Текст книги "Сердце статуи"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

19

Эта словесная игра-поединок возбуждала во мне азарт и боль – опасное сочетание чувств, будто я преследую близкого мне человека. Неужели этот недомерок был мне так дорог? Или его жена?.. В этом что-то есть, надо навестить его могилу. Я нес гроб – его красавец-братец пылится в моем сарае – таким вот образом скорбящий муж и мог отомстить мне за таинственную шуточку.

Между тем мы пришли на сельское кладбище. Пустынно, служба давным-давно кончилась. Начинался закат, в котором так дивно пылали медные луковки и красные кирпичи стен, устоявшие в войне миров.

Я сел на край новенькой белокаменной паперти. Семен стоял и озирался.

– Ты мне никогда не говорил, что ходишь сюда.

– Наверное, мне здесь было хорошо.

– А сейчас?

– Сейчас везде плохо.

– И я не люблю кладбищ, Макс.

– Боишься?

– Боюсь. И даже не знаю, чего больше: небытия или воскресения. С одной стороны – надежда. С другой – представить, как разверзнутся эти могилы и косточки запляшут…

– Все время об этом думаю, Сема.

– Э, тебе за страдание все спишется. Все на убийцу перейдет… не на тебя.

– Меня как кто гонит и гонит: извлечь его и истребить.

Он отшатнулся?

– Извлечь? Как ты страшно говоришь, Макс!

– Страшно? Вы все не хотите помочь… Ладно, пойдем. Покажешь место в кустах, где стоял человек в кроссовках.

– Дачник, конечно.

– Но за мной кто-то следит!

– Ты что?

– И ты ведь тоже ловишь кого-то, а, Сема? Преступника или свидетеля?

– Я в ваши игры не играю, – отрезал Семен. Он вдруг затвердел.

– Играешь. Ведь ты хотел проверить, куда 10 июня доктор из моего дома ушел? В Тьму.

– На любом суде я дам показания, что мы играли в покер.

– На любом? И когда могилы разверзнутся? – я отчего-то расхохотался как безумец. Ай да ювелир, ай да ловкач – ведь как тонко и проникновенно он меня на след третьего друга навел. Даже некоего господина в кроссовках выдумал.

Пошарили мы в тех трепещущих кустах: ни пресловутого окурка, ни пуговицы, ни свежесломанных веток – ничего не нашли. Зато обнаружили Ванюшу – у меня на веранде в шезлонге. В таком же адидасовском костюме, что на мне, и в кроссовках, между прочим.

– Машина все еще в ремонте, Иван Петрович?

– Резину надо менять.

Неужто и он маршрут в темь кромешную проверять бегал? Злой задор разбирал меня: надо было этих друзей раскрутить, то есть друг на друга натравить.

Мы прошли в дом (Вагнер уже умолк), расселись в креслах вокруг светильника, закурил, угостились коньячком (мы с доктором; ювелир, по обыкновению, воздержался).

– Только что, Иван Петрович, Сема провел эксперимент, в результате которого мы убедились, вполне вероятно, преступник убрался от меня в Москву через Темь. Вот почему в Змеевке и на нашей станции его никто не видел.

– Сема экспериментами занимается? – доктор усмехнулся. – Надо же.

– Я не занимаюсь, – возразил Сема сдержанно. – Это заслуга Макса.

– Ну, как же, Сема! Ты даже кабана в лесу обнаружил. Кабанчика в кроссовках.

Иван Петрович засмеялся.

– Это ты иронизируешь по поводу Цирцеи, обращающей мужчин в свиней? Насчет Теми – любопытное предложение, – он помолчал, потом выговорил с усилием: – Но куда преступник дел мертвую?

– В лесу по дороге припрятал, например.

– Нет, неубедительно – слишком опасно идти по освещенной улице с таким грузом.

Опасно, согласился я про себя, тем более что тут рядышком следователь со своей невестой любезничали. Странно, однако, что Котов тот роковой стук в дверь не слыхал.

– Твой участок тогда же ночью обыскали, – продолжал Иван Петрович. – А соседний?

– Нет. С какой стати?

Доктор словно угадывал и высказывал мои сегодняшние предположения. Семен в разговоре не участвовал – словесно, красные в розовой подсветке глазки поблескивали.

Иван Петрович продолжал допрос:

– Тут ведь девушка живет, которая милицию вызвала?

– Да с братом.

– Если б мы были уверены, что Вера убита…

– Убита, – перебил я. – Есть доказательство.

В оцепеневшей паузе я подошел к книжным полкам, выдвинул Достоевского… зловещий узелок шлепнулся на лакированную столешницу.

– Что это? – вскрикнул Семен.

– Опознай, Сема. Ее вещи? Ты же мне описывал, – я развязал узелок. – Вот серебристая блузка, брюки-юбка, сумочка…

Семен схватил босоножки.

– Ее! Тридцать четвертый размер. Маленькая ножка.

– Ах, ты и размер знаешь?

– В материальном мире я различаю малейшие нюансы. По своей профессии… – он вдруг осекся, побагровел, тихонько поставил босоножки на стол.

Я взглянул на доктора: глаза остекленевшие… внезапно ожили, словно электрический разряд пробежал, накаляя атмосферу ненависти – так мне, с Надиных слов, подумалось. Он спросил хрипло:

– Почему блузка разорвана?

– Это уже потом… птица. Это неважно.

– Где ты нашел вещички?

– Пока не могу сказать, Иван Петрович.

– Почему?

– Потому что один из вас и так знает.

Господи, я наблюдал как только мог, вглядываясь, вслушиваясь – ведь чую сговор, если не заговор! – ни один из них не дрогнул.

– У тебя есть основания обвинять кого-то из нас?

– Ребят, мы же трое поросят! – я захохотал… не я – мне было страшно, – а какой-то визгливый живчик во мне. – Мы ж повязаны одной веревочкой, она нас повязала!

– Прекратить истерику! – невропатолог ударил пальцами о столешницу, так что босоножки подпрыгнули, смех застрял у меня в горле.

Семен подал голос:

– Вместе с ее вещами ты обнаружил?.. – Голос сорвался перед последним словом.

– Трупа в том месте быть не может.

«В дупле и ветвях не может, а внизу? – добавил я про себя. – Под девой и юношей?..» Но я не мог наводить их на Надю, по душе не мог.

– Крови нет, – прошептал Семен. – На тебе, Макс, была, а на вещах…

– Значит, ее голую пристукнули.

– Но ты же был одет! Если вы занимались любовью…

– Откуда ты знаешь, что я был одет? Ты меня видел?

– Я… не знаю, я так понял. Следователь упомянул бы о столь важном факте.

– Стало быть, – проговорил доктор веско, – она была убита другим способом. Например, задушена.

– Но кровь ее группы! – вскрикнул Семен.

После гнетущей паузы я сказал:

– Каким бы способом ее ни убили – зачем снимать с мертвой одежду и прятать в место – поверьте на слово – крайне необычное?

– Чтоб нельзя было опознать! – выпалил Семен. – Ее так изуродовали, что опознать можно только по вещам.

– Но коль вещи чистые, то сначала одежду сняли, а потом до смерти изуродовали.

Я говорил с нарастающим гневом. Кто-то из них – а может, оба! – все знает, а я тут мечу бисер перед свиньями!

– Вещи не только чистые, – заметил Семен, – но и непорванные. Вот – одна дырочка на блузке…

– Это потом! Птица разодрала.

– Какая птица?

– Сорока-воровка.

– Макс! – воззвал доктор властно. – Ты заговариваешься. Если так будет продолжаться…

– То я вспомню. Я уже вспомнил стук.

У него аж лицо переменилось.

– Ты вспомнил! Впервые? Точно?

В конце дуэта Зигфрида и Брунгильды кто-то постучал во входную дверь. Я каждый день буду слушать «Гибель богов» в мастерской и вспоминать, вспоминать – по клочкам, по обрывкам… и увижу лицо. Да, лицо того, кому я открыл дверь.

– Может ей? – вставил Семен в сильном волнении.

– Сначала я впустил убийцу. Соседи почти одновременно видели, как к дому идет Вера, а за окнами дергаются два силуэта.

– А как она вошла? У нее был ключ?

– Откуда я знаю?

– Войти не проблема, – включился Иван Петрович. – Отмычкой любую дверь можно открыть.

– Она, Вань, уголовница, по-твоему?

– Я тоже не уголовник, а как-то дверь захлопнул – хорошо слесарь-сантехник у нас в доме мастер на все руки…

Я перебил нетерпеливо:

– Ну, предохранитель у меня часто не срабатывает, не в том суть. Вошла, неслышно поднялась под звуки Вагнера. Допустим, я лежу на полу, преступник добивает скульптуры. Вера бросается ко мне – и на нее обрушивается удар кувалды. Картина более-менее ясная, но… прежде он должен был ее раздеть. Или она сама разделась.

– Извращенцы! – процедил Семен. – На трупе…

– Но даже если и так – дальнейшее непонятно. Сцена любви и ревности, дикая ссора, убийство. И он с трупом попер на станцию Темь?

– Спрятал на соседнем участке. – Иван Петрович бил в одну цель.

– Зачем прятать один труп из двух? Зачем прятать одежду, уже пролив кровь, которую несомненно обнаружит экспертиза?

Голова кружилась, что-то в ней звенело, потрескивало, как будто разгадка билась и не могла пробиться сквозь пленку забвения.

– Макс! – воззвал Семен требовательно. – О чем задумался?

– О статуе в саду, которую видела Надя без четверти одиннадцать.

– О таком вздоре и говорить не стоит!

– Стоит! – заговорил Иван Петрович. – Ты полагаешь, Вера очнулась и ушла?

– Голая? – Семен рассмеялся иронически.

– Вот что видела Надя: невысокая фигура в белом в кустах, крылья над плечами, лицо как будто из гипса – на него падал свет из окон мастерской.

– Значит, твоей соседке надо показать фотографию Веры, – подсказал Иван Петрович. – Узнает ли она лицо.

– У меня, кажется, нет… завтра же попрошу у подружки. Но… вряд ли. Вон Семам говорит, она сильно загорелая, к тому же раздета…

С улицы раздался протяжный автомобильный гудок.

– Какого черта?.. – пробормотал Семен и поспешно вышел.

Доктор продолжал:

– Надя не подошла к ней?

– Да ведь кошмар, ведь статуя качнула головою.

– Ну, сцена из «Каменного гостя»!

– Надюша кинулась в дом. там лежал мой труп… и все разбито. Даже посмертные маски отца и матери уничтожены.

– Посмертные маски? – переспросил Иван Петрович задумчиво. – Может, у тебя еще какие были?

– Мой профессор говорил о двух, что висели в простенке между окнами на северной стороне. Впрочем, я уточню у него.

– Страшно снимать маски с мертвых родителей?

– Я не помню. Наверное, страшно.

Сема вернулся, доложил:

– Машину переставил. «Камаз» какой-то прет…

В наступившей паузе я поспешно выпил коньяку. И доктор. Сема глядел на нас тоскливо. У кого поднялась рука? У кого из них… вот великая загадка!

Ювелир спросил тихонько:

– Ты ездил в «Скорбный путь»?

– Что такое? – включился Иван Петрович.

– Похоронная фирма на Ильича, Макс же получил в подарок гроб.

– И ты мне ни слова…

– Забыл.

– Как прикажешь тебя лечить после этого?

– Никак. Я сам вспомню.

– Ну, что они сказали? – встрял Семен нетерпеливо.

– По фотографии… (нас там трое, – пояснил я доктору в скобках, – мы с вами в этих костюмах, помните?) Так вот, по фотографии они опознали меня.

Глазки Семена, как у кота в полутьме, блеснули красным.

– Конечно, тебя. Ты же заказывал гроб для Нели.

– Я?

– Мы с тобой ездили, Макс, – пояснил Иван Петрович. – Я в машине сидел, а ты сходил заказал.

– Неужели и для себя тоже? – я аж обмер. – Нет, нет, Надя же сказала: его там раньше не было. И пыли почти не было… Вот черт! А я им устроил праздник – думал, издеваются – гроб разбил.

Мы втроем захохотали на какой-то нервической ноте, доктор заявил снисходительно:

– Такие пассажи в твоем духе, Макс. Был ты и остался буйный… но справедливый.

20

Рыженькая Наташа (в той же маечке, полуголая) встретила меня почти задушевно. Но разноцветную фотографию со стенки ей жалко было отдавать.

– Да разве у тебя такой нету?

– Это моя и есть. Веркину милиция забрала, когда сумка нашлась, для розыска.

– И больше ни одной?..

– Была одна – ее лицо – но пропала.

– Как пропала?

– В столе лежала раньше. Я обещала Котову, но не нашла. Должно быть, Вера кому-то подарила.

– У меня дома нет – точно! Двадцать раз обыскано.

– Значит, не тебе.

– Тому, с кем «медовый месяц» проводить собралась?

– Может быть, – Наташа, как в прошлый раз, села на низенькую табуретку передо мной; мы закурили мои «мальборо».

– Зачем тебе фотокарточка?

– Одна девушка видела той ночью кого-то в моем саду, когда я уже трупом лежал.

– Кого видела?

– Как будто статую.

– Ты меня прошлый раз так этой статуей огрел, что я заснуть не могла.

– Деточка, ну что ж делать?

– А ничего, перебьюсь. Я, знаешь, из пуганых, но не из пугливых. Ну, статую?..

– В общем, лицо она вроде рассмотрела. Я хочу ей предъявить фото.

– Понятно. А чего та девушка в твоем саду делала?

– Ко мне шла на свидание.

– Ну, ты ходок! Правильно Веерка тебя бросила.

– Эх, если б она насовсем бросила и не появлялась в моем доме!

– Ладно, бери.

Она сняла фотографию, державшуюся на кнопочках. Я поспешно (тяжело смотреть на это полудетское лицо, будто раздвоение личности начинается) спрятал ее в сумку.

– Да, кстати, это Верины босоножки?

Весь узелок я брать к ней не стал; вид у него был какой-то жалкий и … с м е р т н ы й. Но Наташа и так содрогнулась.

– Веру нашли?

– Нет, нет, только вещи. Так ее?

– Ага, – она отвернулась и всхлипнула. – В Лужниках на толкучке весной купила.

– Наташ, а у меня в доме могла быть какая-нибудь ее одежда, ну, запасная?

– Она не у тебя жила, только приезжала иногда к тебе. Я проверила, Котов просил: все вещи тут, в сумке или в шкафу. Кроме шелковых брюк и сумочки. Где ты нашел?

– В дупле дерева.

– Господи, вот ужас! А под деревом в земле…

– Нет, нет! Я сегодня утром все облазил, вековой дуб, корневище, что могилу невозможно вырыть. А вокруг ветвей сорока-воровка летает и бисер с блузки клюет. «Сорока-воровка» – так нашу Веру один тип назвал.

Наташа слушала зачарованно и вдруг спросила:

– Ты веришь в переселение душ?

Я почему-то не верил.

– Ну как же! – настаивала она. – Я слыхала, какие случаи бывают: в бреду больная говорит на чужом языке, ей не известном… или вообще на умершем языке.

Тут я напрягся и ответил:

– Если душа бессмертна во веки веков, то в ней заложена вся здешняя, земная информация, все знание, понимаешь? И всплывает оно в стрессовых ситуациях, на грани смерти.

Я говорил, а сам не понимал: чьи я слова повторяю? Свои? Из прошлой жизни?

– Так чего ж мы не знаем ни черта?

– Слишком тяжкий груз – психика не выдержала бы. Мы знаем, но до времени не помним, защитный механизм работает.

– Поэтому ты убийство не помнишь?

– Поэтому. Иногда мне кажется: я все вспомню и умру.

– Никогда не поверю, что мужик может от любви умереть.

– Так я ее любил?

Наташа усмехнулась с горечью.

– Лучше б ты не появлялся в нашей жизни.

– Это да. Но если я ревновал…

– Ничего ты не ревновал, у вас была нормальная связь.

– Что такое «нормальная связь»?

– Без трагедий и претензий друг к другу.

– Странно. Как у нас началось?

Однажды этой весной у подруг кончились деньги. «Ну, прям совсем!» И Вера поехала в центр продать или заложить свои золотые часики.

– Мировые! Вот этот режиссер подарил. – Наташа мотнула головой на пустую стенку.

– Который утонул?

– Ага. Ну, у них давно, зимой там что-то было.

Где-то ближе к вечеру Вера позвонила: «Освободи площадь». Надо думать, в этом пикантном плане подруги понимали друг друга с полуслова; и Наташа закатилась, по ее выражению, до поздней ночи к киношным знакомым. Вернувшись, застала Веру уже одну. Она была злая и весела одновременно. И деньги были.

– А часики?

– Вера продала их гораздо дороже, чем мы ожидали. Даже выпросила у него еще поносить.

– У кого?

– Не знаю. У часовщика или у ювелира. «Ну, я ему показала класс!» – так она выразилась.

– Такой класс, – мрачно добавил я, – что ювелир испугался и тотчас подсунул ее мне.

– Вольно ж было связываться, – бросила Наташа небрежно.

– Да разве я их виню? Себя, идиота. Связался с проституткой.

– Ну-ка пошел отсюда!

– Да я ж не про тебя. Прости.

– И про нее не смей.

– Она вымогала плату. Как это называется?

– Отстань!

– Наташ, мне необходимо разобраться, что у нас с ней было.

– Разобраться? Она из-за тебя погибла.

– Я хочу найти убийцу и истребить.

– Поздно! Я ее предупреждала, что вы все – свиньи. А она: любовь – единственное, что чего-то стоит в этом мире.

– Сколько стоит?

– У тебя не хватит.

– Денег не хватит?

– Чувств-с.

– А, так ее к Колпакову чувства влекли. Извини, я не подумал.

– А ты вообще о ней не думал – только о своей Цирцее.

– А она о драгоценностях. Что ж, мы друг друга стоили.

– Она-то умерла, а ты процветаешь!

– Не дай тебе Бог. Я все потерял.

– Наживешь! Вон какой ты зверь сильный.

Наташа вдруг резво рассмеялась и переменила тактику: притянула за шею меня к себе (я аж на колени упал), принялась целовать, ласкать с таким пылом и пониманием… Я устоял, угадав маневр: увлечь и уесть «моралиста». Но устоял с трудом, ощутив внезапно знакомые симптомы: вспыхнувшая зараза в крови, как морозная язва – госпожа жизни и смерти. Вот, значит, к каким женщинам меня влекло! Я ее не помню, а ощущение живо и бешено.

Я опять на тахту уселся и оттолкнул Наташу… не оттолкнул, а нежно отстранил, прошептав:

– Не надо… ты мне безумно нравишься, но не надо. Я хочу другой жизни.

– Без любви?

– Другой любви.

Она рассмеялась с торжеством и закурила.

– Против природы не попрешь.

– Нет, не так! Кабы было так, мы правда все в свиней превратились бы.

Тут я окончательно в себя пришел и дал в душе клятву: к этой девице ни ногой! Фотографию потом по почте вышлю. Мы оба дымили в молчании напряженном, но не враждебном. Квартирка на тринадцатом этаже была вся пронизана солнцем и сквознячком, и дым выползал в лоджию змейками.

– Ну что, – начала она, усмехаясь, – все интересуешься, как ты к Вере относился?

– Ты мне уже сказала… показала. Я вспомнил.

– Что вспомнил?

Я рассмеялся и продекламировал:

– «В крови горит огонь желанья, душа тобой уязвлена». Довольна?

– Это Пушкин, что ль? Красиво. А дальше.

– «Лобзай меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина». Наташ, что она сказала, когда я подарил ей изумруд? – я достал кулон из кармана рубашки. – Ведь этот?

Она схватила, поднесла к лицу, жадно разглядывая.

– Этот. Ну, счастлива была, когда в ювелирный съездила и убедилась, что камень настоящий.

– Она мне не верила?

– Как можно верить мужчинам? – искренне удивилась Наташа. – О, правда застежка порвана. Она так переживала – боялась, назад не получит, ведь ты такую прелесть в глине чуть не замуровал.

Мне захотелось проверить, до конца ли идентичны эти сороки-воровки.

– Я тебе его дарю.

– За что?

– Как память о покойнице.

– Серьезно? – она прижала руку с драгоценностью к груди. – Нет, серьезно?

Черные очи напротив сверкнули бездонным мраком… и вдруг мелькнула в них как бы тень… как страх.

– Мне самому починить или…

– Как ты сказал? – перебила она. – «Память о покойнице»?

– Вы же самые близкие подруги были?

– Самые близкие, – подтвердила она с вызовом… и тут какая-то тайна… может быть, проскользнула усмешка, секрет-привет с древнегреческого острова Лесбос. Не исключено. Холод и пустота охватывают меня при звуке имени – краткого, красивого – Вера.

– Забирай, – Наташа бросила кулон мне на колени, не спуская с него глаз. – Убери, а то и правда соблазнюсь.

– Да в чем дело-то?

– Забирай, говорю! – она наблюдала, как я в карман украшение засунул. – Ты гроб вскрывал?

– Какой гроб?

– Забыл уже? Или выдумал!

– Открывал, конечно. Пустой.

– А вдруг там двойное дно?

– Да ну, ерунда! – отмахнулся я, но ко всем моим страхам еще один прибавился, какой-то ноющий.

– Ладно. Пообщались – и будет.

– Ты на меня обиделась?

– Нет, Макс, ты человек… Просто мне почему-то страшно.

21

Мы бродили по обширной мастерской моего учителя, где в рабочем хаосе вперемежку стояли колхозницы с серпами, рабочие с молотами, и православные святые с крестами… Во какая жизнь пошла, а мне как-то все равно, я безе перехода в новой эре очутился.

Ч человек рассеянный, Максим, – говорил Святослав Михайлович, – но что касается работы – зверь, тут уж ничего мимо меня не пройдет. Как сейчас вижу: две дорогих тебе маски в простенке между окошками.

– И больше нигде…

– Ну, может, ты где-то еще их держал… Притом же я был у тебя зимой. Если с того времени ты выполнял заказ, например, или скончался кто-то, тебе близкий…

– Скончался! – меня вдруг осенило. – Женщина в автомобильной катастрофе.

Профессор посмотрел на меня с сочувствием.

– Не переживайте, я ничего не помню. Жена моего друга. И будто бы я любил ее.

– Ах, вот что!

– Нет, по-человечески. Мы только вчера на эту тему разговаривали, но ни о какой посмертной маске он не упоминал.

– Значит, ты ее не делал.

– Это еще вопрос. Да, ведь Колпаков к автомобилю вышел, когда мы с доктором…

– О чем ты?

– Так, мысли вслух. Можно позвонить?

– Пожалуйста.

Однако ювелир где-то в бегах пребывал, ни по одному из трех телефонов не отзывался.

– А в чем, собственно, соль?

– Пока не знаю, Святослав Михайлович. Пытаюсь нащупать причины и следствия в потемках.

– Как твое самочувствие?

– Держусь из последних сил, – вырвалось у меня.

– Тогда надо срочно в больницу! – всполошился Святослав Михайлович.

– Ну не могу же я от него прятаться?

– От кого?

– От убийцы. Да и не спрячешься.

– Он тебя преследует?

– Преследует. Иногда я это чувствую особенно остро, бывает, в самый мирный момент. Во сижу к ночи на веранде и ощущаю его присутствие так живо, ну прямо почти физически.

Тут я остановился, стыдно стало. А учитель сказал с глубокой грустью:

– Ты болен, Максим.

– Это само собой, это придает всему фантастический оттенок. Но по сути, Святослав Михайлович, я не ошибаюсь. Ведь я знаю убийцу, бессознательно знаю. Простите, если я вас напугал.

– Меня не так-то легко напугать, а уж тебя тем более, – старец зорко оглядел свои сокровища – алебастровую армию – и вздрогнул. – Вот вообразил, – пояснил несколько смущенно, – что вхожу в разнесенную вдребезги мастерскую – и мороз по коже продрал. Да, Максим, болезнь – да еще какая! – только не у тебя. У того, кто уничтожить тебя стремится. И ты, верно, чувствуешь слежку.

– Это такая мука, такая раздвоенность…

– Неужели никого нет из близких, кто б мог с тобой пожить? Может, мне подъехать?

– Простите, я бы никого сейчас не вынес. Есть одна девушка – необыкновенная… Мне кажется, я таких не встречал – так вот, даже ее выношу с трудом.

– Это очень понятно. Тебя, извини, не добили и преследуют – ты боишься подвергнуться опасности.

– Да, наверное, так.

– Конечно. Ведь при тебе, может – из-за тебя, убили ту, другую. Я тебя прошлый раз сравнил с титанами Возрождения, – Святослав Михайлович усмехнулся печально, – и враг тебе, видать, попался такой же, на равных.

Выйдя от него, я так задумался, что не заметил, куда иду; ни толкучки на тротуарах не видел, ни потоков машин… Точнее, видел – ни с кем не столкнулся и на перекрестках правильно переходил, – но отстраненно, из вне, как в кино. Шел будто бесцельно, а вдруг остановился и понял, что в определенное место шагаю, как в полубреду. Остановился возле витрины маленького магазина канцелярских товаров: книжечки, ручки шариковые, циркули, школьный глобус… В черно-стеклянной глубине что-то шевельнулось, дверца сбоку хлопала, выделилось мое лицо, бритое и оттого будто молодое. И так ясно я осознал, что за мной наблюдают. Обернулся, опершись руками о железное перильце; никаких праздных лиц вблизи, все спешат куда-то, автомобили по мостовой мчатся, грузчики тюки в магазинчик волокут… Мерещится, что ль? Кому я нужен? И где я? Где-то в центре, а район незнакомый. Но почему-то нужно обогнуть «канцтовары» и войти во двор. Обогнул, вошел.

Пятиэтажный обшарпанный дом в глубине двора, второй подъезд, второй этаж, определилось вдруг. И я пошел, поднялся, позвонил в восемнадцатую квартиру. Дверь распахнулась, и возникла женщина.

Немолоденькая, где-то моих лет, крупная, в темном длинном халате. Я почувствовал некое стеснение в сердце, а она воскликнула грудным волнующим голосом:

– Господи, Максим!

– Кто вы? – я спросил, уже догадываясь.

– Неужто так постарела, что не узнать?

– Нет, Люба. Ведь Люба, да? Я никого не узнаю, из-за травмы черепа память потерял.

– И не восстановится?

– Надежда есть, но…

Откуда-то возник маленький мальчик, схватился рукой за подол маминого халата и смотрел на меня серьезно, без улыбки.

– Это мой младший, у меня трое детей.

Я не знал, что ответить, и похвалил ребенка:

– Красивый малыш.

– Ну, проходи.

Через переднюю мы втроем прошли в комнату, небогатую, но какую-то радостно-веселую, с пышными оранжевыми занавесками, перехваченными желтыми бантами. Сели к столу, женщина подняла ребенка на колени и спросила:

– Стало быть, Максим, ты хочешь в прошлое вернуться?

– Да, Любочка, ты меня сразу поняла. Мое беспамятство начинается с двадцати лет.

– Мы с тобой познакомились, когда нам было по двадцать.

– В том-то и дело! Это некий рубеж, видимо, поворотный момент в моей жизни. Так и доктор говорит. Что тогда между нами произошло?

Она наклонила голову с тяжелым узлом черных волос и слегка покраснела. Интересная женщина, отметил я мимоходом, строгая и загадочная.

– Я виновата, я полюбила своего будущего мужа.

– В чем же здесь вина?

– В том, что все это я от тебя скрыла.

– Почему?

Она рассмеялась тихо и смущенно.

– Максим, это такое детство – первая любовь. Стыдно было признаться, страшно. Говорю же, я виновата.

– И как все открылось?

– Открылось ужасно. Ты нас выследил вот здесь, в квартире мужа. Вы даже подрались.

– Кто победил?

– Ну, ты же мальчишка по сравнению с ним был.

– Значит, ты мальчишку на мужчину променяла. На богатого?

– Ты через двадцать лет пришел меня обличать?

– Что ты, Любочка. Разобраться. А что, я больше сюда не приходил?

– Ни разу, как отрезал. Мы с тобой никогда больше не виделись. То есть я тебя видела – по телевизору. Ты стал знаменит, – она слабо усмехнулась. – И богат.

– Надеюсь, что ты не жалеешь, что меня бросила?

– Нет, – она поцеловала в макушку прямо на глазах засыпающего ребенка.

– Ты знала моего тогдашнего приятеля – Ивана?

– Не помню, я никого не замечала, кроме тебя. Знаешь, что я тебе скажу? Ты, Максим, очень сильное воспоминание в моей жизни… и светлое, и ужасное.

– Почему так?

– Ну, юность, любовь. И твой взгляд, когда ты уходил… лицо в крови. Твои слова…

– Мне твой муж нос расквасил?

– Нос – ты ему, а он… не знаю, – взгляд ее стал тревожным. – Ты ведь не тогда потерял память?

– Да вроде нет… до двадцати все помню. И что же я сказал на прощанье?

– «Ты дорого заплатишь, Любовь, потому что ты предательница».

– Но ведь не заплатила.

– Кто знает.

– Но я ничего тебе не сделал?

– Ты? – она вдруг протянула руку и погладила меня по щеке. – Господь с тобой! Ты – человек, Максим, а не какая-нибудь свинья.

Ребенок внезапно проснулся и заплакал в голос, прямо заорал. И мы расстались, чтоб никогда больше не увидеться… хотя, кто знает… может быть, через двадцать лет…