, вернусь. Мне здесь не нравится.

– Ну, я думаю. И ты абсолютно не помнишь, кто тебя…

– Абсолютно все равно.

– Это на тебя не похоже, Макс.

– Значит, я переродился. А что, собственно, вам угодно?

– Давай на «ты», а то мне не по себе.

На «ты»? такого дядю? Ах да, я тоже дядя.

– Давай.

– Просто навестить. Иван к тебе никого не пускал.

– Кто такой?

– Твой друг невропатолог.

– А, Иван Петрович. И он мой друг?

– Нас трое, – пояснил странный человек и улыбнулся, как оскалился. – Ты, Иван и я.

– Я только с неделю как очнулся.

– Иван сказал: память, возможно, вернется, – он помолчал и добавил вскользь: – А возможно, нет.

– Да зачем мне она?

– Зачем? Возьмем, например, гроб. Кто его прислал?

– У меня кто умер?

Странный человек отвернулся и не ответил.

– Мне в больнице говорили: у меня нет близких.

– Ты одинок.

– Может, и к лучшему.

– Я надеялся… понимаешь?.. что у тебя какие-то проблески, ну, насчет той пятницы, 10 июня.

– Никаких. Я предполагаю, что с кем-то надрался и подрался.

– Мой друг долго молчал, глядя на закат, потом выговорил:

– Все гораздо ужаснее, Макс. Как ты себя чувствуешь?

– Голова все время болит, но я почти привык. Ты тоже скульптор?

– Нет, ювелир.

Боковым зрением я уловил, как шевелятся кусты в соседнем саду, за скульптурой. Там кто-то был, но я не рассмотрел.

– Поеду, пожалуй? – сказал Семен вопросительно.

– Поезжай.

Он поднялся, двинулся легкой скользящей походкой меж «золотыми шарами», обернулся.

– Ах да! Органы, конечно, забрали твою записную книжку. Вот моя визитка.

Вернулся и протянул кусочек глянцевитого картона. Шикарно! Золотая шестикрылая фигурка, под ней золотыми буквами: Акционерное общество «Авадона»; сбоку – генеральный директор Колпаков Семен Семенович. Адрес и три телефона.

– Так ты иностранный подданный, что ли?

– Я наш, – ювелир улыбнулся насмешливо и печально. – Эх, Макс, ты ведь живешь в 74-м. а у нас теперь капитализм.

– Серьезно? Куда смотрит партия?

– Туда и смотрит.

Я спрашивал машинально, как о чем-то мало меня касающемся: они живут в мире живых, а я пребываю в ином измерении, смертном.

– Послушай, я сумасшедший или вы все?

– Мы все.

– Что такое «Авадона»? почему «Авадона»?

– Для красоты.

– Знакомое слово, я слышал…

– Слышал? – человек вдруг побледнел. – Что ты слышал?

– Это ведь из мифологии?

– Да. Ангел смерти.

Какое-то мгновенье мы смотрели друг на друга, он повернулся и ушел.

2

Я посидел на крылечке. Темнело. Голова пустая и болит. Не хочу к Авадоне, хочу туда, в юность, в семидесятые. Или вернуться в палату?.. Ага, чтоб в главную психушку отвезли!.. Я поплелся в сарай.

Гроб стоял разверстый, поджидая. Захлопнул крышку, взял с полки гвоздь, в третий раз поднялся по ступенькам. Ах, как тяжко входить в этот дом, но ежели нет у меня никакого пристанища… не в гробу же ночевать. Долго ковырялся в замке, открыл. Пахнуло пыльным запустеньем и каким-то едва уловимым сладковатым ароматом – знакомым, но сейчас не определить… Просторные, чуть не в пол-этажа сени – полутемные – свет падает из двух овальных оконцев в мелких решетках по обеим сторонам от входа. Мягкие диваны и кресла, ковры, зеркала, книги по стенам, картины и иконы… Справа, видать, спальня – широкая тахта, покрытая черным мехом (сколько ж я огребал на своих статуях?). Слева – кухня, ванная и туалет. В центре прихожей (нет, тут более шикарное название подходит – холл) – лестница на второй этаж.

Я поднялся, открыл дверь и зажмурился. Мне не сказали… здесь прошел бой. Гипсовые обломки, деревянные, искореженное железо по всему полу. И над этим крошевом мой больной двойник сюрреалистически отражается в высоком с полу до потолка зеркале – тоже в осколках, почему-то не осыпающихся.

Странный сладкий аромат усилился. А где кувалда, та самая?.. В органах! Меня вдруг разобрал безобразный, на грани рыданья смех? Я хохотал и хохотал, в последнем луче блеснуло в белой пыли что-то… Подошел, нагнулся. Засохшие пятна, должно быть, крови. Истерика иссякла, на лестнице заскрипели шаги. Ага, пришли добить – и молниеносно я ощутил гнев и могучую силу в мышцах. Подхватил какую-то железяку с пола – долото.

В дверном проеме возникла девушка. Снизу – я так стоял, согнувшись, на коленях – она показалась какой-то статуей богини. Брунгильды (мельком отметил, что помню Вагнера, значит, в юности слышал «Кольцо Нибелунга»). Высокая, статная, в свободно струящемся голубом балахоне, голубые глаза и распущенные черные волосы. Мне она не понравилась (явно не в моем вкусе), а она подошла, присела рядом на корточки, погладила меня по щеке и сказала:

– Бедненький мой!

«Мой»? Это странно. Я не пошелохнулся.

– Тебя отпустили?

– Сам ушел.

– Я позвонила в дверь, никто не ответил, ну и… Вот ключ и почта за два месяца.

– Это вы в кустах прятались?

– Я не… – она не договорила, в голубых глазах мелькнуло что-то.

– Там моя работа в саду?

– Ты так ничего и не вспомнил? – изумилась девушка.

– Амнезия. На последние двадцать лет наложен запрет.

Мы поднялись и стояли среди обломков.

– Значит, ты меня не любишь?

– Простите, ради Бога. Я вас не знаю.

Она коротко рассмеялась, словно вскрикнула.

– Что ж… не буду вам мешать.

– Погодите! Моя работа?

– Это ваша последняя вещь называется «Надежда».

– Почему надежда?

– Так меня зовут. Вы работали от зари до зари неделю и сделали мне подарок. 10 июня в пятницу.

– А, в ту самую!

– Ночью я нашла вас тут мертвым, ни пульса, ни дыхания. Вам тяжелы эти подробности?

– Честно говоря, не интересны.

– Но вас пытались убить!

– Так ведь выжил.

– Макс, вы необыкновенно изменились.

– Постарел?

– Нет, не то… вы погасли.

– А что я, как вулкан, горел?

– Да.

– Странно пахнет.

– Вы любили зажигать ароматические свечи, когда работали.

– Однако я был эстет. Это я в вулканическом порыве тут все разнес?

– Ну что вы! Вы жили своим творчеством, ничего для вас не было дороже.

– Забыл, как это делается. Не смогу вылепить даже детскую игрушку.

– Вы вспомните, рано или поздно.

– Мне все равно.

– А кому-то – нет. Вы же знаете, кто убийца.

– Знаю?

– Он не будет дожидаться, пока вы его вспомните.

Я тупо размышлял: «Так вот откуда страх? Меня необходимо добить…»

– Но за что? – спросил вслух.

– Не представляю, Макс! Вы должны стать прежним.

– То есть полюбить вас? – пошутил я.

Смуглое лицо вспыхнуло, она ушла. Я догнал ее в холле, усадил в кресло, сел напротив, включил розовый светильник на круглом столике.

– Прости меня, я совершенно не в себе.

– Что у тебя с ногами?

– Из больницы шел босиком.

Я рассматривал ее – молоденькая девушка, робкая и сильная одновременно – и на себя дивился: ну никаких эмоций! С другой стороны: стал бы я последнюю неделю ради чужого человека надрываться?

– У нас в хозяйстве есть кувалда, примерно такая же, – заговорила Надежда, глядя в сторону. – Я могу ее поднять и взмахнуть два-три раза. Но разнести все в прах даже мне не под силу.

– Даже тебе?

– Я учусь на физкультурном, занимаюсь легкой атлетикой и теннисом.

– Девочка, я и без доказательств верю, что не ты на меня покушалась.

– Не шути. В ту ночь у тебя была женщина.

Я почувствовал, словно светильник медленно гаснет, мрак надвигается, и взмолился:

– Не все сразу, не могу все вместить в мой больной мозг. Не могу думать про гроб.

От испуга алые губы побелели.

– Какой гроб?

– В сарае.

Девушка метнулась на выход, я зажмурился и забормотал: «Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила…» Нет, не помогает Пушкин, от страха мозг разрывается. Пойду-ка я в родную палату… поздно, и ноги сбил. Тут и она вернулась.

– Его раньше там не было! Пойдем ко мне?

– За что такая милость?

– Макс, не смейся! Его убийца прислал.

– Убийцу я не боюсь.

– А кого? Кого ты боишься? – она присела передо мной на ковер и выговорила: – Мертвую?

Не знаю, смогу ли я привыкнуть к тому, что вместе со мной и весь свет стронулся?

– Надя, – спросил я с бесконечной тоской, – о чем ты говоришь?

– Я теперь боюсь ночью в сад выходить, потому что ее видела.

– В гробу?

– Да нет же! Только не смейся и поверь.

Я-то всему поверю. И что они на меня свои кошмары вешают, как будто мне собственных не хватает!

– Надя, извини, я болен.

– Вот именно! – подхватила она пылко. – Когда мы во всем разберемся, ты вспомнишь и выздоровеешь.

Нет, от этой не отвяжешься. Я покорился.

– В пятницу вечером мы установили «Надежду» в саду, – начала она таинственно. – Помнишь?

– Ничего не помню.

– В одиннадцатом часу я пришла к тебе.

– Мы условились?

– Как обычно. Но у тебя кто-то был.

Своим взглядом и тоном она меня завораживала, увлекая в тайну – я чувствовал подсознательно, – чреватую потусторонним исступленьем. Изо всех своих немалых сил я цеплялся за реальность.

– Кто у меня был?

– Ах, не знаю. Вы стояли… точнее, ходили – ну, двигались за окнами мастерской.

– Что значит «двигались» – боролись?

– Ну, я уловила какое-то движение. Два силуэта.

– А голоса?

– Окна были закрыты. Да если б и открыты… у тебя на полную мощь Вагнер гремел.

Вот она – Брунгильда! Такие совпадения не к добру.

– Ты любил, когда работаешь или размышляешь…

– Вагнер, свечи… вот пижон!

– В общем, я ушла. И пришла позже.

Я обратил внимание на телефон на столике.

– А почему не позвонила, например?

Надя ответила, помедлив:

– Боялась разбудить брата.

– Боялась? Значит, наша любовь была тайной?

– Тайной. Он приехал неожиданно – только в субботу собирался – я увидела из сада, как в его комнате зажегся и погас свет.

– Он в Москве живет?

– Да, работает.

– Сколько ему лет?

– Андрею? Тридцать два.

– А тебе?

– Девятнадцать… Господи, неужели ты правда ничего не помнишь?

– Правда.

– Да ведь сегодня пятница! Он вот-вот приедет, – она встала. – Мне пора.

– Почему ты его боишься?

– Он меня воспитал и очень любит… 10 июня Андрей видел ту женщину, она шла по саду к тебе.

– Какую женщину?

– Маленькую, светловолосую, в белом.

– Да в чем трагедия? – закричал я. – Что с ней?

Девушка рассмеялась очень странно (я вдруг заметил, что она вся дрожит) и заявила тихонько:

– Они ошибаются, ведь мертвые не могут передвигаться, он они мне не верят.

На меня накатило головокружение до тошноты, и последнее, что услышал я, было:

– Закройся и никому не отпирай. Никому.

3

Не знаю, скоро ли я очнулся, грань забвения зыбка и сумеречна… Я сидел в мягком кресле, разбитые ноги отдыхали в мягком ковре, глаза – в нежно-розовых отблесках узорного светильника – и ощущал этот дорогой уют, и ночь за окнами, весь мир, как абсолютно враждебный. Словно корчился в огне.

Кто-то мне был нужен, необходим, хоть кто-нибудь, хоть голос. Визитка лежала на столике возле телефона. Снял трубку. Аппарат не был мертв, но отозвался не гудком, а слабым зудом… видать, отключили за неуплату.

Ладно, черт с ним. Почитаем газетки… Может я что-нибудь пойму и отойду… то есть войду в мировой процесс? Может, война? Ежели буханка стоит девятьсот рублей… Я понял, что боюсь подняться в мастерскую. Пыльно-каменный хаос… У кого поднялась рука? И какой гром и гам на всю окрестность, когда низвергались статуи!.. А если Вагнер гремел – к примеру, на полную мощь на четыре часа «Гибель богов»?

Вот, помню – значит, я полюбил эту оперу еще в юности. Да, да! Я закрыл глаза, чтоб вернуться в свой мир, где мама с папой… Я люблю и помню! Но по саднящему ощущению пустоты осознаю: они умерли. И ведь сказано: у меня нет близких.

Я все-таки поднялся. В лунных лучах руины гляделись еще зловещей. Поднял с пола пачку и прокрался по лестнице, словно вор с награбленным.

«Христианский вестник». Я вздрогнул, хотя внутренне был уже готов ко всему, будто мой удар по голове совпал с неким всеобщим сдвигом в земной коре. Заголовок – «Явление на земле злых духов». Э, нет! Чур меня! Что-нибудь попроще.

«Независимая газета», – от кого независимая? Да – война! «Военные действия на Кавказе»… нет «локальные»… «Древняя ложь коммунизма». Боже милостивый, уж не состоял ли я в компартии?.. Под «коммунизмом»: «Жилетт – лучше для мужчины нет».

Нет, не могу, надо постепенно, по капельке… А надо ли? – воззвал некий суровый внутренний голос. – Коль ты умер для этого мира? Но я же воскрес. Зачем? Чтобы жить. Газеты читать, смотреть телевизор (встал, включил: голый монстр душит на кровати голую женщину – выключил), лепить идолов…

Прошелся по комнате, проверил дверь – заперта. И внезапно осознал точку приложения сил: меня оставили жить – по высшему счету, метафизическому, – чтобы я нашел убийцу.

Из газетной пачки на краю стола с тишайшим шелестом просыпались на пол бумажки. Я к ним прям бросился, чтоб хоть на время отвлечься от сурового задания – зова незнамо откуда, незнамо зачем… Ага, отключаем телефон… и свет отключим… все нормально, я два месяца не платил. Кстати и перевод. Мне – Любезнову Максиму Николаевичу – на три миллиона (никак не могу привыкнуть!), на три миллиона 725 тысяч рублей. Парфюмерная фирма «Чары».

Еще под креслом валялось письмо. Тоже мне. Обратного адреса нету. Вскрыл. Черные чернила, крупный почерк:

Макс!

Зная твой бешеный нрав, изъясняюсь письмом. Нам с тобой было хорошо, но рано или поздно все кончается. Понял? Не ищи меня, не звони.

7 июня 1994 г. Вера

Это еще кто такая? Однако я был ходок. Ну кончилось – ну и славно. Рассмотрел конверт. Послано из Каширы (ага, по нашей дороге), 8 июня, пришло 12, значит, уже после того, как меня тюкнули кувалдой.

Уж не она ли меня… Надежда сказала: маленькая женщина… И потом: я нашел другую, она, видать, другого – в чем проблема?

В том, что я безумно боюсь. Точно выразился: боюсь безумия. Тут словно бес (или ангел) подтолкнул меня к спальне, где я заприметил старинный секретер с резными финтифлюшками по фасаду и с торчащим ключом снаружи. Открыл – выдвижные ящики с лекарствами и документами. Моими, моя физиономия на паспорте. Родился в пятьдесят четвертом в Москве, русский, ни браков, ни разводов, ни алиментов. Свободен. Пять лет назад выписан из столицы и прописан в Змеевке. Купчая на дом и участок. Удостоверение Союза художников (партбилета нет… или я его сжег?). Писем тоже нет. Зато обнаружил фотокарточки. Незнакомые лица… а вот знакомые! На цветной яркой фотографии я с Семеном и Иваном Петровичем. Три товарища (над головой ювелира как бы прокол – крошечная дырочка). Кажется, в мастерской снимались. Семен в элегантном белом костюме, мы с доктором в спортивных, темно-синих, с тремя разноцветными полосками. Слева от нас окно (ну да, в мастерской), а в глубине за нами приоткрыта дверца и полутьме очертания скульптуры, только фрагмент различим: женская рука, опущенная на колено (значит, наверху еще комната есть). А вот я один – за работой, в длинной заляпанной блузе, поверх кожаный фартук. Темные глаза под густыми бровями, усы, борода, лицо бледное, прилипшие ко лбу длинные волосы перевязаны тонким наборным ремешком. Ну, пижон, Микельанджело, Леонардо… я себе не нравился. О, студент – помню. И мама с папой, и бабушка… Господи, помню! Как хорошо, что я сохранил и нашел, не безродный какой-то… В отдельном ящичке лежали деньги и женское украшение. Я его взял и вроде опять потерял сознание – поплыл вместе со стулом куда-то в ночь… Опомнился. Подвеска из изумительного зеленого прозрачного камня на крученных нитях из тяжелого металла. Вроде кулон называется. Может, от мамы остался? Но я не помню… Швырнул вещицу, словно раскаленную, в ящичек, закрыл секретер.

Нет, мне тут одному ночь не выдюжить. А ведь предлагали… но там какой-то брат. Я вышел на крыльцо. Ночь прозрачна, дева с юношей прямо-таки светятся, и стоит кто-то возле них под деревом. Я полез через «шары» и кусты к невысокому частоколу, она двинулась навстречу.

– Брат приехал?

– Спит уже. Он устает очень.

– Где работает-то?

– Рекламой занимается в частной фирме.

– Домик у вас роскошный.

– От папы остался. Папа был генералом.

– И давно мы соседи?

– Пять лет уже.

– С Андреем какие у меня были отношения?

– Ты здесь круглый год, а мы только летом… Ну, в теннис играли, на речку ходили. В общем, нормальные.

– А с тобой? Тоже нормальные?

Надя засмеялась. В темноте можно вообразить, что ее любил.

– 3 июня, – заговорила она негромко, – я в первый раз с прошлого года приехала на дачу. У тебя были гости…

– Кто?

– Не знаю, я в саду возилась. Мужчина и женщина, судя по голосам. Вскоре они уехали на белой машине.

– А, понятно.

– Я принесла тебе ракетку, свою записную, когда-то обещала. Ты мне сказал, что жить без меня не можешь.

– И ты поверила?

– Ты правду говорил.

– Да мы, получается, год не виделись.

– Все равно, – возразила она строго, преодолевая смущение. – Еще никто не стоял передо мной на коленях. Ты даже заплакал.

Вон на какие возвышенные чувства, оказывается, я был способен… вправду переменился, очень.

– Сказал, что понял вдруг – любовь – и хочешь сделать мне подарок.

– «Надежду»?

– Да. Работал как сумасшедший. И если теперь я тебе нужна…

– Я просто не помню! Ничего не помню!

– Вот поверь и запомни: тогда ты говорил правду.

– Запомню навсегда: Вера, Надежда, Любовь… – я осекся, а она повернулась и пошла к дому, бросила меня в этой жуткой ночи!

– Надюша! – закричал я.

– Я боюсь, Надя.

– Запрись и никого…

– Да не убийцу я боюсь, справлюсь.

– Так ведь не справился! Он убил тебя и твои творения…

– Да черт с ним! Для кого предназначен гроб? Кто та женщина? Она умерла?

– Не знаю, ее ищут, – отвечала она так же лихорадочно. – Сказать тебе?..

– Что?

– Мне никто не верит…

– Не надо! Нет, скажи.

– Той ночью я пошла к тебе во второй раз через полчаса. Поднялась на крыльцо, – Надя помолчала, ее рука, сжимавшая мою руку, напряглась, – и почему-то оглянулась. Гремела «Гибель богов», и белела в саду статуя.

– «Надежда»?

– У тебя в саду. Слева от дорожки в кустах, видна до пояса… Нет, не могу передать этот ужас!

– Что за статуя?

– Свет из мастерской – слабый, свечи – слегка озарял лицо. Женское, без глаз, похоже, из гипса. Белая статуя с поднятыми крыльями за плечами. Я на нее смотрела и смотрела. И вдруг – она качнула головою!

– Померещилось!

– Но ведь ее потом на месте не было! Я закричала и кинулась в дом: дверь приоткрыта, внизу темно, тебя нет. А в мастерской… все побито, траурная музыка, и ты лежишь навзничь весь в крови.

Я засмеялся как-то через силу и сказал:

– Меня убила статуя.

– Макс, не смейся! Я позвонила в «скорую» и в милицию. И вышла на крыльцо.

– Не побоялась?

– Я забыла про нее, так плакала, ведь ты был мертв, Макс! В глубокой коме, они потом сказали. Выжил чудом… и в саду чудо – ее не было, она ушла.

– Значит, она была живая.

– Наверное, – протянула Надя с сомнением. – Но совершенно непохожа на живую.

– Ее зовут Вера?

– Ты вспомнил?!

– Нет. Письмо от нее, ты принесла. Она меня бросила.

– Тебя? – возмутилась Надя с гордым пренебрежением. – Ерунда, не верю! От какого числа письмо?

– Написано 7 июня.

– Ты ее уже сам бросил! Третьего.

Вера в мою любовь останется непоколебимой.

– Какая ты милая девочка, Надюша.

После паузы она сказал:

– Да, исчезла Вера Вертоградская. После той ночи ее никто не видел.

– А ты? Ты ее когда-нибудь видела?

– Если только статую в саду…

– Но ведь это невозможно!

Она не ответила. Мне стало холодно, и я пошел в гроб… тьфу, в дом! Я пошел в свой дом и разыскал в секретере снотворное.